Текст книги "Остров в океане"

Автор книги: Гилберт Клинджел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Несколько дней спустя я поймал сетью детеныша осьминога, который прятался в водорослях, росших в нескольких футах от берега, в том месте, где риф кончался, переходя в мелководье. Я поселил малютку – он был не более восьми дюймов в поперечнике, считая распластанные щупальца, – в луже возле моего старого дома, постоянно пополнявшейся водой во время прилива, и продержал его там несколько дней. Он быстро освоился на новом месте и не делал никаких попыток к бегству, зато мелким крабам и рыбам, делившим с ним лужу, пришлось очень туго. Он питался в основном крабами, за которыми охотился, осторожно подкрадываясь к добыче или терпеливо выжидая в засаде, когда жертва приблизится к нему. Терпение, по-видимому, было его основным достоинством, и, к моему негодованию, он мог часами сидеть неподвижно, глядя на мелькающие в воде живые существа. Крабов он ловил с необычайной сноровкой, облюбовав себе место, откуда можно контролировать целый угол лужи.

Цвет скал здесь был кремово-коричневый, и тот же оттенок принимал осьминог, ожидая в засаде жертву. Он мог как угодно менять свою окраску и дал бы сто очков вперед хамелеону с его жалким дилетантством. Механика этого явления очень сложна и обусловлена расширением и сокращением так называемых пигментных клеток, или хроматофоров, расположенных в верхних слоях кожи осьминога, а также наличием другого рода клеток, способных отражать световые лучи; эти клетки желтого цвета и светятся странным радужным блеском, слегка напоминающим мерцание жемчуга. Хроматофоры, представляющие собой палитру самых разнообразных красок, могут открываться и закрываться произвольно, окрашивая тело осьминога в какой-либо один цвет или сразу во все цвета радуги. Они приводятся в действие высоко чувствительными нервами, связанными с мозгом и глазами животного. Выбор той или иной окраски зависит главным образом от глаза, хотя немалую роль здесь играет и эмоция. От испуга осьминог обыкновенно бледнеет или окрашивается в светлые тона, от раздражения – темнеет. Ни одно другое существо на свете неспособно так быстро менять свою окраску, как осьминог. Человек краснеет от гнева, бледнеет от боли и страха. Но он не может произвольно изменить цвет своей руки так, чтобы, например, она стала зеленой в желтую полоску либо просто желтой или коричневой, не говоря уже о бледно-лиловом и ультрамариновом цветах. Художник может нарисовать картину, вот только осьминог может расцветить тело всеми оттенками своих эмоций или в точности воспроизвести окраску морского дна. Лишь существо, обладающее развитым мозгом и предельно слаженной нервной системой, способно на такое чудо механики – одновременно сокращать и расширять несколько тысяч клеток в строго определенном порядке.

Помимо этого, головоногие отличаются еще и тем, что из всех животных, обладающих собственным свечением, они дают наиболее яркий свет. Это свойственно многим видам глубоководных кальмаров[65]65
  Светящиеся органы есть не только у глубоководных кальмаров, но и у многих каракатиц, обитающих в поверхностных слоях моря. Всего известно более ста видов светящихся кальмаров (приблизительно 60 процентов от общего количества видов кальмаров) и 27 видов светящихся каракатиц (12 процентов от общего числа всех известных науке каракатиц). Мицетомы – особые капсулы со светящейся слизью, в которых живут производящие свет бактерии, имеются только у каракатиц, точнее, у представителей подотряда Myopsida, объединяющего каракатиц и близких к ним по анатомическим признакам кальмарообразных моллюсков – роды Lolige, Heteroteuthis и др. У кальмаров развиты фотофоры – сложные светящиеся образования, снабженные целой системой оптических приспособлений, напоминающие своим устройством миниатюрные автомобильные фары.


