Текст книги "Глядя в глаза Ладоге"

Автор книги: Глеб Горышин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Вот, пожалуй, и все о Киришском рыбоводном хозяйстве рыболовецкого колхоза имени Калинина. Стоит добавить, что многим хозяйство обязано таланту колхозного рыбовода Алексея Алексеевича Иванцова – он подался в науку. И еще: Венера Ивановна твердо пообещала, что на будущий год здесь в хозяйстве наладят переработку рыбы, уже назначена цена за банку консервированной форели – три рубля.

Вернулись мы с Сухановым в Новую Ладогу (от Киришей до Новой Ладоги около ста километров), зашли в колхозную столовую пообедать. В меню там рыба и не ночевала. Я поделился с бывшим председателем колхоза (нынче зампредом) своим недоумением: как же так, по пять тысяч тонн рыбы в год вылавливают, а своего же рыбака в колхозной столовой накормить ухой из леща – ни–ни? И почему не торгуют в ладожской рыбацкой столице – Новой Ладоге – свежей рыбой – не замороженной, не засоленной (белугошип и форель на 1 мая – исключение) – с живою ладожской голубизною в чешуе?..

Суханов вздохнул, махнул рукой:

– Пробовали. Говорили. Категорически запрещено.

Давайте понадеемся, что это антирыбное – и бесчеловечное – правило наконец отпадет. Такая простая, кажется, мысль: всякая рыба тем хуже, чем дальше уехала от родного ей водоема; самая лучшая уха из той самой воды, откуда и рыба. И – съездим в Новую Ладогу на уху (за два с половиной часа можно доехать)! Право, это величайшее отдохновение для души побывать в новоладожском межканалье, повидать, как вдруг посветлеет, засеребрится в общем–то сумеречный Волхов, переливаясь в бескрайнюю голубизну Ладоги…

Только жаль, что недавно сгорела церковь, построенная в Новой Ладоге Александром Васильевичем Суворовым; великий полководец здесь служил в самом начале своей военной карьеры. В церкви размещалось лакокрасочное производство – горело споро. Поговаривают, что восстановят…

Итак, до новых встреч в Новой Ладоге! Многих лет новоладожскому ветерану Алексею Николаевичу Суханову, посвятившему свою судьбу озеру – сокровищу России на все времена!

КИРИШИ: «БЕЛОК НА СРЕЗЕ ТРУБЫ НА НУЛЕ»

Именно так и сказал главврач Ленинградской областной санэпидслужбы И. Малеванный на митинге трудящихся города Кириши 1‑го июня 1988 года, в День защиты детей: «Белок на срезе трубы на нуле». Для непосвященных малопонятно. Внесем ясность. Доктор Малеванный имел в виду следующее: год тому назад нефтепереработчики, энергетики, химики и просто горожане Киришей вышли на демонстрацию протеста против отравления биосферы выбросами биохимического завода, производящего белково–витаминный концентрат (БВК). Поступление в окружающую среду частиц белка – паприна – привело к аллергическим заболеваниям в городе, прежде всего у детей. Завод остановили на реконструкцию; по одним данным, технология стала безотходной, по другим – малоотходной. Ныне испытывают новую технологию производства БВК. На ком испытывают?..

Изрядно отягощенные горьким опытом, жители Киришей не поверили главврачу санэпидслужбы. Да и как поверишь, если вслед за доктором Малеванным с импровизированной трибуны на площади – грузовика с откинутыми бортами – выступил представитель официальной науки Э. Слепян. Он предложил… выращивать такие деревья, кустарники, травы, чтобы они поглощали из атмосферы вредные вещества. Он посоветовал… копать траншеи – тоже что–нибудь поглотят… Значит, есть в воздухе нечто, что следует поглощать… Кому же верить?

