Текст книги "Избранная поэзия"

Автор книги: Гизелла Лахман

 
Мелькнет в окно вагона ель,
Луга плывут, нескошены.
А рядом – серая шинель.
Кто он? Чужой, непрошеный?
 
 
Сжимает левая рука
Кулек – в нем вишни спелые.
Коснулся правой козырька,
Глаза прищурил смелые.
 
 
Они насмешливо глядят…
Как ест он вишни сладкие!
И ловко косточки летят,
Блестящие и гладкие.
 
 
Летят в открытое окно,
Блеснув сквозь зубы белые,
И падают на полотно.
Гляжу, окаменелая.
 
 
Меня ни разу не задев,
Вблизи они проносятся.
«На милость вы смените гнев»,
Слова его доносятся.
 
 
«А что мне завтра суждено?»
Позвольте позабавиться!
Как прыгают они смешно —
Неужто вам не нравится?»
 
 
Нам было вместе сорок лет,
А годы те – беспечные!
Я помню вишен вкус и цвет,
И споры бесконечные,
 
 
На лбу каштановую прядь,
Глаза такие синие…
Он обещал мне описать
Передовые линии.
 
 
Письмо любви. Какой-то бред
Писал в канун сражения.
Но мне вернули мой ответ
Уж после отступления…
 

1944

 
Асфальт блестел, сырой и гладкий.
В тумане темных улиц тишь.
Шуршали шелковые складки
И капли дождевые с крыш.
 
 
А сквозь опущенные шторы
Желтели отблески огней
И, как непрошенные взоры,
Смущали черный рой теней.
 
 
Мой путь извилистый все уже,
Чем дальше – меньше фонарей,
И в полутьме мерцают лужи
У чьих-то замкнутых дверей…
 

1946

 
Радость кружит слова в исступленном танце
Словно ветер, бывало, акаций цвет…
О, не ты ли тогда в своем школьном ранце,
Озираясь, унес мой портрет?
 
 
Мне мерещатся вновь купола золотые
И обрыв над рекою при свете костра…
Ты принес издалека кусочек России —
Колокольные звоны и омут Днепра.
 

1950

 
Это было в сказке древней —
В позабытой Новой Деревне…
(Как тоску превозмочь?)
За чертой Петрограда
Из чахлого сада
Белая ночь
Глядела в окно
Это было давно.
 
 
Это было в старой сказке:
Страстные песни… Томные пляски…
Дымный низенький зал…
Гитары… Цыгане…
В углу на диване
Подымает бокал,
Осушает до дна
И смеется она.
 
 
Но лица не могу узнать я…
Вижу бронзовый отблеск платья,
Цветок в волосах
И удаль в глазах.
 
 
С песней плывут из тумана
Бархат потертый дивана,
Запах забытый цветка,
Медные шелка…
Это было весной
И она – была мной.
 

1947

 
В осеннем дне разлита жалость…
Плывут печально облака…
И почему то сердце сжалось,
Дрожала жилка у виска.
Я на часы смотрю украдкой.
И нервно тереблю браслет,
Но знаю, вспомнить будет сладко
Когда-нибудь – сквозь дымку лет:
Настурции, кусты сирени
В несуществующем краю,
Навес, дощатые ступени,
Фуражку синюю твою,
Рубашки вышитой узоры,
Охапку разноцветных роз
И даже вздох вагонной шторы,
Когда рванулся паровоз…
 

1948

 
Окно позолотил июньский луч заката…
Раздался странный звук, прекрасней мудрых слов.
С победным возгласом вошел он в дом отцов
Из мира смутных снов, куда нам нет возврата.
 
 
Священным трепетом душа моя объята.
Я чувствую восторг, волнующий творцов.
Младенца слышу я протяжный властный зов…
Былой беспечности так радостна утрата!
 
 
Мне чудится за ним всех поколений ряд
И кажется, они меня благодарят…
Я тайну вечности постигла в те мгновенья.
 
 
Ведь, это новое – мое, мое! – звено,
Связуя прошлые и будущие звенья,
Навеки в нашу цепь любовью включено.
 

1944

 
Прильнул он к моему плечу,
На лоб спадает светлый локон…
Я сказки мальчику шепчу.
Сгустились сумерки у окон.
 
 
Камин… и отблески огня…
В глазах ребенка вижу ласку.
Глядит он ясно на меня,
Внезапно прерывая сказку.
 
