Текст книги "Калки"

Автор книги: Гор Видал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Нет. После первого дня я ни разу не говорила с Калки.

– Возможно, для этого есть веская причина.

– На меня давят со всех сторон. – Это была правда. Звонил сам Морган. – Первая статья имела успех. Где вторая?

– Этого не будет, если вы плюнете на статью.

– Плюнуть? Да от этого зависит моя журналистская карьера!

– Есть и другие виды карьеры.

– Нет новых самолетов, которые можно испытывать. И новых рекордов, которые можно бить.

– Я всегда была вашей поклонницей, – сказала Джеральдина так просто, что я положительно влюбилась в нее. В Гималаях я вообще была необычно чувствительной. Была готова рыдать от вида горных вершин, освещенных закатным солнцем. И горстями принимать валиум.

Джеральдина остановила машину. Мы были на вершине небольшого холма с маленьким круглым кратером, наполненным темной водой. Вода сверкала, как отшлифованный металл.

– Это исток реки Ганг, – сказала Джеральдина.

– Впечатляюще. – Я не лгала. Даже если этот темный пруд и не был настоящим истоком великой реки, он был – как бы это сказать – зловещим. Джеральдина показала мне место, где вода переливалась через край, превращаясь в ручей, быстро исчезавший среди елей. Я думала о прохладных зеленых деревьях, о тающем снеге, о водопадах и страшных наводнениях. Так вот он какой, Ганг, кормящий Индию и рассекающий ее надвое! Священная река, «впервые вытекшая из пальцев ноги Вишну», как с абсолютно серьезным видом промолвила Джеральдина.

– Ради бога! – Я была бы более резкой, если бы она не сказала заранее, что восхищается мной. – Неужели вы действительно верите в такие вещи?

Джеральдина села в высокую траву. Я опустилась рядом. Было сыровато, но не слишком.

– Это начало, – сказала она. Кажется, ей нравилось говорить загадками.

– Из пальцев ноги Вишну?

– Я верю в эти пальцы! – Джеральдина посмотрела на меня искоса. Я не могла понять, шутит она или нет.

– Позвольте взять у вас интервью, – сказала я. – Скажите мне, профессор О’Коннор…

– Джеральдина.

Уже прогресс.

– Ты действительно веришь в конец света и в то, что Калки возьмет всех вас в рай, который кое-кто называет Вайкунтой?

– Конец света будет.

– Когда?

– Этого мне не сказали.

– И каким способом это будет сделано?

– Этого мне тоже не сказали.

– Расколется небо? Появятся ангелы с лестницами?

– Ты говоришь глупости.

– Я пытаюсь понять, как Калки сумеет избавиться от нас.

– Он будет командовать концом так же, как командовал началом. – Хотя этот разговор казался настоящим безумием, убежденность Джеральдины поражала меня не меньше, чем ее интеллект. Сидя у темного пруда, который мог быть или не быть истоком Ганга и вытекать или не вытекать из пальцев ноги Вишну, я постепенно теряла свой скептический настрой. Я не верила в божественность Калки. Но думала, что человек, достаточно умный, чтобы завербовать Джеральдину, мог оказаться достаточно умным, чтобы включить (если можно так выразиться) ядерную реакцию, которая может убить все и всех, включая его самого. Вопрос: зачем? Я задала его. Но Джеральдина не собиралась рассказывать мне ничего, кроме официальной версии. Я положила руку ей на плечо. К моему удовольствию, Джеральдина не отстранила ее. Еще один шаг вперед.

Мы сидели тихо, слушая свист ветра в еловых ветках. Потом она сказала:

– Тедди… – Она впервые назвала меня по имени. – Калки нуждается в тебе.

– Как Иисус?

– Кто?

– Что, не понимаешь? Есть такие надписи: «Иисус нуждается в тебе».

– Я серьезно.

– А разве Иисус говорит несерьезно?

– Иисус тут ни при чем. Он – прошлое. А Калки – настоящее. Калки – аватара в образе живого человека. Он может спасти тебя.

Я скептически фыркнула.

– Ну, если тебе это неинтересно… – Джеральдина сбросила мою руку с плеча. Это был шантаж.