[Закрыть], которые люминесцируют гораздо интенсивнее светлячков. Световые органы располагаются у них по всему телу, а иной раз даже запрятаны глубоко внутрь! Последнее свойственно лишь кальмарам с совершенно прозрачным телом, свободно пропускающим свет. Строение этих световых органов весьма различно: в одних случаях это просто воронки, наполненные светящейся жидкостью, в других – сложные образования с линзами и отражательными зеркалами, роль которых играют особые ткани. Нам до сих пор почти ничего не известно об этой особенности глубоководных осьминогов и кальмаров, за исключением того, что немногие пойманные экземпляры ярко светились в течение нескольких часов. Надо полагать, в будущем, когда человек изобретет средства удобной и безопасной доставки исследователей в глубины океана, мы сможем узнать больше об этих удивительных существах.

Мой малютка осьминог ждал в засаде, пока краб подойдет поближе. Тогда он либо набрасывался на краба и душил его своими игрушечными щупальцами, либо быстро выбрасывал щупальца и хватал свой обед прежде чем жертва успевала опомниться. Он почти не знал промаха, а если и промахивался, то пускался в погоню и настигал добычу, не давая ей далеко уйти. Не прошло и суток, как дно лужи было сплошь усеяно пустыми панцирями крабов. Примечательно, что осьминог всегда начинал поедать краба снизу, прокусив его мягкое брюшко своим маленьким клювом, весьма напоминавшим клюв попугая, и выскабливал содержимое шершавым языком; ноги краба отрывались и почти всегда выбрасывались. Эти трапезы редко совершались в дневное время, и однажды в полдень я даже видел, как по расслабленным щупальцам осьминога прополз краб, не подозревавший, какой опасности он подвергается. Вечером же, особенно перед заходом, солнца, осьминог хватал все, что только можно было схватить.

С рыбами дело обстояло сложнее; я не раз наблюдал его попытки поймать рыбу, но лишь одна из них увенчалась успехом. Жертвой оказался маленький бычок, имевший неосторожность расположиться для отдыха всего в нескольких дюймах от облюбованного осьминогом уголка. Подобно крабу, он был оплетен массой гибких щупальцев и погиб. Как правило, если осьминог успел присосаться к рыбе своими присосками ей уже не спастись, ибо эти присоски действуют гораздо эффективнее когтей или зубов и уступают лишь человеческой руке с ее большим пальцем.

Ощущение, которое испытываешь, когда присоски прилипают к коже, весьма своеобразно и отнюдь не неприятно. Я неоднократно брал в руки маленьких осьминогов, и при этом мне казалось, будто множество мокрых цепких пальчиков пощипывает меня за кожу. Цепкость присосок поразительна. Моего малютку осьминога невозможно было снять с руки, и даже когда я отвел все его щупальца, кроме одного, мне пришлось приложить значительное усилие, чтобы окончательно отлепить его. В иных случаях щупальца разрывались, прежде чем присоски ослабляли свою хватку. Присоски действуют по тому же принципу, что и маленькие резиновые чашечки, при помощи которых мы прикрепляем безделушки к ветровому стеклу автомобиля. Присоска, имеющая вид чашечки, плотно прижимается краями к предмету, затем ее центральная часть отходит от поверхности, создавая разрежение.

Присоски легко скользят из стороны в сторону по поверхности захваченного предмета, однако оказывают значительное сопротивление, когда усилие прилагается в вертикальном направлении. У осьминогов присоски расположены на невысоких бугорках, у кальмаров они более подвижны и расположены на особых стебельках. У гигантских кальмаров края присосок даже снабжены мелкими зубами; известны случаи, когда китобои обнаруживали на головах выловленных китов множество кольцеобразных шрамов, полученных ими в битвах с этими океанскими колоссами. Некоторые из шрамов были более двух дюймов в диаметре. Насколько огромны должны быть обладатели таких присосок!

