Текст книги "Начало"

Автор книги: Гильермо Дель Торо

Соавторы: Чак Хоган
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Вторая интерлюдия

Пылающая яма

Его ночные кошмары разнообразием не отличались: голый Авраам, старый или молодой, стоял на коленях у края огромной ямы. Внизу горели тела, а нацистский офицер шел вдоль ряда поставленных на колени узников и стрелял им в затылок. Пылающая яма находилась позади лазарета в концентрационном лагере, который назывался Треблинкой. Узников, слишком старых или больных, которые уже не могли работать, уводили в бараки с красными крестами на белых стенах, а потом отправляли в яму. Юный Авраам видел многих, кто умер там, а однажды сам едва не последовал за ними.

Он старался не привлекать к себе внимания, работал молча, беспрекословно выполнял все приказы. Каждое утро он накалывал себе палец и втирал по капле крови в каждую щеку, чтобы на поверке выглядеть здоровым.

Впервые он увидел яму, когда ремонтировал нары в лазарете. В шестнадцать лет Авраам Сетракян носил желтую нашивку мастерового. Он не получал за это никаких льгот, не был чьим-то любимцем, он был невольником с талантом к работе по дереву, а в лагере смерти это приравнивалось к таланту к жизни. Сетракян представлял определенную ценность для нацистского гауптмана, который безжалостно его эксплуатировал, не давал отдыха, но при этом не убивал. Сетракян ставил столбы, на которые потом натягивали колючую проволоку, выстругивал доски для библиотечных стеллажей, ремонтировал железнодорожные пути. А на Рождество 1942 года вырезал несколько красивых курительных трубок для старшины украинских охранников.

Благодаря своему умению Аврааму удавалось держаться подальше от пылающей ямы. В сумерках он видел ее жуткий отблеск; иногда до его мастерской доносились запах горящей плоти и вонь бензина, и тогда они смешивались с ароматом опилок. А сердце охватывал страх, словно яма навеки вошла в него.

До нынешних дней Сетракян ощущал эту яму в сердце всякий раз, когда испытывал приступ страха, – при переходе через темную улицу, при закрытии магазина, при пробуждении от кошмарного сна, – и тогда обрывки воспоминаний возвращались. Он на коленях… голый… молящийся… В своих снах он физически ощущал приставленный к затылку ствол пистолета…

Концентрационные лагеря выполняли одну функцию – убивать. Треблинка выглядела как железнодорожная станция – с расписаниями, туристическими плакатами, зелеными насаждениями, скрывающими колючую проволоку. Сетракяна доставили туда в сентябре 1942-го, и с тех пор он все время работал. «Зарабатывал на возможность дышать» – так он это называл. Тихий, молодой, хорошо воспитанный, исполненный мудрости и сострадания, он помогал всем, кому мог, и все время молился. Разумеется, молча. И пусть не проходило дня, чтобы Авраам не видел, сколь жестоко одни люди относятся к другим, он верил, что Бог приглядывает за всеми.

Но вот пришла зимняя ночь, когда Авраам, взглянув в глаза ходячего мертвеца, увидел дьявола. И тогда понял, что мир устроен не так, как ему думалось раньше.

Случилось это после полуночи. Лагерь был необыкновенно тих. Ветер не шумел в кронах лесных деревьев, а холод пробирал до костей. Сетракян бесшумно ерзал на нарах и слепо смотрел в окружающую его темноту. И вдруг услышал:

Тук-тук-тук.

Как и рассказывала бабушка… точно такой звук, как она говорила… от этого стало еще страшнее.

У Авраама перехватило дыхание, он ощутил в сердце пылающую яму. В углу барака шевельнулся мрак. Огромная тварь, гигантская костлявая фигура, отслоившись от чернильной темноты, шла среди спящих товарищей Авраама.

Тук-тук-тук.

Сарду! Или тварь, которая когда-то вселилась в него. Кожа монстра сморщилась, потемнела, слилась со складками болтающейся на нем одежды. Тварь напоминала ожившую чернильную кляксу. Двигалась легко, без всяких усилий, будто фантом, плывущий над полом. Ногти на ногах, скорее, когти мягко скребли по деревянному полу.

