Текст книги "Сказка про котика Шпигеля"

Автор книги: Готфрид Келлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

От редакции

Готфрид Келлер (1819–1890) – классик швейцарской литературы, один из самых значительных и ярких писателей в литературах немецкого языка второй половины XIX века [1]1
  В Швейцарии, в силу исторически сложившихся условий, в разных частях страны преобладает немецкий, французский или итальянский язык. Национальная швейцарская литература слагается из произведений, созданных на этих трех языках.


[Закрыть].

На протяжении многих столетий маленькая Швейцария оставалась по-средневековому отсталой, консервативной страной, состоявшей из двадцати двух самостоятельных и независимых друг от друга карликовых государств – кантонов. После революции 1848 года была принята федеральная конституция, в соответствии с которой Швейцария из союза государств превращалась в единое союзное государство. Тем самым были устранены препятствия для развития промышленности и торговли, для превращения Швейцарии в буржуазно-демократическую республику. Общественные преобразования ускорили развитие в Швейцарии прогрессивной национальной литературы, лучшим представителем которой является Готфрид Келлер.

Келлер родился в семье цюрихского ремесленника. Рано осиротев, он учится в школе для бедных, затем в ремесленной кантональной школе, которую ему, однако, не удается закончить. 1840–1842 годы Келлер проводит в Мюнхене, где занимается живописью. Вернувшись на родину, он принимает живое участие в движении за объединение Швейцарии и в 1846 году выпускает свою первую книгу – сборник политических стихов – «Песни самоучки».

В 1850–1855 годах Келлер живет в Берлине, создав в этот период свои лучшие реалистические произведения – автобиографический роман «Зеленый Генрих» (1853–1855) и сборник новелл «Люди из Зельдвилы» (издан в 1856 году). К этим годам также относятся замыслы и первые наброски последующих сборников новелл, изданных Келлером значительно позже («Семь легенд», вторая книга «Людей из Зельдвилы», «Изречение» и частично «Цюрихские новеллы»). После возвращения на родину Келлер получает должность первого секретаря Цюрихского кантона. Писательскую деятельность он смог возобновить только в семидесятые годы, когда выпускает один за другим новые сборники новелл и переработанное издание (фактически второй вариант) романа «Зеленый Генрих». В 1883 году Келлер печатает «Собрание стихотворений», куда включает все свои лучшие стихи.

В период, последовавший за событиями 1848–1849 годов, «когда революционность буржуазной демократии ужеумирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата ещене созрела» [2]2
  В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 10.


[Закрыть], все формы буржуазно-демократической мысли в странах Западной Европы постепенно приходят в упадок.

Особенность идейно-творческих позиций Готфрида Келлера определяется тем, что он и после 1848 года продолжает стойко сохранять верность идеям эпохи подъема буржуазно-демократической мысли. Писатель защищает суверенные права каждого народа на независимое существование, выступает как убежденный противник всякой агрессии и резко критикует реакционное пруссачество.

Своеобразие творчества Келлера ярче всего проявляется в обеих книгах его лучших новелл – «Люди из Зельдвилы». Келлер выступает здесь как сатирик и моралист, борющийся и с пережитками средневековья и с пороками нового буржуазного общества.

Подразумевая под Зельдвилой типичный швейцарский городок, Келлер юмористически, а иногда и с сарказмом, изображает заскорузлый мещанский быт швейцарского захолустья, высмеивает стяжательские инстинкты, эгоизм и бессердечие человека-собственника.

В новелле «Сказка про котика Шпигеля» автор использует мотивы и образы народной сказки. Всякая хорошая сказка всегда содержит какое-нибудь поучение, выраженное в иносказательной форме. Так и здесь. Сказочные герои – хитроумный кот, глупый колдун и злая ведьма – живут в обстановке заурядного швейцарского городка и наделены всеми чертами местных обывателей.

