Текст книги "Учитель заблудших"

Автор книги: Гилад Атцмон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

10

Несколько месяцев подряд я не выпускал Лолу из своих объятий. Я научился угадывать ее желания и прихоти еще до того, как она сама начинала понимать, чего хочет. Я знал, когда нужно оставить ее в покое и не мешать ей, чтобы она могла рисовать. Я буквально обволакивал ее со всех сторон. Я уговаривал ее трахаться со мной всеми возможными и невозможными способами. Иногда я позволял ей унижать меня. Я переехал жить в ее квартиру в центре города раньше, чем она поняла, что сама этого хочет. Ее жизнь была ничем не примечательной, но я знал, что Лоле суждено великое будущее. Я хотел быть рядом, когда к ней придет слава. Более того, я хотел внести в ее славу и свою маленькую лепту.

Сама Лола не придавала себе и своим картинам никакого значения. Она рисовала потому, что не могла не рисовать. Она была существом экзотической породы, как бы залетевшим в настоящее из будущего, и ей трудно было контактировать с современниками. Картины Лолы изображали главным образом ее внутренний мир, но она пыталась изображать и внешний, тот, к которому принадлежим все мы и которого она совершенно не понимала.

Чтобы стать полноправным членом человеческого сообщества, еще в детстве она выработала особую, флегматичную Манеру говорить. Судя по всему, она специально прикидывалась недоразвитой, чтобы завуалировать свои странности и не быть отвергнутой, или для того, чтобы жалели.

В гениях, пытающихся раствориться среди простых смертных, есть что-то забавное. Лола с ее флегматичной манерой речи и Альберто с его улыбкой дебила, сыгравшие в моей жизни столь важную роль, были существами одной и той же породы. Тихие гении, желавшие слиться с шумной толпой обычных людей. Но поскольку они были не такими, как все, то пытались, каждый по-своему, замаскировать свою необычность. Например, прикидывались ущербными или копировали самые неприглядные стороны человеческой натуры. Видимо, они искренне полагали, что для того, чтобы тебя считали обычным человеком, ты должен ковырять в носу, пукать и говорить глупости.

Я очень горжусь тем, что мне выпала честь общаться с такими людьми. Они казались мне пришельцами из будущего. Как если бы мне довелось познакомиться со своими прапрапраправнуками.

В принципе, с моей «гостьей из будущего» мне было хорошо, но при этом я прекрасно понимал, что для нее я всего лишь временное развлечение, что-то вроде забавного домашнего животного. Вслух она этого, разумеется, никогда не говорила, но я знал, что она женщина не моего полета. Кобыла благородных кровей может, конечно, на время уделить внимание ободранному пуделю, но связывать с ним свою судьбу навсегда не станет. Я знал, что Лола будет терпеть меня лишь до тех пор, пока не встретит мужчину своей мечты. Эти пришельцы из будущего способны потратить целую жизнь на ожидание космического корабля, который отвезет их обратно в неведомую нам далекую вселенную. Однако я не верю ни во временные туннели, ни в летающие тарелки. Пусть и смутно, но я чувствовал, что мы связаны с Лолой гораздо сильнее, чем может показаться на первый взгляд. Почему-то я не сомневался, что мужчины, которых ей суждено повстречать на пути, будут очень быстро исчезать с горизонта и с разбитым сердцем Лола всегда будет возвращаться ко мне.

И она действительно возвращалась. Ощипанная и с подрезанными крыльями.

Чем выше уровень ожиданий, тем сильнее и разочарование. Она искала вечной, неземной любви, изысканных интеллектуальных наслаждений, божественного секса, но эти поиски были заведомо обречены на неудачу. Люди почему-то всегда ожидают от жизни слишком многого. Думают, что на их долю обязательно выпадет что-то прекрасное, абсолютное, совершенное. И забывают при этом, что жизнь – куча дерьма, что все мы обречены на одиночество и в конце пути нас ожидает смерть.

Человек должен довольствоваться малым. Нужно уметь благословлять свет, даже если он недостижим, и утешаться тем, что тебя окружают тени.