Главного врача Киришской центральной районной больницы В. Есиповского, первым забившего тревогу по поводу аллергической угрозы, исходящей от БХЗ, отстранили от должности по настоянию облздрава и горисполкома: с пристрастием поискали упущения по службе – и нашли. Отстранили и его ближайших коллег…

Стою на площади города Кириши, распахнутой к Волхову, в напоенный цветущей сиренью вечер раннего лета, в толпе людей, тесно стоящих, но не мешающих друг другу, очень сосредоточенных, без улыбок. Организаторы митинга – ставшая известной на всю страну киришская Шестая секция (в обществе охраны природы пять секций; в Киришах учредили Шестую) и горисполком. Сосчитали, что собралось на площади восемь тысяч горожан. Но это только в обозримом пространстве. Площадь радиофицирована, голоса ораторов разносятся далеко окрест. Всюду стоят люди, слушают, молчат, задумались.

Выступает пожилая женщина, учительница. У нее умер внук: от аллергического заболевания нет радикального средства. В ее идущих от сердца словах спокойная мудрость возобладала над неутешной горестью. В чем высшая ценность – в близкой экономической выгоде (на БХЗ ее пока не видать) или в здоровье наших детей – в нашем будущем?..

Площадь отзывается чутко, гудит, рукоплещет.

Выступает рабочий. Взывает к исторической памяти: вот здесь, на берегах седого Волхова, пустила корни для долгой жизни первоначальная Русь. По этой реке пролегал путь из варяг в греки. В войну с фашизмом эта земля полита кровью, засеяна костями ее защитников. Свежи в памяти дела, имена строителей молодого социалистического города Кириши, для счастья людей возведенного на древней земле. У человека одно понятие о счастье, у ведомства – другое.

Над толпой транспаранты: «БВК – лысенковщина 80‑х годов!», «Долой власть ведомств!..»

Министерство медбиопрома не посчиталось с экологическими последствиями производства белково–витаминного концентрата; построили завод по сути в черте города с шестидесятитысячным населением. Да особо и не считали: делали все впервые, такого раньше нигде не было – это вдохновляло; рубили с плеча, торопились с отчетом. Первый директор БХЗ В. Быков сел в кресло министра медбиопрома… Последствия оказались угрожающими… И не видать покуда прибавки в мясе – от БВК…

Митинг на площади в Киришах длится час, другой, третий. Хлынул ливень, но не сбил взятого тона, никто не ушел. И ни одного дымка над головами: закуривать некогда, надо слушать, думать, решать – вот здесь, всем вместе. Трибуна открыта каждому; реакция на мысль, слово, позицию – мгновенна я однозначна. Людям нужна только правда. В ответ на полуправду, равно как и на полуобман, над площадью разносится мощное тысячеголосое: «Долой!» Это – слово из нашей революционной митинговой молодости. Кто–то из выступающих вспомнил, что Ленин почитал митинговую демократию за высшую ее форму.

Митинг в Киришах над Волховом в День защиты детей чем–то напоминает Новгородское вече. До Новгорода отсюда рукой подать…

Заверения санэпидслужбы, ведомственной науки в том, что при новой технологии производство на биохимическом заводе экологически безвредно, неосновательны: нет таких датчиков, дабы фиксировать все, что имеет место «на срезе трубы» в течение суток, нет гарантированной защиты от аллергенов, попавших в почву и воду. И главное, нет у киришских борцов за чистый воздух – их тысячи – доверия к обещаниям ведомства.

Затянувшийся, весьма драматический экологический узел в Киришах возник и продолжает свое губительное воздействие на самочувствие людей потому, что на нуле оказалась способность минмедбиопрома, идущих у него на поводу местных властей – прислушаться к голосу масс, заговорить с людьми на языке полной откровенности – во имя общего блага. Ведомственная амбиция в Киришах возобладала над демократией.

Киришской проблемы коснулся в своей речи на XIX Всесоюзной конференции КПСС председатель Государственного комитета СССР по охране природы Ф. Т. Моргун. То есть он упомянул Кириши в ряду других городов, где от химических производств «отмахиваются, как от назойливых мух». Обращаясь к тем, кто проектирует, вершит производство, Ф. Т. Моргун заострил внимание именно на той острейшей проблеме, которая привела в Киришах к драматическому конфликту народа с ведомством, властью. «Ведь отказываются не отдельные, как вы часто утверждаете, непросвещенные дилетанты, а повсеместно отбивается народ, а народу в мудрости не откажешь. И не прикрывайтесь ссылками на ранее принятые решения. Еще древние знали: плох тот закон или решение, которое нельзя отменить или изменить».