Городской чернокнижник, который занимается колдовством «только с научными целями и для домашнего употребления», вместе с зельдвильскими мещанами охвачен страстью к обогащению и жестоко расплачивается за свою жадность к деньгам. Котик Шпигель, с его умом здравомыслящего зельдвильца, соглашается в трудный час продать колдуну свое будущее сало в обмен на житейские блага, а потом, когда сало наросло и пришла пора расстаться с жизнью, он в свою очередь соблазняет колдуна возможностью разбогатеть и женит его на ведьме. «С этого времени в Зельдвиле и стали говорить: «Сторговал у кота сало», особенно, ежели кто из корысти женится на сварливой, противной женщине».

Самостоятельная вставная новелла о бывшей хозяйке котика Шпигеля и ее печальной судьбе повторяет и усиливает основную тему сказки и заложенную в ней здоровую мораль: жадность и своекорыстие, стяжательство и эгоизм не доводят человека до добра.

Сказка про котика Шпигеля

Если зельдвилец заключит убыточную сделку или даст себя одурачить, в Зельдвиле говорят: «Сторговал у кота сало!» Правда, эту поговорку употребляют и в других местах, но нигде ее не слышишь так часто, как в этом городке, быть может по той причине, что здесь сохранилось древнее предание, объясняющее, откуда она повелась и в чем ее смысл.

Сотни лет назад, – гласит предание, – жила в Зельдвиле одна старушка, и был у нее хорошенький котик, серый в черных пятнышках, презабавный, пресмышленый. Он никогда не делал зла тем, кто ему не докучал. Единственной его страстью была охота, но удовлетворял он эту страсть умеренно и разумно, отнюдь не прикрываясь тем, что она в то же время служила полезной цели и поощрялась его госпожой, и не выказывал чрезмерной жестокости. Поэтому он ловил и убивал только самых что ни на есть надоедливых и дерзких мышей, водившихся в доме и вокруг дома, но их-то он истреблял очень ловко. Лишь изредка, преследуя особенно хитрую мышку, навлекшую на себя его гнев, он выходил за эти пределы, но в таких случаях весьма учтиво испрашивал у почтенных соседей разрешения малость поохотиться в их жилищах, что ему охотно позволяли, ибо крынок с молоком он не трогал, на окорока, развешанные по стенам, не вскакивал, а тихо, усердно занимался своим делом и, покончив с ним, степенно удалялся с мышкой в зубах. К тому же котик отнюдь не был ни трусом, ни забиякой, а со всеми был ласков и не удирал от разумных людей; более того, он даже прощал им кое-какие вольности и не царапался, когда они слегка трепали его за уши; зато с известной породой глупцов, глупость которых он объяснял тем, что у них жалкие, негодные душонки, котик не церемонился и либо старался не попадаться им на глаза, либо, если они уж слишком раздражали его какой-нибудь грубой выходкой, крепко давал им лапкой по рукам.

Итак, Шпигель – эту кличку котику дали за его гладкую, как зеркало, лоснящуюся шерстку – проводил свои дни приятно, пристойно и разумно, в изрядном достатке, но не зазнаваясь. Он не слишком часто садился на плечо доброй своей госпожи, чтобы из-под носу у нее хватать с вилки кусочки мяса, а лишь тогда, когда примечал, что эта игра ее забавляет; днем он редко нежился за печкой, редко спал там на теплой своей подушке, а обычно бодрствовал и охотнее всего, пристроившись где-нибудь на узких перилах лестницы или на желобе крыши, предавался философским размышлениям и наблюдал, что делается на свете. Только два раза в году – весной, когда цвели фиалки, и осенью, когда ласковое тепло бабьего лета напоминало о поре этого цветения, – спокойный ход его жизни на неделю нарушался. Тогда Шпигель бродяжничал; охваченный любовным пылом, он странствовал по самым дальним крышам и пел самые прекрасные свои песни. Завзятый донжуан, он днем и ночью пускался в опаснейшие похождения, а если уж изредка показывался в доме, то вид у него был такой легкомысленный и дерзкий, хуже того – распутный и потрепанный, – что кроткая старушка, его госпожа, гневно восклицала: «Да что ты, Шпигель! Неужто тебе не стыдно вести такую жизнь?» Но Шпигель и не думал стыдиться; имея твердые жизненные правила и хорошо зная, что именно он может себе позволить для благотворного разнообразия, он невозмутимо трудился над тем, чтобы восстановить гладкость своей шерстки и приятность своего прежнего невинно резвого облика, и так непринужденно водил влажной лапкой по своему носику, будто ровно ничего не случилось.

