Текст книги "Глядя в глаза Ладоге"

Автор книги: Глеб Горышин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Белые пятна на карте хозяйствования решительно невозможны в наше время перемен и новых подходов, будь то страна, область, район, сельсовет. В особенности это касается Ленинградской области с ее экономическим потенциалом. Пора двинуть с места воз и на Вепсчипе… Хочется закончить фразу принятым в таких случаях: «пока не поздно». Но воздержусь: «пока не поздно» расхолаживает, дает надежду еще потянуть, а там станет поздно и гора с плеч: с нас взятки гладки. К тому же всегда найдутся дела поважней, спрос за которые – по другому телефону.

На этом я заканчиваю негативную часть моего письма, перехожу к позитиву Но позитив па Вепсовской возвышенности тоже не без ухабов. Принимались и тут за дело, тянули воз… но как–то порознь, недружно… Вспоминается такой случай: Новоладожский рыболовецкий колхоз имени Калинина решился (решился–таки!) построить у истока реки Канши форелевое хозяйство, то есть расширить рыбоводство, успешно ведущееся на Пашозере. Без дорог, на тягачах привезли материалы, соорудили садки–бассейны с проточной водой, отгулочные ванны, необходимые помещения. Принялись строить поселок для рыбаков: облюбовали пригожее место на берегу Капшозера, чтобы из окон видеть, как садится солнце в лоно вод, запроектировали каждой семье по коттеджу, вырыли котлованы, заложили фундаменты. И тут, хотите – верьте, хотите – не верьте… На строительство наложил свою хозяйскую руку совхоз «Пашозерский»: земля наша, не отдадим. Пустующей вокруг земли – за целое лето не обойдешь, но уперлись. «Пашозерский» совхоз – в Тихвинском районе, колхоз имени Калинина – в Волховском. Хозяина, чтобы образумить супротивников, объяснить, что дело–то одно и стройка общая, наверху не сыскалось. Так и бросили стройку, сам видел, хоть плачь: на фундаментах вырос кипрей.

Помню, как переживал рухнувшее начинание бригадир рыбоводов на Капш–озере, здешний, родом из Озровичей, вепс Николай Николаевич Доркичев. Переживал не только за форелевое хозяйство, а за весь свой край: хотелось вдохнуть в него жизнь, чтобы топоры стучали, дым бы курился над домами, рабочие места открылись для здешних…

Под Усть – Капшой рыбоводы построили наплавной мост через Капшозеро. С обидой рассказывал мне Доркичев: «Предлагали Корбеничскому сельсовету построить мост против деревни, чтобы на плоту не кувыркаться; у нас строительная бригада, и материалы наши, и опыт строительства подобного моста. Отказались. Почему? Чего ждут? На кого надеются? На сессии сельсовета план принимали, в нем ни одного конкретного пункта по благоустройству, развитию или еще чему–нибудь такому. Вот в магазине в Корбеничах пол провалился, того гляди магазин закроют. А ремонтировать – ни–ни».

Итак, рыбоводство – пока что единственный род деятельности за Харагинской горой, с перспективой на будущее. Много лет по инициативе бывшего председатели колхоза имени Калинина Алексея Николаевича Суханова строят плотины на лесных речках на Вепсчине, отравляют «сорную» рыбу в озерах, потом «обрыбляют». При здешних глуши, бездорожье, ведомственной разобщенности, недостаточности сил и средств у колхоза, новизне начинания не все выходит так, как хотелось бы, затягиваются сроки получения рыбного урожая. Но целеустремленность, упорство новоладожских рыбоводов внушают веру в то, что выйдет толк из начатого ими дела. Пашозерокое форелевое хозяйство дает вполне весомый продукт.

