Текст книги "Курако"

Автор книги: Глеб Григорьев

Соавторы: И. Александров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Примечательной вехой в истории металлургии был 1709 год. Авраам Дерби впервые применил в качестве горючего в домне, вместо древесного угля, кокс, полученный из каменного угля. Другая важная дата в истории металлургии – 1828 год. В домну стали вдувать горячий воздух, отчего значительно экономился кокс и увеличивалась производительность печи. Все более расширялись и росли в вышину плавильные печи. Металлургические заводы стали обрастать множеством мелких заводиков: лесопильных, кирпичных, механических и других. Но сущность химических превращений в нем не осталась такой же, как и была.

Дружба с Власычем, его обстоятельные рассказы помогли Курако мысленно заглянуть внутрь домны и уяснить происходящие в ней плавильные процессы. Он уже хорошо знает, что красно-бурая руда, которую поезда доставляют на завод, – это железо, соединенное с кислородом и различными землистыми примесями. Кокс, лолученный из каменного угля в особых печах, нужен, чтобы, отняв у руды кислород, восстановить железой и науглеродить его. Известь помогает перевести тугоплавкие примеси железа в жидкий шлак.

Прежде чем стать чугуном и шлаком, плавильные материалы должны пройти в домне ряд температурных зон. Первая зона – подготовительная, где происходит подогрев материалов; температура этой зоны не превышает 400°. В следующей зоне температура вдвое увеличивается: руда восстанавливается в губчатое железо. В третьей, цементирующей зоне температура доходит до 1100°: железо и примеси его, насыщаясь углеродом, превращаются в чугун. В последней зоне, с температурой в 1700°, чугун и пустая порода плавятся. В горн попадают окончательные продукты плавки: жидкий чугун и плавающий в нем, как масло в воде, жидкий шлак. Угарный газ, получаемый в процессе этих химических превращений, устремляется кверху, улавливается у колошника и затем переводится в каупер.

Такова азбука плавильного дела, преподанная Курако старым доменщиком. Власыч пользовался каждой минутой в промежутках между двумя выпусками металла, чтобы раскрыть парню, переведенному из каталей в проберы, все тайны своего искусства.

Курако должен был сильно напрягать слух, чтобы в неумолчном гуле домны, среди криков рабочих улавливать и связывать в логическую нить отрывистые слова Власыча. Он сравнивал эти импровизированные «лекции» горнового с историческими повествованиями деда в уютной обстановке барского дома, среди полок с книгами и огромных простынь географических карт. Всплывали видения и мечты детства. Подвиги прославленных полководцев, топот коней, разрывы снарядов, бравурные марши, развевающиеся знамена. Мечты о великих подвигах – и вот она, суровая действительность, в которой таится подвиг. А пока – деревянные башмаки, дымный , смрад завода, длинная железная ложка пробера, мглистый полумрак рабочего барака...

Уже несколько месяцев Курако разносил пробы, много раз в день встречаясь с французом Пьероном. Тот внимательно разглядывал кусочки шлака – зеленоватые или совершенно белые, пепельные или черные, как смола. Первые «университеты» Власыча еще не научили Курако распознавать тайну шлака. То шлак был стекловиден, то ноздреват, как губка, то тянулся в длинные нити, То рассыпался, как порошок. В шлак должны переходить зола от сгоревшего кокса, глина и сера от выплавленной руды. Пьерон морщил лоб, когда шлак был черен и тяжел. Курако должен был догадаться, что в печь загрузили мало извести, и шлак не смог отнять у чугуна излишек вредной серы. В совсем скверное настроение приводил Пьерона густой шлак. Он кричал, размахивая руками:

– Зачем так много извести?.. Идиоты, погубят печь! Спокойно Курако спрашивал по-французски:

– Так, мосье, и передать: идиоты?..

Начальник цеха сердито вскидывал на него глаза, набрасывал на голову котелок и сам шел к домне.

Печь капризничала. Шлак все время шел не тот, что нужно. Это сигнализировало о каких-то ненормальностях доменного процесса. Где их искать? Все, что совершается внутри печи, скрыто от человеческого взора. Лишь сквозь крохотные застекленные глазки в фурменных рукавах можно увидеть, как танцуют ослепительные куски кокса в вихревой струе дутья.