Но этой размеренной жизни нежданно-негаданно пришел печальный конец. Шпигель был во цвете лет, когда его госпожа внезапно скончалась от дряхлости, оставив прелестного котика бесприютным сиротой. То было первое несчастье, постигшее его; жалобными стонами, столь пронзительно выражающими скорбные сомнения в подлинной причине великого горя, проводил он тело до ворот и остаток дня растерянно бродил то по дому, то вблизи него. Но здоровая натура Шпигеля, его рассудительность и житейская философия вскоре подсказали ему, что нужно успокоиться, покориться неизбежному и доказать свою неизменную преданность дому усопшей госпожи, предложив свои услуги ее ликующим наследникам. Он выразил готовность служить им верой и правдой, попрежнему держать мышей в страхе и вдобавок – передать в распоряжение наследников кое-какие полезные сведения, которыми глупцы никак бы не пренебрегли, если бы не их неразумие. Но эти люди не дали Шпигелю и слова вымолвить; мало того, стоило ему только показаться, как они швыряли в него туфли и ножную скамеечку покойницы; целую неделю они ссорились между собой, потом затеяли тяжбу и до окончания ее наглухо закрыли дом, где теперь никто не жил.

Грустный, заброшенный сидел бедняга Шпигель на каменной ступеньке крыльца, и некому было впустить его в дом. Ночью он, правда, окольными путями проникал на чердак; вначале он даже прятался там б о льшую часть дня и старался сном заглушить свое горе. Но голод вскоре заставил его выйти из этого убежища на солнышко, в людскую толчею, чтобы всегда быть наготове и примечать, не найдется ли где хотя бы скудная пожива. Чем реже это случалось, тем зорче становился добрый Шпигель; зоркость эта мало-помалу свела на нет все его нравственные качества, и вскоре он сделался неузнаваем. От двери бывшего своего жилища он предпринимал частые походы в окрестности; проворно и пугливо крался он по улицам, возвращаясь иногда с дрянным, неаппетитным обглодком, на который раньше и не взглянул бы, а иногда и вовсе ни с чем. День ото дня он тощал и лохматился, стал жадным, трусливым, жалким; удаль, полная достоинства кошачья осанка, рассудительность и философия – всего этого как не бывало. Когда мальчишки возвращались из школы, Шпигель, заслышав их шаги, забивался в укромный уголок, откуда выглядывал только, чтобы подкараулить, не бросит ли кто из них корку хлеба, и точно заприметить, куда она упала. Какая бы жалкая дворняжка ни показалась вдали, Шпигель тотчас пускался наутек – он, кто в былое время бесстрашно смотрел опасности в глаза и зачастую храбро расправлялся со злыми собаками. Только когда мимо шел какой-нибудь неотесанный, глуповатый мужлан, из числа тех, кого он прежде благоразумно избегал, бедный котик не трогался с места, хотя, благодаря уцелевшим в нем остаткам жизненного опыта, отлично узнавал бездельника; но горькая нужда заставляла Шпигеля обманывать самого себя надеждой, что его нет-нет да погладят по спинке и бросят ему подачку. И даже когда его вместо этого били или пребольно хватали за хвост, он не царапал обидчика, а безмолвно, весь изогнувшись и опустив голову, отходил в сторону, все еще просительно глядя на ту самую руку, которая его ударила или ущипнула, но так заманчиво попахивала колбасой или селедкой.