На доске планов и показателей у входа в правление колхоза имени Калинина в Новой Ладоге улов рыбы в Ладожском озере на 1990 год планируется почти на четверть меньше, чем попало в сети в 1985 году. Проблема экологического неблагополучия на Ладоге имеет немаловажный рыбный аспект: хуже вода, меньше рыбы. Потерю улова в озере колхоз компенсирует активизацией рыбоводства на водоемах востока нашей области; здесь цифры плана имеют тенденцию роста. Не только строят форелевые фермы, запускают в лесные озера пелядь (сначала надо извести щук, окуней), но сюда же, в верховья рек, текущих в Ладогу, завозят молодь сига – главной ладожской рыбы. Глядишь, сиги подрастут да и скатятся по Капше, Паше, Ояти, Свири в родную Ладогу, восстановится сиговое стадо – залог рыбацкой удачи. Ну конечно, тут есть доля риска: скатятся ли (щуки с окунями тоже не дремлют), но за дело колхоз взялся круто, уже прорубили просеку под дорогу из Харагеничей в Усть – Капшу.

После выхода Постановления об использовании пустующих жилых домов и приусадебных участков, находящихся в сельской местности, может быть, удастся купить здесь избу. Хотя есть в постановлении серьезные оговорки. Насчет «излишков сельскохозяйственной продукции» ничего не могу пообещать. И землевладельцы–вепсы на своих грядках «излишков» не выращивают, только– только к столу. Разве что «лукову траву». Да если и вырастишь «излишек», сдать его здесь решительно некому, вывезти не на чем.

Минувшим летом в начале июня я был в Ставрополье, там вовсю ели молодую картошку, редиску, огурцы–помидоры, петрушку с укропом, клубнику с черешней, розы в садах зацвели. На Вепсчине розы не растут. В холодное, мокрое лето вепсы до сентября картошки не капывали, а в сентябре поджидай морозов. В очень нужном, своевременном постановлении о купле продаже домов в опустевших деревнях не учтены климатические, почвенные и другие различия сельских местностей в России. И дома, в основном, покупают не земледельцы огородники, а пенсионеры, военные отставники, лица свободных профессий. Испокон веков художники на Руси живали в селах, в глубинках, не только морковку выращивали. Это надо бы тоже поиметь в виду.

Выйду из избы на волю, тишина обступит со всех сторон, после города ушам больно. Травы по пояс до самого озера, па окруживших деревню пригорках – до самого леса. Сельскую улицу выкосить, сена хватит на зиму корове Риме – одна и останется в Нюрговичах, если Вихровы уедут. Александр Тякляшон, тракторист (тоже верхом ездит в Корбеничи на работу), наладился перебраться жить к сыну на лесопункт в Курбу…

Вижу, как по крутосклону от озера к своей избе тянет на спине корзину с травой Федор Иванович Торяков, 1901 года рождения, коренной здешний житель, первый колхоз в Нюрговичах создавал, войну прошел, вернулся с двумя ранениями, с медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», председательствовал в колхозе, поставил колхоз на ноги, после укрупнения был бригадиром. Податься Федору Ивановичу со своей старухой Татьяной Максимовной из Нюрговичей некуда, родни никого не осталось, так и кукуют в брошенной деревне, сами себя кормят с огорода да еще каждое лето сдают десяток барашков на мясо – вносят свой вклад в решение Продовольственной программы.

Еще постоянно жительствуют в Нюрговичах Иван Тякляшов с женой Маленькой Машей. Сама себя нарекла Маленькой. Маленькая да удаленькая: с мужиком сена накосят, стога сметают для совхоза и для себя; Маленькая Маша чуть возвышается над травой, только косынку ее и видно. Иван рыбаком в колхозе имени Калинина, его рабочее место на Гагарьем озере: плотина, дом рыбацкий, еще при Суханове построенный. Построили, Суханов распорядился: «Дом не запирать, а то сожгут». В дом приезжают кому не лень из Пашозера, Шугозера, Тихвина, Ленинграда; Иван Тякляшов наблюдает порядок. Вокруг Гагарьего озера боры: грибы, черника, брусника. Весной и осенью на Гагарьем озере делают остановку лебеди…

Время от времени открывают плотину, озеро осушают, чтобы задохлись щуки с окунями. Закроют плотину, вода опять набежит. В озеро запустили молодь сигов. Забот Ивану хватает.

