Текст книги "Мечтатели"

Автор книги: Гилберт Адэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Изабель невозмутимо закрыла книгу, не забыв заложить закладку на той странице, где она остановилась.

– Как хочешь.

– Не здесь, разумеется. Моя постель и так в жутком виде, и мне совсем не улыбается спать в луже чужой спермы. Извини, Мэттью.

Мэттью стоял не в силах пошевелиться. Изабель же задавала Teo простые, практические вопросы, касающиеся поставленной задачи.

– Тогда где?

– В комнате Мэттью. Под репродукцией Делакруа. Кто знает, – прибавил он с ухмылкой, – не способствуют ли репродукции репродуктивной функции.

– Ты не будешь против, если я разденусь здесь?

– Конечно нет, раздевайся где хочешь.

Изабель потушила сигарету в бронзовой пепельнице, затем подошла к граммофону и вновь завела пластинку Шарля Трене. Мелодия этой песни стала чем–то вроде музыкальной заставки к их игре: они уже не могли представить себе, как можно платить штраф без этого сопровождения.

Она начала неспешно раздеваться, словно готовилась ко сну, не бросая в сторону Мэттью и Teo вызывающих взглядов, но и не отводя глаз. Единственным в ее поведении намеком на порочность, который тем не менее задал тональность всему представлению, было то, что в последнюю очередь она сняла черные очки. И только тут она посмотрела юношам прямо в глаза.

Эта девушка, которая умудрялась носить вышедшие из моды бабушкины платья с такой же непринужденностью, с какой райская птица носит свое невероятное оперение, без одежды выглядела какой–то бесплотной, чужой по отношению к собственному телу, которое она демонстрировала гордо, но в то же время несколько отчужденно, словно это была картина, которую ей предстояло продать с аукциона.

Ее фигурка была стройной и женственной; складки, расщелины и полости плоти манили погрузить палец в их глубины – россыпь ямочек между ягодицами и поясницей, над коленями и под ключицами, две тенистые впадины ниспадали вдоль живота и сливались в глубине темного сказочного леса, покрывавшего лобок.

Она стояла посреди лежащей на полу лужицы одежды и ждала, когда разденется Мэттью.

И вот наконец настал этот миг, которого он так долго боялся, – момент, когда неумолимый вал событий подхватит его и понесет дальше.

Он ощущал лихорадочное влечение и к Teo и к Изабель, и влечение это безуспешно сопротивлялось воспоминаниям, взрывающим его сознание словно мощные глубинные бомбы, – детские воспоминания об одноклассниках, которых, визжащих и отбивающихся, затаскивали в туалеты за игровой площадкой, где снимали с них брюки, вымазывали им половые органы сапожным кремом, а волосы на лобке сбривали. Пусть это было смешно и глупо, и пусть друзья перестанут его уважать, но оставалось только одно: спасаться бегством.

Он бочком метнулся к двери, но Teo, который до этого момента казался таким же томным, как одалиска на картине Матисса, тут же вскочил на ноги и кинулся наперерез. Зажатый в угол, Мэттью отступил на исходные позиции.

Чары развеялись. Teo и Изабель расслабились и засмеялись. Хихикая, они начали медленно окружать Мэттью.

– Ну что же ты, право, мой маленький Мэттью, – ворковала Изабель. – И кто тебя только учил галантности? Неужели перспектива заняться со мной любовью тебя совсем не прельщает?

– Я видел, что вы вытворяете! – выкрикнул Мэттью. – Я видел…

Teo отступил на шаг:

– Что ты сказал?

– Вы лежали в постели вместе. Делайте что хотите, но только меня не втягивайте!

– Вот оно как! – воскликнул Teo. – Наш гость за нами шпионит. Разве друзья так поступают? И этим ты нам платишь за гостеприимство!

– Ты чего так боишься? – уговаривала Мэттью Изабель. – У тебя что, попа без дырки? Мне иногда кажется, что у таких, как ты – чистеньких, воспитанных и культурных, – возможно, и на самом деле никакой дырки там нет, а просто две сросшиеся розовые младенческие ягодицы. Может, в этом все дело, Мэттью? Может, ты поэтому боишься показать нам свою задницу?