Как ни странно, но чем больше разочарований переживала Лола, тем с большей страстью она пускалась на новые поиски того, что, по ее мнению, причиталось ей от жизни. Она возвращалась ко мне с разбитым сердцем. От нее пахло другими мужчинами. В ее лоне плескались вражеские соки. Но, к своему удивлению, я очень быстро научился жить в тени унижения и привык довольствоваться чужими объедками.

Я был ее помощником и утешителем. Она клала голову мне на плечо и засыпала, а я сидел и гладил ее волосы до самого утра.

Она оставалась со мной лишь на непродолжительное время. Затем голод просыпался в ней с прежней силой, и она вновь отправлялась на поиски того, чего не существует.

Она уходила от меня, чтобы найти еще одну безнадежную любовь. А я, в свою очередь, знал, что не смогу оттолкнуть ее, когда она вернется.

Квартира Лолы, по сути, давно уже стала нашей общей квартирой, и пока Лола отсутствовала, я жил там один, утоляя сексуальный голод при помощи проституток. Оказалось, что в моем положении регулярно покидаемого возлюбленного есть и свои определенные преимущества. С продавщицей любви ты никогда не станешь связывать себя вечными узами. Ты всего лишь покупаешь ее время за собственные деньги.

Когда ты покупаешь продажную любовь, деньги из твоего кармана начинают литься рекой. Для достижения удовлетворения ты готов чуть ли не заложить все свое состояние. Однако достигнув вожделенного пика счастья, ты моментально трезвеешь и из щедрого, готового сорить деньгами богача превращаешься в жалкого скрягу, трясущегося за каждую копейку. В тот момент, когда ты падаешь вниз с ослепительных вершин оргазма, тебя начинает мучить чувство вины и отвращение к самому себе. Тебе становится ужасно жалко потраченных денег. Жрицы любви, зарабатывающие на жизнь за счет мужской потенции, очень хорошо разбираются в экономических аспектах эрекции и эякуляции и прилагают все усилия, чтобы выпотрошить твой кошелек и превратить тебя в нищего. Только в момент восхождения на вершину удовольствия ты готов об этом забыть.

Я хорошо понимал, что моя неуемная похоть может меня разорить, и разработал собственную систему контроля за расходами. В целях экономии я начал посещать пип-шоу, где сливал сперму, подглядывая через стеклянное окошко за голыми девушками.

С годами я сделался уникальным специалистом по подглядыванию. В моем «личном деле» зафиксированы тысячи часов, проведенных в кабинках для вуайеристов. И, как ни странно, в конце концов это себя экономически оправдало. Одно крупное издательство, специализировавшееся на справочной литературе для слабоумных туристов, которые, выйдя за порог собственного дома, не знают, куда идти дальше, обратилось ко мне с просьбой написать руководство для любителей вуайеризма. Так родилась моя первая книга – «Справочник Гюнтера для вуайеристов». Книга стала бестселлером, была переведена на двадцать пять языков (включая ассирийский и амхарский), и благодаря ей я впервые заработал довольно приличную сумму денег. Должен сказать, что этой своей книги я отнюдь не стыжусь. До сих пор я иногда перелистываю ее и с грустью предаюсь ностальгическим воспоминаниям о старых добрых временах моей бесшабашной молодости.

Переживания, испытанные в различных пип-шоу в дни моего удушающего одиночества, принадлежат к числу самых глубоких переживаний, испытанных мной за всю жизнь. Мои сложные и запутанные отношения с Лолой тоже ведь, по сути, сводились к подглядыванию. Подглядывание по природе своей не что иное, как особая форма любопытства. Женщин в этом мире очень много, и все они очень разные. У Жаклин – обвислая задница, у Бриджит – роскошная грудь, у Клер – умные глаза, а у Жозефины – волосатые ноги. Только там, в этих театрах грязи и разврата, видя через глазок сменяющих друг друга обнаженных женщин, ты берешь свою судьбу (в прямом смысле слова) в собственную руку и понимаешь, насколько все женщины разные.