 
«Ты можешь ли меня любить,
Когда я непослушен, мама?»
Не уловивши мысли нить,
«О, нет!» я отвечаю прямо.
 
 
«А люди добрые, скажи,
Меня полюбят ли – плохого?»
Целуя кудри цвета ржи,
«Нет, нет», я повторяю снова.
 
 
«А Бог? Он любит всех людей…
Детей капризных тоже, мама?!»
«И Бог не любит злых детей».
Как мальчик мой, и я упряма.
 
 
Он призадумался, вздохнул,
Развел руками безнадежно,
Но мудро на меня взглянул
И вдруг промолвил безмятежно:
 
 
«И Бог, и добрые, и мать,
Когда шалю, меня не любят.
Пойду разбойников искать:
Они и злого приголубят!»
 

1944

 
Всё в мире круто изменилось
И в новое вошло русло.
Прошедшее мне будто снилось,
И нет его – оно прошло.
 
 
Но где-то там, в пространстве вечном,
Хочу, хоть на короткий срок,
С былым незнанием беспечным
Войти в ушедший мой мирок.
 
 
Открыть калитку в палисадник,
Резную дверь в наш старый дом.
Хочу, чтоб в детской смелый всадник
Махал игрушечным мечом,
 
 
Чтоб он качался на лошадке,
В трубу бумажную трубил,
А книжник маленький в тетрадке
Кривые буквы выводил.
 
 
Я вновь поглажу светлый локон
И пальцы с пятнами чернил.
Хочу, чтоб у высоких окон
Нас луч заката осенил.
 
 
И в этот миг, в прощальном свете
Я снова верю всей душой,
Что мой уют, игрушки, дети
Тут – наяву – передо мной…
 
 
Рукой неведомой гонимы,
Скользят лишь тени по стене.
Всё сметено неумолимо.
А дети… Дети на войне.
 

1944

 
Пугай, испытывай меня,
Но не наказывай, Всевышний,
И сделай, чтоб тревога дня
Мне завтра показалась лишней,
Чтоб опаливший душу страх
Взметнулся трепетнее птицы,
Чуть дрогнул на лету в стихах
И шевельнул крылом страницы…
 

1946

 
В эту ночь смятенья и печали
Уходили в море корабли.
В темноте мы смутно различали
Полосу покинутой земли.
 
 
Жалобно кричали чьи-то дети
И шумела черная вода,
И казалось, гибнет всё на свете,
Сторожит и за морем беда.
 
 
Но мы живы… Чужеземной птицей
Пролетает за весной весна.
Почему же до сих пор нам снится
Примерещившаяся страна?
 

1951

 
Сегодня странный день – дождливый, как в Париже…
Над небоскребами колышется туман…
Но дым и облака плывут над Сеной ниже,
А здесь их гонит ввысь какой-то ураган.
И в этот хмурый день, шкатулку открывая,
Случайно я нашла полупустой флакон.
Знакомый аромат вдыхаю, вспоминая
Цветочные лотки у каменных колонн,
Уже с утра вино на столиках кофеен
И в дымке пепельной – сиреневый апрель…
Духами легкими под шум дождя навеян
Парижских улиц хмель…
 

1947

 
Висят рядами гроздья винограда
И ананасов желтые ежи…
За улицей – широкая ограда.
Повеяла солёная прохлада.
Ревут гудки и ранят, как ножи.
 
 
И лезвием отравленным кинжала
В усталом сердце чертят: «Не забудь
Того, чем жизнь былая угрожала,
Далёк покой желанного привала,
Не кончился земной и трудный путь».
 
 
Куда ведут скитальческие тропы?
Стоит корабль – чернеет тусклый лак…
На берегу поруганной Европы,
Где властвуют вчерашние холопы,
Галдит толпа глазеющих зевак.
 
 
Загромыхали длинной цепью ржавой
И подняли железные мостки.
В закатной мгле, холодной и кровавой,
Мне кажутся насмешкою лукавой
Там, над толпою, белые платки.
 

1945

 
Муза Дальних Странствий обнимала…
 

Н. Гумилев

 
За неделей тихо тянется неделя,
И, быть может, годы мирно здесь пройдут.
В комнате безличной, в комнате отеля
Я создать стараюсь свой былой уют.
 
 
Разложила книги, вынула портреты
И накрыла пледом старенький сундук
С новою надеждой, с песней недопетой
О конце скитаний, о конце разлук.
 