– Нет, Изабель, прошу тебя, не надо! Ну, пожалуйста!

Они набросились на Мэттью. Teo, высокий и мускулистый, вскоре повалил противника на ковер, после чего вместе с сестрой они стащили с него кроссовки, носки, фуфайку с гербом университета Лос–Анджелеса. Мэттью предпринимал отчаянные попытки вырваться из их рук; слезы текли у него из глаз, отбиваясь, он невольно ощущал рукой упругость грудей Изабель. Но мучители терпеливо, словно они чистили артишок или подвергали свою жертву какой–то изощренной пытке, освобождали Мэттью от одежды, пока на свет не появились его покрытые гусиной кожей руки, стройные, загорелые ноги и безволосая, несколько впалая грудь.

К этому моменту Мэттью уже прекратил борьбу. Изабель сидела у него на ногах, Teo прижал к полу его руки, так что ему оставалось лишь плакать навзрыд, как ребенок. На нем остались только голубые плавки, которые Изабель сорвала с него одним ловким движением руки и бросила комком на пол.

Больше всего потрясла их белизна его чресл. По сравнению с руками, ногами и торсом, покрытыми прочным бронзовым загаром американского подростка, для которого солнце такой же ежедневный, незатейливый и легкодоступный источник энергии, как стакан молока, низ живота Мэттью выглядел словно пятно, появляющееся на побеленной стене после того, как висевшую на этом месте картину сняли.

Волосы на лобке у него росли очень темные, шелковистые и совсем не курчавые, как у японца или китайца. Яички казались не больше двух сероватых ягод крыжовника, а член с обрезанной крайней плотью был коротким – на грани патологии, но не за нею – и таким пухлым и округлым, что походил больше на третье яичко. Гениталии Мэттью были так трогательны, что вызывали желание немедленно прикрыть их ладошкой, словно дрожащего воробушка.

Именно так Изабель и поступила. Прежде чем Мэттью успел выразить протест, она принялась массировать его член опытной рукой, рукой ваятельницы, придающей глине форму, разглаживая неровности и складки на ее поверхности.

Мэттью ранее никогда не испытывал прикосновения чужой руки к своим половым органам, и ему показалось, что у него выросла новая, неведомая ему часть тела. Он затаил дыхание. В глубине его существа стремительно рассасывался какой–то тугой и тяжелый узел, на котором так долго была распята его душа.

И когда Teo отпустил его руки, Мэттью инстинктивно сомкнул их на плечах Изабель. Тогда она опустилась на ковер рядом с ним, сжав в руке его член, который уже походил на кривую ручку софы в стиле ампир, и вырвав тем самым сдавленный стон из его груди.

Сначала встретились их губы, затем тела.

Оставалось преодолеть последнее препятствие: они оба были в некотором смысле девственниками. Изабель – потому что не занималась любовью ни с кем, кроме своего брата, Мэттью – потому что занимался любовью только с самим собой. И все же слияние произошло легко и быстро, как у двух половинок пуговиц–кнопок, которые ставят иногда на рубашки.

И пока снаружи под окном спальни тем временем звучал необычный аккомпанемент из шороха тысяч ног и завываний полицейских сирен, Мэттью и Изабель, глухие к внешнему миру, предавались очаровательно неловким любовным забавам под пристальным, самодовольным взглядом Teo, следившего за тем, как проигравшие выплачивают штраф.

В этот вечер в le quartier des enfants никто не крался на цыпочках вдоль коридора. Но если бы кто–то крался, то, достигнув приоткрытой двери в комнату Teo, в которой горел ночник, он увидел бы Teo, Изабель и Мэттью, спящих в одной кровати, словно зверь о трех спинах{59}. И хотя эта первая ночь, проведенная вместе, стала поворотным пунктом для существовавшего в квартире равновесия сил, она не положила конец Кинотеатру на дому». Напротив, с нее начался совершенно новый этап игры.