В принятой на митинге в Киришах резолюции первым пунктом значится – перепрофилирование биохимического завода на безотходное производство, передача его мощностей – что важно! – другому министерству. Минмедбиопрому в Киришах не верят, хотя в министрах – земляк. Воз с места не стронешь без доверия. Как его вдохнуть в отравленную киришскую атмосферу, – тут есть над чем подумать партийным комитетам, Советской власти, ученым, коллективу БХЗ – от директора до рабочего. Собственно, на раздумья нет времени, надо сделать шаг навстречу друг другу.

ЗВЕНО ЦЕПИ

Тридцать девять лет проработал лесничим в Волховском лесничестве Петр Григорьевич Антипов. За особые заслуги па лесной ниве ему присвоили в 1966 году звание Героя Социалистического Труда. В лесоводство Антипов пришел с фронтов войны: в 1941 году в Ленинграде выучился на танкиста, воевал под Калинином, подо Ржевом, под Ельцом, под Сталинградом, в Белоруссии, участвовал в победных боях под Ленинградом в 1944, освобождал Псковщину, брал Выборг. В январе 1945 года, в бою на реке Царев в Польше танк Петра Антипова «КВ» – сгорел; тяжелораненый танкист пятеро суток пролежал на поле боя, на морозе. В госпитале ему ампутировали руки и ноги…

Воля к жизни, судьба, личность Петра Антипова вселяют веру в поистине титанические возможности человека – сына Отечества!

Мой рассказ – о двух встречах с танкистом–лесничим.

***

В первый раз мы приехали к волховскому лесничему с режиссером документального кино Читинским, с мыслью… ну да, сделать фильм о герое войны и труда. Давно было дело…

Лесничество помещалось в простой пятистенной избе. Одну половику избы занимала контора, в другой половине сидел лесничий; в прихожей–кухне топилась плита. Лесничий выслушал нас, усмехнулся:

– Чего вы хотите–то от меня, ребята? Чего мне вам говорить–то? Времени у вас, что ли, некуда девать?

Мы смиренно отвечали, что просто так посидим, поглядим. «А вы занимайтесь своими делами».

– Ну ладно, – сказал лесничий, – сидите. Только чур не курить. Я сам не курю, и от чужого дыма у меня голова болит. Невтерпеж вам станет без курева, вон валите на волю. Места много у нас. И пить я не пью. Неудобный мужик для компании. Вам бы кого поудобней найти.

Лесничий сидел за столом. Его крупная, круглая голова прочно покоилась на плечах; левое плечо было подано назад, недвижно; правое, как у всех, в движении, в работе. Левый рукав у него пустовал, из правого рукава торчала голая, раздвоенная культя – двупалая клешня. Лицо выражало светлость, здоровье души, простоту. Губы чуток выпятились, припухли, будто лесничий прикусил горячую, прямо с жару, из чугуна, картошку, губы обжег. Говоря, он малость, по–детски картавил.

Я спросил у лесничего, откуда он родом. Лесничий сказал:

– Псковские мы. Со Скобщины. Природные скобари. Это еще при Петре Первом псковичам скобы заказывали делать. Вот и скобари.

В глазах у него голубело поле псковского льна.

Лесничий подписывал бумаги. Не так–то просто ему было поставить подпись на бумаге. То есть особой трудности эта работа не доставляла. Только шла она медленно, требовала последовательно отработанных приемов. Лесничий брал культей гирю, стоящую на столе, прижимал гирей бумагу. Затем брал со стола зубами ручку, вкладывал ее в культю, расписывался.

Он разговаривал по телефону с мелиораторами насчет того, сколько платить за прорубку просек для канав–осушителей, сколько за перегон экскаватора с болота на болото. Лесничий занимался обыденным делом; адресуясь к нам, комментировал это дело:

– Дают план мелиорации, осушаем болота. И план сбора клюквы дают. На наших же лесников такая обязанность возлагается: по клюкву ходить на болото. Болото–то мы осушим, дак клюква–то где наростет? А? Еслив клюквы не станет, опять нехорошо…

Лесничий вкусно выговаривал псковское словечко «еслив». Его говаривала няня Пушкина Арина Родионовна, а теперь мало кто знает.