Дойдя до такой степени падения, умный и благородный Шпигель сидел однажды совсем отощавший и печальный на камне и, прищурясь, глядел на солнце. Случилось так, что мимо проходил городской чернокнижник, некто Пинайс; увидев котика, он остановился. Хотя Шпигель отлично знал этого страшного человека, он, однако, в надежде на что-нибудь приятное, все с тем же покорным видом остался сидеть на камне, выжидая, что господин Пинайс сделает или скажет. Но когда тот заговорил и спросил: «Ну, кот! Купить мне у тебя твое сало?» – Шпигель потерял надежду, так как решил, что чародей насмехается над его худобой. Все же он ответил скромно, с умильной улыбкой, чтобы только не испортить отношений:

– Ах, господин Пинайс, вы изволите шутить!

– Отнюдь нет! – возразил Пинайс. – Я говорю вполне серьезно! Кошачье сало необходимо мне для колдовства, но достопочтенные коты должны уступать мне его добровольно, по договору, иначе оно теряет свою чудодейственную силу. Ей-ей, мне думается, никогда еще честному котику не представлялась возможность такой выгодной сделки, как тебе сейчас. Поступай ко мне в услуженье; я тебя раскормлю на славу, от колбасок да жареных перепелок ты станешь круглым и жирным, как шар. На старой высокой и крутой крыше моего дома, к слову сказать, наиприятнейшей крыше в мире для любого кота, полной презанятных извилин и закоулков, растет по согретым солнцем выступам отменная острица, зеленая, как изумруд; ее длинные тонкие стебли колышутся в воздухе, так и маня тебя откусывать самые нежные верхушки и лечиться ими, ежели от моих лакомых блюд случится у тебя легкое несварение желудка. Таким образом, ты будешь пребывать в добром здравии и в свое время доставишь мне вполне пригодное сало!

Шпигель давно уже навострил уши, и, пока он слушал, у него слюнки потекли; но своим ослабевшим от лишений разумом он не вполне еще уяснил себе суть дела и поэтому ответил:

– Конечно, все это совсем недурно, господин Пинайс! Хотел бы я только знать, раз мне придется расстаться с жизнью, чтобы отдать вам свое сало, то как же я получу условленную плату и смогу воспользоваться ею, уже не будучи в живых?

– Получить плату? – удивленно переспросил чародей. – Да ведь ты будешь пользоваться ею, питаясь теми обильными, роскошными кушаньями, которыми я буду тебя откармливать, – это само собой разумеется! Но я не хочу принуждать тебя к этой сделке, отнюдь нет!

И он повернулся, будто намереваясь уйти. Тут Шпигель торопливо, с опаской сказал:

– Вы должны по крайней мере дать мне хоть небольшую отсрочку сверх того времени, когда я достигну должной круглоты и упитанности, чтобы мне не пришлось так уж внезапно проститься с жизнью, когда – увы! – этот приятный и все же столь печальный предел наступит.

– Так и быть! – с напускным добродушием сказал господин Пинайс. – До ближайшего полнолуния, но никак не дольше, ты сможешь наслаждаться всеми выгодами своего положения. Ведь ущербный месяц неминуемо нанес бы вред моему законному приобретению!

Котик поспешил согласиться и острыми своими коготками – последнее его достояние и память о лучших днях! – подписал договор, который чернокнижник на всякий случай имел при себе.

– Теперь можешь прийти ко мне обедать, кот! – сказал чернокнижник. Я сажусь за стол ровно в двенадцать часов.

– С вашего разрешения, я позволю себе прийти, – ответил Шпигель и в полдень, минута в минуту, явился к господину Пинайсу.