Но ведь… такого не может быть! Авраам живет в реальном мире. И зло реально. Реальное зло окружает его со всех сторон. А этот монстр реальным быть не может. Он – персонаж бобе майсе, бабушкиной сказки… Ах, бобе…

Тук-тук-тук.

В считаные секунды давно умершая тварь поравнялась с Авраамом. Юноша почувствовал ее запах – запах прелых листьев, земли и плесени. Даже смог разглядеть контуры лица и тела. А потом тварь повернулась к нарам по другую сторону прохода. Наклонилась, принюхалась к шее Задавского, молодого, очень трудолюбивого поляка. Тварь чуть ли не доставала головой до крыши барака, она дышала тяжело, возбужденно, словно ее обуревал голод. Монстр перешел к следующим нарам, и его лицо попало в полосу света, струившегося из окна.

Потемневшая кожа стала полупрозрачной – такой бывает пластинка сушеного мяса, если смотреть сквозь нее на свет. Весь он был сухим и матовым, за исключением глаз – двух сверкающих полусфер, которые светились, разгораясь и угасая, как два раскаленных уголька, когда их кто-то раздувает, то и дело набирая воздуха. Сухие губы растянулись в оскале, обнажив пятнистые десны и два ряда маленьких желтоватых, невероятно острых зубов.

Монстр навис над Ладиславом Заяком, туберкулезным стариком из Гродно, прибывшим недавно. Сетракян помогал Заяку, показывал, что к чему, защищал от беды. Его болезнь прямым ходом вела в пылающую яму, но Сетракян взял Заяка в помощники и в критические моменты укрывал его от надсмотрщиков-эсэсовцев и украинских охранников. Ладислав, однако, умирал. Легкие отказывали, и он потерял желание жить: ушел в себя, постоянно плакал, говорил редко. Заяк превратился в помеху для Сетракяна, он все глубже опускался в пучину отчаяния. По ночам, чуть ли не до самой зари, старик кашлял и тихонько рыдал.

И вот теперь, наклонившись над Заяком, монстр разглядывал его. Ему, похоже, нравилось тяжелое дыхание старика. Как ангел смерти, он укрыл своей чернотой хрупкое тело Заяка и жадно зацокал сухим языком.

Что монстр сделал потом… Сетракян этого не увидел. Были какие-то звуки, но его уши отказывались их слышать. Огромная, злорадно сопящая тварь склонилась над головой и шеей старика. И что-то в этой позе говорило о том, что монстр… кормится. Тело Заяка подрагивало, но – удивительное дело! – старик не просыпался.

Он так и не проснулся…

Сетракян зажал себе рукой рот. Однако монстру, похоже, не было до него дела. Тварь интересовали только больные и увечные. К рассвету в бараке появилось три новых трупа, а монстр выглядел куда более упитанным, его кожа стала упругой и эластичной, хотя и осталась темной.

Наконец Сетракян увидел, как чудище растворилось в темноте, покидая барак. Авраам осторожно поднялся и подошел к трупам. В слабом свете начинающегося утра он осмотрел тела. Он не нашел никаких повреждений, кроме разрезов на шее. Очень тонких, практически незаметных. Он тоже не заметил бы их, если бы сам не был свидетелем этого ужаса…

И тут до Авраама дошло. Эта тварь. Она же вернется… И очень скоро. Концентрационный лагерь – плодородное поле, где тварь будет пастись, пережевывая всех незаметных, всех позабытых, всех ненужных. Будет пастись… пока не сжует всех. Всех до единого.

Если только кто-то не восстанет, чтобы остановить ее.

Кто-то…

Он, Авраам…

Процесс пошел

Пассажир эконом-класса

Энсель Барбур, оставшийся в живых пассажир рейса 753, нежно обнимал жену Анну Марию и двоих своих детей – восьмилетнего Бенджи и пятилетнюю Хейли. Они сидели на синем ситцевом диване в залитой солнцем гостиной их дома во Флэтбуше. Не остались в стороне даже Пап и Герти, два больших сенбернара, которых по случаю важного события пустили в дом: собаки, донельзя обрадованные возвращением хозяина, устроились рядом, положив большущие лапы ему на колени и благодарно тычась в грудь.

