Текст книги "Наперекор Сталину"

Автор книги: Ги де Ротшильд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Сначала разместили женщин, несколько мужчин устремились за ними, и в уже отчалившую на полной скорости шлюпку прыгали матросы. Я не хотел толкаться, отстаивать мои права и смотрел, как шлюпка, моя шлюпка, удалялась без меня. Я даже не сообразил, что в шлюпке оставались свободные места, она ушла незаполненной, не взяв столько людей, сколько могла. С моей стороны это не было героизмом, просто я был жертвой «хорошего воспитания».

На корабле оставалось еще много народу, человек двадцать или тридцать. Оставалась также большая моторная лодка, закрепленная поперек палубы; с этой лодкой действия по спасению пассажиров и экипажа на тренировках не отрабатывались. Она крепилась к шлюп-балке натянутыми металлическими тросами и стояла на клиновых опорах. Эта лодка была нашей последней надеждой. Обычно было достаточно одного удара молотом, чтобы выбить опоры, и лодку, повисшую в воздухе на тросах, можно было легко спустить на воду. Но увы! Шлюп-балку перекосило взрывом, тросы оказались слабо натянутыми и несмотря на все наши усилия, несомненно преумноженные страхом, лодка ни на дюйм не сдвинулась с места.

* * *

Теперь корабль уже был весь объят пламенем, постепенно погружался, но горизонтально, не давая крена. (Позднее мне объяснили, что он мог в любой момент перевернуться за несколько секунд.) Но как это ни странно, на палубе жара не ощущалось. Благодаря феномену противодавления, так для меня и оставшегося необъяснимым, мы были по колено в воде, хотя палуба находилась еще в нескольких метрах над уровнем моря.

Мы прислушивались к шипению пламени. Все молчали; каждый лихорадочно искал возможность спастись. И как раз в этот момент мы услышали второе за этот день историческое высказывание. Кто-то по-английски произнес слова, которые можно прочесть во всех рассказах о катастрофах: «О, если бы меня видела моя бедная мама.». В этих словах были заключены все страхи мира, и, право же, мне было не до смеха. Я твердил себе, как во время военных действий во Франции: «Надо хвататься за любую возможность, до самой последней. Никогда не бывает все потеряно!»

Я принялся метаться по кораблю в отчаянных поисках чего-то достаточно прочного, что бы плавало и могло выдержать меня на воде, за что я мог бы зацепиться и молить Бога о спасении. Но, как сестрица Анна, я не видел ничего подходящего.

Все мы напоминали мне крыс, крыс, которые не могут покинуть тонущий корабль! Мы были обречены либо сгореть заживо, либо, бросившись в воду, исчезнуть в водовороте готового затонуть корабля. Знакомая история. слишком хорошо знакомая.

После бесконечного метания туда и обратно я заметил группу людей, перегнувшихся через борт. Вглядевшись в волны, я – о, чудо! – увидел прямо у корпуса корабля плот; по борту к плоту спускалась веревочная лестница; по ней можно было спуститься. Кто-то возле капитанского мостика обнаружил плот, который матросы забыли сбросить в море.

Люди спускались без паники, не толкая друг друга. До меня только дошла очередь, когда рядом со мной откуда-то появился матрос. Мгновенно в моей голове мелькнули мысли, совершенно идиотские, но не лишенные смысла; это говорила та часть моего «я», которая следила за другой, чтобы узнать, сумею ли я «умереть достойно». И я принял решение: «Ты считаешь себя важной фигурой. К тому же ты пассажир и, следовательно, логично отдать предпочтение тебе, а не этому матросу. Но.» Все это в моем воспаленном мозгу должно было привести к решению, которое было легко предугадать, – я уступил свою очередь бравому матросу, не будучи уверенным, что мест хватит для всех. Несколько мгновений спустя я в этом убедился. Но это раздвоение личности, эта последняя воля не упустить возможности уйти из жизни – я их переживал трижды, когда чувствовал, что нахожусь на пороге смерти. Полученное воспитание всегда брало верх, и когда кто-либо заводит речь о культуре, я могу сказать, что воспитание, быть может, единственное, что остается, когда забыто все остальное!

Я спустился по веревочной лестнице и, оказавшись по шею в воде, конечно же в полной амуниции, влез на плот. На нем было полно людей. К счастью, никто не остался на корабле, ни одной брошенной души, ни одной трагической сцены. Помню, что рядом со мной оказались английский морской офицер и мой приятель, дрессировщик медведей. Двоим моим товарищам-французам удалось спастись на первой шлюпке.