 
Равнодушны стены, но смеются вещи,
Вылез из-под пледа красочный ярлык.
Музы Дальних Странствий слышу голос вещий…
У вещей лукавых свой живой язык.
 

1949. Нью-Йорк

 
Нью-йоркская ночь… Небоскребы
Окутала снежная мгла…
Мерещатся где-то сугробы,
По белым холмам – купола,
Овраги, глухие дороги
И тонкая ткань серебра,
Что кинул волшебник двурогий
На синие льдины Днепра…
 

1946

 
На чужбине и солнце и тучи другие,
И волна говорит на чужом языке…
Я черчу твое имя, Россия,
На приморском песке.
 
 
Пусть приносит мне ветер соленый и свежий,
И смывающий буквы родные прибой —
Только звуки чужих побережий,
Все равно – я с тобой.
 

1947

«ЗЕРКАЛА» (Вашингтон, 1965)

 
Щедро дни и ночи разметало время,
Я их собирала бережно за ним
И на плечи клала золотое бремя:
Цвет журчащих вёсен, снег звенящих зим.
 
 
Яркий снег растаял на большой дороге,
Пылью облетели на ветру цветы,
И теперь – в преддверьи – где-то на пороге —
Я стою с тяжелой ношей пустоты.
 

 
На окнах плющ… Чужой проулок дальний…
В незрячем доме, верно, так темно…
Я помню сумрак деревенской спальни,
Где плющ завесил кружевом окно.
Но в детстве мне казалась веселее
Она всех комнат на земле.
В ее зеленоватой мгле,
Как в пахнущей листвой аллее,
Так сладко было по ночам не спать!
Когда ж заря, сквозь плющ алея,
Свои лучи бросала на кровать,
Который раз с упорством странным
Старалась зеркальцем карманным
Я луч сияющий поймать…
 
 
На окнах плющ разросшийся и гибкий
В проулке узком и слепом…
Я в тупике – мне выход незнаком.
А сквозь туман беззвучно зыбкий,
Откуда-то, где не редеет мгла,
Из неземных, быть может, измерений
Идут рядами чьи-то тени…
Какие их поймают зеркала?
 

 
Пароходы, письма, поезда,
Самолеты в небесах высоко
Зачеркнули слово «никогда»,
Стало близким грозное «далёко».
 
 
Мы, дерзая, обгоняем звук
В серебристой, стрельчатой ракете.
Для живых в пространстве нет разлук:
Мы гостим на небольшой планете.
 
 
К сердцу лишь дороги не нашли,
Сердце ждет, своей мечтой томимо…
Не заходят в гавань корабли,
Самолеты пролетают мимо.
 

 
Мерцает ровный путь безлюдный,
Летит, летит автомобиль…
Как ювелир небесный, чудно
Посеребрив земную пыль,
Колдует месяц. Спят долины.
В осколках зеркала земля.
На прибранных полях чужбины
Чего ищу я у руля?
Ищу ль далекую равнину?
Лучи полуночной луны
В глаза бросают паутину
И заставляют видеть сны.
Труднее каждое движенье
И клонит голову к плечу.
Я уступаю руль лучу
И поддаюсь изнеможенью.
 
 
Блестит серебряная пыль,
Летит, летит автомобиль…
 
 
Плывут во всём великолепьи
Растрепанные ветром степи,
В цвету вишневые сады,
Как будто бы в пушинках снега.
Плетётся и скрипит телега;
Колёс глубокие следы
Видны на вязком чернозёме;
Её везут в ленивой дрёме,
Шагая с важностью, волы.
На нежной зелени пролеска
Белеют тонкие стволы
И серебрятся в лунном блеске.
Бежит четверка лошадей
В знакомой упряжи красивой,
И кони машут длинной гривой.
А песню юности моей,
Напев родной, напев печальный
Я слышу в воздухе хрустальном.
 
 
Степные ветры гнут ковыль,
Летит, летит автомобиль…
 
 
Вдали, весной проснувшись снова,
Разбивши зимние оковы
И затопляя берега,
Баштаны, пастбища, луга,
Шумит в стремительном напоре
Раскрепощенная река.
Звон бубенцов, песнь ямщика
И гул Днепра слились в просторе.
 