Мы слушали лесничего, смотрели на него, понемногу спрашивали о том о сем. Главное было – высидеть, притереться, приобвыкнуть друг к дружке. И тогда подступиться к трудному, больному: как ЭТО было? как ЭТО сталось?

Лесничий знал, чего мы ждем от него, сам начал рассказ про ЭТО, впрочем, не выделяя его из обычного разговора, никак не меняя выражение на лице.

– …Четыре раза я в танке горел. В последний раз в Польше, на Наревском плацдарме, в сорок пятом, в январе… Танк наш подбили уже в немецкой линии обороны… Выпрыгнул я – куда деваться? Невдалеке окоп чернеется, я со всего маху – туда! А там немцы!..

В этом месте я прерву пересказ того, что поведал нам с режиссером Петр Григорьевич Антипов в первую нашу встречу. Со временем рассказ танкиста–лесничего обрастет подробностями. Я чуть погодя доскажу…

Тот день мы просидели в Волховском лесничестве… То есть не весь день, а эдак за полдень. Выговорили себе право сходить к лесничему домой, познакомиться с его мамой. Мать Петра Григорьевича Анна Кирилловна встретила нас, провела в горницу. Сама присела к столу на диван, уложила на колени маленькие сильные руки. На столе был приготовлен семейный альбом с фотографиями сыновей, живых и погибших. Было четверо сыновей, осталось двое. Мать хотя и не плакала, но голос ее был проникнут глубокой, привычной, неизбывной скорбью.

– …Я боялась ехать к нему в госпиталь, – рассказывала Анна Кирилловна, как исполняла работу, нужную сыну Петеньке, истово, от души, – боялась увидеть его жалким, потерявшим веру в себя человеком. В госпитале Пете сделали протезы. Он всему учился заново: ходить, есть, пить. Потом он вернулся домой. Целыми днями сидел в каком–то оцепенении, все думал и думал… Тогда я ему сказала: «Хватит, Петр! Парень ты молодой. Голова у тебя на плечах есть? Есть! Иди учись!» Тяжело мне это было говорить, но иначе нельзя. Он до войны два курса лесного техникума кончил в Тихвине… Вот я и подумала, что в лесу ему место. Отойдет он в лесу душой, да работа интересная, большую пользу будет людям приносить. А это в его положении самое главное, что ты людям нужен. Отправила я его в Тихвин учиться, а сама себе места не находила. Да свет–то не без добрых людей. Помогли Пете в техникуме. Друг у него был, Юра Кошевой, так тот за Петей, как за родным братом, ухаживал.

Тяжело ему было, Петру–то. Но об этом только он один знает. Сколько страданий ему выпало! Но ничего, кончил он техникум. Работать стал. Спуску он себе не давал, работал, как и все. Иногда в день по пятнадцать километров по лесу отмахивал. Представляете? Это на протезах–то… День на работе, а вечером за книги садился. Институт лесной кончил, заочно учился в Ленинграде. Вот уже больше двадцати лет лесничим работает. Хорошо работает, если ему народ звание Героя Социалистического Труда присвоил. Да плохо работать он и не может. Не такой он!..

Мать открыла альбом именно на той странице, где хранится фотография сына Петра, каким он ушел на войну: молодой, белозубый парень, улыбается в аппарат. На крепких ногах, с большими руками, русый чуб на лбу. Фотография из далекой, другой жизни…

В конце того дня мы с режиссером вышли на берег реки. Река парила внизу: мороз накалился к вечеру добела. Река потому не замерзла, что бег ее тут убыстрялся: реку стеснила плотина Волховской ГЭС. Безлюдно было кругом, только ревела вода на плотине; звук накатывал волнами, нарастал, опадал, снова набирал силу. Что–то грозное слышалось в реве реки, что–то скорбное, величальное – кантата. И еще будто флейта играла. Мотив души человеческой звучал в студеном ветре над пустынной землей, над рекой и холмами; душа взывала без слов.