В домну нельзя влезть, нельзя ее раскрыть. Судить о ее ходе можно только по некоторым косвенным признакам, главным образом по шлаку – по его внешнему виду и химическому составу. Но металлургу недостаточно одного лишь знания «таинственных» превращений материалов, загружаемых в печь. Плох тот доменщик, который не может влиять на плавильный процесс, основываясь на данных опыта и науки. И если нужно определить скорость химических реакций, происходящих в домне, то в точных цифрах должно быть заранее подсчитано, сколько топлива, руды и флюса нужно сгрузить в печь, сколько ей дать дутья. Тогда можно поручиться, что домна не подведет, будет давать чугун в заранее определенном количестве и желаемого качества.

Но в ту пору на Брянском заводе, да и на многих других, действовали вслепую. Шихту – состав сгружаемых материалов – вычислял Пьерон, как мы уже знаем, никому не раскрывая секрета своих записных книжек. О том, что сейчас каждому металлургу известно под названием материального и теплового баланса доменной печи, на заводе никто не имел представления. Пьерон мог извергать хулу на рабочих, на десятников, на газовщиков, горновых и мало ли еще на кого, – положение от этого не менялось.

Во всяких неудачах завода меньше всего были виноваты рабочие. Живя в тяжелых условиях, отдавая по двенадцать часов ежедневного каторжного труда, они преданно относились к своему делу, проникались любовью к своему предприятию. Такую картину можно было наблюдать и на десятках затерянных в лесной глуши уральских заводов. Рабочие любили «родное» предприятие, до поры, до времени затаив гнев и ярость против своих отечественных и иностранных хозяев. Значительная часть бед проистекала от довольно еще низкой заводской техники и от глубокого невежества всесильного Пьерона и завезенных им из Франции мастеров. Это невежество сочеталось с презрением к кормившей их русской земле, к русским людям, к их талантам, к лежащим под спудом силам.

Только подобным невежеством и презрением ко всему русскому можно было объяснить бездарные и непонятные эксперименты, совершавшиеся иностранцами на чужой земле и, к сожалению, стоившие многих жизней. Одним из этих памятников невежества могла служить конструкция крепления горна, вошедшая в историю доменного дела под громким названием «горн Пьерона – Горяйнова». Весь горн доменной печи выложили вокруг плотно забитыми, тесно прилегающими друг к другу клиньями пудлингового железа. Пьерон считал, что весь «секрет» предохранения стенок горна от прорыва расплавленным металлом, – в особом железе, получавшемся в пудлинговых печах. Между тем, пудлинговая печь – самый старый тип печи для получения стали из чугуна. В ней металл лишь размягчается, сохраняя форму куска, так называемой «крицы». Пьерон по своему невежеству считал, что пудлинговая сталь не расплавляется в силу присущих ей особых свойств, а не потому, что в печи просто недостаточная температура. Ему казалось, что пудлинговая сталь, не поддающаяся плавке, может противостоять каким угодно прорывам горна.

В печах, небольших по размеру, производивших двести тонн чугуна в сутки, «система Пьерона – Горяйнова» могла с грехом пополам служить, допуская нормальное по тому времени число прорывов – два-три в год. Но вот на заводе выстроили новую печь, на триста тонн чугуна в сутки. Через несколько дней после пуска произошел взрыв, от которого посыпались стекла в ближайших домах. Шестеро рабочих получили смертельные ожоги. Печь отремонтировали, пустили вновь, но скоро опять прорвало горн.

На печах, даже с небольшими горнами, при плохом охлаждении их и ненадежном креплении кладки, аварии были неизбежны. Прорывы жидкого металла происходили внезапно. Появлялась незаметная трещина. Струя чугуна устремлялась сквозь трещину, разрывала кладку. Расплавленная масса, накопившаяся в горне, яростно разливалась вокруг, неся разрушения и гибель людям. Если же на пути огненного потока попадалась вода, хотя бы в самом незначительном количестве, раздавался взрыв огромной силы, сотрясавший пространство.