В те годы я впервые остро осознал, что вся наша жизнь – это непрерывная мастурбация, представляющая собой особую форму (своего рода субкультуру) релаксации. Мы все больше и больше становимся потребителями суррогатов и постепенно утрачиваем непосредственный контакт с реальной жизнью. Из игроков на футбольном поле мы превратились в зрителей на трибунах. Мы потребляем брошюры, фильмы, надувных кукол и наборы для починки проколотых шин, поскольку источники настоящих чувств и переживаний нам больше недоступны. На первый взгляд наша высокоразвитая цивилизация достигла неслыханных успехов в сексе, но секса в прямом, первоначальном значении этого слова уже давно не существует.

Сидя в кабинках разврата, наблюдая сквозь стекло за обнаженными женщинами и совокупляясь с ними в своих фантазиях, я впервые понял, что именно связывает живущих во мне двух Гюнтеров – Понтера-онаниста и Гюнтера-подсознательного. В своей повседневной жизни я различал их без труда. Понтер-онанист сидел в кабинке, зажимая свой хобот в кулаке, и в полном, так сказать, уме и здравой памяти неистово мастурбировал, а Понтер-подсознательный прятался в это время за ширмой и с помощью светового луча рисовал на экране сознания первого Понтера смутные силуэты. Однако никогда ранее мне не удавалось добраться до Гюнтера глубинного, тайного, «метафизического», который служил связующим звеном между первым Гюнтером и вторым, но сам всегда оставался невидимым.

Когда оба Гюнтера объединяются для выполнения совместной задачи, они сливаются в единое целое, и их самость как бы затушевывается. Но в момент столкновения между ними обнажается настолько глубинный пласт моей личности, что я уже не в состоянии постичь его до конца. И тогда на свет появляется новый, неведомый, тайный Гюнтер. Гюнтер, замешанный во всех самых гнусных затеях и предприятиях, но при этом всегда остающийся невидимкой. Гюнтер, невероятно близкий, абсолютный, всеобъемлющий и вместе с тем совершенно недоступный.

В те дни, когда я, потный, вжимаясь в кресло, сидел в кабинках релаксации и разглядывал сквозь стекло обнаженные тела многочисленных красоток, мне стало абсолютно понятно, что мастурбация есть не что иное, как способ погрузиться в забвение. Расслабляясь при помощи руки и своей богатой фантазии, трахая воображаемых женщин, я забывал о существовании своего «я».

Аналогичную функцию, на мой взгляд, выполняет в социуме и культура. Если обычная мастурбация – это способ, с помощью которого погружается в забвение индивид, то мастурбирующая культура позволяет погрузиться в беспамятство всему обществу в целом. Культура – наиболее совершенный инструмент для достижения коллективной сексуальной разрядки и групповой амнезии. В момент случайного оргазма две основные составляющие культуры – тайное подсознательное вожделение, с одной стороны, и мастурбирующий потребитель, о котором пишут в средствах массовой информации, с другой, – неожиданно разъединяются, пытаясь заглушить нестерпимую боль существования и вытеснить из памяти картины распада и разрушения, царящие вокруг. Культура боится понять свою собственную сущность и с помощью мастурбации запирает ее в стальной сейф.

Когда Лола бросала меня, я отправлялся путешествовать по европейским столицам. Я посещал публичные дома, театры вожделения, кабинки вуайеристов и самые грязные притоны. Я тратил все свои деньги на безымянных немецких шлюх. Я забывался, чтобы помнить. Мимо меня вереницей проходили женщины, не имевшие лиц, объема и формы. Я убивал себя болью. Мое явное «я» любило их всех. Мое тайное «я» было к ним равнодушно.

11

Очень часто, когда Лола бросала меня, я уезжал в Европу и, пытаясь заглушить боль одиночества, отправлялся в кварталы красных фонарей. И чем дольше я бродил по ним, вдыхая запахи вожделения и страсти, тем сильнее начинала нравиться мне европейская культура. Я восхищался европейской кухней, европейскими мыслителями, европейским сексом и с горечью думал о том, что у меня на родине от всего этого практически ничего не осталось. Я понял, что мы с Лолой должны эмигрировать, и чем быстрее, тем лучше.