Хотелось плакать, но я засмеялась.

– Конечно, мне интересно. Но почему именно меня?

– А почему меня?

– Ты веришь в него.

– Ты тоже поверишь. Но имеет значение только то, чего хочет он. Это и есть твой шанс.

– А что будет, если я им воспользуюсь? Рай? И что мне придется сделать взамен?

Джеральдина мрачно уставилась на пруд. Я тоже. Время от времени на темной воде появлялась какая-то странная рябь. Может быть, под ее поверхностью таились чудовища? Отвратительные водяные змеи?

– Так что от меня требуется? – наконец сдалась я.

– Отказаться от мысли написать статью. – Все тут же встало на свои места. С рухнувшим сердцем (выражение Г. В. Вейса) я поняла, что все слухи оказались правдой. Доктор Ашок и Макклауд были правы. «Калки Энтерпрайсиз» не имела никакого отношения к религии. Тут были только наркотики и деньги.

Я сказала то, что было и так ясно.

– Мне нужна работа.

– Калки позаботится о тебе.

– А что мне придется делать за его деньги?

– Очень скоро таких вещей, как деньги, не будет вообще.

– А как мне быть до тех пор?

– Он будет платить тебе столько, сколько захочешь. Нет проблем. – Пока Джеральдина говорила, я представляла себе тысячи уличных торговцев наркотиками, берущих плату у отравленных детей и отправляющих эту мзду фирме «Калки Энтерпрайсиз», зарегистрированной в Уилмингтоне, штат Делавэр.

– Что мне придется делать, кроме как верить в Калки?

– Возить его на «Гаруде».

К столь практичному и одновременно разумному предложению я была не готова. Теперь весь замысел стал ясен до боли. Морган Дэвис хочет получить у Калки интервью. Но Калки не дает интервью. Морган хвастается тем, что опубликовал книгу «За гранью материнства», написанную лучшей летчицей мира. Скромности в этой книге кот наплакал. Тогда Калки соглашается дать интервью Тедди Оттингер не потому, что он собирается сделать это, а потому, что хочет нанять вышеупомянутую лучшую летчицу на работу. В каком-то смысле меня надули. Но иначе я не оказалась бы здесь и не познакомилась бы с ним. Вот оно что… Тайна того, почему Калки согласился дать интервью мне и только мне, больше не была тайной.

Я стояла на распутье, и выбор оставался за мной.

– Я подумаю.

Мы с Джеральдиной дошли до края холма. Сразу за прудом стоял потрепанный временем деревянный храм, к которому вели пыльные щербатые ступени из мягкого камня. С шестов свисали красные и золотые знамена. Нас приветствовали толстые грязные жрецы. В алтаре копошились толстые грязные щенки. Заглянув туда сквозь треснувшую решетку, я увидела позолоченную статую Будды, улыбавшегося знаменитой улыбкой человека, знающего секрет, который стоит пять долларов. Мне казалось, что человеку, желающему разыгрывать из себя земного бога или его суррогат, следовало бы брать пример с Будды: полный нейтралитет, погружение в самого себя и отрицание суеты. Помню, в тот момент мне хотелось, чтобы Калки был похожим на своего предшественника. Я не могла представить себе Будду в «Мэдисон сквер-гарден» и на телевидении. Но, с другой стороны, Будда не собирался уничтожать мир. А Калки собирался.

Жрец пнул щенка. Тот покатился по ступеням алтаря, как меховой мячик. Все засмеялись. Но остальные собаки ничуть не испугались. Джеральдина заговорила со священнослужителем, стоявшим у алтаря. Жрецы были удивлены и обрадованы. Они обрадовались еще больше, когда Джеральдина дала им денег.

По пути к «Фольксвагену» я задала тот самый критический вопрос. Во всяком случае, критический для «Сан». Наркотики.

Реакция Джеральдины была спокойной.

– Я тоже слышала об этом, – сказала она.

– Говорят, дыма без огня… – начала я.

– Не бывает? – закончила она. – Бывает. Понимаешь, все хотят дискредитировать нас. Другие церкви. Американская разведка. Индийская разведка. Даже непальцы постоянно грозят нам. К счастью, у нас есть деньги, чтобы откупиться от них.