В самолете Энсель сидел у прохода, в кресле 39G. Он возвращался с семинара по обеспечению безопасности баз данных, который проходил в Потсдаме, к юго-западу от Берлина. Барбур был программистом. Участие в семинаре оплатила торговая фирма из Нью-Джерси, которая заключила с Энселем четырехмесячный контракт, опасаясь вирусных атак: по всей стране из компьютеров были уже похищены миллионы номеров кредитных карточек клиентов. Ранее Энсель никогда не покидал Америку и очень тосковал по семье. В программе четырехдневного семинара были и свободное время, и экскурсионные туры, но Энсель не выходил из отеля. Он предпочитал сидеть в номере над своим ноутбуком: с помощью веб-камеры устраивал сеансы видеосвязи с детьми и играл с незнакомцами в «Червы» по Интернету.

Для Анны Марии, женщины суеверной и замкнутой, трагическое завершение рейса 753 только подтвердило обоснованность страха перед воздушными путешествиями, да и вообще всякими новшествами. Она не водила автомобиль. Строго соблюдала десятки различных ритуалов, в том числе обязательно прикасалась ко всем зеркалам в доме и протирала их, точно зная, что этим отгоняет беду. Ее родители погибли в автомобильной катастрофе, когда ей только-только исполнилось четыре года – сама она чудом выжила при аварии, – и девочку воспитывала незамужняя тетка, которая умерла за неделю до свадьбы Анны Марии и Энселя. Рождение детей лишь укрепило ее в отшельничестве и обострило страхи до такой степени, что Анна Мария, случалось, по нескольку дней подряд не выходила из дому, где чувствовала себя в относительной безопасности, полностью полагаясь на Энселя, который и связывал ее с внешним миром.

Известие о страшной беде в самолете потрясло ее до глубины души. То, что Энсель выжил, принесло ей безмерное облегчение, она восприняла это как знамение свыше, подтверждение того, что ее уход от мира и соблюдение ритуалов угодны Богу.

Энсель, со своей стороны, также от всей души радовался возвращению домой. Бен и Хейли пытались забраться на него, но он им не позволял этого из-за неутихающих болей в шее. Скованность – мышцы были как мучительно скрученные канаты – сосредоточилась в горле, но постепенно распространялась вверх, к ушам, охватывая углы нижней челюсти. Когда скручиваешь канат, длина его уменьшается. Нечто подобное происходило и с мышцами Энселя. Он повертел головой, надеясь, что такая хиропрактика принесет облегчение…

ЩЕЛК… КРАК… ХРУП…

От боли его согнуло вдвое. Зря он так. Никакая хиропрактика не стоит таких спазмов.

Позже Анна Мария, зайдя на кухню, увидела, что Энсель ставит в шкафчик над плитой пузырек с ибупрофеном. Он сразу выпил шесть таблеток – максимальную суточную дозу – и едва сумел протолкнуть их через горло.

Радость в глазах жены тут же сменилась страхом.

– Что случилось?

– Ничего, – ответил он, хотя от боли не мог даже покачать головой, но все же решил не волновать жену. – После самолета болит шея. Наверное, затекла. Неудобно сидел, когда летели.

Анна Мария стояла в дверях, нервно ломая пальцы:

– Может, не следовало уезжать из больницы?

– А как бы ты справилась одна? – ответил он резче, чем ему хотелось бы, да еще дернул головой.

ЩЕЛК, КРАК И ХРУП…

– Но что, если… если тебе придется вернуться туда? Что, если на этот раз они захотят, чтобы ты там остался?

Это было так мучительно – бороться с ее страхами, скрывая собственные.

– Я не могу пропускать работу. Ты же знаешь, с деньгами у нас туго.

Они жили только на его жалованье, тогда как в Америке практически во всех семьях работали двое. И он не мог взять вторую работу: кто бы тогда покупал продукты?

– Ты знаешь… – Анна Мария запнулась. – Мне без тебя не прожить.

Они никогда не обсуждали ее болезнь. Во всяком случае, не признавали, что это болезнь.

– Ты мне нужен. Ты нужен нам.

Кивок Энселя больше напоминал поклон, потому что согнулась не шея, а корпус.