С этого дня котик в течение нескольких месяцев вел жизнь чрезвычайно приятную; не было у него другого дела, как поедать те вкусные кушанья, которыми его потчевали, подглядывать, когда ему это удавалось, как его хозяин занимается колдовством, да гулять по крыше. Эта крыша была точь-в-точь похожа на исполинский черный «туманорез», или «трехтрубник», – так называют огромные шляпы швабских крестьян; и как эти шляпы покрывают головы, битком набитые всякими хитростями и каверзами, так и крыша эта покрывала обширный и мрачный дом, полный таинственных закоулков, темных дел и всякой чертовщины. Господин Пинайс был мастер на все руки. За что только он не брался – лечил людей, выводил клопов, рвал зубы, давал деньги в рост, был опекуном всех вдов и сирот, в часы досуга чинил гусиные перья – дюжина за один пфенниг, выделывал добротные чернила, торговал имбирем и перцем, колесной мазью и розовым маслом, школьными тетрадями и сапожными гвоздями, следил за исправностью башенных часов и ежегодно составлял календарь с предсказаниями погоды, правилами народной мудрости и расписанием сроков, когда лучше всего пускать кровь. При дневном свете он за умеренную плату обделывал тысячи дел, дозволенных законом, а кое-какими делами, законом не дозволенными, занимался только в ночном мраке и из личной склонности к этому ремеслу; но и дозволенным он, прежде чем выпустить их из рук, наспех, как бы только потехи ради, еще прикручивал незаконный хвостик, крохотный, как у лягушонка. Впридачу ко всему этому он в тяжелые времена заговаривал погоду; умело применяя свое искусство, выслеживал ведьм, а изобличив ведьму – приговаривал ее к сожжению. Сам он занимался колдовством только с научными целями и для домашнего употребления, а городские законы, которые им же редактировались и переписывались набело, он украдкой испытывал, выворачивая их наизнанку, чтобы определить, долго ли они продержатся. Поскольку зельдвильцы всегда нуждались в таком человеке, который делал бы за них все докучные дела, большие и малые, его и назначили городским чернокнижником. Эту должность он занимал уже много лет, трудясь с неутомимым усердием и ловкостью с раннего утра до позднего вечера. Поэтому его дом был сверху донизу набит всякими диковинными вещами, а Шпигелю было очень занятно все осматривать и обнюхивать.

Но на первых порах ничто не привлекало его внимания, кроме еды. Он с величайшей жадностью поглощал все, что бы Пинайс ему ни предложил, и едва мог дотерпеть от одной трапезы до другой. Он объедался и действительно вынужден был ходить на крышу, где исцелялся от недомогания, покусывая кончики целебной травы. Наблюдая это обжорство, Пинайс тешил себя мыслью, что при таком образе жизни котик быстро разжиреет и чем лучше он, Пинайс, будет его кормить, тем это окажется разумнее и, в конечном счете, выгоднее. Поэтому он соорудил Шпигелю у себя в комнате целый ландшафт: из крохотных елочек он смастерил лесок, из камней и мха – горки; было там даже небольшое озеро. На деревья он, смотря по времени года, сажал румяно поджаренных жаворонков, зябликов, синиц, воробьев. Таким образом, Шпигель всегда находил, что стащить с веток и чем полакомиться. В горках Пинайс понаделал множество искусственных мышиных норок и прятал там превкусных мышей, которых он сперва заботливо откармливал пшеничной мукой, затем потрошил и, прошпиговав ломтиками сала, жарил. Некоторых мышей Шпигель мог достать лапкой, другие, ради вящего удовольствия, были засунуты поглубже, но привязаны к нитке, за которую Шпигелю приходилось осторожно их вытаскивать, когда ему хотелось развлечься этой видимостью охоты. В углубление, изображающее озеро, Пинайс что ни утро наливал парное молоко, чтобы Шпигель мог с приятностью утолять жажду, и бросал туда жареных пескарей, зная, что кошки не прочь иной раз половить рыбу. И так как Шпигель теперь жил в свое удовольствие, мог делать, что ему вздумается, есть и пить, когда и что ему угодно, то он в самом деле начал заметно толстеть; шерстка снова стала гладкой, лоснящейся, в глазах появился блеск; но в той же мере восстанавливались и его духовные силы, и благодаря этому он постепенно опять приобрел благородную осанку; ненасытная жадность исчезла, и, обогатившись печальным опытом, котик стал рассудительнее, чем прежде. Он умерил свою прожорливость, ел теперь не больше, чем ему было полезно, и в то же время снова стал предаваться сосредоточенным, глубокомысленным размышлениям и доискиваться сути вещей.