Продрогшие до костей, прижавшись друг к другу, мы все были на плоту, мы были спасены.

Кто-то отвязал веревочную лестницу от корпуса судна. На какую-то долю секунды нам показалось, что лучше было оставаться прилепленными к борту нашего корабля. Но корабль теперь уже весь пылал и в каком-то жутком танце клонился в нашу сторону. Мы изо всех сил гребли руками, стараясь сдвинуть с места наш плот, но сделать это не удавалось.

И в этот миг с объятого пламенем корабля донесся жуткий крик, настоящий рев дикого зверя, заставивший нас содрогнуться от ужаса, душераздирающий крик, который я никогда не забуду, даже если мне выпадет жить сорок жизней. Крик страха, крик агонии, прорвавшийся сквозь все кошмары этой ночи. Крик несчастного, либо раненного, либо не сумевшего выбраться из машинного отделения. Вероятно, взрывной волной покосило двери и их было невозможно открыть. И этот человек, которого пощадил взрыв, теперь должен был погибнуть в пламени.

Ветер продолжал нас не отпускать от борта «Пасифик Гроув». Тревога, в какой– то момент оставившая нас, снова закралась в сердце, еще глубже, чем прежде. Мы смотрели на мрачную, высящуюся над нами пылающую громадину и ждали, когда она опрокинется и потянет нас за собой в бушующую пучину.

Нас накрыло волной, гребень которой оказался между плотом и корпусом судна. Потом другая волна, потом еще одна. Сомнений не было: мы медленно удалялись от корабля, преодолевая ветер, медленно, но верно. Если бы мы достаточно владели собой, чтобы сохранить ясность мысли, то поняли бы тогда, что корабль благодаря одной своей массе имел больше шансов быть подхваченным ветром и что это он совершенно естественно мало-помалу удалялся от нашего плота.

Мы были спасены. И только сладостное чувство стало согревать мне душу, как до меня дошло, что мы находимся в самом центре огромного пятна мазута, окружавшего судно. И в этот же момент от запаха, исходившего от моей одежды и от одежды моих товарищей, меня стало беспрерывно рвать; я долго никак не мог унять рвоту. Теперь стояла уже ночь, пламя вырывалось откуда-то из внутренней части корабля.

Я зажал нос, рот, уши, закрыл глаза, собрал всю волю, чтобы подавить приступ тошноты. И наконец мне удалось это сделать.

* * *

Но нас по-прежнему окружало пятно мазута, грозное пятно, пугавшее нас – мы ждали, что наш плот загорится в тот момент, когда корабль станет погружаться в волны океана. И снова нас охватило отчаяние; в третий раз мы снова почувствовали приближение конца. Мне объяснили, естественно, много позднее, что пятно мазута на поверхности ледяной воды имеет лишь самый ничтожный шанс загореться, но тогда мы этого не знали!

Проходили минуты, казавшиеся часами. Мы сидели, прижавшись друг к другу, отяжелевшие от мокрой одежды, охваченные страхом, и нам вдруг стало казаться, что наш плот незаметно идет ко дну. Мы были по пояс в воде и всякий раз, когда подхваченные волной, мы опускались, нам казалось, что мы погружаемся в черную и бездонную пучину. Когда море нас вновь поднимало, плот окатывало водой, и скоро мы оказались в ледяных «пакетах».

Когда мы были уже достаточно далеко от корабля, и страх, что плот загорится, прошел, я почувствовал, что продрог до мозга костей. Сидя на брусе, спиной к ветру, с отупевшим взглядом, я держался одной рукой за доску, тщетно стараясь согреть другую на груди, потом менял руки. Пальцы на руке, находившейся в воде, коченели, и это мне напомнило худшие моменты на охоте в Феррьере, но конец приключения на этот раз казался куда более рискованным!.. Я дрожал, подчиняясь какому-то странному ритму, как в мультфильме, и этот ритм, я слышал, выстукивали мои зубы. Иногда у меня было впечатление, будто кто-то играет в бабки на моем позвоночнике .

Оставалось только ждать рассвета. Доживем ли мы? К счастью, поднимаясь на гребень волны, мы в краткий миг могли видеть настоящую иллюминацию, прочерчивающую пути спасения. Это лодки со спасшимися людьми освещали своими факелами черные волны океана, и эти огоньки, мерцающие в мрачной водной пустыне, светились как огоньки надежды.