Вот, собственно, и весь сказ о брошенной деревне Нюрговичи. Лет пять тому назад, когда я пришел сюда впервые, почти в каждой избе теплилась жизнь, выгуливалось стадо совхозных бычков, то есть была у людей работа. Совхоз построил поместительный скотный двор, с кирпичными стойками, под шифером. Двор целехонек до сего времени, так и стоит памятником нашему «богатству», нашей бесхозяйственности.

Судьба вепсовской деревни на северо–востоке Ленинградской области та же, что и русского населения Приладожья, Прионежья, но есть в ней нечто особенное: национальный характер вепса, запечатленная в языке, напеве, фольклоре, обряде самобытная культура!.. И – вполне естественная потребность каждого вепса принадлежать своему народу; любая народность, даже самая маленькая, самоценна, неповторима в человеческой семье, в истории человечества…

В самом начале моего долгого пути из Харагеничей в Нюрговичи зашел у нас разговор с Василием Богдановым (помните, печник из Ленинграда) о его национальности. «Я когда паспорт получал, – рассказал мне Василий, – меня спрашивают, какая национальность. Я говорю: вепс. Мне говорят, такой национальности нет. И записали русским…»

Для концовки к очерку о поездке на Вепсчину у меня не находится мажорной ноты. Вот разве что звуки дошедшей до тех мест стройки: тянут–таки дорогу на Капшозеро, мост построят и дальше, в Лодейнопольский район… Но и тут бедой пахнет: чуть впереди дорожников идут мелиораторы; уже дошли до соседней с Харагеничами деревни Лаврово. В Лаврове в речке такая чистая вода была – форель ловилась. Колодцев там сроду не капывали. Мелиораторы прорыли свои канавы, уложили глиняные трубки, совхоз приращенную пашню химией завалил – воду в реке нельзя стало пить. Лавровские стоном стонут, без воды–то…

Опять у людей забыли спросить; не зная броду, полезли в воду.

ВИД НА ВАЛААМЕ

Когда плывешь на остров Валаам на туристическом теплоходе, во вводной беседе к путешествию тебя понапутствуют: «Это требует определенных душевных усилий…» Правда, требует – и не малых. На Валааме попадаешь в сгущенную атмосферу воздействия: природы, искусства, истории; прошлое будто переливается в настоящее, однако гармонии нет: не малиновым перезвоном повещает о себе монастырский собор на горе, над морем цветущей сирени, а буханьем реставраторов по куполу. Сколько лет уж я бываю на Валааме, все кроют перекрывают…

Спросил у нового директора музея–заповедника, только что приехавшего из Ленинграда, Сергея Станиславовича Клитина, что будет в соборе, когда его отреставрируют. Он без заминки ответил: будет концертный зал и картинная галерея. Я привел ему альтернативный вариант… Его высказал – в интервью «Огоньку» – председатель Совета по делам религий при Совмине СССР К. М. Харчев (№ 21, май 1988 г.); речь шла о возможности передачи Русской православной церкви некоторых храмовых строений. «Что же касается Валаама, – сказал председатель Совета, – то вопрос этот сейчас обсуждается (ко времени публикации моего текста, надо думать, решится). Мое личное мнение: музей там может вполне соседствовать с монастырем. Уверен, что совместными усилиями они приведут в достойный вид этот бесценный памятник нашей истории и архитектуры». Что думает директор музея на этот счет?

Клитин не стал поспешать с ответом, тоже задал вопрос:

– Кто знает, какое число богомольцев и разного рода посетителей привлечет к себе действующий монастырь? На острове заповедный режим. Наша нерешенная проблема номер один: непомерное число туристов при крайне хрупкой природной среде Валаама. За сезон у нас бывает до ста сорока тысяч только плановых посещений, не говоря о других. Подсчитано, что остров может выдержать максимум семьдесят тысяч.