Теперь им предстояло играть в нее изо дня в день с той же монотонной одержимостью, с какой моряк, потерпевший кораблекрушение, играет сам с собой на песке в крестики–нолики, с какой заключенный разрабатывает шахматные эндшпили, используя вместо доски тень, отброшенную на пол оконной решеткой, а вместо фигур – куски хлебного мякиша. Увы, они не знали того, что были в этой игре не игроками, а пешками, которые передвигал с клетки на клетку истинный игрок, тень которого нависала над доской, как тень Фантомаса нависала над Парижем в классическом немом фильме Луи Фейада.

Следующие две недели с неба лились такие потоки колючей холодной дождевой воды, что наша троица была вынуждена почти все время проводить дома.

Вначале Teo еще продолжал регулярно совершать вылазки в шестнадцатый округ, объезжать дворец Шайо по кругу на мопеде, а затем возвращаться домой с картонкой молока или с багетом, за которыми он якобы уезжал. Но вскоре, однако, он стал выезжать все реже и реже, пока наконец окончательно не забросил мопед ржаветь в сыром подъезде.

У настенных часов постепенно кончился завод, но никто их больше не заводил. Постели оставались незаправленными, посуда – невымытой, шторы – задернутыми. Сначала время дня, затем день недели и, наконец, даже месяц года потеряли всякое значение. Субботы и воскресенья, которые в упорядоченной жизни бюргера суть тузы и короли в колоде будних дней, пролетали незамеченными, ибо ничем не отличались от безликих сред и четвергов, и в конце концов единственной точкой отсчета, которой измерялось течение времени, стали визиты в роскошный супермаркет по соседству.

Эти налеты – ибо таковыми они, по сути, были – приводили Мэттью в такую же панику, в какую его привел в свое время забег через Лувр. Пока он наполнял свою тележку продуктами с полок, его спутники ловко набивали карманы и подкладки своих пальто омарами, трюфелями и икрой, манго, паштетом из гусиной печенки, персиками, а как–то раз в запомнившийся всем день Teo даже умудрился спрятать здоровенную бутылку шампанского в недра своих вместительных вельветовых джинсов. На кассе Мэттью нервничал так же, как иные нервничают в аэропорту на таможне.

Между тем чеки, которые поэт оставил детям, лежали нетронутые на каминной полке.

Выброшенные на необитаемый остров, расположенный в двухстах метрах от церкви Сен–Сюльпис и театра «Одеон», трое молодых людей вели себя так же, как вел бы себя на их месте любой потерпевший кораблекрушение моряк. Миновав стадию безумного вглядывания в горизонт в поисках паруса – то есть визитов к дворцу Шайо и даже посещения мимоходом уроков в лицее, – они стали смиряться с мыслью, что на этом острове им придется провести немало времени.

Когда они не воровали деликатесы в супермаркете, то ограничивались тем, что готовили остатки той еды, которую им удавалось находить в холодильниках. Результатом были эксцентричные блюда, произвольно сочетавшие сладкое с кислым, холодное с горячим, мясо с рыбой, Изабель подавала их на стол прямо в той посуде, в которой готовила. И если кто–нибудь из мальчиков в ужасе отшатывался от еле теплого фондю, сопровождаемого ледяным компотом, сваренным из смеси слив и брокколи, или же от лазаньи под горчичным соусом, она с напором заявляла: «Ешьте это, словно вы – в экзотической стране, в которой вы никогда не были прежде, а это – их местное национальное блюдо».

Сдерживать натиск внешнего мира было тоже заботой Изабель. Искусно подделав почерк своей матери, она написала письмо директору лицея, где учились они с Teo, сообщив, что обоих ее детей свалила в постель вирусная желтуха. Отвечать на расспросы тетки, которая в отсутствие родителей должна была печься о благополучии отроков, также выпало на долю Изабель.