Фильма у нас тогда не вышло. Я помнил о волховском лесничем: будто что–то пообещал ему и не исполнил. Время для исполнения обещанного истекало…

***

Апрельским утром 1988 года я сел в машину, приехал в Волхов, зашел в горком, справился об Антипове. Мне сказали, Антипов вышел на пенсию, шестидесяти семи лет. Мог бы еще работать, ему предлагали, и здоровье позволяет, но так он сам решил. Проработал в лесничестве тридцать девять лет. Проводили с почетом. По–прежнему общественно активен, выступает в школах, на предприятиях. Почетный гражданин города Волхова…

Я справился о телефоне и позвонил. Трубку взяла жена Петра Григорьевича Анна Тимофеевна. Вспомним, что мать его звали Анной Кирилловной. Дочь в семье тоже нарекли Анной. Три Анны сообщили Петру Антипову необходимое для жизни тепло родственных дуги. И была еще одна Анна – медсестра во фронтовом госпитале, в сорок пятом году. О ней еще будет речь впереди… Анна Тимофеевна отнеслась ко мне как–то по–знакомому, будто ждали и явился. Пригласила зайти отобедать.

И вот мы сидим с Петром Григорьевичем в той самой квартире, что и в первую встречу, за тем столом, на котором его мама раскладывала семейный альбом. Анны Кирилловны уже нет в живых. На столе горка писем: Петру Григорьевичу пишут отовсюду, присылают семена лесных культур, теперь у него появилось время.

В прошлом году в Лениздате вышел сборник «Танкисты в сражении за Ленинград», в нем короткий рассказ–воспоминание Петра Антипова «За отчий край» и такие строчки: «Считаю необходимым сказать о своей матери. Это был Человек с большой буквы. В 28 лет она осталась вдовой с четырьмя сыновьями – старшему из которых было всего лишь пять лет, а младшему – семь месяцев. Нелегко было матери вырастить четырех сыновей. Еще горше было получать похоронные с фронта: под Колпином в 1941‑м погиб ее старший сын Федор, в сорок втором под Тулой погиб третий – Владимир. В сорок пятом искалечило меня. Только младший, Василий, отделался одним ранением. Сейчас он кандидат наук, доцент».

Не забыто в этом рассказе и о жене. «У меня прекрасная семья. Жена – Анна Тимофеевна – преданный друг, прекрасной души человек, инженер–экономист – работает на Волховском алюминиевом заводе. У нас сын Владимир и дочь Аня».

Анна Тимофеевна приняла меня как своего по той причине… что руководителем диплома в Лесотехнической академии был у нее мой дядюшка Павел Иванович Горышин, доцент, отвоевавший войну в артиллерии, ныне покойный. Вот как бывает, правда, мир тесен.

Отобедали на кухне, налегая по преимуществу на картошку, свою, антиповскую, со своими солеными огурцами. Анна Тимофеевна заспешила на работу. Мы с Петром Григорьевичем вернулись к разговору, начатому в первую нашу встречу, будто прерванному, но не забытому. Антипов говорил ровным одинаковым голосом, будто журчал ручей. От говорящего распространялось спокойное право изливать повесть собственной жизни: она несла в себе какую–то неоспоримую, важную для всех истину.

За годы, что мы не виделись, Антипов как будто не постарел, но как–то обособился, вошел в свой собственный образ. Льняная голубизна его глаз пеплом припорошилась, но выражение на лице сохранило светлость. В танкисте–лесничем проглядывал – под спудом пережитого – его природный веселый нрав, что–то теркинское, безудержное, взахлеб.

Петр Григорьевич включил телевизор, как бы предлагая мне выбрать: скучно слушать меня, смотри, слушай другое. Посетовал на пишущих про него:

– Я рассказываю одинаково, а пишут по–разному.