– Господи, когда я думаю обо всех этих людях…

Он вспомнил тех, с кем летел через Атлантику. Семью с тремя взрослыми детьми, которые сидели через два ряда впереди. Пожилую пару по другую сторону прохода – старички проспали чуть ли не весь полет, их седовласые головы делили одну подушку. Стюардессу, крашеную блондинку, которая пролила ему на колени газировку.

– Почему я, ты не знаешь? Есть ли какая-то причина, по которой выжил именно я?

– Такая причина есть. – Анна Мария прижала руки к груди. – Эта причина – я.

Позже Энсель отвел собак в сарай, расположенный в глубине двора. Собственно говоря, дом они купили именно из-за этого двора: места для игры хватало и детям, и собакам. Пап и Герти появились у Энселя еще до того, как он познакомился с будущей женой, и Анна Мария влюбилась в них так же, как и в него. А собаки беззаветно любили ее. Так же, как Энсель… И дети… Хотя Бенджи, старший, уже задавался вопросами насчет ее эксцентричности. Особенно когда она перерастала в конфликты по поводу игр, в которые ему хотелось играть, и бейсбольных тренировок. Энсель замечал, что Анна Мария потихоньку отдаляется от Бенджи. А вот Пап и Герти не задавали никаких вопросов – при условии, что Анна Мария продолжит их перекармливать. Энсель боялся, что дети слишком быстро повзрослеют, перегонят в своем развитии мать и так и не смогут понять, почему она, похоже, отдает предпочтение собакам, а не им.

В деревянном сарае в земляной пол был вкопан металлический столб, к которому крепились две цепи. В этом году Герти как-то раз убежала, а потом вернулась с отметинами от хлыста на спине и лапах – кто-то отлупил ее. Поэтому на ночь они сажали собак на цепь, для их собственного блага.

Медленно, чтобы не крутить шеей, в которой каждое движение отдавалось дикой болью, Энсель в одни миски насыпал сухой корм, в другие налил воды, потрепал собак по большущим головам, когда те принялись за еду, – просто чтобы сделать им приятное, поблагодарить их за то, что они так хорошо вели себя в этот счастливый для него день. Он посадил собак на цепь, вышел и закрыл дверь, потом постоял, глядя на дом и пытаясь представить себе, каким стал бы этот маленький мир, если бы он не вернулся из мертвых. Энсель видел, как плакали сегодня дети, он и сам плакал вместе с ними. Семья нуждалась в нем.

Внезапно чудовищная боль пронзила шею. Чтобы не упасть, Энсель ухватился за угол сарая и на несколько секунд застыл, прислонившись к деревянной стенке, в ожидании, когда пройдет или хотя бы ослабнет эта жуткая режущая боль.

Боль отпустила, оставив в одном ухе шум, скорее, рев морской раковины. Энсель осторожно прикоснулся к шее, боясь надавить и вызвать новый приступ. Он легонько помассировал кожу, надеясь вернуть былую подвижность, затем, насколько мог, отвел голову назад и увидел огни самолетов, звезды.

«Я выжил, – подумал он. – Худшее позади. Боль скоро пройдет».

В ту ночь ему приснился ужасный сон. Его дети носились по дому, убегая от какого-то чудовища, но когда Энсель прибежал, чтобы спасти их, то увидел, что вместо рук у него когтистые лапы того самого чудовища. Он проснулся, почувствовав, что простыня под ним промокла от пота, поспешно вылез из кровати и… нарвался еще на один приступ боли.

ЩЕЛК…

Боль сковала уши, челюсть, горло, не позволяя глотнуть.

КРАК…

Кто бы мог подумать, что элементарное сокращение пищевода может так скрючить!

А еще ему хотелось пить. Никогда Энсель не испытывал такой жажды… такого неудержимого желания пить, пить и пить.

Когда к нему вернулась способность двигаться, он прошел через холл в темную кухню, открыл холодильник, налил себе большой стакан лимонада. Потом второй, третий… Скоро он уже пил прямо из кувшина. Однако ничто не могло утолить жажду. И почему он так сильно потеет?