Эта замечательная во всех отношениях дама, относившаяся к своей опекунской деятельности довольно небрежно, изумила все семейство тем, что за двадцать лет до описываемых событий променяла скрипку на ночной клуб: она продала Страдивариуса, полученного в наследство от дедушки – прославленного польского виртуоза, для того чтобы приобрести пай в прокуренном кабаре на Елисейских полях, носившем название «Le Nègre Bleu»{60}. Замученная накладными, распоряжениями санитарной инспекции и склочным персоналом, состоявшим в основном из истеричных юношей, она с облегчением выслушивала отчеты племянницы о том, что они с братом хорошо питаются, получают хорошие отметки в лицее и ложатся спать не позже одиннадцати.

Мало–помалу Мэттью познакомился со всеми самыми сокровенными тайнами своих друзей. Например, с пожелтевшей фотографией, которую Изабель вырвала из «Пари–матч» и спрятала между страницами обтрепанного романа Андре Жида, который также назывался «Изабель». Это была фотография в профиль одного из мальчиков клана Кеннеди, сделанная сразу после того, как его, в возрасте четырнадцати лет, ранил в шею бык в Памплоне. По мнению Изабель, у него было «самое прекрасное в мире лицо» и кровь, которой оно было залито, его вовсе не портила.

– Мы прячем нашу кровь, – сказала она, – в то время как следовало бы выставлять ее напоказ. Кровь прекрасна, словно драгоценный камень.

Teo продемонстрировал ему рукопись, украденную с отцовского рабочего стола, которую он на полном серьезе рассчитывал продать в один прекрасный день за крупную сумму. Из примерно двухсот слов в рукописи поэта не были зачеркнуты только три. Но это были те три слова, на которых основывалось его наиболее часто входящее в антологии стихотворение.

Изабель показала Мэттью бутылочку с таблетками снотворного, которые она скопила в течение нескольких месяцев под предлогом бессонницы. Таблетки предназначались для того случая, если Изабель решится покончить с собой.

– Это мой обратный билет, – сказала она. – Люди делятся на тех, кто родились самоубийцами, и на тех, кто ими не родились. Первые необязательно кончают с собой, вторые иногда кончают. Я принадлежу к первым, ты – ко вторым.

– Я никогда не покончу с собой, – отрезал Мэттью. – Я ведь и вправду верю, что самоубийцы попадают в ад.

К тому времени Мэттью тоже раскрыл им свою тайну – тайну авеню Ош.

– Это потому, что если кто–то решился убить себя, то, значит, он уже переживает муки ада.

– Умно, – сказал Мэттью, – но не умнее учения Христа. Попробую объяснить это тебе следующими словами: я никогда не покончу с собой, потому что я люблю тебя.

– Я тебе верю, но ты же не будешь любить меня вечно.

– Я буду любить тебя всегда.

– Посмотрим. Если бы amour не рифмовалась с toujours, нам бы, вероятно, и в голову не пришла мысль требовать, чтобы она длилась вечно.

Мэттью и Изабель часто обсуждали инцест – физическую любовь между братом и сестрой.

Как–то раз он спросил у Изабель, каким образом между ней и Teo возникла близость.

– Между мной и Teo? – ответила она непринужденно. – О, это была любовь с первого взгляда!

– Что вы будете делать, если об этом узнают родители?

– Этого не должно случиться.

– Но давай допустим, просто так, в виде гипотезы, что они узнают. Что вы тогда будете делать?

Изабель задумалась.

– Этого не должно случиться.

После некоторого молчания Мэттью заговорил вновь:

– Мне тут пришло в голову, что когда твои отец и мать спят вместе, то это можно тоже в каком–то смысле считать инцестом.

Изабель рассмеялась:

– Мэттью, милый, ты бесподобен!

Как–то вечером Мэттью впервые заговорил со своими друзьями о семье, о прошлом, о том, что предшествовало его жизни на улице Одеон.