Трагические происшествия у домны, свидетелем которых был Курако, оказали значительное влияние на его дальнейшую судьбу. Когда Курако впервые увидел, как вырывается из горна струя металла, его охватил непреодолимый страх. Он бросился бежать, не отдавая себе отчета в происходящем. До этой минуты он ничего и никого не страшился: ни угроз наставников, ни мучительных и унизительных наказаний, которые он мог, стиснув зубы, терпеливо выносить. Бесстрашным, отчаянным, идущим напролом юношей он показывал себя всегда. И вот нашлась сила, заставившая его пережить неподдельный ужас.

Потом ему стало стыдно за свой испуг. Несколько дней он не мог взглянуть в глаза Власычу, не догадывавшемуся, правда, что парень прятался от взрыва в яме. Курако было мучительно сознавать, что он не сумел посмотреть опасности прямо в лицо. Этот случай глубоко задел самолюбие Курако и вызвал, может быть впервые, личное, интимное отношение к доменной печи. «Извлечь из случившегося урок? – размышлял Курако. – Признать, что есть нечто сильнее меня? Может быть, лучше всего отойти от опасности? От пробера к лаборанту не долог путь. А через несколько лет – спокойное существование заводского химика. Можно даже попросить Пьерона ускорить мой перевод в лабораторию».

Но нет! Меньше всего Курако склонен к тихой, лабораторной работе. С ней не мирится его буйная натура. Нужно попробовать свои силы в качестве горнового. Горновые – вот подлинно бесстрашные люди. Таким должен быть и он, Курако.

В этих устремлениях юноши, волею случая попавшего два года назад на завод, чувствовалась полнота жизненных сил, которые Курако не знал, куда девать. Он стремился к делам героическим, но еще не видел перед собой ясной жизненной цели. На заводе ему не повстречался человек, который указал бы на эту цель. В революционных делах он в ту пору проявить, себя не мог. Рабочее движение в России только зарождалось. Первая группа русских марксистов – «Освобождение труда» – возникла за границей в год прихода Курако на Брянский завод. «Южнорусского рабочего союза» еще не существовало. На заводе не велось никакой пропагандистской работы. Естественно, что бродившие в Курако силы не находили точки приложения.

Стать горновым Курако побуждало и желание в совершенстве освоить домну. Своими мыслями Курако поделился с Власычем. Но тот не сразу стал на сторону своего ученика.

– Подумай, парень, что собираешься делать, – говорил Власыч, поглаживая пепельно-серые, свисавшие усы. – Ум у тебя острее, чем полагается горновому, ты знаешь по-французски. Домна губит людей, и ты ни за что пропадешь. Посоветуйся с Горяйновым.

– Горяйнов мне не указка.

– А Пьерон?

– Пьерон рад будет от меня избавиться. Забыл случай с Модестом?

Власыч ничего не ответил. А на следующее утро, подозвав к себе Курако, дал ему в руки длинный металлический прут. На конце его была наварена железная пробка.

– Когда выйдет шлак, попробуй заткнуть летку.

В доменных цехах издавна существовал такой способ проверять, годен ли рабочий для профессии доменщика, выйдет ли из него когда-нибудь горновой. После выпуска шлака из летки прорывается дутье. В синем пламени летят раскаленные брызги и пыль, даже мелкие куски горящего кокса. Летку надо закупорите одним ударом прута с наваренной пробкой. Опытные шлаковщики делают это легко. Для новичков – это хорошая проба сил, первый искус доменщика, своеобразный психо-технический отбор. Курако подготовился к схватке с пламенной леткой. Одним ударом он всадил пробку.

– Сам бог тебе велел идти в горновые, – сказал Власыч.

Скоро Курако попробовал свои силы и ловкость на чугунной летке. Тут было гораздо труднее. Новичков к чугунной летке не пускают. Она шире шлаковой, расположена неудобно – у самой подошвы печи. Ее закупоривают не железной пробкой, которую чугун моментально расплавит, а нанизанным на длинный металлический прут конусообразным куском глины. При неточном ударе глина сминается в лепешку. Особенно трудно закрыть летку на ходу чугуна, когда из нее вытекает быстрый ручей металла. Нужно поистине виртуозное искусство, чтобы пробить мягким глиняным конусом стремительный поток металла, попасть в легочное отверстие и, наглухо его закрыв, моментально остановить выпуск.