Каких размеров достигают кальмары и осьминоги? В Северной Атлантике был пойман кальмар общей длиною пятьдесят два фута, из которых тридцать два приходилось на щупальца и семнадцать – на цилиндрическое тело, окружность которого составляла двенадцать футов. Глаз этого сказочного животного имел семь дюймов в ширину и девять в длину – самый большой зрительный орган из всех, созданных природой. Диаметр присоски равнялся двум и одной четверти дюйма. Кольцеобразные шрамы у некоторых китов превышают эти размеры, поэтому есть все основания заключить о существовании в бездонных глубинах Северной Атлантики еще более крупных кальмаров – в шестьдесят, а то и в семьдесят футов длиною. Тем не менее огромные кашалоты охотятся за кальмарами и разрывают их на куски своими длинными острыми зубами. Фрэнк Буллен дает яркое описание схватки кашалота с кальмаром в своем классическом, снискавшем всеобщую популярность «Путешествии кашалота».

«Было около одиннадцати часов вечера, – пишет он. – Я стоял, опершись на поручни, и не отрываясь глядел на блестящую поверхность моря, как вдруг справа, там, где по воде протянулась лунная дорожка, море бурно заволновалось; памятуя о том, в каких широтах мы находимся, я хотел было поднять по тревоге экипаж, ибо мне часто приходилось слышать о вулканических островах, внезапно вырастающих из глубин океана и столь же быстро исчезающих. Я был очень обеспокоен происходящим. Не заходя в каюту, я достал через люк ночной бинокль, висевший на стене в постоянной готовности, и, направив его на возмущенный участок моря, уже после беглого осмотра с удовлетворением убедился, что все обстоит не так серьезно, как я думал вначале; тем не менее море сотрясалось с такой силой, что я имел все основания заключить о начавшемся извержении вулкана или землетрясении. На самом же деле я был свидетелем смертельной схватки огромного кашалота с кальмаром, не уступавшим ему по величине. Громадное тело кита было сплошь оплетено бесчисленными щупальцами головоногого, а его голова и вовсе казалась одним большим клубком извивающихся змей: кашалот, схватив моллюска зубами за хвостовую часть, деловито и методично вгрызался в него. Рядом с черной цилиндрической головой кашалота виднелась голова огромного кальмара – страшилища, какого не увидишь и в самом жутком кошмаре. Размерами он был с одну из наших бочек вместительностью по триста пятьдесят галлонов каждая, а может быть, и того больше. Замечательнее всего были его огромные черные глаза, выделявшиеся на мертвенной бледности головы и поражавшие своим выражением. Они имели по меньшей мере фут в поперечнике и смотрели невыразимо жутким и загадочным взором.

Вокруг борющихся чудищ, как шакалы вокруг льва, сновали бесчисленные акулы, рвавшиеся разделить трапезу с кашалотом и, по-видимому, помогавшие ему разделаться с огромным головоногим».

К сожалению, Буллен ничего не говорит о том, чем кончилась эта схватка, однако можно не сомневаться, что победителем оказался кашалот, питающийся исключительно кальмарами.

Что касается свирепости и кровожадности, в которых так часто обвиняют осьминогов, на это можно возразить, что они живут в подводном мире, где господствуют примитивные инстинкты и где поневоле приходится следовать моде, для того чтобы выжить. Несомненно, что разъяренный осьминог представляет собой весьма грозного противника, однако в действительности осьминоги и кальмары настолько редко нападают на людей в воде, что такими случаями можно пренебречь, несмотря на обширную литературу, доказывающую обратное. Их «свирепость» проявляется главным образом там, где дело идет о добывании пищи, и в этом нет ничего удивительного.

Щупальца осьминогов имеют и другое, совершенно удивительное предназначение: при помощи своих «рук» эти в высшей степени необычные существа воспроизводят самих себя. «Руки», осуществляющие эту функцию, называются гектокотилями, что значит рука, состоящая из ста присосок. Это название было ошибочно предложено Кювье, впрочем, с самыми добросовестными намерениями. Когда оторванная часть такой руки была впервые обнаружена под мантией самки осьминога аргонавта, она была принята за новый вид паразитического червя, который назвали гектокотилем; ошибка была обнаружена лишь в результате дальнейших исследований, предпринятых с целью выяснить способ размножения аргонавта. Оказалось, что в брачный период рука самца вытягивается в длину и приобретает вид червеобразного жгута; внутри жгута содержатся сперматофоры. При спаривании самка и самец тесно переплетаются щупальцами, а когда размыкают свои фантастические объятия, конец жгута остается под мантией самки и находится там до тех пор, пока яйца не созреют. По мере выхода яиц они оплодотворяются спермой. Вместо оторванного щупальца у самца вырастает новое, и так может повторяться много раз подряд.