– Это случилось два года тому назад, когда мой отец вернулся из Вьетнама. Он потерял правую руку. Поэтому, когда мы ехали в аэропорт встречать его, мы были несколько напряжены – вы понимаете, что я имею в виду: пытались представить себе, как он будет без нее выглядеть. Мы стояли и ждали, когда он выйдет из самолета. И вот он появился – в форме, с пуговицами, сверкающими на солнце. И он выглядел прекрасно, просто великолепно. Его пустой рукав был заткнут в карман, как делают обычно, и это придавало отцу весьма непринужденный вид. Когда он ступил на летное поле, мы бросились к нему. Мама целовала его, обнимала и плакала, сразу и от радости и от горя. Затем его обняли обе мои сестры. И тут наступила моя очередь.

Мэттью немного помолчал перед тем, как продолжить.

– Мне было шестнадцать лет. Я уже очень давно не обнимал отца. Между нами не было той любви, какая бывает между отцом и сыном. К тому же меня смущало, что он служил в армии и был во Вьетнаме. А он думал, что я, наверное, голубой. Так или иначе, мы стояли друг против друга, и я не знал, что делать. Я не знал, как его обнять. И вовсе не потому, что он был одноруким. Даже если бы у него все руки были на месте, я бы чувствовал себя точно так же. Но ему–то казалось, что дело именно в этом, – я видел. И видел, что ему очень больно, это было для него унизительно.

– И что же ты сделал? – спросил Teo.

– Я пожал ему руку. Он подал мне левую руку, и я пожал ее тоже левой. Затем он повернулся и стал с кем–то говорить. Вот и все. Но странно другое: я начал всерьез любить своего отца, именно когда он потерял руку. Он выглядел таким беспомощным, когда пытался умыться, или развернуть газету, или завязать шнурки на ботинках. Именно потеря руки сделала его в моих глазах полноценным человеком. Но я упустил свой шанс. Это был мой шанс, и я его упустил.

Кинотека подверглась окончательному забвенью. Теперь у них имелась своя собственная Кинотека, из плоти и крови. Поэтому в игру теперь уже нельзя было играть от случая к случаю, под настроение. Днем они читали книги, или играли в карты, или дружелюбно задирали друг друга, но вечером занавес «Кинотеатра на дому» неизменно поднимался три раза – в шесть тридцать, восемь тридцать и десять тридцать, а по воскресеньям бывали еще и утренние сеансы. Le quartier des enfants – к которому для них (если не считать неизбежных визитов на кухню) свелась вся квартира – превратилась в эхо–камеру, в воздухе которой подобно дымным кольцам витали фразы, известные наизусть любому киноману в мире.

Garance! Garance{61}

Ты же умеешь свистеть, верно?

Я могу ходить, Кальверо, я могу ходить!

Чудовище убила Красавица.

Vous avez épousé une grue{62}.

Марчелло! Марчелло!

Понадобилось много мужчин, чтобы я сменила свое имя на Лил из Шанхая.

Tu n'as rien vu à Hiroshima{63}.

Bizarre? Moi, j'ai dit bizarre? Comme c'est bizarre{64}.

Ich kamt nichts dafür! Ich kann nichts dafür!'{65}

Арестуйте обычных подозреваемых.

Ба! Мистер Пауэлл!

Ну и что, у всех есть свои недостатки.

Pauire Gaspard{66}.

Où finit le théâtre? Où commence la vie?{67}

Они придумывали костюмы, репетировали роли, сцены, которые не проходили с первого раза, снимались с программы.

Копаясь в платяном шкафу, Мэттью наткнулся на древнее теплое пальто, которое поэт носил неделю за неделей в одну из ужасных зим немецкой оккупации. Побитый молью мех выглядел так, словно его изготовили из волос, сбритых с лобков тысячи слуг–филиппинцев.

Мэттью набросил пальто на плечи. Затем он довершил свой наряд, надев на голову одну из картонных коробок, в которых Teo хранил подборки «Кайе дю Сине–ма». На одной из сторон коробки он изобразил достаточно правдоподобную обезьянью морду и проделал в ней пару отверстий для глаз. Наряженный таким образом, он неожиданно появился в дверях спальни с вопросом:

– Какой фильм?