– Откуда? – Если сомневаешься, спрашивай прямо.

– От паломников. Людей, которые верят. В мире их миллионы. – Джеральдина явно не относилась к людям типа «душа нараспашку».

– Едва ли миллионы. – Я попыталась вспомнить данные, сообщенные Сейперстином. Возможно, десятки тысяч… больше, чем сторонников южнокорейского священника, пользовавшегося людской доверчивостью, но намного меньше, чем членов американской секты «черных мусульман». Приведенные им цифры говорили о больших суммах и значительных капиталовложениях, но все это были расходы, а не доходы. Кто же тот миллиардер, который верит в Калки и оплачивает его счета?

Поскольку Джеральдина упорно молчала, я решила разыграть религиозную карту.

– А эти миллионы верующих тоже будут спасены?

– Когда начнется новый цикл, все будет новым. Естественно, тот, кто очистился, продолжится. Он родится заново. А немногие счастливцы будут приняты в Вайкунту.

Каждый раз, когда упоминалась Вайкунта, я теряла интерес к делу. Так вышло и на этот раз.

Мы молча подошли к высокому темному сверкающему камню, стоявшему посреди поля. Джеральдина поклонилась ему и замурлыкала какую-то мантру. Я присмотрелась и увидела, что скала обтесана в форме фаллоса.

– Ого! – сказала я.

– Это лингам. Символ бога Шивы, – хмуро объяснила Джеральдина.

Мне захотелось доказать, что я не зря читала «Индуистскую мифологию».

– Шива – одна из ипостасей триединого бога.

Мой дедушка Гехт был раввином, притом очень ортодоксальным.

– Троица! – шептал он. – Как она может быть единым целым? Это же голову сломать можно! – Он всегда говорил о христианстве шепотом, так как думал, что казаки есть повсюду, даже в Сан-Диего. Дед умер вскоре после того, как мои родители примкнули к секте христианских сайентологов. Я была убеждена, что Троица, окутанная белым дымом и вооруженная иголками для втыкания под ногти, была – или были? – выше его понимания. Он родился в Люксембурге. Пытался жить в южной Калифорнии, но, не вынеся здешнего солнца, вернулся в Огайо, где и умер. В Дейтоне. Почему в Дейтоне? Не знаю. Братья Райт были родом из Дейтона. Он вдовел почти всю свою жизнь.

– Шива родился изо лба Вишну. У него синяя шея. Он ужасный, грозный, трехглазый, с луной на груди. – Джеральдина процитировала несколько постоянных эпитетов, используемых для описания Шивы. Я была совершенно уверена, что она не пытается меня надуть.

– Кто главнее, – спросила я, – Вишну или Шива?

– Вишну! – Джеральдина выглядела мрачной. – Так должно быть! – Развивать эту мысль она явно не собиралась. Я заметила, что слово «должно» она произнесла с ударением. Видимо, между Вишну-Калки и Вишну-Шивой существовало какое-то соперничество. Но… не будем опережать события.

Впервые индуизм показался мне привлекательным. Относительно привлекательным, но все же. Мне понравилась идея изображения богов как человеческих гениталий. Бог-отец – пенис, Бог-сын – мошонка, а Бог – дух святой – эякуляция. Евреи до такого не додумались бы. В Ветхом Завете секс существует только для царей, а также для продолжения рода. Изображений у них не было вообще. Они считали серьезными только слова – может быть, самое опасное оружие на свете.

3

На следующий день я приехала в ашрам и попросила разрешения увидеться с Калки. Невозможно. А с Джеральдиной? То же самое. С Лакшми? Она оставила для меня записку с предложением прийти в класс.

Я мрачно поплелась туда. Класс был полон неотличимых друг от друга молодых американцев. У всех была одинаковая приклеенная улыбка и невидящий взгляд пустых глаз. Они напоминали роботов, ждущих, когда их включат. Казалось, они слишком натерпелись. Да, семидесятые годы были самым подходящим временам для основания новой религии. Если вы родились, зная, что на самом деле не существуете и нигде не найдете себе пристанища, то почему бы это пустое пространство не заполнить богу… любому богу?