У некоторых пород осьминогов гектокотилизированная рука не отделяется, а, будучи особым образом видоизменена, помещает сперматофоры под мантию самки вблизи яйцевода. Сперматофор сам по себе является удивительнейшим приспособлением в этом сложном процессе оплодотворения. Это длинный трубчатый сосуд, наполненный спермой, снабженный специальным органом для ее извержения, а также особой железой для прикрепления ее к мантии самки. Им можно пользоваться по желанию, благодаря чему самка может не торопиться с кладкой яиц, выжидая благоприятных условий. У других видов осьминогов самец достает сперматофор у себя из-под мантии и кладет его под мантию самки или на особую перепонку вокруг ее рта, на которой происходит оплодотворение яиц.

Некоторые из головоногих отличаются весьма развитым материнским чувством. Самка наиболее распространенного вида осьминога (Octopus vulgaris), помещенная в аквариум, зорко охраняла яйца, прикрепленные к каменной стене, и поддерживала постоянную циркуляцию воды вокруг них, чтобы обезопасить их от заражения паразитами и обеспечить приток кислорода. Она отлучалась лишь для кормежки, и то ненадолго, хотя инкубация длилась значительное время. В своем неистовом попечительстве она набросилась на другого осьминога, жившего в том же аквариуме и слишком часто приближавшегося к ее посту, и убила его.

Материнским чувством объясняется и другая поистине парадоксальная особенность некоторых видов головоногих. Так, самки аргонавтов постоянно носят на себе красивую, завивающуюся спиралью раковину. На первый взгляд, это явно противоречит характеристике современных головоногих как моллюсков, сбросивших раковины. На самом же деле раковина у аргонавтов – это не настоящая раковина, а всего лишь очень прочное лукошко для яиц. Аргонавты ни в коей мере не привязаны к своей скорлупе и могут оставить ее, когда им вздумается, что они и делают в определенных условиях. Никакие другие моллюски не обладают подобным снаряжением. Представьте себе устрицу, которая раскрыла бы створки своего домика и пошла немного «проветриться»! Раковина удерживается в своем положении двумя специально приспособленными для этой цели щупальцами. Она имеется только у самок, которые наращивают ее не при помощи мантии, подобно другим моллюскам, а при помощи двух своих видоизмененных щупалец, снабженных широкими перепончатыми дисками. Рождаются они без всяких следов раковины и начинают сооружать ее, лишь достигнув недельного или двухнедельного возраста. В несогласии с естественной историей Аристотеля, аргонавты не плавают по волнам наподобие корабликов, сложив парусом «руки», как ошибочно полагал этот великий философ и неутомимый естествоиспытатель древности, а ползают по морскому дну или передвигаются в воде при помощи своих сифонов, подобно прочим головоногим. Взрослое поколение аргонавтов вынуждено расплачиваться за то, что их яйца хорошо защищены раковиной: аргонавты не обладают подвижностью других головоногих, и, по-видимому, они самые медлительные из всех головоногих.

Ничто на поверхности моря у побережья Инагуа не говорит о присутствии в нем осьминогов, крошечных кальмаров, укрывающихся в массах разросшихся саргассовых водорослей, непрестанно переносимых с места на место течением, и более крупных, устрашающего вида кальмаров, небольшими группами плавающих в воде. Не сразу обнаружит их и водолаз. В отличие от рыб, живущих в районе рифа, они – ночные животные. В светлое время они неподвижно сидят в расщелинах, в своих коралловых домах или неподвижно висят между дном и поверхностью моря, вытаращив свои круглые глаза и терпеливо дожидаясь, когда солнце наконец зайдет и через синюю глубину долины протянутся смутные тени. Тогда они выползут из своих укрытий и заскользят по коралловым глыбам или живыми стрелами понесутся в зеленой воде, набрасываясь на добычу и делая все те удивительные вещи, которые выпадают на долю головоногих.