Однажды, стащив с ветки премиленького дрозда и задумчиво разняв его на части, он заметил, что крохотный желудок птички битком набит пищей, совсем недавно проглоченной и вполне сохранившейся. Аккуратно скатанные зеленые травинки, черные семена вперемежку с белыми и какая-то блестящая яркокрасная ягода – все это было напихано так тщательно и умело, словно заботливая матушка уложила ранец сынку в дорогу. Не спеша скушав пташку, Шпигель подцепил лапкой столь занятно заполненный желудочек и, глядя на него, погрузился в философское раздумье. Он был тронут судьбою пичужки, которой, посреди ее мирных занятий, пришлось так быстро расстаться с жизнью, что она даже не успела переварить съеденное.

«Какой прок теперь бедняге дрозду, – думал Шпигель, – от усердия и стараний, затраченных им на поиски пищи, ведь недаром этот крохотный мешочек имеет такой вид, словно над ним долго, упорно трудились! Яркокрасная ягода – вот что выманило дрозда из лесного приволья в силок птицелова. Но он-то думал, что сделал выгодное дельце, что этими ягодами продлит свои дни, тогда как я, съев злосчастную птичку, тем самым только на лишний шаг приблизился к смерти! Мыслимо ли соглашение более позорное и подлое – ненадолго продлить жизнь с тем, чтобы в назначенный срок все же лишиться ее из-за этой сделки? Не пристало ли мужественному коту предпочесть добровольную скорую смерть? Но в ту пору у меня в голове не было ни одной мысли, а сейчас, когда они снова в ней зашевелились, я не вижу впереди ничего, кроме судьбы этого дрозда; когда я достаточно нагуляю жиру, мне придется расстаться с жизнью по той лишь причине, что я стал жирен. Нечего сказать – основательная причина для жизнерадостного, мыслящего кота! Ах, если б только я мог выпутаться из этой петли!»

И Шпигель углубился в размышления о способах преуспеть в этом деле, но так как роковой срок еще не наступил, то он ни до чего не додумался и не нашел выхода; однако, отличаясь недюжинным умом, он решил пока что развивать в себе самообладание и воздержанность, так как это – самая лучшая подготовка и самый полезный способ употребить время, когда вскоре должно решиться нечто важное. Он перестал спать на мягкой подушке, которую Пинайс предоставил ему, чтобы он подольше нежился на ней и поскорее жирел, а когда ему хотелось отдохнуть, он снова, как встарь, располагался на узких карнизах и высоких, опасных выступах. Затем Шпигель стал пренебрегать жареными пичужками и лакомо нашпигованными мышами, а поскольку он снова законно приобрел охотничьи угодья – предпочитал ловкостью и коварством изловить на крыше простого, но живого воробышка или же, где-нибудь в амбаре, – проворную мышку; эта добыча казалась ему вкуснее жареной птицы в искусственных рощах Пинайса, а вместе с тем он не так толстел от нее.

Движение, отвага, вновь обретенная склонность к добродетели и философии – все препятствовало чрезмерно быстрому ожирению, и Шпигель хотя имел вид здоровый и лоснящийся, но, к великому изумлению Пинайса, остановился на известной мере дородства, далеко не соответствовавшей тому, чего чернокнижник стремился достичь изобильным питанием: ведь под раскормленным котом Пинайс разумел круглое, как шар, неповоротливое животное, которое бы не трогалось с подушки и заплыло жиром. Но в этом колдовское искусство чернокнижника потерпело неудачу; при всей своей хитрости он не знал, что как ни корми осла, тот всегда останется ослом, а если кормишь лису, она все же не чем иным, как лисой, не будет, потому что всякая тварь развивается сообразно своей природе.

Убедившись, что Шпигель неизменно пребывает дородным, но подвижным, не теряет благообразия и отнюдь не обрастает жиром, Пинайс однажды вечером решил его усовестить и сердито сказал:

– Что же это, Шпигель? Почему ты не ешь лакомых кушаний, которые я тебе достаю и стряпаю для тебя так умело и старательно? Почему ты не ловишь жареных птичек на деревьях, не вытаскиваешь вкусных мышек из нор в холмиках? Почему перестал ловить рыбу в озере? Почему не ублажаешь себя? Почему не спишь на подушке? Почему чрезмерно себя утомляешь и не жиреешь мне на пользу?