Приведу в этой связи еще одну цифру, слышанную на Валааме: толпища туристов за сезон увозят на подошвах своих кроссовок до двухсот килограммов почвы – той самой, что монахи десятилетиями тащили на остров – везли на лодках, в мешках – гумуса на скалах Валаама тонюсенький слой; здешние «сады гефсиманские» взращены на привозной земле, на бережно копившемся перегное.

Нынче вытаптывание Валаама заметно усилилось (той его части, что отдана под туристские маршруты): Кижи пришли в упадок, утратился былой к ним интерес; все суда – ленинградские, волжские, московские – правят к манящему, загадочному, издалека видному (когда звонили колокола Валаамского монастыря, слышно было на сортавальском берегу), будто парящему, как мираж, над озером–морем острову. Десантирование людских масс на берег Большой Никоновской бухты на Валааме подобно приливам морским и отливам. Иной раз пришвартуются к причалу – борт в борт – сразу три лайнера: один четырехпалубный, у двух других палуб поменьше… (Более одного суперлайнера не дозволяет принимать устав заповедника; пока один стоит у причала Никоновской бухты, другие трутся бортами у острова Пиласари, там предусмотрена «зеленая стоянка»).

Как же быть с непереносимыми для природной плоти Валаама наплывами людских масс? У директора музея–заповедника Клитина есть на этот счет твердая установка: покончить с произволом туристско–экскурсионных служб; расписание, графики, регламент посещений передать в ведение музея; массовость урезать наполовину, зато увеличить время пребывания: экскурсии в три с половиной часа мало для Валаама, за этим не стоит плыть киселя хлебать. Очень здравая установка! Чтобы она осуществилась, надо расширить права музея, дать ему шанс утвердиться в роли главного звена объединения. Эта «тонкость» просматривается чуть не в каждой валаамской проблеме: объединения не видать, разъединения сколько угодно.

Однако пройдемся с экскурсией по святым местам Валаама. Экскурсовод (Валаамский музей зимой готовит экскурсоводов на курсах в Ленинграде) – молодая женщина в светлых брюках – «бананах» в полоску, в черной блузе, осмуглевшая на валаамском солнце, – вам скажет, что здешние диабазы нагреваются летом и отдают тепло атмосфере, от чего над островом как бы купол тепла, для плывущих по небу облаков и туч неодолимый; на острове солнечных дней ровно на тридцать больше, чем где–то там… О! тридцать дней – экое благо! Допустим, что в похвальном слове острову валаамская сирена малость преувеличивает; все равно слушать ее отрадно.

У экскурсовода под мышкой красная папка: в ней виды того, что некогда было. Что сталось, увидите сами. И в ней портрет игумена Валаамского монастыря прошлого века Дамаскина – главного действующего лица островной истории – духовного пастыря и прораба всего, что возведено па острове, дипломата, купца, садовника, лесовода, мелиоратора, эколога… Выходец из Тверской губернии, крестьянский сын Дамиан в тридцатые годы прошлого века добрался до Валаама, прошел путь от послушника, инока до протоиерея, настоятеля монастыря; проигуменствовал почти сорок лет и почил в бозе, покоится на Игуменском кладбище близ Спасо – Преображенского монастыря.

Между тем, голос экскурсовода разносится далеко, хорошо резонирует, сплетается с трезвоном жаворонков, стрекотаньем скворцов…

– Вы видите перед собой здание фермы. Если бы вам не сказали, что это ферма, вы бы могли подумать что угодно… Посмотрите, как искусно, красиво вкраплены арочные окна в общий архитектурный облик строения. Но это не элемент декора, они сделаны из самой утилитарной потребности проветривать сено, которое хранилось под кровлей… Видите, как красиво построены пандусы – по ним завозили сено в сенник. Перекрытие над собственно скотным двором имело определенного размера отверстия, чтобы сбрасывать сено с сеновала в кормушки. На ферме существовал монорельс… По нему развозилось к стойлам то, что необходимо коровам для, как теперь говорят, отдачи удоев… Я, извиняюсь, не специалист в этой области, точно не знаю, чем именно монахи кормили своих коров, но доподлинно известно, что из молока они производили сметану, масло, сыр, творог; все это здесь же упаковывалось в бочонки… Вон там, у озера, в пещере хранился все лето заготовленный ранней весною лед, там был холодильник. На озере Сяся–ярви, которое вы видите перед собой – оно проточное, с выходом в Ладогу, – имелась пристань; продукты животноводства грузились на суда, отправлялись в Петербург, Сортавалу, Кексгольм, куда угодно. Сами монахи скоромную пищу употребляли в малых количествах, у них были продолжительные посты, когда не ели даже рыбу. Выручка от продуктов шла на пользу монастырского хозяйства, строительство дорог, каналов, дренажных канав, развитие самых разнообразных сношений с миром…