Всякий раз, когда я вспоминаю о большом барьерном рифе у побережья Инагуа, перед моими глазами всплывает сказочная картина самого рифа и его пастельные краски, а затем я вижу осьминога подводной долины с его резиновым телом и до жути неподвижным глазом.

Ярче любых других обитателей моря осьминоги выражают дух рифа: нереальные сами по себе, фантастические и неправдоподобные, они как нельзя более на месте в этом мире, где общепринятые понятия уничтожаются, где животные прикидываются растениями, а черви красивы, где растут хрупкие каменные деревья, где крабы притворяются тем, чем они не являются на самом деле, где цветы пожирают рыб, а рыбы маскируются под цвет песка и скал и где опасность рядится в самые невинные и красочные обличья. Их приверженность к мрачным и тенистым местам – последняя, заключительная черта их характера. В природе они занимают место, на которое не может претендовать никто другой, и они приспособились к нему в совершенстве.

Глава XV
ЧУДО ПРИЛИВОВ

Жизнь, если рассматривать ее в широком смысле, – это постоянная смена приливов и отливов. Они являются неизменной чертой всего существующего. Подъем и упадок наций, угар побед и горечь поражений расцвет и гибель культур – таковы приливы и отливы в жизни человеческого общества. Мрачное средневековье сменилось эпохой Возрождения, но это лишь два последовательных проявления одного энергетического потока. Только время неизменно бежит в одном направлении, оставляя после себя следы подъемов и падений, приливов и отливов.

Геологические эры дают щедрые доказательства того, что жизнь течет именно таким пульсирующим потоком. Ее волны разбиваются о берега вечности. Об этом свидетельствуют остатки вымерших динозавров и амфибий, окаменелые отпечатки панцирных рыб и миллионы погибших в незапамятные времена трилобитов.[66]66
  Трилобиты – когда-то очень распространенные в морях и океанах, близкие к ракам членистоногие животные. В то же время трилобиты сохранили много примитивных черт своих предков – многощетинковых червей. Известно свыше двух тысяч видов трилобитов, все они вымерли в конце палеозойской эры, приблизительно 200 миллионов лет назад.


[Закрыть] Даже жизнь каждого существа в отдельности – это всего лишь та же смена приливов и отливов в миниатюре. Рождение, рост, зрелость, упадок и гибель – вот последовательные ступени этого процесса.

Меня всегда интересовало происхождение культа Селены, богини луны, который встречается уже в самых древних религиях. Не лежит ли в его основе безотчетное осознание того, что луна управляет непрерывным движением океанских вод. Связь фаз луны с падением и подъемом уровня воды в лагунах и заливах не могла ускользнуть от внимательного взгляда древнего человека, который был очень зорким наблюдателем природы. Культ луны зародился в доисторические времена. Нынешние отсталые племена, даже еще не имеющие своей письменности, прекрасно сознают связь приливов с луной и делают из этого практические выводы для своей повседневной жизни.

Для людей, знающих море и обладающих хоть каплей воображения, прилив – всегда важное и впечатляющее событие. Ход времени заметен только с большого расстояния, приливы и отливы на море легко ощутимы в каждый данный момент. Возможно, непреложность, с какой они повторяются, и есть одна из причин, почему они оказывают на нас столь сильное впечатление, но мне кажется, что наш эмоциональный отклик на это явление имеет и более глубокие корни. Ведь у человеческого зародыша есть рудиментарные зачатки жабр, и это красноречиво свидетельствует о том, что наши весьма отдаленные предки, снабженные хвостом и плавником, изо всех сил боролись с могучею силой приливов и отливов. Впрочем, читатель едва ли поймет мои чувства, если ему не приходилось стоять на палубе океанского парохода, опершись на поручни, и наблюдать за водоворотами и кружением теснимой приливом воды у руля. Тот, кто это видел, знает, насколько волнующее зрелище представляет собою прилив.