Всему этому Курако учил русский горновой Власыч.

Семнадцатилетний парень сразу проявил замечательный талант доменщика. Он научился закрывать летку на полном ходу чугуна. Для этого требовались не только меткий глаз и бестрепетно твердая рука, но и особая, свойственная выдающимся доменщикам способность не бояться огня, спокойное бесстрашие перед несущимся навстречу потоком жидкого металла. Курако удалось укротить силу, заставившую его однажды испытать страх. В борьбе с огнем он одержал победу.

Курако продолжает носить пробы, но все мысли его устремлены к летке. Все больший смысл он находит в работе горновых. Наблюдая за ними, он видит, как тщательно они ухаживают за чугунной леткой. Это самое коварное место в горне. Простая пробка из огнеупорной глины должна выдержать давление расплавленной массы и газов. Если пробка внезапно выскочит, дождь чугуна и пламени зальет находящихся у горна людей. Нередко рабочие затрачивали по два часа на забивку отверстия, вгоняя туда трамбовкой целые тачки глины. Это делалось, чтобы предотвратить серьезные аварии, ставшие уже бытовым явлением.

Много смертей видел Курако на заводе. Люди сгорали не только у горна, при прорывах чугуна, но и наверху, на колошнике, откуда заваливают в печь материалы. Дорогою ценою получался металл. Жизнями десятков и сотен людей создавалось благополучие акционеров.

Печь идет... Горновые и газовщики, техники и лаборанты, проберы и катали могут спокойно работать. Печь идет – значит все благополучно. За ходом домны позволяет следить очень простой прибор. В ее верхнее отверстие вставляется шомпол, называемый также «щупом»,– длинная железная палка. Одним концом она упирается в сгружаемые попеременно порции руды, кокса и флюса, другой ее конец высовывается наружу. Рабочие на колошнике – горовые – наблюдают за движением шомпола. Скачкообразно он опускается все ниже и ниже. Несколько секунд стоит на месте, слабо дрожа, потом быстро скачет вниз, вслед за обрушившимися материалами. Шомпол подтягивают вверх и вновь посылают в печь очередную пищу. Только посредством этого примитивного прибора можно следить за ходом шихты. В печь не заглянешь: оттуда несется окись углерода, валящая человека с ног после двух-трех вдыханий.

Печь идет... Но вдруг шомпол останавливается. Проходит пять минут, десять, двадцать, целый час, иногда сутки, иногда целая неделя. Шомпол не двигается. Печь стала, зависла – это бедствие. Можно ждать катастрофы.

Курако наблюдал, как темнели лица людей на заводском дворе при зависании шихты в печи. Зависание – одно из самых тяжелых расстройств доменной плавки. Шихта не опускается. Материалы где-то застревают. В печи образуются огромные своды, упирающиеся в ее огнестойкие стены. Скоро и вовсе прекращается всякое движение плавильных материалов. Материалы висят. Под ними на протяжении нескольких метров пустота.

Тревога в эти дни охватывала всех на заводе. Рано или поздно шихта должна рухнуть.

В один из таких обвалов погиб на колошнике сверстник Курако, товарищ детства, пришедший почти одновременно с ним на завод. Уже долго стоял неподвижно шомпол. Разъяренный Пьерон бегал по двору со своим переводчиком, ругая всех, кто только не попадался ему на глаза. Заглядывая иногда в фурменный глазок, Курако видел зловещую пустоту пещеры с висящими на стенах сосульками. Неотвратимая угроза нависла над заводом. Но люди продолжали что-то делать. Рабочие не сходили с колошника. Катали двигали свои тележки, обслуживая другие печи, которые покуда минула беда. Вагоны подвозили и высыпали горы плавильных материалов.

В конторе щелкали на счетах. И вот донеслось уханье.

В дыму и пламени скрылась вершина домны. Огненный град кокса, камня, руды, вырвавшись на огромную высоту, низвергся на заводские здания и пути...

Погибло несколько человек, среди них и друг Курако.