Рассказ Петра Григорьевича Антипова состоял из уточнений к уже говоренному прежде. Что–то вдруг всплывало в памяти, как бы само по себе, но для чего–то нужное в общей цепочке, до сего дня протянувшейся – вот ведь чудо какое! Могли цепочку перерубить… До войны жили в Старой Ладоге, ружьишко было одно на всех четверых братьев, двадцать восьмого калибра, плохонькое, со слабым боем. Картечины Петр сам обкатывал, по две картечины на заряд. Пошел весною, когда гуси летели, на речку Ладожку, на разлив. Присел в куст, а гуси прямо над ним…

– Вожака я пропустил, он старый, мясо жесткое, посредине одного выделил – тырк! – гусь крыльями вот так вот затрепыхал… Но выправился. А рядом со мной в мочежину, слышу: буль–буль. Не сразу сообразил, что это мои картечины… Одну бы положить в патрон, может, и убил бы…

В Старую Ладогу переехали из Островского района Псковской области; на Псковщине жили на хуторе неподалеку от границы с Латвией. Отец был пограничник. Погиб в 1924 году. Начальник погранзаставы Берг Эдуард Петрович уехал с границы в Старую Ладогу: его назначили директором учрежденного там совхоза. Он позвал к себе Анну Кирилловну с детьми, они и приехали.

– Тогда шла коллективизация, – сказал Петр Григорьевич, – раскулачивали. Скот сдали в совхоз, а кормить нечем. По полям солому собирали. Мама шила дома и вырастила нас четверых.

Без внешних признаков связи, при временных перебросах, в рассказе Петра Антипова улавливалась внутренняя логика – железное свойство ума: установить причинность событий, закономерность следствий, додумать все до конца.

– В Саратове в госпитале, в сорок шестом году, когда реампутацию делали, подгоняли кости к протезам, я попросил сестру принести что–нибудь про лес почитать. Она принесла «Учение о лесе» Георгия Федоровича Морозова. – Он так сказал: Георгия Федоровича Морозова, с величайшим почтением. – Это то, что мне надо. Из этой книги узнал, что лесоводство – дитя нужды. Сестру звали Маруся…

Рассказчик остановился, посмотрел на меня, чтобы я не забыл записать про Марусю.

В лесной техникум поступил, поскольку прочел в тихвинской районной газете объявление о приеме: это совпало с потребностью души лесного жителя. В Петиных детстве и отрочестве Старую Ладогу окружали леса, простирались на все четыре стороны. Нынче от лесов мало что осталось…

…Когда 148‑й отдельный танковый батальон (в этом месте рассказчик задумался, что–то вспомнил, но не стал вдаваться в подробности. Сказал в пространство: «Танковый батальон – велика ли штука…») после тяжелых боев подо Ржевом весной сорок второго года вывозили на переформировку, чтобы влить в третью гвардейскую танковую бригаду, бросить затем под Елец… Состав остановился в березовой роще, неподалеку от Москвы. Машинист паровоза бежал вдоль состава, просил танкистов напилить дров: что были, все вышли, нечем топить паровоз. У каждого экипажа танка (танки были тяжелые, КВ) нашлись пила с топором. В охотку – молодые были, не то чтобы сытые, но кормленые – напилили, нарубили, сложили чурки в тендер; машинист с помощником раскочегарили топку и поехали.

Из приятного воспоминания о пилке дров в подмосковной березовой роще, между боями, Антипов сделал общебытийный вывод: лес помог нам одолеть эту войну; без лесу бы дело швах; как без хлебной пайки не смогла бы действовать армия, жить – население, так без лесу, без дров стали бы транспорт и энергетика, и хлеба не испечешь. Лес помог Отечеству в годину крайней смертельной нужды. Значит, что же? Будет лес, выдюжит и Отечество. В этом краеугольный камень философии лесничего, дело его жизни.

Петра Антипова призвали в армию в июле 1941 года, привезли в Ленинград. Просился отправить на фронт, но приказано было учиться в училище радиоспециалистов. Из училища взяли в 12‑й учебный танковый полк как радиста танкового экипажа – стрелка–радиста. Вошло навсегда в сознание наставление первого командира, «стройного, подтянутого, в кожаной тужурке»: «Запомните: вы теперь – танкисты, «кависты», а не мочала».

– Танк КВ стал для меня домом и цехом на все годы войны. В нем я жил, в нем работал – воевал.