Распевая мантры вместе с остальными и пытаясь не свихнуться, я смотрела в окно классной комнаты и поэтому увидела прибытие команды Си-би-эс, вооруженной телекамерами, звуковой и осветительной аппаратурой и сознанием собственной важности. Все были возбуждены и довольны. Даже непальские полицейские улыбались. Им нравилось это вторжение из двадцатого века.

Майк Уоллес был облачен в коричневый костюм с визиткой на лацкане, желтую рубашку и темный галстук. Он разговаривал не то с директором программы, не то с ее продюсером. Как следует подумав, я решила, что встречаться нам не стоит. Накануне вечером я разговаривала с Морганом.

– Вторая статья – просто сила! – Морган все еще пользовался такими выражениями. – Мы опередили Си-би-эс и утерли им нос. Тедди, держи хвост пистолетом! – Я сказала ему, что держала бы хвост еще выше, если бы получила возможность прочитать «свои» две статьи. Он счел это забавной шуткой. Как бы там ни было, а «60 минут» проиграла.

Хотя я редко смотрела телевидение, Уоллес мне нравился. На новом телевидении существовала странная традиция: люди, которые его делали, обычно телевизор не включали. Арлен была исключением: она могла смотреть на экран день и ночь. Правда, одновременно с этим она напивалась. И все же у нее были свои вкусы. Она была верной поклонницей. Она знала Уоллеса с пятидесятых годов и высоко ценила; в этом сказывался ее консерватизм. Наша единственная крупная ссора произошла тогда, когда она снялась в рекламном клипе кандидата в президенты по имени Рональд Рейган.

Когда от мантр у меня начала раскалываться голова, в класс на цыпочках вошла девушка и прошептала:

– Лакшми хочет видеть вас. Идите в Зал Богини.

Залом Богини называлось внутреннее святилище Лакшми. Туда дозволялось входить только немногим избранным. В самом помещении не было ничего особенного, кроме древней бронзовой статуи богини Лакшми, у которой, как я с облегчением убедилась, было обычное количество рук и ног. Индуистские боги – народ, как видно, занятой, и двух рук им просто не хватает.

Лакшми сидела на подушке между двумя зажженными жаровнями. День был морозный.

– Извини, что мы не могли оказать тебе должного внимания. – Я тут же растаяла. В Гималаях я только и делала, что таяла. Я приписывала свое состояние высоте. Видимо, тем же объяснялась моя любовь к авиации. Высота, скорость. Невесомость. Земля оставалась внизу, и на нее можно было не обращать внимания.

– Занятия были интересные, – солгала я, как все любящие.

– Джеральдина рассказала тебе о нашем… плане? – Лакшми, еще не совсем оправившаяся от смущения, была еще милее.

– Да, она сделала мне предложение. О цене не упоминалось. – Я кое-что смыслю в бизнесе.

А Лакшми не смыслила.

– Это не просто работа. Это жизнь. Будущая жизнь.

– Но я не отношусь к числу верующих. – Можно ли называть ее Лакшми? Я решила, что пока рано.

– Ты станешь верующей, если мы этого захотим. – Это не было чушью. Она говорила слишком серьезно.

– Неужели ты так уверена в убедительности Калки?

– В какой-то степени. – Лакшми улыбнулась. А затем взорвала атомную бомбу над ничего не подозревавшей Хиросимой. – Конец света будет третьего апреля. – Лакшми говорила очень деловито. Г. В. Вейс написал бы, что ее голос дрожал или охрип. Но она была совершенно спокойна. Как будто называла дату вечеринки, на которой очень хотела бы меня видеть. – Я не собиралась говорить этого. Пожалуйста, не сообщай об этом в свою газету. Я пользуюсь последней возможностью. Хочу, чтобы ты присоединилась к нам. Осталось не так уж много. Всего несколько недель.

– Значит, третьего апреля. – Я никогда не упускала важных фактов. – Ты хочешь сказать, что будет ядерный взрыв? – «Хиросима, любовь моя»[20]20
  Фильм французского кинорежиссера Алена Рене (1959).