Курако глубоко переживал гибель людей у домны. Неужели нет способа избавиться от аварий? Неужели нельзя заставить домну работать нормально? Может быть, на других заводах умеют предотвращать обвалы шихты, прорывы металла? Об этом Курако, волнуясь, говорит с многоопытными доменщиками. На эти темы, не чувствуя никакой робости, он пытается беседовать с мастерами-французами. Курако не дает покоя заводским химикам. Но одни отделываются шуткой, другие молчат, третьи пожимают плечами. Аварии неизбежны – таково общее мнение. Какое-то число людей должно погибать при современном уровне техники доменного дела – обратитесь к статистике. Такого рода ответы получал Курако на мучивший его вопрос.

Вскоре смерть унесла еще одного друга Курако – его учителя Власыча. Это случилось при особенно трагических обстоятельствах. Чугун проел фундамент доменной печи. В течение некоторого времени он уходил под почву, постепенно скопляясь там в виде расплавленного подземного озера в пустотах, всегда остающихся после стройки. Это происходило незаметно для человеческого глаза. Правда, в печи и близ нее можно было наблюдать странные явления. Но на них никто не обратил (внимания, а припомнили лишь после катастрофы. В течение суток печь выдала очень мало чугуна. В последние часы летку пробивали два-три раза, но из нее ничего не вышло, кроме шлака. Между тем, печь шла нормально. Песок на площадке печи нагрелся, это чувствовалось, когда рабочие садились отдыхать. Рабочий прилег на нагретый песок и угорел: из-под земли обильно выходил газ.

Непосредственно перед катастрофой, буквально за несколько мгновений до нее, рассказывал потом один из оставшихся в живых, с земли полетели верх песчинки, словно снизу кто-то дул. И тотчас прорвался скопившийся чугун. Лавина металла подняла пласт земли, на котором стояли люди, и понесла его по уклону, как река несет плот. Несколько мгновений люди видны были сквозь пламя и дым, слышались их страшные крики, потом все исчезли в бурном потоке. От людей не осталось ничего, даже пепла. Среди погибших был Власыч – первый учитель Курако.

Вскоре после описанных событий Курако окончательно распрощался с ложкой пробера. Не стало слышно неугомонного стука его деревянных башмаков на заводском дворе. Его перевели в подручные горнового. С карьерой лаборанта было навсегда покончено. Назначению этому предшествовал геройский поступок у домны. В опаснейший момент Курако проявил необыкновенное мужество, находчивость и решительность – черты характера, отличавшие его всю жизнь.

Снова в кладке появились трещины. То был часто повторявшийся случай аварии. Рвущееся по фурмам дутье вот-вот должно было извергнуть сквозь пробоину лавину раскаленных материалов. Взрыв казался неизбежным. Все находившиеся у печи шарахнулись в стороны, ища спасения за прикрытиями. Была единственная возможность предотвратить взрыв – быстро закрыть клапан горячего дутья и пустить воздух через какое-либо отверстие воздухопровода наружу. Из развороченной печи уже полетели во все стороны пламенеющие куски руды и кокса. Еще несколько секунд– и все содержимое печи залило бы огненным озером окружающее пространство. Однажды Курако а паническом страхе бежал от огня – сейчас он бросился в сторону печи. Он быстро выключил дутье. Печь затихла. Взрыва не произошло. Вскоре явился Пьерон. Его уже предупредили о случившемся. Глаза его забегали по спинам суетившихся у горна людей.

– Кто это сделал? – спросил он.

Ему указали на Курако.

– Мерси, гарсон, – проговорил он, узнав своего знакомого пробера, и протянул ему палец.

– Не стоит благодарности, – ответил Курако по-французски, спрятав руки за спину.

Пьерон резко повернулся и направился обратно в контору. Курако хлопали по плечу, называя его самым отчаянным горновым.

Спустя несколько дней ему объявили о назначении его подручным горнового. Начинало сбываться то, о чем многие месяцы мечтал Курако. Нисколько не упиваясь своим успехом, он ставит перед собой задачу, решению которой можно посвятить жизнь. Все силы, весь ум, развитый чтением, все юношеские дерзания направляет он к одной цели – покорить доменную печь и подчинить ее воле человека.