В Ленинграде Петр видел, как горели Бадаевские склады. В блокадную зиму видел женщину, везущую на саночках запеленутый труп своего ребенка. Видел, как пожилой мужчина прислонился к стене, не устоял, упал и умер. Как шли строем девушки пожарного батальона, удивительно молчаливые, грустные. Как разорвался на улице снаряд, обрызнуло кровью стены. В цехе Кировского завода, где ремонтировали танки, рабочему оторвало ноги снарядом; Петр Антипов слышал, как рабочий пожаловался… что больше работать не сможет. Он думал не о потерянных ногах, а о том, что его работа нужна для победы.

В блокадном Ленинграде Петр Антипов прошел школу мужества. Здесь зажглось его сердце неукротимой жаждой – рассчитаться с врагом полной мерой. В феврале сорок второго обученных «кавистов» увезли в Челябинск за танками – и подо Ржев.

– В один день насчитали триста бомбежек по нашей бригаде…

В рассказе Петра о войне прослеживается мотив личного вклада стрелка–радиста в сальдо–бульдо войны, в баланс победы: кто кого. Еще в Тихвине в техникуме Петя сдал на значок «Ворошиловского стрелка»; значку отводится больше места в рассказе, чем полученным за бои орденам Красного Знамени, Отечественной войны. Славы, всем боевым медалям, какие есть.

– По улице идешь со значком «Ворошиловский стрелок», мальчишки останавливаются: «Смотри, смотри, Ворошиловский стрелок!»

Под Ельцом шли в атаку…

– На дубах у них «кукушки» посажены, сверху строчат по пехоте. Я смотрю

в прицел, вижу, что–то в ветвях чернеется. Я приложился… – Петр Григорьевич показал, как приложился к своему «Дегтяреву», сощурил сохранивший зоркость глаз с маленьким зрачком, – тырк! – смотрю, повалился. Дальше едем, опять, гляжу, чернеется. Я – тырк! – и этот упал. Двоих «кукушек» снял, значит, кто–то из наших славян живой остался. Под хутором Рысковским. под Сталинградом, пятерых пулеметчиков уничтожил. Этих я видел. Может, еще кого, в каждом бою вел огонь… Других не видел.

Антипов очень внимателен к частности: на войне жизнь на волоске, волосок–то и надобно заметить.

В сентябре сорок второго бригаду погрузили в состав, повезли куда–то.

– …Куда везут? Кто же его знает. Так гнали, как только буксы выдерживали. Их и не смазывали. Впереди два ФД, сзади еще толкач подцепляли. Остановились ночью под станцией Котлубань. Объявили: враг может появиться внезапно. Южная ночь, такая темень, какой у нас не бывает. А надо сгружать с платформ тяжелые танки КВ, при полной светомаскировке. Это не шутка. Сгрузили. И сразу – «Вперед!» Надо было преградить немцам выход к Волге. Напор был страшный. «Мессершмитты» у нас по головам ходили. В бригаде пятьдесят – шестьдесят машин, после боя осталось три танка. Но выстояли.

На переформировку вывезли в Саратов. Здесь Петр. Антипов был принят кандидатом в партию. И опять бои под Сталинградом, на полосе, отделявшей окруженную армию Паулюса от главных сил фашистских войск. Всего–то коридор шириною в три километра, с двух сторон простреливаемый. «По коридору взад–вперед…» Под Новый сорок третий год взяли Котельниково. Потом Новочеркасск. Под Батайском сходу ворвались на аэродром с невзлетевшими самолетами, покрутили их гусеницами в пух и прах…

В сорок третьем Петр Антипов воевал па Брянщине, в Белоруссии, форсировал Десну, Сож… В конце 43‑го ему повезло. Вот как он пишет об этом в своих мемуарах «За отчий край»: «Велика была моя радость, когда… очутился снова на родной Ленинградской земле. Несмотря на мороз, от Тихвина до Ленинграда стоял на платформе, чтобы не проспать родной Волхов. И просмотрел. Ехали ночью. Густой туман. Ждал, когда въедем на красивый, с высокими металлическими фермами железнодорожный мост через Волхов. Не дождался. Мост был взорван. Нас провезли по временному, деревянному».