Когда началась первая война за независимость голодного палестинского народа, я окончательно понял, что моя сытая страна неминуемо приближается к гибели. Я не чувствовал себя частью своего народа. Единственное, чего я хотел, это быть с Лолой. Я начал уговаривать ее паковать чемоданы. Однако Лола чувствовала себя в Израиле совсем неплохо. В это время она как раз получила известность среди педо-авторитетов, [17]17
  Этим возмутительным гомофобским термином Гюнтер, судя по всему, называет художественных критиков, большинство из которых, как известно, гомосексуалы. – Прим. Ф. Шаръаби.


[Закрыть]и в прессе стали публиковать о ней весьма лестные статьи, где ее именовали «местная Рутко», «Джексон Поллок из Гивъатаима» [18]18
  Марк Рутко и Джексон Поллок – американские художники, представители абстрактного экспрессионизма.


[Закрыть]или награждали восторженными эпитетами, в которых по непонятным причинам неизменно красовалась приставка «пост-».

Надо сказать, что движение «Постизм», представлявшее собой яркий пример духовной нищеты и интеллектуального убожества, считалось в моей стране олицетворением прогресса и символом западничества. Страдавшие анурексией обрезанные интеллектуалы-«постисты», вдохновленные умирающим постмодернизмом, начертали на своем знамени «Долой мракобесие» и принялись упражняться в пустословии, добавляя приставку «пост-» чуть ли не к каждому слову и термину. Так появились на свет «пост-историки» и «пост-сионисты», стали говорить о «пост-театре» и «пост-сексуальности». У постистов завелись даже свои пост-модернистские диктаторы. Студенты декоративно-прикладного отделения одной известной в столице Академии искусств соревновались друг с другом, создавая пост-двери, пост-детские коляски и пост-кофейные чашки.

Статьи про Лолу, уснащенные эпитетами с ничего не означающей приставкой «пост-», представлялись мне верхом идиотизма. Я был абсолютно убежден, что успехи и регалии, приобретенные в этой стране, ровным счетом ничего не стоят. Когда один местный педик наградил Лолу званием «пост-эстетической художницы», для меня это стало еще одним доказательством интеллектуального вырождения. Ведь эстетическое по самому своему определению не может быть «пост-».

Запад всегда останется на западе, а Восток – на востоке. Поэтому идея «Нового Ближнего Востока» казалась мне бредовой. Какой смысл экспортировать Запад на Восток и приносить очарование Востока в жертву западным ценностям? Зачем пытаться копировать Америку в стране, где Ниагара – это всего лишь бачок унитаза? [19]19
  Бачок унитаза в разговорном иврите называется «ниагара».


[Закрыть]Грезы о строительстве Запада посреди пустыни я считал психической болезнью, и ничего, кроме презрительной ухмылки, они у меня не вызывали. Какого черта вкладывать уйму средств и усилий в реализацию красивой поэтической мечты о Новом Ближнем Востоке, если можно просто-напросто купить билет, сесть в самолет и через несколько часов приземлиться прямо в сердце этой самой мечты?

Мои соотечественники вели себя так, будто им сделали неудачную пересадку перьев прогресса. Радио непрерывно извергало хрипы и стоны псевдолондонских скворцов. Хромоногий отечественный кинематограф страдал невероятной претенциозностью. В театрах показывали крикливые патриотические пьесы. На каждом шагу стали расти как грибы бары и клубы, служившие, по сути, ночлежками для бездомных. Город, в котором я жил, изнемогал под бременем заплесневевшей псевдокультуры. И среди всего этого ничтожества и лицемерия жила и творила наивная Лола, несравненно превосходившая всех и вся. Даже те, кто искренне ценили ее творчество, не представляли себе подлинного масштаба ее величия.

Постоянно живший во мне страх перед катастрофой заставлял меня действовать быстро, не дожидаясь, пока катастрофа и в самом деле разразится. Я прилагал все усилия, чтобы убедить Лолу поменять место жительства.

– Песок в часах вот-вот закончится, – говорил я ей.

Я точно помню, когда окончательно постиг, что моя страна катится в пропасть. Как и все мои ровесники, я хорошо умел приспосабливаться к обстоятельствам. Человек вообще ко всему привыкает. Помню, была такая песня, ставшая одним из гимнов левого движения:

 
Все будет хорошо, все будет хорошо.
Иногда у меня сдают нервы.
Но сегодня ночью, сегодня ночью
Я остаюсь с тобой.
 