– Ах, господин Пинайс, – ответил Шпигель, – потому что так мне больше нравится! Разве не вправе я провести отпущенный мне краткий срок, как мне всего приятнее?

– Это еще что? – вскричал Пинайс. – Ты обязан жить так, чтобы толстеть и круглеть, а не тощать от беготни! Но я отлично вижу, куда ты гнешь! Ты думаешь меня дурачить и водить за нос, чтобы я дал тебе век ходить по свету в таком виде, когда ты – ни то ни се! Ну нет, это тебе не удастся! Ты обязан есть, пить, ублажать себя, чтобы раздобреть и заплыть жиром! Немедленно откажись от этой коварной умеренности, противоречащей нашему договору, не то я с тобой разделаюсь по-свойски!

Шпигель прервал свое уютное мурлыканье, – а мурлыкал он, чтобы сохранить присутствие духа, – и ответил:

– Мне ничего не известно о том, будто в договоре сказано, что я должен отказаться от умеренности и разумного образа жизни! Если вы, господин городской чернокнижник, рассчитывали на то, что я – ленивый обжора, вина не моя! Вы днем обделываете тысячи дел, дозволенных законом, так прибавьте к ним еще вот это дельце, и будем оба строго придерживаться нашего условия; ведь вы отлично знаете, что мое сало принесет вам пользу только в том случае, если нарастет законным порядком!

– Ах ты, болтун! – злобно крикнул Пинайс. – Ты что, учить меня хочешь! А ну-ка, лентяй, покажи, намного ли ты потолстел? Может быть, все-таки скоро уж время с тобой покончить!

С этими словами Пинайс схватил Шпигеля за брюшко; но котику стало щекотно, он обозлился и пребольно поцарапал чародея. Внимательно осмотрев царапину, тот заявил:

– Так-то ты со мной обходишься, злодей? Ладно, тогда я торжественно объявляю тебе, согласно нашему договору, что ты достаточно разжирел! Я удовлетворен достигнутым результатом и сумею этим воспользоваться. Через пять дней наступит полнолуние; до этого срока ты, как условлено, еще можешь пользоваться жизнью – но ни минуты дольше!

Затем он повернулся спиной к Шпигелю и предоставил его собственным мыслям.

Эти мысли были весьма печального и мрачного свойства; значит, в самом деле близок час, когда бедному котику придется распрощаться со своей шкуркой? Неужели вся его мудрость ему не поможет? Тяжко вздыхая, поднялся Шпигель на островерхую крышу, темные очертания которой в этот ясный осенний вечер четко вырисовывались на небе. Взошедший над городом месяц озарил ее черные замшелые черепицы, в ушах Шпигеля зазвучала чарующая песенка, и на скате соседней крыши, сияя ослепительно белой шерсткой, показалась прелестная кошечка. Шпигель мгновенно забыл о нависшей над ним угрозе неминуемой смерти и в ответ на пленительную мелодию затянул самую прекрасную из своих кошачьих серенад. Он поспешил навстречу красотке и вскоре вступил в жаркий бой с тремя пришлыми котами, которых своей отвагой и яростью обратил в бегство. Затем он пламенно и почтительно изъяснился даме в любви и стал проводить у нее дни и ночи, нимало не думая о Пинайсе и даже не показываясь у него в доме. В чудные лунные ночи он пел без устали, как соловей, гонялся за своей белоснежной возлюбленной по крышам и садам, не раз в пылу любовных игр или в схватке с противниками скатывался с высоких крыш и падал на мостовую, но тотчас вскакивал, отряхая свою шкурку, и снова без удержу предавался дикому разгулу страстей. Часы безмолвия и стенаний, сладостные излияния чувств и безумство гнева, нежные беседы наедине с обольстительницей, остроумный обмен мыслями, козни и проказы, внушаемые любовью и ревностью, ласки и драки, упоение счастья и муки злосчастья – все это не давало влюбленному Шпигелю опомниться, и к тому времени, когда лик луны совершенно округлился, страсти и треволнения до того извели его, что он имел такой жалкий, отощавший и взлохмаченный вид, как никогда. И как раз в это время Пинайс крикнул ему из слухового окна: «Шпигель, милый Шпигель! Где ты? Зайди-ка на минутку домой!»