[Закрыть]… – Война? Что?..

– Это знает Калки. Я – нет. Я знаю только одно: он хочет, чтобы во время Конца ты была с нами. И после тоже.

Толстые каменные стены не мешали нам слышать грохот, с которым бригада Си-би-эс устанавливала свое оборудование.

– Света! Больше света! – крикнул кто-то. Мне бы тоже, подумала я. Человек я земной, не люблю метафизики. Логика – моя сильная черта. Обычно я легко нахожу изъяны в аргументах оппонентов. Так случилось и сейчас.

– Если конец света и впрямь настанет, какая разница, сделаю я свою работу или нет? Все равно я умру вместе с остальными. Первоапрельская шутка, запоздавшая на два дня.

– Это не шутка, – сказала Лакшми. – Железный век кончится. Это значит, что мир, который мы знаем, больше не будет существовать. Останется лишь несколько человек. Так решил Калки.

– Останется лишь несколько… – Даже сейчас эта фраза звучит и звучит у меня в голове. Это был первый намек. Я продолжала удить рыбку в мутной воде. – Если кто-то выживет – значит, радиоактивности не будет. Пламя не будет ядерным.

– Какое пламя?

– Я думала, что век Кали закончится в пламени.

Но Лакшми не клюнула ни на этот крючок, ни на все последующие. Она просто сидела на подушке и ждала.

– Если твои слова – правда, мне бы хотелось выжить. Естественно. Но я не верю в конец света. Все всегда продолжается. Меняется – вот и все. Сколько Калки будет платить мне, если я стану его личным пилотом?

– Сколько захочешь.

– А после третьего апреля контракт будет действителен? – слегка пошутила я.

– Да, – ответила Лакшми. И, как позднее оказалось, тоже пошутила.

На этом разговор закончился.

Мы вместе спустились во двор, где началась съемка. Уоллес и продюсер стояли у алтаря и делали какие-то заметки. Рядом с ними стоял дизельный генератор. В прошлом феврале повсюду были проблемы с энергией.

– Где Калки? – спросил продюсер.

– Гримируется, – ответил телеоператор. Он смотрел в видоискатель на дверь, из которой должен был появиться Калки. – Будет здесь через минуту. – Оператор был высоким, ярким блондином примерно моего возраста или немного младше. На нем были очки в роговой оправе и красно-бело-синие кроссовки. У него были большие красные руки. Я помню все случившееся в тот день. Крупным планом. Наплывом. На широком экране. Со стереофоническим звуком. Я вспоминаю детали не нарочно. Они вспоминаются сами. Я их просто записываю.

Включили освещение. Красная кирпичная стена ашрама засияла. Звукооператор расставил микрофоны, а потом начал крутить верньеры записывающей аппаратуры. Я повернулась к Лакшми, собираясь сказать, что уже встречалась с телеоператором. Но Лакшми исчезла. Она приходила и уходила незаметно. Майк Уоллес откашлялся.

Дверь рядом с алтарем открылась, и на яркий свет вышел Калки. Все перестали разговаривать, двигаться… и дышать? Мгновение он стоял на пороге. Его желтые одежды казались огненными. Его глаза пугали, и виной тому была не их поразительная синева, но зловещее свойство не отражать, а производить свет.

– Пранам, – сказал Калки. Он сделал жест рукой, и блики от рубина на браслете полетели во все стороны, как обещание пламени.

Уоллес подошел к нему. Они говорили вполголоса. Я пыталась прислушиваться, но ничего не слышала. Затем телеоператор сказал:

– О’кей. Все по местам.

Калки вернулся в ашрам, и между дверью и камерой встал человек с «хлопушкой».

– Начали! – скомандовал телеоператор.

Человек с «хлопушкой» произнес уверенным, хорошо поставленным голосом:

– Интервью с Калки. Конец света. Дубль один. – Затем человек отошел в сторону, и в освещенное пространство вступил Уоллес.

– Выход Калки! – крикнул оператор.

Дверь открылась. Калки снова застыл на пороге. Снова сказал «пранам». Снова вспыхнул рубин. И его глаза снова казались источником света.