Нас учили, что даже в самых страшных катаклизмах следует видеть положительную сторону. Даже когда тебе на голову обрушивается потолок, можно найти утешение и радость в любви. Однако, несмотря на все мое умение привыкать и приспосабливаться, страх в какой-то момент начал у меня зашкаливать. Я перестал спать по ночам. А вместе со страхом и бессонницей пришло окончательное отрезвление и намерение действовать.

Уже в конце восьмидесятых годов я понял, что моя страна находится при смерти и я присутствую при ее последних конвульсиях. Это было похоже на смерть человека, мозг которого уже давно отключился, а тело все еще продолжает жить. Я начал замечать, что окружающие становятся глупее. Все больше и больше людей уходило в религию. Все больше и больше верующих превращались в ультраортодоксов. Мои соотечественники на глазах слепли и теряли контакт с действительностью. И всех объединяло одно общее желание – погрузиться в воды забвения и покоя.

 
Но сегодня ночью, сегодня ночью
Я остаюсь с тобой.
 

Главное – ничего не видеть, ничего не помнить и не думать о будущем.

– Давай сбежим, – говорил я Лоле. – Будем, обнявшись, гулять по улицам Марселя. Сядем на поезд и будем колесить по разным городам. Пойдем в вагон-ресторан, напьемся и будем смотреть в окно на проносящиеся мимо пейзажи.

Однако Лола предпочитала довольствоваться своей скромной славой в стране пигмеев. А может, просто не хотела признаться самой себе в том, что ее все равно ничто не способно удовлетворить. Я не понимал, как девушка с таким талантом может сидеть под пальмой в самом центре интеллектуальной пустыни. Тем более зная, что корни этой пальмы давным-давно засохли. Было совершенно очевидно, что вскоре листья пальмы облетят и она не только перестанет приносить плоды, но даже не будет давать тень.

– Эмиграция – это как эротический сон, – говорил я ей, отчаянно пытаясь увлажнить пересохшую почву ее равнодушия и заразить желанием начать новую жизнь и страстью к неизведанному.

Я считал, что новый мир принадлежит эмигрантам, и не сомневался, что в эмиграции ей будет хорошо. Эмигрант везде чувствует себя чужим. Он не является частью никакого сообщества, ни с кем себя не идентифицирует. А Лола была именно такой. В нашей вселенной она казалась эмигранткой, только что сошедшей с трапа межгалактического корабля.

Эмигранты обладают удивительной способностью воспринимать мир таким, какой он есть, видеть его как бы глазами ребенка. При этом, в отличие от детей, эмигранты смотрят на все гораздо более трезво. Эмигрант не связан местными предрассудками и стереотипами, поэтому его суждения всегда свежи и оригинальны. Эмигранты создают новые миры, не прилагая к этому никаких особых усилий. Для тех, среди кого они живут, эмигранты навсегда остаются чужаками и никогда не становятся «своими». Они как бы рождаются заново и вынуждены начинать все с нуля. Но именно такой и была моя Лола. Она тоже ощущала себя в этом мире чужой, тоже не принадлежала ни к какой определенной стране или народу и тоже каждую секунду рождалась в своих картинах заново. Она писала картины в соответствии со своим восприятием реальности, но нам ее нарисованный мир казался чуждым и страшным. Ее картины доставляли эстетическое удовольствие, но понять их было невозможно.

Я убеждал ее, что она должна жить в огромном городе, где каждый чувствует себя чужим и где легко затеряться. Но, как я ни старался, все было напрасно. Чем больше я говорил, чем больше расхваливал заморскую жизнь, чем больше пытался заразить ее своей страстью, тем меньше интереса она проявляла к моим аргументам. И в конце концов перестала слушать меня вообще. Тем временем мой страх перед надвигающейся катастрофой все усиливался, и я понял, что мне ничего не остается, как ехать одному. Принимая это решение, я, однако, втайне надеялся, что вскоре она последует за мной. Ведь если она лишится меня, кто будет трахать ее в промежутках между ее бесконечными любовниками?