Шпигель распрощался со своей белоснежной подружкой, которая, весьма им довольная, с надменным мяуканьем пошла своей дорогой, и, приняв гордый вид, направился к своему мучителю. Тот спустился в кухню и, пошуршав договором, сказал: «Идем, Шпигель, идем, милый Шпигель!» Кот последовал за ним и, худой, лохматый, но все же воинственный, уселся в кухне чернокнижника против него. Увидев, как постыдно его лишили условленного барыша, господин Пинайс вскочил, словно ужаленный, и в бешенстве заорал:

– Что я вижу! Подлец! Бессовестный мошенник, что ты со мной сделал?

Не помня себя от гнева, он схватил метлу и хотел было ударить Шпигеля, но тот изогнул черную спинку, вздыбил шерсть, из которой с легким треском посыпались бледные искорки, прижал уши, зафыркал и метнул на старика такой злобный, сверкающий взгляд, что тот, охваченный страхом, отпрянул на три шага. Ему почудилось, что перед ним – чародей, который его дурачит, более могущественный, нежели он сам. Поэтому он робко, униженно спросил:

– Уж не причастен ли почтеннейший господин Шпигель к нашему ремеслу? Быть может, какому-нибудь ученому чародею угодно было принять обличье господина Шпигеля и, умея распоряжаться своим телом, как ему вздумается, он может округлить его ровно в той мере, в какой это ему приятно, – не слишком мало и не слишком много, – или же внезапно, чтобы ускользнуть от смерти, стать тощим, как скелет?

Несколько успокоившись, Шпигель чистосердечно ответил:

– Нет, я не чародей! Упоительная сила страсти – вот что изнурило меня и, к великому моему удовольствию, согнало с меня ваш жир. Впрочем, если мы сейчас снова приступим к делу, я готов выказать стойкость и все претерпеть. Только дайте мне сперва большую жареную колбаску, а то я совсем изголодался и обессилел!

Тут Пинайс в бешенстве схватил Шпигеля за шиворот, запер его в птичник, всегда пустовавший, и закричал:

– А ну-ка, посмотрим, выручит ли тебя еще раз упоительная сила страсти и что могущественнее – она или же сила колдовства и моего законного договора! Твоя песенка спета!

Тотчас он зажарил предлинную колбасу, от которой так вкусно пахло, что он сам не удержался и, прежде чем просунуть ее сквозь решетку, отхватил по кусочку с каждого конца. Шпигель съел ее дочиста, а затем, спокойно поглаживая усики и вылизывая шерстку, подумал про себя:

«Право слово, распрекрасная это штука – любовь! Она меня и на этот раз вызволила из беды. Теперь я хочу немного отдохнуть и, ведя жизнь созерцательную, размеренную и сытную, постараюсь снова напасть на разумные мысли. Всему свое время. Сегодня – черед страстей, завтра – покоя и раздумья, все по-своему хорошо! Тюрьма не так уж плоха, и, сидя здесь, можно, наверно, придумать что-нибудь дельное».

Между тем Пинайс взялся за дело и ежедневно, пуская в ход свое искусство, стряпал самые лакомые яства, притом столь изумительно разнообразные и питательные, что узник не мог устоять против таких соблазнов; ибо имевшийся у Пинайса запас добровольно уступленного ему, законно им приобретенного кошачьего сала день ото дня уменьшался и грозила опасность, что он вот-вот иссякнет, а без этого необходимейшего снадобья чародей был пропащий человек. Но питая тело Шпигеля, простак чернокнижник волей-неволей заодно питал и его разум, – без этого неудобного приложения никак нельзя было обойтись. Вот почему Пинайс оплошал со своим колдовством.