Сидя за пишущей машинкой, вдали от движущихся масс океанских вод, трудно воспроизвести и запечатлеть на бумаге те чувства, которые вызывает прилив. Это было бы гораздо легче, если б он бушевал и ревел, как прибой. Но в том-то и дело, что приливы беззвучны. Услыхать прилив нельзя, разве только самое чуткое ухо уловит легкое журчание воды, когда она обтекает нос или руль корабля. Прилив нельзя ни понюхать, ни потрогать. Казалось бы, его легче всего увидеть, но мы его скорее чувствуем, чем постигаем органами зрения. Уже сама масштабность этого явления затрудняет наше восприятие его. В моем воображении возникают залитые солнцем песчаные отмели, где ползают маленькие крабы и лежат перевернутые лодки; я вижу груды водорослей, нанесенных к устью реки, или кружение воды вокруг буя и говорю: «Это прилив». Но это не прилив, а лишь его незначительные внешние проявления. Прилив в целом – грозное пробуждение, мощный вздох Мирового океана, чудовищная волна, перекатывающаяся вокруг Земли от одного полюса к другому. Это вздымающийся гигант с миллионами пальцев, которые он протягивает ко всем впадинам земного шара, чтобы в положенное время убрать их. Приливы – это пульсация нашей планеты, и лучше всех это поняли норвежцы: по существующей у них легенде приливы возникают потому, что дышит змей Йормунгандер, чудовище, опоясывающее земной шар и держащее хвост во рту, так как для хвоста не хватило места:

 
Он бьет хвостом, и воды моря
Горою движутся на сушу.
 

Прилив разбил мой парусник у берегов Инагуа в тот момент, когда я думал, что все опасности остались позади; и приливу же я обязан одним из самых интересных дней, проведенных мною на острове. Неподалеку от Метьютауна, с южной стороны и в направлении к Наветренному проходу, береговая линия делает последний поворот, прежде чем слиться с длинной намывной косой, что тянется к пустынным, застывшим дюнам наветренной стороны острова. У крайней точки поворота береговые скалы исчезают и появляются нескончаемые дуги барьерного рифа, тянущегося до самого горизонта. Здесь дважды в сутки можно наблюдать прилив максимальной силы; дело в том, что в этом месте сталкиваются, образуя течения и контртечения, огромные массы воды из бесконечных просторов Атлантического океана и бурлящих недр Карибского моря. Даже когда все побережье безмятежно спокойно, поверхность воды здесь покрыта пеной и перекрывающими друг друга волнами. Здесь встречаются восток и запад, и течения сносят сюда обломки кораблекрушений, чтобы похоронить их в синей бездне или выбросить на высокий белый берег, уже заваленный остатками сотен морских трагедий.

Это место показалось мне соблазнительным для подводной экскурсии, и я притащил тяжелый шлем со шлангом и спасательной веревкой на небольшой уступ у самой воды. Вместо того чтобы нырять с лодки, я решил опуститься в глубину с берега, испытать все ощущения перехода с суши на дно океана и попутно обследовать подводную часть береговых скал.

Я выбрал место, где скалы расступались, и в берег вдавался длинный язык воды – спуск здесь можно было осуществить, не принимая на себя всю тяжесть ударов прибоя. К тому же склоны подводного откоса были устланы водорослями и более или менее свободны от вездесущих морских ежей.

С невероятным трудом я надел и укрепил на плечах восьмидесятифунтовый шлем, едва держась на ногах под этой тяжестью. Мальчик, которого я нанял себе в качестве помощника, стал к воздушному насосу, и я, шатаясь как пьяный, нащупывая ногой путь, начал спускаться по ковру водорослей. Пена вскипала вокруг моих лодыжек, потом поднялась выше колен. Еще секунда– и я погрузился по плечи, невыносимая тяжесть исчезла, ноги снова стали слушаться меня. Войдя в воду до уровня глаз, я на минуту задержался на месте. Мне захотелось насладиться необычным зрелищем мира, разделенного пополам. Особенно большое впечатление производила категоричность этого деления: наверху воздух и солнечный свет, знакомые картины, цветы, облака; внизу – странный синий космос нагроможденных камней, где снуют смутные тени и пляшут пузырьки воздуха.