Teo и Изабель стали наперебой выкрикивать:

– «Кинг–Конг»! «Годзилла»! «Тайна улицы Морг»!

Мэттью отрицательно покачал своей обезьяньей головой. Он свесил руки, согнул спину, проковылял к проигрывателю и перед ним под неизменную музыку Шарля Трене принялся в картонной маске и меховом пальто отплясывать непристойное шимми. Затем он снял коробку с головы. Лицо его было нарумянено, ресницы накрашены тушью, волосы припудрены мукой. Он медленно скинул с себя пальто, под которым не было надето ничего. Оставшись голым, он вновь принялся танцевать.

Только тут Teo осенило:

– Марлен Дитрих в «Белокурой Венере»!

А затем не прошло и нескольких секунд, как Изабель в свою очередь закричала:

– Какой фильм?

Застигнутые врасплох, мальчики переглянулись между собой, а затем отрицательно покачали головой.

– «Ночь в опере».

Но после этого заявления загадка так и не прояснилась, и тогда Изабель показала на обрезанный член Мэттью:

– Вы только посмотрите: сигара Гручо, шляпа Чико и прическа Харпо!

Все трое расхохотались.

В другой раз Teo наткнулся на хлыст, который лежал в кладовке под теннисными ракетками и полным собранием сочинений графини де Сегюр{68}. Обмотав себя простыней, он затворил окно в ванной и открыл до упора кран с горячей водой, так что поднялся пар как в турецкой бане. Затем он стал крутить хлыст у себя над головой, как Мастроянни в феллиниевском «8 1/2», в то время как Изабель и Мэттью, практически невидимые в клубах пара, забившись в ванную и пригнув голову, уворачивались от ударов хлыста.

Одна сцена перетекала в другую внезапно, как во снах, где перестановка декораций производится монтировщиками, скользящими бесшумно в мягких тапочках. Переполненная ванна превращалась в ванну Клеопатры из фильма Сесиля де Милле{69}. Вместо молока ослицы в ход пошла пара бутылок коровьего молока, которые Мэттью опорожнил в воду, причем Изабель развела широко в стороны ноги, чтобы струи молока стекались, как в рекламе шоколада «Кэдберри» два потока опалесцирующей жидкости.

Теперь уже не комнатка перед спальней, которая раньше служила приютом для временно выбывших из игры, а ванная комната стала альтернативной ареной, на которой разворачивалась их деятельность. Ванна была достаточно большой для того, чтобы они могли поместиться в ней все сразу. Мэттью садился между Teo и Изабель, которые закидывали с обеих сторон от него свои длинные ноги так, что сморщившиеся в горячей воде подушечки пальцев одной касались подмышек другого. А когда Teo нахлобучивал подаренную ему в детстве канареечно–желтую стетсоновскую шляпу, которая некогда была ему велика, а теперь с трудом натягивалась на голову, Изабель и Мэттью выкрикивали в один голос, прежде чем он даже успевал спросить, какой это актер и в каком фильме:

– Дин Мартин в «И побежали они».

– Мишель Пикколи в «Le Mépris{70}».

Правы были оба.

Но шедевром игры оказался, бесспорно, придуманный мальчиками постановочный номер в духе великого Басби Беркли{71}.

Teo всегда испытывал слабость к взрывающимся звездам, вращающимся кувшинкам и украшенным цветами хороводам, на которых этот Великий инквизитор, этот Торквемада всех хореографов мира распял столько изящных мотыльков. То, что предстояло совершить, по мнению Teo, обещало оказаться их самой изощренной затеей с начала игры, настоящим morceau de bravoure{72}.

Безразличные к тому, как воспринял бы их поведение некий незнакомый и незваный наблюдатель, который дерзнул бы нарушить их уединение, и возбужденные абсурдностью своей затеи, Teo и Мэттью сняли зеркало в позолоченной раме, висевшее в гостиной над камином, и еще одно такое же, украшавшее ванную хозяина дома, принесли их в комнату Teo и повесили на противоположных стенах.