– Все процессы на ферме были механизированы. Паровую машину изготовили местные умельцы, как бы теперь сказали, рационализаторы… Обратите внимание, какой насыщенный, бордовый, переходящий в алый цвет у кирпича, как будто кирпичи только что вынули из печи после обжига, еще не остыли. Ни один кирпич за сто и более лет не выкрошился, не состарился. До сих пор не определен состав цемента, употреблявшегося монахами при строительстве. Посмотрите, как хорошо сохранились прожилки раствора в пазах между кирпичами, как будто на них – живое прикосновение пальцев валаамских каменщиков… У монастыря были свои кирпичные заводы; кирпичи производили из местных глин, отсюда их особенный цвет. На острове культивировались и разнообразные производства промыслы: смолокуренное, ткацкое, ложкарное…

Л вон в том строении жили монахи, собственно, обслуживающий персонал фермы. Там же помещался рыборазводный заводик: в ванночках оплодотворяли икру палии, сига, выращивали мальков и отпускали их в озеро, до сорока тысяч в год. Что еще было в этом – правда же, удивительном! – месте, так это… Что бы вы думали? Очистные сооружения. Валаамские монахи чуть не за двести лет до того, как писатель Распутин поднял голос в защиту Байкала, додумались до такой простой мысли, что окружающую природу надо беречь, стоки с животноводческой фермы очищать, прежде чем они попадут в ту воду, которую мы пьем, стоки фермы шли по специальному желобу, попадали сначала в одну отстойную яму, потом в другую, обрабатывались негашеной известью, еще чем–то…

Когда эмоциональная речь нашего гида, все более увлекающегося собственными, на ходу творимыми картинами некогда бывшей здесь то ли действительности, то ли легенды, коснулась особо интересного предмета: какие сады разводили вон там, на пологих склонах в межозерье, какие арбузы выращивали – по восемь килограммов в кавуне, а тыквы – по пуду! Когда нам сказали, что к монашескому трапезному столу подавали зараз по пять пудов клубники, смородины, малины, крыжовника, мы впали в легкий экстаз, в непроизвольную эйфорию… и на лице у нашего гида проступило устало–удовлетворенное выражение хорошо выполненной работы.

К сказанному об уникальной валаамской ферме, снаружи похожей на великокняжеский дворец (после закрытия монастыря в 1944 году, когда монахи по замерзшей Ладоге ушли в Финляндию, от фермы, как и от других строений на Яалаамс, остались одни стены; иное все прахом пошло), необходимо добавить, что недавно ферму с прилегающими угодьями взял в аренду у Валаамского лесхоза вдруг сколотившийся в Ленинграде кооператив. Ферму отремонтировали, кое–какую скотину завели, теплицу построили, рассаду огуречную поливают. Как пойдет дальше, кто же его знает: валаамские кооператоры – горожане, не больно сведущие в крестьянском труде. Но бог им в помощь! За благое дело взялись!