Для многих живых существ поверхность воды – такой же непроницаемый барьер, как и металл, а ведь это пропускающая свет, хотя и непрозрачная, какой она кажется снизу, пленка. С верхней стороны она была покрыта слоем желтой пыльцы, принесенной с прибрежных кустов, и крылатыми семенами. Помимо того, я обнаружил на поверхности мертвых жуков, обрывки крыльев бабочек и надкрылья насекомых. Для обитателей суши поверхность океана – смерть и гибель. Однако чуть ниже картина совершенно меняется. Здесь как бы питомник для океанского молодняка, ибо с нижней стороны к этому блестящему потолку налипла целая орда только что появившихся на свет существ: крохотные рыбки не более четверти дюйма длиной, прозрачные, как стекло, и беспомощные, как увлекаемый течением планктон; микроскопические ракообразные, отсвечивающие всеми цветами радуги; сферические шары яиц пелагических организмов с длинными нитями и темными пятнами ядер; пульсирующие, студенистые ктенофоры[67]67
  Ктенофоры, или гребневики (Ctenophora), – близкие к медузам и похожие на них внешне и по образу жизни кишечнополостные животные. Отличаются от медуз, однако, некоторыми существенными признаками: например, органами движения – гребными пластинками, расположенными вдоль тела восемью радиальными рядами. Пластинки бьют по воде, как множество маленьких весел, и толкают животное вперед.


[Закрыть] величиной с каплю, только что оторвавшиеся от своих похожих на цветок родителей; мириады других живых существ, слишком маленьких, чтобы разглядеть их невооруженным глазом; об их присутствии говорили точечные вспышки отраженного солнечного света. Этот последний ярд перед поверхностью в самом деле представлял собой детские ясли для обитателей океана.

Я ступил дальше и попал в полосу вскипающей пузырьками пены. Пузырьки швыряло во все стороны, мне пришлось ухватиться за выступ скалы, чтобы меня не бросило на отвесную каменную стену. Волны отступили и нахлынули вновь; я должен был цепко, всеми пальцами ног и рук, держаться за скалу наподобие краба-грапсуса. Шесть раз я приседал под ударами волн, пока наступила передышка и я смог осторожно опуститься вниз, на следующий уступ, расположенный на глубине восьми-девяти футов. Я едва успел приземлиться, как нахлынул седьмой вал, и мне оставалось только упасть на колени, чтобы покрепче ухватиться за скалу. Новое затишье – и я снова прыгнул вниз, задержался на мгновение на круглой шапке коралла, а затем сделал последний семимильный шаг и приземлился на глубине тридцати футов на ровной песчаной площадке у основания каменной платформы, на которой покоится Инагуа.

Переведя дыхание, я огляделся. Гладкая равнина, покрытая ослепительно белым песком, уходила в открытое море, слегка наклоняясь вниз, прежде чем совершенно скрыться из виду. Направо хаотически громоздились обломки скал, отторгнутые какой-то грозной силой от юго-западной береговой стены. Слева подобная же, но меньшая груда камней, сброшенных в лазурные глубины. Обе груды испещрены рубцами, шрамами и увешаны целыми гирляндами живых существ. Длинные нити тончайших кружевных водорослей то беспомощно свисали, то, подхваченные приближающейся волной, сначала слегка приподнимались, а потом взлетали вверх над своим каменным ложем.

Взглянув снизу, со дна, на поверхность, я обнаружил, что двигается не вся толща воды, а только волна. Основная масса голубой жидкости лишь чуть подавалась вперед и тотчас же возвращалась в исходное положение. Я убедился в этом, наблюдая за разными обломками, дрейфующими у самого водного потолка. Только на протяжении последних нескольких ярдов у берега волны всей своей массой накатывали на утесы. В открытом море волны шли непрерывно одна за другой; их сила как бы передавалась от частицы к частице, однако сами частицы все время сохраняли свое положение относительно друг друга. В противном случае на берег обрушились бы удары чудовищной разрушительной силы и все острова и материки были бы очень скоро размыты волнами.