Итак, разменяв четвертый десяток, я отплыл к другим берегам с твердым намерением никогда не возвращаться на родину. Мои знакомые расценили сей поступок как трусливое бегство, но, как оказалось впоследствии, это было самое правильное, что я сделал в своей жизни.

Как и у моего деда, у меня есть врожденное чувство самосохранения. Я обладаю редкой способностью чувствовать малейшую опасность, даже если она исходит от коробка спичек. Дед приложил к этому очень много усилий. С самых ранних лет он вколачивал мне в голову основные правила выживания. Его слова врезались в память на всю жизнь.

– Умные, – говорил он со злобной усмешкой, – уехали в тридцать третьем. Дураки – в тридцать шестом. Совсем тупые – в тридцать восьмом. А те, что страдали полным размягчением мозга и не уехали вообще, заплатили за свою глупость, превратившись в кучку пепла. Этот пепел устилает теперь, как ковер, всю дорогу на Латрун и служит напоминанием о самой страшной машине уничтожения в истории человечества.

Частенько вместо колыбельной дед напевал мне одну из песен пальмахников:

 
Господа, история повторяется.
Ничто не исчезло. Ничто не забыто.
 

Он учил меня быть бдительным и уносить ноги, не дожидаясь, пока будет поздно, и я ему за это благодарен. Дед всегда точно знал, когда надо бежать. Что же касается меня, то, судя по всему, я умру не только в преклонном возрасте, но и в собственной постели.

Я собрал свои пожитки, приехал в аэропорт и первым же самолетом один, без Лолы, улетел в Германию. Почему именно в Германию? Потому что страна немцев полностью соответствовала всем моим представлениям. Там жили лучшие мыслители. Там творили великолепные музыканты. Немцы всегда были символом прилежания и усердия. В Германии царил абсолютный порядок. Одним словом, я уехал в Германию, потому что хотел вернуться домой. Я уехал туда из-за немецкого образа жизни. Из-за Хельги, Маргариты, Фридерики, Ингрид и Эльзы. Я уехал туда, потому что Германия была тем, чем мечтала стать моя собственная страна, но чем она так никогда и не стала.

Германия пьянила меня, как наркотик. Я был очарован народом, который считал себя избранным и настойчиво доказывал это своими делами. Еще будучи студентом, я стал преклоняться перед мощью немецкого интеллекта. Преподаватели не очень-то любили рассказывать нам о немецкой философии, но, по счастью, мне в руки попало несколько книг, и, прочитав их, я понял, что немецкие мыслители, даже националистически ориентированные, могли бы нас многому научить. Они писали обо всем на свете: о рабах и господах, о бытии, о забвении и о забвении бытия.

Если бы наши преподаватели, думал я, уделяли бы, скажем, больше внимания вопросу о взаимоотношениях «нации рабов» и «нации господ», к которой они сами принадлежали, то, возможно, смогли бы спасти нас от надвигающейся катастрофы. Если бы они внимательнее прислушивались к позывным своего древнего языка, то, возможно, расслышали бы в нем голос того бытия, которое они методично старались вытравить из памяти. Благодаря немецким философам я смог гораздо лучше понять и творчество моей драгоценной Лолы. Ведь, как известно, немецкие мыслители всегда были сильны в вопросах эстетики.

Но больше всего мне нравилось совокупляться с немками. Нет ничего сладостнее любовного танца меж ног арийки. Нет ничего прекраснее заснеженной зеленоглазой немецкой красавицы, когда она извивается под тобой, стонет и кричит на своем изумительном наречии. Ничто не возбуждает сильнее, чем вид белокожей арийки, раздвигающей перед тобой ноги.

– Я, Гюнтер, принадлежащий к истребленной расе и чудом спасшийся от уничтожения, – шептал я неслышно в минуты страсти, – ебу тебя сзади, ебу тебя спереди, ебу тебя сбоку, и это моя месть за шесть миллионов моих собратьев.

Таким образом я мстил за соплеменников и (в прямом и переносном смысле) изливал на гоев свою ярость.