Со мною в гостинице у монастыря в одном номере жил садовод из Мичуринска (и после меня остался жить, на все лето приехал) Саша Верзилин, старший научный сотрудник плодовоовощного института, по договору с лесхозом работал в старых монастырских садах, где яблоням много за сто лет, стволы их будто закостенели, по–старушечьи переломились в поясницах, но все цветут и плодоносят. Саша яблони опылял, прививал, за ягодниками ухаживал, обрывку делал, какие–то участки осушал, какие–то орошал. И так он рьяно, так увлеченно, от зари до зари, от белой ночи прихватывая, работал, что любо–дорого было видеть работника на Валааме – одного из немногих (с помощниками) среди толп праздношатающейся публики, приезжих (и местных) прожектеров, консультантов, репортеров, живописцев (те, правда, тоже работают не покладая рук). Валааму нужен работник, чтобы с утра рукава засучивал, умел канаву прорыть (в заповедные кущи на Валааме с техникой не сунешься), яблоню привить, корову подоить. А работника – где его взять? Все туристы, туристы…

Уметь или не уметь – на Валааме это то же, что быть или не быть. Да и не только на Валааме…

Зашел к председателю сельсовета Анатолию Михайловичу Свинцову, молодому еще человеку, здешнему уроженцу, плотнику по профессии, светлоусому, озерно–голубоглазому. Он, должно быть, находился под впечатлением какого–то разговора или на совещании побывал. Что–то недоговоренное в нем бродило:

– Вот, пожалуйста… Готовы отдать полякам: они отреставрируют в лучшем виде. Или финнам – те и подавно. А мы то сами? Что ли уж мы ничего не умеем? Руки опустили? Монахи умели – такие же были русские люди. А мы?..

Столько отшумело совещаний, утрясений, согласований с тех пор, как Анатолий Михайлович Свинцов поменял плотницкий инструмент на стило председателя. И что же? Человек он горячий, руки у него чешутся: все бы сам переделал, а рук не хватает на все…

– Объявили на острове зоны строгой заповедности. Прекрасно! Стали ходить по дорожкам, не топчут леса. По и лесхоз умыл руки: пусть все будет, как есть, положимся на божью волю В заповедные зоны глаз не, кажут, санитарных рубок не ведут, валежник не убирают, каналы, дренажные канавы не чистят. Природа нам за это спасибо не скажет. Па Валааме ей помощь нужна!

Валаамские проблемы туго связаны в узел; хвост вытащишь, нос увязишь. Вот горячо спорили: строить грузовой причал в том месте или в этом? Построить причал – лишиться чистой (директор музея сказал: «недозагрязненпой») воды. Кстати, Валаам – последнее место на Ладоге, где озерную воду пьют не хлорированной… А причал помаленьку строят. Вез причала не осуществить реконструкцию памятников, не построить поселка. Стали забивать в дно сваи, а там все вымощено топляком, бывало, целые гонки леса уходили на дно. Нет худа без добра: топляк со дна подняли, сам видел целые штабеля леса на берегу Монастырской бухты. Будет чем в зиму печки топить. Кажется, это первый опыт такого рода на Ладоге: топляки выловить на дрова; есть чему другим поучиться!

Население Валаама исчисляется нынче в 450 душ. Из них сотня пенсионеров, главным образом бабок. Порядочно ребятишек. Предлагали переселить старых людей на материк, жилье обещали, дом престарелых. А бабки ни в какую: на Игуменском кладбище будем лежать, больше нигде. (Поселковое кладбище сразу за оградой Игуменского.)

Будут строить поселок. Есть несколько вариантов проекта. Руководство музея, советская власть на острове склоняются к коттеджному варианту. И правда, кажется, так–то оно бы лучше. Однако проект не утрясен. Непреходящая тряска воцарилась в общественной атмосфере острова, как некий циклон. А отойдешь чуток от монастырских стен, хоть в ту сторону, хоть в эту, – и погрузишься в благоуханную тишину, в немыслимую благодать…

Так летом, а в зиму? Вертолеты в непогоду на Валаам не летают. Ледовая дорога в Сортавалу установится хорошо если в январе. Да и то… ездить по льду рискованно. На Валааме говорят: «Это наша дорога жизни». Для взлетно–посадочной полосы на острове не находится места. Провести бы электричество с материка, не мучиться бы с собственным движком–живопыркой, но промышленность у нас не производит кабеля нужной прочности.