От пятен пота на его футболке шел сильный запах, слегка отдающий мускусом, а сам пот приобрел какой-то янтарный оттенок. Какая же здесь жара!..

Поставив кувшин в холодильник, Энсель заметил блюдо с маринованным мясом. Сквозь смесь соуса и уксуса змеились тонкие разводы крови, и рот Энселя мгновенно наполнился слюной. Не от предвкушения жаренного на гриле мяса, нет – от самой идеи, что в это мясо можно вонзить зубы, рвать его на части, высасывать кровь. От идеи, что жажду можно утолить кровью!

ХРУП…

Он вышел в коридор и решил заглянуть в детскую. Бенджи свернулся калачиком под простынкой с изображением мультяшного пса Скуби-Ду. Хейли тихонько посапывала, свесив одну руку с кровати, словно тянулась к книжкам-картинкам, которые лежали на полу. От одного их вида плечи Энселя чуть расслабились, ему удалось вдохнуть. Он вышел во двор, чтобы немного остыть, холодный ночной воздух высушил пот на его коже. Здесь, дома, в кругу семьи, чувствовал Энсель, он излечится от любой болезни. Семья поможет ему. Она обеспечит его всем необходимым.

Управление главного судебно-медицинского эксперта, Манхэттен

На судмедэксперте, который встретил Эфа и Нору, крови не было. Что уже показалось им странным. Обычно на вскрытии водонепроницаемый халат патологоанатома забрызган кровью, а пластиковые нарукавники запятнаны до локтей. Но не сегодня. Этот судмедэксперт – смуглый мужчина с карими глазами, с решительным выражением лица, прикрытого пластиковым щитком, – скорее, напоминал гинеколога из Беверли-Хиллз.

Он представился как Госсетт Беннетт.

– В сущности, мы только начали.

Беннетт указал на столы. В секционном зале стоял шум. Если операционная – тихое и стерильное место, то в морге все наоборот: визжат пилы, льется вода, врачи диктуют ассистентам, описывая процесс вскрытия.

– У нас в работе восемь трупов с вашего самолета.

Тела, лежавшие на восьми столах из нержавеющей стали, были на разных стадиях вскрытия. Из двух, говоря на патологоанатомическом жаргоне, уже сделали «каноэ». Это означало, что грудная клетка и брюшная полость были вскрыты, вынутые внутренние органы лежали в раскрытом пластиковом мешке, расположенном на голенях, а патологоанатом делал срезы на специальной доске, словно каннибал, готовящий человеческое сашими. Шея у каждого трупа была рассечена, язык просунут в разрез, кожа с верхней части лица откинута вниз, как резиновая маска, обнажившиеся черепа распилены циркулярной пилой. Один головной мозг как раз в этот момент отделяли от спинного – в дальнейшем его поместят в раствор формалина, чтобы он отвердел, и это будет последним этапом вскрытия. Ассистент стоял рядом, держа наготове комок ваты, чтобы заполнить опустевший череп, и большую кривую иглу с продетой в ушко толстой вощеной нитью.

От одного стола к другому передали секатор с длинными ручками – очень похожий на те, которые продаются в магазинах для садоводов, – и еще один ассистент, стоя на металлической скамеечке и возвышаясь над телом, начал одно за другим перерубать ребра, чтобы вынуть сразу всю грудную клетку вместе с грудиной, как кровавую фигурную решетку. Запах стоял ужасный – всепоглощающая смесь пармезана, метана и тухлых яиц.

– После вашего звонка я начал проверять шеи, – рассказывал Беннетт. – У всех трупов обнаружился разрез, о котором вы говорили. Но не шрам. Открытая рана, очень ровная и чистая. Мне таких видеть не доводилось.

Он подвел их к еще не вскрытому трупу женщины, лежавшему на столе. Под шею был подложен пятнадцатисантиметровый металлический брусок, поэтому голова трупа завалилась назад, грудь выгнулась, а горло выпятилось. Эф провел по нему затянутыми в латексную перчатку пальцами и обнаружил тонкую линию, сравнимую с порезом, который оставляет бумага. Он мягко развел края раны, подивился аккуратности и глубине разреза. Когда Эф убрал руку, рана неторопливо закрылась, как сонный глаз или губы после робкой улыбки.