На этот раз Изабель была полностью отстранена от всех приготовлений, но, как только репетиции закончились и все было готово к представлению, для нее специально в спальню принесли стул с прямой высокой спинкой, как это делают дети, приглашая кого–нибудь из родителей на импровизированный концерт.

Фильм состоял из двух сцен.

В первой Teo и Мэттью представали перед ней в ролях Дика Пауэлла и Руби Килер{73}, облаченные, соответственно, в выцветшую кадетскую форму цвета хаки и остроконечную шляпу на несколько размеров меньше, чем нужно, и платье из желтой тафты и шляпку–колокольчик, позаимствованные из бабушкиного гардероба. Стоя бок о бок – Teo справа, Мэттью слева, – они приступили к двойному стриптизу. Teo начал с того, что развязал ленту на платье Мэттью, затем проскочил у него за спиной и оказался слева от него, чтобы Мэттью, в свою очередь, смог расстегнуть пряжку на ремне у Teo, после чего позицию менял уже Мэттью, но проскочив перед Teo спереди. И в этом духе они продолжали, пока не были сняты все предметы одежды, за которыми последовало нижнее белье. Все это происходило так быстро и так ловко, что Изабель представилась целая шеренга мальчиков и девочек из кордебалета, которые меняются местами, каждый раз снимая по одному предмету одежды друг с друга, пока не остаются совершенно голыми.

Закончив с этим, они перешли к номеру, который назывался «У водопада». Распростершись на полу, разведя ноги в стороны так, чтобы соприкасались только кончики их пальцев, и напевая песню со всем умением, на которое они были способны, хотя и не помнили половины слов, они начали синхронно мастурбировать. Их члены все более и более наливались кровью, все более и более напрягались, пока не начало казаться, что и они, подобно пальцам на их ногах, встретятся в воздухе. Наконец, добравшись до припева, до места, в котором должна была исполняться трель фальцетом, они одновременно извергли семя. Энергия в такой степени сконцентрировалась в их половых органах, что в этот миг пропорции реальности оказались сюрреалистически извращенными и каждому из них, распростертому нагим на полу, в этот миг почудилось, что он превратился в гигантский фаллос, на вздувшейся вене которого стоял вертикально маленький багровый от прилива крови человечек, испускающий потоки спермы из своего узкого безгубого рта.

Бешено аплодируя, Изабель кричала «Бис!», но ни один из исполнителей не был в состоянии выполнить ее просьбу.

Так, среди раскатов смеха и клубов пара, под музыку Трене, среди остановившихся часов, среди забав и подначек, в затхлой мглистой атмосфере, подобной атмосфере плавательного бассейна, проходили их дни, радостные и неумолимые, дни, отделенные ночами друг от друга, как на киноленте один кадр отделен от другого черной полоской.

Изабель почерком матери написала директору лицея второе письмо, в котором сообщала, что, к сожалению, выздоровление ее детей идет медленно. Кроме того, они с Teo по очереди позвонили родителям в Трувиль. Поэт, судя по всему, подцепил какую–то особо злостную простуду (скорее всего, заразившись от собственного болезненного воображения), и поэтому возвращение в Париж откладывалось на неопределенное время.

Мэттью, со своей стороны, тоже все глубже и глубже увязал во лжи. Он отправил несколько писем своим обеспокоенным родителям, и, хотя уже не расписывал свою жизнь так подробно, как ранее, он все же написал, что покинул гостиницу и переселился на квартиру к одному знаменитому французскому писателю, дети которого, к большому его счастью, не только были одного с ним возраста, но и разделяли его интересы.

Этот непредвиденный поворот событий потряс его родителей тем, что их болезненно застенчивый сын наконец выбрался из своей раковины и стал общаться с полезными людьми.