На острове любят рисовать в воображении ласкающие душу картины прошлого (мы уже имели случай убедиться в этом на экскурсии над Никоновской бухтой). И так яге охотно воодушевляются видом на будущее, ибо корабль по имени Валаам не стоит на месте, плывет во времени по тому же курсу, что все наше общество. В будущем заглядывают чуть–чуть за грань реальности – это свойственно валаамцам. (Я думаю, что Валаам – наилучшее место для наших фантастов.) Говорят, что в эту зиму из Сортавалы на остров пустят транспортное средство на воздушной подушке. Не в эту, так в следующую. Или купят в Финляндин озерный ледокольчик, там у них такие есть. Еще говорят: вот вступим в деловые отношения с финскими туристическими фирмами (уже вступили; нынче на Валааме побывали первые финские туристы), они перестроят старую монастырскую гостиницу в отель высшего класса. Или еще: ужо над островом протянут канатную дорогу, всего на трех опорах, тогда турист вообще не ступит на почву, все будет озирать панорамно.

Это в будущем, а в настоящем… Впрочем, за что ни возьмись на Валааме, без сопоставления с прошлым не обойдешься: прошлое подпирает своей материальной неоспоримостью. И статистической… Упомянутую монастырскую гостиницу построили в 1852 году – на двести гостей. При нужде поселяли тысячу. На праздники в монастырь съезжалось до четырех тысяч паломников (пароходная линия связала Валаам с Петербургом в 1843 году) – и тоже всем находился приют. Нынче в гостинице три комнаты – двенадцать мест.

Было на Валааме до 1944 года двенадцать скитов; каждый скит – монастырь в миниатюре, с храмом, кельями для братии, трапезной, комплексным подсобным хозяйством, промыслами, лесопосадками, собственным природным микроклиматом. До наших дней сохранилось всего пять скитов, и те на ладан дышат.

Однако корабль плывет… Я помню времена, когда в монастыре помещался дом инвалидов; главный предмет ввоза на остров составляли ящики с зельем – все разваливалось, тонуло, погибало; обитель превратилась в узилище; души человеческие взывали к участию – в непробудной, без отклика, немоте, сгустившейся над Валаамом. Нашли в себе сил выбраться из трясины, выплыть…

В 1979 году постановлением Совета Министров РСФСР Валааму присвоен статут историко–архитектурного и природного музея. Позже на острове открылся лесхоз, подчиненный министерству лесного хозяйства Карелии, взял на себя не только лесоохранные функции, по и хозяйственную деятельность: ферму, сады, мелиорацию… Казалось бы, все должно образоваться путем, но и добра не бывает без худа: стало давать о себе знать некое двоевластие на острове, чем дальше, тем ощутимее, болезненнее. У двух нянек дитя без глазу. Если бы только у двух… Музей на Валааме существует в ранге филиала Петрозаводского музея, проект реконструкции вырабатывает Леягипрогор. Общество содействия Валааму – при Фонде культуры в Ленинграде. Представьте себе всю сложность многоадресного соподчинения – утрясения. Каково сплавать отсюда хоть в Ленинград, хоть в Петрозаводск?!

И все же, и все же… Тому, кто бывал на острове десять и более лет тому назад, открываются ныне благодетельные перемены. Издалека тепло сияют в зелени и синеве наново вызолоченные луковки, кресты – на скитах, часовнях; прямо у трапа ты попадаешь под неусыпное око лесничего в фуражке: не соступишь с маршрутной тропы.

Плывут по озеру к острову белые теплоходы. Большие швартуются в Большой Никоновской бухте, маленькие «омичи», из Сортавалы и Приозерска, в Монастырской. Здесь туристов меньше, экскурсовод один, Валаам они видят с другого бока. Их ведут на Игуменское кладбище сначала пихтовой аллеей; у высокорослых, остроголовых, светлокорых пихт скорбно опущены руки–ветви. Пихтовая аллея переходит в лиственничную, в дубовую рощу…

В этом месте приведу цитату из книги А. П. Андреева «Ладожское озеро», изданной в Петербурге в 1875 году. Автор пишет о Валааме; «…В питомниках (школах, рассадниках) разведены кедры, каштаны, пихты, лиственница, лесной орех, тополь серебристый, душистый, вяз, дуб, клен, ясень и др. Некоторые из этих деревьев рассажены по острову, в более закрытых от непогод местах».