Калки сел на алтарь, а Уоллес – на поставленный рядом табурет. Началось интервью. К несчастью, я не слышала ни одного слова. Могу сказать только одно: Калки был спокойным и безмятежным, а Уоллес – очень скованным. Впечатление было такое, словно какой-то озорной декоратор поместил рядом с золотым Буддой деревянного индийца.

Съемка закончилась. Калки и Уоллес ушли в ашрам. Я собралась искать Лакшми, но тут оператор повернулся ко мне и сказал:

– Привет, Тедди! Помните меня? Я был техническим директором шоу Майка Дугласа. В Филадельфии, помните?

Я помнила. И опять растаяла. Сейчас я думаю, что тогда в Катманду у меня был нервный срыв. Сначала Лакшми. Потом Джеральдина. А сейчас мужчина в роговых очках и красно-бело-синих кроссовках. Семь лет назад я поболтала с ним каких-то пять минут, когда была в Филадельфии, рекламируя «За гранью материнства». А теперь мы снова были вместе на крыше мира, и я таяла, как масло на огне.

– Тогда я здорово пил, – заявил телеоператор. Хотя я проявляла к нему только вежливый интерес, он наверняка ощущал мою взвинченность – точнее сказать, вожделение. Я пыталась не завыть, а он продолжал гудеть: – Чуть не потерял работу. Пегги ушла от меня. И детей забрала. Теперь я – член общества анонимных алкоголиков. – Все это время он пожирал меня алчным взглядом. Это тут же оттолкнуло меня. Неправда, что синица в руках лучше журавля в небе. – Я читал ваше первое интервью с Калки. Это было замечательно. Но в Си-би-эс здорово расстроились. Они должны были быть первыми. Знаете, чего мне здесь не хватает больше всего? Пива. Хорошей кружки пива. Забавно. Я никогда не пил пива, пока не стал анонимным алкоголиком.

– Попробуйте ганжу.

– Пробовал. Вчера вечером. Но она сухая, а мне нужно что-нибудь мокрое. Давайте вместе поужинаем. Я тоже живу в «Ананде».

Я охладила его пыл парой резких, лаконичных реплик. Спросила, будут ли интервьюировать для программы «60 минут» еще кого-нибудь, кроме Калки.

– Нет. Все шоу будет посвящено ему. Он – настоящая звезда. Знаете, держу пари: когда в Нью-Йорке увидят то, что мы тут наснимали, этот фрагмент минут на десять-одиннадцать будут прокручивать не меньше, чем фрагмент с английской королевой.

В тот вечер я рано легла спать, тщательно избегая бригады Си-би-эс и телеоператора в кроссовках. Дважды звонил телефон, но я не подошла. Я ревела белугой. А как ревет белуга? На этот вопрос мог бы ответить только Г. В. Вейс.

Когда на следующее утро мне сказали, что Калки хочет полетать, я воспарила душой. Потому что мне самой хотелось полетать. Сломать звуковой барьер. Убить тяготение.

Я была в комбинезоне, а Калки – в своих желтых одеждах. В нем не было ничего экзотического, ничего богоподобного. Он был очень похож на фотографии молодого Линдберга, который, в свою очередь, был похож на молодую Амелию, на которую почему-то похожа я. Мы видели друг в друге собственное отражение. Я спросила его, понравилось ли ему давать интервью Майку Уоллесу.

– Это было необходимо, – тотчас же ответил он.

– Для твоего дела?

– Для человеческой расы. Меня должны видеть и слышать все. Должны иметь возможность подготовиться. – Калки дал крен налево. – Если ты хочешь контракт, – сказал он, – будет тебе контракт. – Но он сказал это с улыбкой, как будто мир действительно катился в пропасть, а мы играли в детские игры.

Незаконно вторгаясь в воздушное пространство Китая, я сменила курс всей своей жизни… а заодно и мировой истории.

– Идет, – сказала я.

Калки кивнул. Казалось, его не удивило мое решение.

– Я хочу, чтобы завтра ты вернулась в Штаты.

– Я думала, что ты нанимаешь меня в качестве пилота.

– Да. Но у меня есть для тебя и другая работа.