– И что могло быть причиной такой раны? – спросил он.

– В природе подобное не встречается, – покачал головой Беннетт. – Во всяком случае, я ничего похожего не видел. Обратите внимание на точность разреза, словно его нанесли скальпелем. Рана, можно сказать, выверенная – и по месту расположения, и по глубине. При этом края закруглены, то есть она, скорее, органического происхождения.

– А какова глубина? – спросила Нора.

– Точно до сонной артерии. Причем стенка артерии пробита только с одной стороны. Сквозной перфорации нет.

– Во всех случаях?! – поразилась Нора.

– Во всех без исключения. Я имею в виду трупы, которые я осмотрел лично. На каждом теле обязательно есть такой разрез, хотя, признаюсь, если бы вы меня не предупредили, я бы этого не заметил. Особенно если учесть все прочее, что творится с этими телами.

– Что значит – прочее?

– Мы сейчас к этому перейдем. Почти все разрезы на шее – впереди или чуть сбоку. За исключением одной женщины, у которой разрез обнаружился на груди, значительно выше сердца, и одного мужчины, которого нам пришлось осматривать особо. Разрез мы нашли и у него – на внутренней стороне бедра, над бедренной артерией. Каждая рана проходит сквозь кожу и мышцы, а заканчивается точнехонько внутри главной артерии.

– Может быть, игла? – предположил Эф.

– Что-то куда более тонкое. Я… Мне нужно продолжить исследования, мы ведь только начали. И тут еще столько непонятного, жуткого дерьма… Вы, полагаю, в курсе?

Беннетт подвел их к двери большой холодильной камеры. Размерами она превышала гараж на два автомобиля. В камере стояло около пятидесяти каталок, на большинстве лежали трупы в мешках, с молниями, расстегнутыми до середины груди. Лишь немногие трупы были полностью извлечены из мешков – эти обнаженные тела уже взвесили, измерили, сфотографировали – и подготовлены к вскрытию. Тут же лежали восемь или девять трупов, не имеющих отношения к рейсу 753. Они покоились на голых каталках, без мешков, со стандартными желтыми бирками на пальцах ног.

Холод замедляет гниение – в том же смысле, в каком он предохраняет фрукты, овощи и мясо от порчи. Однако на трупах, доставленных из аэропорта, не было следов разложения. С момента катастрофы прошло уже тридцать шесть часов, а они оставались такими же свеженькими, как и в ту минуту, когда Эф впервые увидел их, поднявшись на борт самолета. В отличие от трупов с желтыми бирками – те распухли, из всех отверстий, словно черный понос, сочились телесные выделения, плоть, лишенная испарившейся влаги, стала темно-зеленой и кожистой на вид.

– Для трупов они слишком хорошо выглядят, – заметил Беннетт.

По телу Эфа пробежала дрожь, не имеющая отношения к температуре холодильной камеры. Он и Нора прошли дальше, миновав три ряда каталок. Тела выглядели… нет, не здоровыми, потому что они слегка скукожились и обрели бескровный, сероватый вид… но уж точно нельзя было сказать, что эти люди давно умерли. На всех лицах была характерная маска смерти, однако создавалось впечатление, что смерть наступила не более получаса назад.

Вслед за Беннеттом Эф и Нора вернулись в секционный зал, к трупу той женщины, у которой разрез обнаружился на груди. На теле женщины – лет сорока с небольшим – не было никаких отметин, кроме разве что шрама, оставшегося от кесарева сечения примерно десятилетней давности. Ее уже приготовили к вскрытию. Но вместо скальпеля Беннетт взял инструмент, который никогда не использовался в морге. Стетофонендоскоп.

– Я заметил это раньше, – сказал Беннетт и предложил инструмент Эфу.

Эф вставил в уши оливы, а Беннетт призвал всех прекратить работу. Один из ассистентов побежал выключить льющуюся воду.

Беннетт приложил диафрагму к груди трупа чуть ниже грудины. Эф слушал с тревогой, боясь того, что может услышать. Но не услышал ничего. Он посмотрел на Беннетта – лицо патологоанатома оставалось бесстрастным, выжидательным. Эф закрыл глаза, сосредоточился.