В январе сорок четвертого, после массированной, длительной артподготовки («И пушки с кораблей били».) – фронтальная атака на Пулковские высоты и дальше в глубину с немецким тщанием выстроенной за два с половиной года обороны: Воронья Гора, Красное Село, Ропша, Гатчина (тогда это был Красногвардейск)… Под Гатчиной три прямых попадания в танк. Спасло мастерство механика–водителя Миши Тарханова. И – полная победа под Ленинградом! Покончено с блокадой! Двадцать седьмого января сорок четвертого года – ликование на улицах города, победный салют в Ленинграде! Ликует душа танкиста Антипова; в победе есть его доля, труд, судьба!

В марте проехал на танке с победой по родной Псковщине, пьянел от воздуха ее лесов, полей, озер. «Синички пикали». Каждое село встречало его, как сына. И враг был силен. В разведке боем в танк Антипова ударило пять болванок. Пробило бак с горючим, танк вспыхнул. Остановились глаза у водителя Миши Тарханова. Петя хотел вытащить товарища, но самого его отбросило взрывом. Горел, катался по снегу под прицельным огнем. Товарищи уволокли его в укромное место, располосовали горящую одежду, а то бы сгинул.

Ремонтировать танки – опять на Кировский завод. А там у станков девчонки… На КВ прокатились на четвертой скорости по городу – и в бой, на Карельский перешеек…

За окнами квартиры Антиповых засумерничало. Рассказ замедливался. Рассказчик не то чтобы устал, но чаще задумывался, больше помалкивал. Шебуршал телевизор.

– В кино танковые бои показывают, – сказал Петр Григорьевич, – а танки все наши. Я их по звуку мотора узнаю. У немецких танков другой был звук. У наших пушки без набалдашников, вот и наваривают на наши. Вроде как немецкие.

Он посмотрел себе на ноги. Или это я посмотрел, а он перехватил мой взгляд. Его ноги в резиновых сапогах маленького размера, с завернутыми голенищами пребывали в абсолютной недвижности, как если бы сапоги стояли под вешалкой.

– У меня была большая нога, – сказал Антипов, – сорок третий размер. Протезы сделали сорок первого. Экономия материала. С лесниками в марте пойдем по насту в обход, они пройдут, а у меня нога проваливается, наст не держит, мала опора.

Пришла с работы Анна Тимофеевна. Хозяин заметно оживился, то и дело обращался к своей подруге: «Тимофеевна!..»

***

Как неоднозначны человеческие слова, сколько сокрыто в памяти человека еще никому не сказанного, даже и себе самому!..

Паревский плацдарм – на реке Царев в Польше: три километра по фронту, полтора в глубину. На исходный рубеж вышли 14 января 45 года. Еще на марше подорвались на мине, выбило левый опорный каток. Механик–водитель, техник–лейтенант Самардак (стрелок–радист Антипов был гвардии старшиной) сказал: «Дойдем без катка». Натянули гусеницу, догнали своих. «Тяжелая машина вихрем неслась по заснеженной дороге».

15‑го рано утром вышли на опушку небольшого леска. Впереди «белая простыня» (слова рассказчика) открытого места, чуть поправее впереди двухэтажный дом розоватого цвета… Все запомнилось Антипову в цвете… Комполка скомандовал: «Вперед!» Комроты дублировал команду: «Вперед!» Радист принял и передал.

– Комроты проскочил траншею, там сгорел, – сказал Петр Григорьевич то, чего не было в первом его рассказе. – Два танка и люков не открыли, сгорели. От роты один танк остался (было пять)…

Самардак повел машину вдоль траншеи. Пушкарь бил из пушки, стрелок строчил из пулемета. Одна болванка попала в двигатель, мотор заглох. «У меня диск кончился, стал менять, пулемет горячий». Запахло дымом, появился огонь. Командир, артиллерист, заряжающий ушли через верхний люк. Водитель крикнул стрелку–радисту: «Выскакивай!» Сам вывалился через моторное отделение, Антипов за ним… «И сразу пулей ткнуло в правую руку».