– Например?

– Я хочу, чтобы ты продолжала заниматься моей историей. Так ты сможешь узнать, что там обо мне говорят и что делают.

– Ты имеешь в виду нарков?

– Ты узнаешь, что я имею в виду. – Вот так.

Мы провели в воздухе два часа. Я была в приподнятом, даже чересчур приподнятом настроении. Чертя круги над Эверестом, я была счастлива. Бог ли Калки или притворщик, не имело значения. Мы и так находились на седьмом небе.

Мне было хорошо даже тогда, когда мы приземлились и я передала самолет обслуживающей бригаде. Помятый «Кадиллак» уже ждал на взлетной полосе. Калки что-то сказал шоферу на хинди. Потом мы сели на заднее сиденье. Калки вытянул ноги и закрыл глаза. Казалось, он спит.

Полчаса спустя шофер свернул с шоссе и через густую рощу проехал на берег быстрого ручья, где и припарковался. За ручьем стояло несколько сотен мужчин и женщин в ярких одеждах. Они чего-то ждали, окружив гладкий старый алтарь.

Никто не обращал на нас внимания. Калки проснулся.

– Что они делают? – спросила я.

– Увидишь.

Из лесу вышла процессия. Мужчины в алых и шафрановых одеждах тащили на цепочке козу. Кто-то редко бил в барабан. Высокий худой человек в желтом дудел в то, что издали казалось раковиной, извлекая из нее звуки сердитого автомобильного рожка. Я посмотрела на Калки. Он судорожно напрягся и вытянул ноги. Я испугалась, что у него вот-вот начнется припадок эпилепсии, и стала рыться в сумочке, ища то, что можно будет вставить ему в зубы, чтобы не откусил себе язык. Мой двоюродный брат был эпилептиком. «Дерьмо», – громко сказал бы он, упав навзничь с пеной на губах. Но Калки просто впал в своего рода транс. Поняв это, я спрятала расческу обратно.

Двое мужчин втащили козу на алтарь. Коза пыталась освободить спутанные передние ноги. Животные знают, что их ждет. Я закрыла глаза и открыла их как раз тогда, когда жрец полоснул ножом по горлу козы. Люди начали смачивать тряпки в залившей алтарь свежей крови. Снова зазвучал горн и забил барабан.

Калки вышел из транса и что-то сказал на санскрите или хинди. Потом постучал в стекло, отделявшее нас от шофера, и машина тронулась. Он обернулся ко мне.

– Я принял жертву.

– Это было омерзительно. – Я вздрогнула. – Меня тошнит. Ненавижу то, как мы обращаемся с животными. Это предательство. Мы ухаживаем за ними. Кормим. Обращаемся, как с друзьями. А потом убиваем. Что они должны чувствовать перед смертью?

– Таков ритуал.

– Я не люблю крови.

– Ты сама и есть кровь. Собравшиеся здесь знают это, а ты нет. Они хотя бы на миг были неразрывно связаны со Вселенной.

– Которой вот-вот придет конец.

– Не Вселенной, а всего лишь данному циклу.

* * *

Как описать остальное?

Я не боюсь летать – похоже на заглавие типичного женского романа семидесятых годов – времени, когда иудейские женщины царили в беллетристике так же, как десять лет назад иудейские мужчины. Но меня отвратила от всего иудейского антисептическая христианская сайентология. Я не могу использовать уловки своих сестер. Они стремились освободиться от стереотипов иудаизма, презирающего женщин. Это вполне естественно. Мы начинаем с самих себя. У нас нет выбора. Но затем мы идем дальше. А они начинают с себя и дальше не идут. Они повторяют то, что было. И играют по старым правилам. Стремятся овладевать мужчинами так же, как мужчины когда-то овладевали ими. Дерзко. Без всяких чувств. Стремясь к достижению оргазма и больше ни к чему. Как ни странно, я и сама вела себя так же – за исключением первых недель знакомства с Эрлом-младшим в университете Беркли. Я влюбилась в него, не зная, что это ненормально. А что нормально? Постараюсь сформулировать. Я полюбила Эрла-младшего (вернее, думала, что полюбила), вышла за него замуж и больше никогда не была счастлива. Но нежность я приберегала для своего собственного пола. Видно, так было предусмотрено природой.