И услышал. Слабый звук. Очень слабый. Как если бы что-то скользило и извивалось в грязи. Тихое шевеление, безумно тихое – Эф не мог понять, действительно ему что-то слышится или просто мерещится.

Он передал фонендоскоп Норе.

– Черви? – спросила она, послушав.

Беннетт покачал головой:

– Если уж на то пошло, заражения паразитами нет вовсе, в частности, потому, что нет разложения. Однако некие интригующие аномалии все же наличествуют…

Беннетт махнул рукой, чтобы все продолжили работу, а сам взял с подноса большой скальпель – шестой номер. Однако, вместо того чтобы начать с груди, с обычного Y-образного надреза, он потянулся другой рукой к эмалированному подносу за широкогорлой банкой для хранения препаратов, поставил ее под левую руку трупа, а потом, полоснув скальпелем по внутренней стороне запястья, взрезал его, словно собирался снять шкурку с апельсина.

Из руки женщины брызнула молочно-белая, с радужными переливами жидкость. Сначала струя пошла вбок, несколько капель попали на перчатку Беннетта и прикрытое халатом бедро, однако Беннетт тут же среагировал, и жидкость полилась в банку, со звоном ударяясь о дно. Она текла быстро, но, поскольку не подгонялась бьющимся сердцем, вскоре замедлила бег, а когда ее набралось около ста миллилитров, струйка и вовсе ослабла. Беннетт наклонил руку женщины, чтобы жидкости натекло побольше.

Эф, увидев столь грубо произведенный разрез, испытал шок, который мгновенно уступил место изумлению. Из запястья женщины струилась не кровь. Кровь после смерти застаивается и сворачивается. Она не вытекает, как машинное масло.

И не становится белой.

Беннетт вернул руку на стол и поднял банку, чтобы показать Эфу.

«Лейтенант… эти трупы… они… они обескровлены!»

– Поначалу я подумал, что происходит отделение белков, – сказал Беннетт. – Ну, примерно как водомасляная смесь в конечном итоге разделяется на воду и масло. Но это совсем не то.

Жидкость была мучнисто-белая, как если бы по жилам женщины текла простокваша.

«Лейтенант… О боже…»

Эф не верил своим глазам.

– Они все такие? – спросила Нора.

– Обескровленные, – кивнул Беннетт. – Крови в них нет.

Эф смотрел на белую жидкость в банке. У него скрутило желудок: он ведь так любил молоко.

– Это еще не все. Внутренняя температура повышается. Каким-то образом тела генерируют тепло. Более того, мы нашли на некоторых органах темные пятна. Не некроз, но что-то вроде… кровоподтеков.

Беннетт поставил банку с молочно-белой жидкостью на столик и подозвал ассистентку. Она принесла ему непрозрачный пластиковый контейнер с крышкой – в такие наливают суп навынос. Ассистентка сняла крышку, и Беннетт, достав из контейнера некий орган, положил его на разделочную доску, словно стейк, только что принесенный из мясной лавки. Это было человеческое сердце. Пальцем, затянутым в перчатку, Беннетт указал на те места, где оно соединялось с артериями:

– Видите клапаны? Такое ощущение, будто они открыты с рождения. В жизни такое невозможно. Клапаны должны открываться и закрываться, чтобы перекачивать кровь. То есть врожденным дефектом это быть не может.

Эф пришел в ужас. Такая патология означала верную смерть. Как известно любому анатому, внутри люди такие же разные, как и снаружи. Но ни один человек с таким сердцем не мог дожить до средних лет.

– У вас есть медицинская карта этого пациента? – спросила Нора. – Выписки из истории болезни? Хоть что-нибудь, с чем мы могли бы сопоставить увиденное.

– Пока нет. Наверное, не будет до утра, и это заставило меня притормозить весь процесс. Сильно притормозить. Через какое-то время мы приостановимся и отложим работу до утра, чтобы завтра иметь как можно больше данных. Я хочу проверить все, каждую деталь. Например – вот такую.

Беннетт подвел их к трупу взрослого мужчины среднего веса. Вскрытие его было уже завершено. Горло рассекли до задней стенки глотки, так что обнажились гортань и трахея, и теперь были видны голосовые связки, располагающиеся чуть выше гортани.