 
Бледней серебряная пыль,
Быстрей летит автомобиль…
 
 
Толчки, ухабы, повороты…
Раскрыты широко ворота.
Как встарь, два дуба у ворот
Кивают ласково листвою.
Здесь тополь киевских высот
В саду с пушистою травою,
Здесь ива плачет над прудом
И здесь тот серый старый дом,
Где всё мне памятно до боли,
До горечи, до едкой соли
Моих невыплаканных слез.
Бессмертный луч меня привез
К началу пройденной дороги.
Я снова в детстве – на пороге…
Взбегаю быстро на крыльцо,
Смеюсь, как девочка, беспечно,
Не замечая, что лицо
Склонила надо мною вечность.
 

 
Что было нежностью согрето
И что в слова нельзя облечь, —
Всё это встречу где-то, где-то,
Когда мне будет не до встреч.
Там с неизбежностью прощальной
Безрадостно и беспечально
Раскинется недвижный свод,
Там ждет паромщик молчаливый
У берегов подземных вод
Вблизи нешелестящей ивы…
 

Памяти Э. Л.

 
Безмолвна жуткая столица.
Гусиный шаг тупых солдат.
В двадцатом веке небылица
Страшней, чем сотни лет назад.
 
 
Горячий взгляд, тревожный шепот
И нежность скорбного лица…
И вновь шагов тяжелых топот
У оснеженного крыльца.
 
 
Под белым фонарем вокзала
Блеск обручального кольца —
Как отблеск светлого начала
Непостижимого конца.
 

 
Я не хочу стучать в чужие двери
И греться у случайного костра.
Мне дороги мои, мои потери,
Уединенность мне сестра.
 
 
А за размах минувших дней широких,
За то, что я стихами говорю,
За смех детей, за пушкинские строки,
За энциан на скалах синеокий
Создателя благодарю.
 

 
Мы жизнь, как башню, воздвигали
Из кубиков – из дней, ночей,
Из незатейливых деталей
И повседневных мелочей.
 
 
Играя, мы не замечали,
Что башня нас переросла,
Что в неглубокие печали
Боль настоящая вошла.
 
 
А ныне у подножья башни
Шумит и пенится поток.
Одна теперь и всё бесстрашней
Я жду: когда наступит срок?
 
 
Вода бурлит и камни лижет
Высокой башенной стены…
Пусть неизбежное всё ближе,
Но дни не мною сочтены!
 
 
Куда-то в ночь часы, мгновенья
Уходят, горестно звеня.
Былого золотые звенья
И плачут, и зовут меня…
 

 
Где ты, девочка с мягкою чёлкой,
Шестилетняя тёзка моя?
Разливались по синему шелку
Облаков белоснежных края…
 
 
Ты сказала, взглянувши на небо:
«С молоком светло-синий кисель!»
Над тобою смеялись… О, где бы
Мне найти тот веселый апрель?
 
 
Это было в каком-то апреле…
А в каком? – Потеряла я счет!
Мы устали, давно постарели,
Только девочка где-то поет,
 
 
Повторяет свои небылицы,
Так же молодо плачет она…
У какой тридевятой границы
Зеленеет все та же весна?..
 

 
Уже бледней скудеющие тени.
В опавших листьях мертвая трава.
Мне жаль куста озябшего сирени:
Распалась прахом хрупкая листва.
 
 
Исчезли птицы – щебета не слышно,
А в мае песни зазвенят с утра;
Вновь голый куст залиловеет пышно,
Вновь станет теплой мерзлая кора.
 
 
Но мы? Но мы? Просить ли исступленно
О жалости и возносить хвалы?
Ведь здесь, как в храме стройные колонны,
Стремятся ввысь молитвенно стволы.
 
 
Когда заря торжественно и просто
Опять зажжет на водах огоньки,
Ждать чуда иль… с перил чугунных моста
Внять голосу настойчивой реки?
 

 
Облака из алебастра
На осенней синей тверди,
Словно снег на синем льду.
Замерзающие астры
Тихо шепчутся о смерти
В умирающем саду.
 
 
И сгибаясь в беспорядке,
Астры ждут в слепой надежде,
Чтобы солнце в вышине,
Не играя с ними в прятки,
Показалось бы, как прежде,
В алебастровом окне.
 
 
И глядят они в испуге,
Обманув свою усталость,
На увядшие цветы;
И о каждом мертвом друге
Думают, отбросив жалость:
«Это – ты… Не я, а ты».
 