Чеки, лежавшие на каминной полке, сначала были завалены стопками книг, журналов и комиксов, а затем про них вообще забыли. У Мэттью в банке был давно превышен кредит, поскольку он пополнялся только один раз в месяц чеком из Сан–Диего. Поэтому налеты на супермаркет из баловства превратились в жизненную необходимость. К несчастью, охрана супермаркета начала обращать внимание на троицу, и, хотя они предприняли ответные меры, усложнив отвлекающие маневры и применяемые хитрости (однажды специально прошлись по всему магазину, привлекая к себе внимание, но имея при себе только те товары, за которые намеревались заплатить, чтобы охрана задержала их, а затем, когда обыск ничего не даст, разыграть оскорбленную невинность), вскоре им все же пришлось признать, что райские времена омаров и икры миновали.

Мойка на кухне очень быстро превратилась в кладбище грязной посуды. Рубашки, пуловеры и джинсы были покрыты пятнами всех мыслимых цветов. Нижнее белье, которое было брезгливо брошено на пол несколько недель назад, приходилось поднимать, выгребать из–под стульев и диванов, отбирать то, что еще можно было поносить, и для отвода глаз проглаживать утюгом. А поскольку драные простыни на кровати Teo начали расползаться на лоскуты и застревать между пальцами их босых ног, так что одному из них приходилось вставать рано утром и запихивать расползающуюся ткань под край матраса, то они приняли решение перебазироваться в комнату Изабель.

До сих пор эта комната оставалась вне их досягаемости: в первую очередь из почтения к исповедываемому Изабель буржуазному идеалу уюта и порядка. Словно некоторые полоумные домохозяйки, которые полируют и скоблят свои гостиные до нездорового блеска, так что уже никто не отваживается даже зайти пуда, она настаивала на том, чтобы ее комната оставалась табу для мальчиков, на тот случай, «если вдруг пожалуют гости». Кроме того, когда между ними завязывалась яростная перебранка, она всегда могла гневно хлопнуть дверью и уйти в свою комнату, где, вгрызаясь зубами в яблоко с такой яростью, словно это была плоть родного брата, она погружалась в чтение романа с неизменным убийством в запертой комнате, – на детективах такого рода она была помешана.

Один из распространенных видов несчастья заключается в невозможности получить именно тот вид счастья, который тебе необходим.

Мэттью не только любил Изабель – он был благодарен ей за то, что она спасла его от самого себя, позволила ему расправить крылья в тот самый момент, когда он уже ощущал себя выброшенным на берег и бессильным, когда душа его съежилась в теле точно так же, как его член в трусах.

Изабель любила Мэттью, но удовольствие, которое доставляло ей занятие любовью с ним, коренилось прежде всего в том, что он позволял ей разделить удовольствие, получаемое им самим. Она никогда не переставала удивляться той силе, с которой его голова внезапно откидывалась назад, расширенные зрачки закатывались, крохотный, почти коричневый, какой–то деликатный член внезапно демонстрировал свою мужественность, яростными толчками выплескивая из себя белую влагу, словно комнатное растение, которое наконец–то получило надлежащий уход.

И оба они любили Teo. И все же с того момента, когда Мэттью вошел в жизнь их дома (как иной посетитель кинотеатра входит в зал на середине сеанса), Teo чувствовал, что его приятель постепенно присваивает себе место, ранее по праву принадлежавшее ему. Вначале Мэттью был для них немногим больше, чем домашним любимцем, кокер спаниелем, который радостно виляет хвостом при первом же оказанном ему знаке внимания, забавным новым приобретением, которое должно было развлечь Изабель, задыхающуюся под колпаком их душной страсти. Теперь, несмотря на то, что власть по–прежнему оставалась в его руках, Teo начал, ошибочно или справедливо, все чаще задаваться вопросом, не стал ли он для сестры в большей степени любовником, нежели братом–близнецом, и не станет ли он отныне жертвой присущих всем любовникам тревог, от которых избавлены близнецы: уколов ревности и негодования, мук бессонных ночей, посвященных обдумыванию истинного смысла той или иной реплики. Узел, связывавший их вместе, фатально ослабился для того, чтобы между ними смог поместиться Мэттью.