– Видите складки преддверия? – спросил Беннетт.

Складки преддверия гортани называются также ложными голосовыми связками – это толстые слизистые мембраны, единственная функция которых заключается в том, чтобы прикрывать и защищать настоящие голосовые связки. С анатомической точки зрения они совершенно необычны: складки преддверия могут полностью обновиться даже после хирургического удаления.

Эф и Нора наклонились ниже и увидели отросток, отходящий от складок, – розоватый, мясистый выступ, не проникающий извне сквозь стенку гортани, не бесформенный, как опухолевая масса, а именно отросток, ответвляющийся от внутренней стенки глотки несколько ниже языка. Свежее, казалось бы, спонтанное разрастание мягких тканей нижней челюсти.

Выйдя из секционного зала, они долго обрабатывали руки – гораздо старательнее, чем обычно. Обоих потрясло увиденное в морге.

Эф заговорил первым:

– Я вот все думаю: неужели привычный ход вещей когда-нибудь восстановится?..

Он высушил руки, остро ощущая прикосновение свежего воздуха к ладоням, наконец-то лишенным перчаток. Потом пощупал шею у себя под подбородком, примерно там, где у жертв располагались разрезы.

– Ровная глубокая колотая рана на шее… И вирус, который, с одной стороны, замедляет посмертное разложение, а с другой – явно вызывает спонтанный предсмертный рост тканей.

– Это что-то новое, – откликнулась Нора.

– Или… что-то очень, очень старое.

Они вышли из приемного отделения и направились к тому месту, где Эф неправильно припарковал свой «эксплорер», прилепив к ветровому стеклу пропуск «Срочная доставка крови». Последние полосы дневного тепла плавно сходили с неба.

– Мы должны проверить другие морги, – сказала Нора, – узнать, вдруг там обнаружили такие же отклонения.

Просигналил мобильный телефон Эфа. Пришло текстовое сообщение от Зака:

Посмо3 на 4асы. Ты где???? З

– Черт, – вырвалось у Гудвезера. – Я забыл… слушания о попечении…

– Прямо сейчас?! – огорченно спросила Нора и тут же осеклась. – Ну хорошо. Поезжай. Я встречу тебя, после того как…

– Нет. Я им позвоню… Этого будет достаточно. – Эф оглянулся по сторонам, чувствуя, что разрывается надвое. – Нам нужно еще раз взглянуть на пилота. Почему у него рана закрылась, а у остальных – нет? Очень важно хорошенько разобраться с патофизиологией этого дела.

– А также с другими выжившими, – подхватила Нора.

Эф нахмурился, вспомнив, что все прочие пациенты покинули инфекционное отделение:

– Надо же так лопухнуться!.. На Джима это не похоже.

Нора попробовала защитить Кента:

– Если им станет плохо, они вернутся.

– Только… возможно, будет уже поздно. И для них, и для нас.

– Что значит – для нас?

– Мы можем не успеть добраться до сути. Ведь должен же быть хоть какой-нибудь ответ, какое-нибудь объяснение. Логическое обоснование. Происходит что-то невероятное, и нам нужно понять, почему это происходит, а затем остановить.

На Первой улице, возле центрального входа в Управление главного судебно-медицинского эксперта, телевизионщики уже устанавливали оборудование, чтобы передать в прямой эфир последние новости. Собралась изрядная толпа прохожих – их нервозность ощущалась даже из-за угла. Тяжкая неизвестность просто витала в воздухе.

От толпы отделился мужчина – тот самый, которого Эф приметил еще на пути в морг. Это был старик с белыми, как березовая кора, волосами; в руке незнакомец держал трость, слишком высокую для него, поэтому он сжимал ее как жезл, обхватив пальцами под внушительным серебряным набалдашником. Больше всего он походил на Моисея из мюзикла, вот только одет этот человек был безупречно и торжественно, по старой моде: легкий черный плащ, под ним – габардиновый костюм, на жилетке провисает золотая цепочка часов. И – что совершенно не вязалось со всем остальным замечательным гардеробом – серые шерстяные перчатки с отрезанными пальцами.