 
Летят морозные недели,
Недели декабря.
Срывают снежные метели
Листки календаря.
 
 
Наполнен ли живою болью
И нежностью, как встарь,
Нетронутый под бандеролью
Мой новый календарь?
 
 
Быть может, день отмечен где-то
Среди грядущих дат,
Когда блеснет прощальным светом
Последний мой закат?
 

 
Я в полудреме в вечность заглянула.
И, содрогаясь, отшатнулась я.
В раскатах грозных неземного гула
Еще дрожала под ногой земля
И ускользала, исчезая где-то…
Свой рай грядущий, может быть, губя,
Я ухватилась за мою планету,
Ее в бессильи яростней любя.
 

 
Я придумала, я сочинила
И твою и свою любовь,
А потом я ее хоронила…
Я писала – на пальцах чернила;
Может быть, не отмою вновь.
 
 
Как на сцене в драме Шекспира,
Я беспомощно руки тру.
На заре уныла квартира,
А в углу усталая лира
Мне пророчит, что с ней умру.
 
 
Без любви не бывает песен.
Пусть придумала я тебя.
Пусть твердят, что наш мир чудесен,
Он без выдумки пуст и пресен…
И я жить не могу, не любя.
 

 
Туманный полог разрывая,
При тусклом свете фонаря
Забрезжила едва живая
Белесоватая заря.
 
 
Гул голосов и окрик громкий,
Автомобильные гудки…
Багаж, дорожные котомки,
Последний возглас, детский, ломкий,
Последний взмах руки…
 
 
Я помню снежную дорогу,
Заплаканные небеса,
И слева – на горе пологой
В глубоком трауре леса.
 

 
Сегодня забуду кочевья,
Разлуку, мостки корабля…
Здесь солнце, трава и деревья,
И пахнет, как в Альпах, земля.
 
 
И в сердце скудеют желанья,
Исчезла бесследно тоска.
Мне радостны трав колыханье
И радужный взлет мотылька.
 
 
Лежу на поляне в качалке,
Вдали – голубые холмы.
И жизни ушедшей не жалко,
Не страшно и будущей тьмы.
 
 
Но хочется верить: под вечер
В расцвеченной Богом стране
Ты смотришь на розовый глетчер
И молча скучаешь по мне…
 

 
Ты в памяти такой, каким ты был в тот день,
Когда мы шли у скал над пропастью отвесной,
Когда лежала там еще ночная тень
В безлюдной тишине, в пустынности чудесной;
 
 
Когда ты уверял, что солнце подождет,
Не станет торопить бездомных и влюбленных;
Что это – наша ночь, вся наша, напролет,
С дыханьем ледников, с журчаньем вод бессонных.
 
 
Ты в памяти живешь такой, как был тогда,
Когда взошло оно, малиновое солнце,
И в горном озере холодная вода
Ловила весело лучистые червонцы.
 
 
Ты подарил мне всё: альпийскую зарю,
Румяные снега и тайный мрак ущелья.
За драгоценный дар тебя благодарю,
Касаясь жемчугов незримых ожерелья.
 

 
Туда – на вершины тропа уводила,
Где отблеск снегов голубой…
У Господа милости я не молила,
Не чаяла встречи с тобой.
 
 
Высокого солнца веселые блики
Скользили по серой скале,
И нежились кустики спелой черники
На склонах оврага в тепле.
 
 
Меж гладкой скалой и глубоким оврагом
Тропинка была так узка.
По ней ты спускался уверенным шагом,
Ты мне улыбался слегка…
 
 
Ты снова уходишь… сутулятся плечи…
Закат догорает на льду…
Пылающий глетчер, алеющий вечер,
Нежданную нежность нечаянной встречи —
Я бережно в память кладу.
 

 
Мы вниз спешим вдоль переулка,
В горах последний луч угас,
И сердце отбивает гулко:
«В последний раз. В последний раз!»
 
 
Внизу, у белого вокзала
Дымит игрушка-паровоз.
Я в детстве, помнится, играла
С букетиком бумажных роз
В прощанье Рыцаря и Дамы,
И плакала от грустных фраз
Сентиментальной мелодрамы.
 
 
Теперь гляжу в последний раз
Без слов, без слез, окаменело
В твои застывшие черты.
Но руки… руки рвут цветы —
Альпийских роз живое тело.
 

 
Телефонную книгу далекого города
Перелистываю, теребя,
И не веря в смерть, как не верила смолоду,
В этой книге ищу тебя.
 