На просторном Игуменском кладбище, представляющем собою парк с краснокирпичным собором посередине, покоятся шестеро игуменов – настоятелей Валаамского монастыря в разное время. Первым в ряду… Впрочем, на кресте есть хорошо сохранившаяся надпись: «Сей св. крест оусердием настоятеля Валаамской Обители игумена Дамаскина сооружен в незабвенную память бывшего настоятеля этого же монастыря великого старца Игумена Назария. Крест поставлен при его каменной пустынной келпи, в которой он во время своего настоятельства часто оуединялся для духовного безмолвия, а после постоянно жил несколько лет».

Ближе всех к собору надгробие самого Дамаскина: крест черного мрамора на розово–мраморном постаменте. «Раб божий Игумен Дамаскин, Валаамского монастыря настоятель. Скончался 23 генваря 1881 года на 86 году жизни. Молю же вы братие стойте в вере мужайтеся оутверждайтеся». Еще в ряду игумены: Виталий, Пафнутий, Ионофан. Последним похоронен на Игуменском кладбище игумен Павлин, в 1933 году.

Монастырское кладбище у самой стены монастыря. Мраморных надгробий на нем нет, только каменные плитки, – увы! – заброшенные, неухоженные, со стершимися надписями, зачастую расколотые. А под каждой плиткой – целый мир, неведомая нам жизнь человеческого духа, подвигающая к раздумью, душевному усилию… «Раб божий монах Илиодор. С-Петербургский мещанин. Сконч. 20 апреля 1920». «Здесь похоронено тело в бозе, почившего раба монаха Сергия, бывшего Олонецкого купца Семена Федоровича Чусова». «Инок Сергий. В миру князь Алексей Борисович Мещерский». Рабы божии: Автоном, Софроний, Пармений, Авенир, Лев, Антонин, Макарий, Никифор, Власий, Вавила, Виссарион, Мефодий. Одинаковых двух имен монахам обители не давали, каждому находилось свое. Монашеское имя надо было заслужить – послушанием. «Раб божий послушник Василий Михайлов. Сконч. 26 апреля 1871 г. на 23 г. За святое послушание перешел Предтеченскпй залив по разломанному и волнами вздымаемому льду». Послушание требовало, по–нашему говоря, героического поступка вплоть до самопожертвования.

Монахи в Валаамской обители отправлялись в мир иной в свои цветущие годы (дольше всех прожил игумен Дамаскин). Судя по надписям на камнях на Монастырском кладбище, мало кто до шестидесяти доживал. Труды их были безмерно тяжки, бури над островом немилосердны, зимы долги, воды студены; какую чашу тоски–отчаяния – покуда наступит душевное просветление – испили они на каменном острове посреди озера–моря, того нам знать не дано. Нам они оставили по себе красоту и благоухание.

Известно, что валаамский благодетель игумен Дамаскин был властен, требовательно жесток к братии – пусть для пользы дела. И к себе тоже.

У монастырских врат, над каменной лестницей, ведущей к бухте, – самый величественный на острове монумент. На мраморе (благо, мрамор добывался неподалеку, под Сортавалой) высечено: «Высочайшие особы, изволившие посетить Валаамский монастырь.

1. Благословеннейший Государь ИМПЕРАТОР Петр Великий. Время посещения Им Валаама неизвестно, сохранилось только предание о Его посещении. По воле этого Государя возобновлен Валаамский монастырь 1715, после столетнего запустения вследствие нашествия Шведов.

2. Благочестивейший Государь ИМПЕРАТОР Александр I Благословенный. Он посетил Обитель в августе месяце 1819 г., в Санктпетербурге устроено с церковью монастырское подворье».