Чтобы увидеть издали, как выглядит остров, покоящийся на своем песчаном ложе, я двинулся по равнине в сторону открытого моря и вышел из-под прикрытия береговых утесов. В тот же миг вода сбила меня с ног и, переваливая с боку на бок, потащила по гладкому песчаному дну. Шлем наполнился горько-соленой морской водой. Задыхаясь, я барахтался на дне, пытаясь встать. Рывком я натянул спасательную веревку, которую держал в руках. Затем меня снова сбило с ног и стало болтать на конце веревки. К счастью, я каким-то образом снова очутился в вертикальном положении, вода с всплеском ушла из-под шлема и я снова мог глотнуть воздуха. Мощный ток воды подхватил мое почти невесомое тело, подбросил по дугообразной траектории почти к самой поверхности и снова опустил на песок.

Тут только я заметил, что по открытой воде, не защищенной береговыми утесами, с головокружительной скоростью несется множество различных предметов. Я и раньше видел их, но не обратил особого внимания. Между утесами течение было едва ощутимо, давая о себе знать лишь прохладными боковыми ответвлениями. Я еще раз попытался преодолеть его напор, но меня снова отбросило назад как бы невидимой, но могучей рукой. Давление воды превосходило по плотности любую другую силу, действие которой мне когда-либо приходилось испытать. Штормовой ветер толкает и валит с ног, но вода, движущаяся в двадцать раз медленнее, смывает и сравнивает все на своем пути.

Прилив привел в движение и песок. У самого дна перекатывались песчинки, образуя, как это ни странно для подводного мира, миниатюрные пылевые вихри; оседая, песчинки укладывались в длинные, изогнутые кряжи, высотой приблизительно в фут, располагавшиеся под прямым углом к направлению движения воды. По строению эти насыпи-кряжи в точности воспроизводили мелкие борозды, остающиеся после отлива на отмелях. Казалось, будто все океанское дно ожило и поползло к неизвестной цели.

Я устроился поудобнее возле самого крайнего валуна и стал наблюдать за происходящим передо мной потрясающим явлением. Иначе это назвать нельзя. Во всем мире, вдоль береговой линии, тянущейся на многие сотни миль, происходило одно и то же: огромные массы воды, огибая тысячи мысов, вливались в заливы лагуны, устья ручьев и рек. Перехлестывая через отмели, двигаясь по глубоким проливам, перекатывая бесчисленные песчинки, вода несла кислород, пищу жизнь и смерть миллионам живых существ.

Я вспомнил прилив в сумрачно-зеленых водах Чесапикского залива, в штате Мэриленд. Мне пришлось наблюдать его из иллюминатора в стальном цилиндре, спущенном с баржи, которая стояла на якоре в устье реки Патуксент недалеко от острова Соломонос. Прилив в Чесапикском заливе не выдерживал никакого сравнения с приливом на Инагуа, но и тогда меня поразило количество живых существ, проходившее через мое ограниченное поле наблюдения. Весь залив буквально кишел гребневиками – призрачными, студенистыми существами, относящимися к роду Mnemiopsis.

Из-за малой прозрачности воды я мог просматривать из окна цилиндра лишь небольшой участок около шести квадратных футов. Вместе с товарищем я приступил к подсчету гребневиков, которые беспомощно проносились мимо смотрового окна в водах поднимающегося прилива. Подсчет продолжался шесть часов. Мы установили, что мимо нас проплывало в среднем 48 экземпляров в минуту, что составляет 23 000 за все время наблюдения. Учтя ширину реки и сечение приливного потока в ее самом узком месте, мы получили астрономическую цифру – 1 218 816 000 гребневиков. Сюда не входят другие виды живых существ, в изобилии проплывавшие мимо нас. Подсчеты велись на маленькой речке – она даже не наносится на карты восточных штатов. Если представить себе, что каждый дюйм приливного течения всех океанов, от полюсов до экватора, не менее богат живыми существами, мы можем только почтительно склониться перед этим явлением.