 
Пусть измерила версты, земные пространства я, —
Не проникну сквозь времени мглу.
Где ты ныне, мой друг? На чужбине ли, странствуя,
Иль в соседнем медвежьем углу?
 
 
Отзовись! Вновь на горы подымемся снежные
И озер заблестит бирюза.
Я пришла, чтобы снова насмешливо-нежные
Изумленно раскрылись глаза.
 
 
Я пришла, чтоб вернуть наше счастье сторицею
После долгих неласковых лет…
Но беспомощно пальцы дрожат над страницею,
Где заветного имени нет.
 

 
Замкнули горные отроги
Запущенный зеленый луг.
Здесь упирались все дороги
В непроходимый полукруг.
 
 
Залитый золотистым зноем,
От злобы и забот вдали,
Дышал задумчивым покоем
Забытый уголок земли.
 
 
Застигнутые зябкой дрожью,
Мы – пред загадкою конца —
Беззвучно подошли к подножью
Скалистого полукольца.
 
 
Казалось, за зубчатой гранью
Змееобразного хребта,
Там – недоступная сознанью
Зияющая пустота…
 

 
Я летом под одною крышей
С ним провела четыре дня.
Он был стройней других и выше,
И глаз он не спускал с меня.
 
 
На много лет меня моложе,
Застенчив, горд и нелюдим,
Старался он казаться строже.
Я не была знакома с ним.
 
 
На склонах гор его встречала;
Когда ж в горах висел туман,
В киоске книжном у вокзала.
За мной входил он в ресторан,
 
 
Глядел, не говоря ни слова,
Учтиво уступал мне путь.
Я иногда была готова
Его за что-то упрекнуть.
 
 
Когда мы с мужем уезжали
И выносили наш багаж,
Глазами полными печали
Он посмотрел на экипаж.
 
 
Он вышел, будто ненарочно,
За нами из шале во двор.
Какой-то страстью непорочной
Зажегся синий-синий взор.
 
 
И вслед за нашею коляской
По спуску узкому меж скал,
Дорогой глинистой и вязкой
Он почему-то побежал.
 
 
За мной ли он бежал вдогонку?!
И с непонятною тоской,
Как огорченному ребенку,
Ему махнула я рукой…
 

 
На каждом перекрёстке пляски,
Нога скользит по конфетти,
И вздор нашептывают маски,
Шутя, мешают мне пройти.
 
 
На два часа, меж поездами,
Я с гор спустилась в городок.
Брожу с веселыми шутами,
Гляжу на их живой поток.
 
 
Как маска, мой загар в узорах,
И запах снега в волосах;
Я помню лыжный бег в просторах,
Созвездья в темных небесах.
 
 
А тут – фонарики цветные
Совсем затмили звездный свод.
В три дня хотят собрать шальные
Запасы радости на год.
 
 
Ведь, сразу после карнавала
Все разойдутся по домам,
Где добродетельно и вяло
Вернутся к прерванным делам.
 
 
А день уже уходит третий…
Но снова взвился серпантин
И, забывая всё на свете,
Пьеретту обнял Арлекин.
 

 
Лучше слепое Ничто,
Чем золотое Вчера.
 

Н. Гумилев

 
Всё, что было давно, мной почти позабыто.
Завтра – миф. Нет Сегодня, Исчезло Вчера.
Но в душе, в глубине, в подсознании зарыта
Прежних лет золотая пора.
 
 
Я устала, устала – я жажду покоя,
Темноты, пустоты… За какие грехи
Суждено до сих пор утомленной рукою
Мне писать молодые стихи?
 
 
Но не лучше ли, вновь побеждая усталость
И в слезах молодея, писать до утра?
Пусть Ничто подождет!..
Нет, со мной не рассталось, —
Вот смеется и плачет Вчера!..
 

 
Первый подснежник. Оттепель марта.
Солнечный зайчик на желтой стене.
Шелест тетрадей. Низкая парта.
Девочка с мягкой косой на спине.
 
 
Он заблудился, тот день предвесенний, —
Осенью поздней внезапно возник,
Повесть о жизни – мое сочиненье
Перечеркнул, как плохой черновик:
 
 
Много исканий, но мало в них смысла…
Новую жизнь напишу мастерски!
Годы исчезли, как лишние числа,
Стертые губкой с классной доски.