В начале веков женщины проводили большую часть времени друг с другом, жили в одной пещере, вместе растили детей, готовили обед, шили одежду, изобретали колесо и огонь. Пока женщины творили и создавали, мужчины занимались охотой и общались друг с другом. Ох, эта мужская солидарность! Но у нас тоже была своя солидарность. Особенная. Которую мы знали с рождения. В конце концов, именно женщина первой открыла связь между менструальным и лунным циклом. Именно женщина поняла: если ее цикл является лунным, то луна должна послушно следовать за истечением женской крови. Иными словами, матка командует небом, веля луне то прибывать, то убывать. Вызывать приливы и отливы. В утробе все зародыши сначала бывают женскими. Мужское начало возникает впоследствии.

Но в последнее время все перепуталось. Женщины захотели «освобождения». Примерно такого же, какое я придумала для себя. В своих литературных опусах еврейские принцессы стремились стать еврейскими принцами. Результат получился не слишком эротичным. Они пытались описывать мужские гениталии так же, как, по их мнению, мужчины описывают женские половые органы. Но их девственные сердца в этом не участвовали. Девушки, боявшиеся летать, закрывали глаза и трахались направо и налево. Образ мужчины растворялся в потоке фальшивых слов, потому что сам по себе секс этих дам никогда не интересовал. Как это могло быть, если на самом деле они интересовались только самими собой? В результате их писательские изыски оживали лишь тогда, когда дело доходило до подробного описания их собственных чар. От роскошных тел с тщательно удаленными волосами до пикантных лиц с хирургически укороченными носиками и зубов, выправленных с помощью скобок.

После обязательного перечисления всех женских прелестей наступало время перекусить. До сих пор ни один парадный обед не описывался с такой сладострастной тщательностью. Поскольку описать настоящую форму мошонки они не могли (как можно описать то, на что ты смотришь, но чего не видишь?), это заменялось описанием соусов с креветками и майонезом или салатов с крабами (эти принцессы дерзко обжирались некошерными деликатесами), подававшихся на роскошном пиру при свечах в честь дерби на приз королевы.

Я трачу время на изложение своей точки зрения, потому что сама никогда не могла как следует описать любовный акт. Г. В. Вейс был поклонником литературного стиля, предшествовавшего эпохе принцесс и известного под именем зубодробительного синдрома Хемингуэя. В книге «За гранью материнства» (которую я сама так и не сумела прочитать от корки до корки) отголосков этого стиля очень много. За исключением описаний полетов она насквозь вейсианская и лишена каких бы то ни было достоинств.

Я не буду описывать гениталии Калки. Это твердое решение. Принцессы решили бы, что это отговорка. Замечу только, что он не был обрезан. Помню, я задумалась, не есть ли это признак божественности. Видимо, обрезание было бы символом иудейско-христианской божественности в противовес индуистскому принципу создания мира, для которого требовался неиспорченный самец. Насколько я могла судить, он не брил грудь. Одинокий завиток волос был настоящим. Как и Лакшми, Калки пах белой кожей, аромат которой так притягивает нас, брюнетов.

Каким он был любовником? В последние дни века Кали мужские достоинства измерялись с помощью шкалы, значения которой стремительно убывали. Калки хорошо знал, что он делает, и при этом принимал в расчет меня. Насколько я могу судить, такое у мужчин встречается нечасто. Это обычно для женщин – то есть для той любви, которую мой дед-раввин называл «сапфической». Ему нравилось использовать греческие слова для описания сексуальных извращений гоев. Видел бы он меня сейчас! Или хотя бы тогда, когда мы с Калки лежали бок о бок на одеяле, которое Калки нашел (случайно ли?) в багажнике машины, припаркованной у храма, который недавно посетили мы с Джеральдиной. Шофер был невозмутим.

Я натянула брюки. Калки надел свою накидку. Я зашнуровала ботинки. Он сунул ноги в сандалии. Было прохладно, хотя солнце сияло вовсю и на небе не было ни облачка.