Кто-то сказал, что наш корабль выпрямился и, видимо, сейчас затонет. Я сидел спиной к кораблю и не видел этого зрелища; у меня даже не было сил повернуть голову, чтобы сказать последнее прости.

А день все не занимался. Мы были уже, наверное, часов восемь на воде, точнее – в воде, нескончаемые часы.

Наконец, на рассвете на горизонте показался корабль. Мы все вскрикнули разом, затем наступила тишина, долгая тяжелая тишина. Прошло около четверти часа, но корабль не двигался, и мы поняли, что это корабль из нашего ряда, который шел третьим; он тоже был торпедирован, покинут людьми, но почему-то не затонул.

И еще один такой момент. На этот раз нам пришлось долго ждать радостной минуты. Мы увидели корвет, живой – я хочу сказать, что он двигался; он маневрировал от плота к лодке, от лодки к плоту, спокойно и целенаправленно, но ужасно медленно.

Откровенно говоря, маневрировать было не так легко. Перед тем как бросить трос, корвет с сеткой, натянутой вдоль борта, приближался к лодке. Но всякий раз требовалось несколько попыток, чтобы люди в лодке могли схватить трос, а это означало, что все следовало повторять сначала. Такие маневры повторялись бесконечно долго. Было около полудня, когда корвет приблизился к нам. Мы оставались последними – первыми мы приняли удар и к нам последним идут на помощь. Была ли в этом какая-то особая морская логика или же логика злой судьбы?

Подошла моя очередь. Я с трудом поднялся. Корвет меня подавлял всей своей грандиозностью. Я весил целую тонну, мой плащ напоминал бурдюк, полный воды, руки и ноги у меня были словно парализованы, всякая воля подавлена.

Началась зыбь, она-то меня и спасла. Мощная волна подняла меня до уровня борта. Я почувствовал, как чьи-то руки меня подхватили и опустили на палубу корвета. Я не мот ни говорить, ни передвигаться, безжизненный и равнодушный ко всему, я отдал себя моим спасителям.

Я узнал двух моих приятелей-французов; они улыбались, плохо скрывая свое беспокойство. Меня перенесли, как тюк плохо выжатого белья, в каюту, где спал экипаж, раздели, голого завернули в одеяло и положили на кровать. Было приятно, сладостно, тепло. Прошел, наверное, час, а я все еще продолжал дрожать.

Голый, дрожащий, обессиленный, я внезапно услышал сигнал тревоги. Меня только вытащили из воды, и вот опять все начиналось сначала!

Пожалуй, впервые в моей жизни я не подчинился приказу! Это было уже чересчур! Я знал, что корвет мог утонуть в несколько секунд, ведь он строился цельным, без разделения на отсеки, но я оставался лежать неподвижно, совсем без сил, несмотря на сирену, которая передавала знакомую команду: «Боевая тревога, всем быть на своих местах!»

Один, всеми покинутый, я ничего не видел, ничего не понимал, только чувствовал, что мы идем на полной скорости. Но все это меня уже не интересовало, я вручил свою судьбу Провидению.

Только позднее я узнал суть этой истории. Корвету с трудом удалось спасти капитана третьего торпедированного корабля, это было голландское судно, и тут капитан с ужасом обнаружил, что забыл уничтожить секретный код конвоя, который позволял узнать каналы связи, маршруты оказания помощи. Понимая, что такой документ нельзя оставить противнику, английский командир корабля не колебался ни секунды. Он сбросил на воду шлюпку и отправился вместе со старшим помощником и голландским капитаном на торпедированный корабль. Там они нашли код и уничтожили его, но в тот момент, когда они уже должны были подняться на корвет, вражеская субмарина, которая, конечно же, патрулировала это пространство всю ночь, выпустила торпеду, взорвавшуюся в нескольких метрах от цели.

Английский капитан дал залп в направлении субмарины и, покинув лодку, распорядился быстро удаляться. Пройдя с десяток миль, он, желая дезориентировать немцев, повернул назад и проделал тот же сложный маневр, чтобы забрать пассажиров неподвижно стоявшей лодки. А в это время я лежал один в каюте, не подозревая обо всех этих передвижениях туда и обратно, позволив теплу захватить меня в плен и отказываясь думать о чем-либо.

Наконец, я заставил себя подняться и присоединиться к остальным. Мы все были здесь, около ста восьмидесяти спасенных с трех торпедированных кораблей. Наш корабль единственный понес потери, пятнадцать человек не отозвались при перекличке.

* * *

Остаток пути прошел относительно спокойно, мешали лишь некоторые неудобства: строго ограниченное количество воды – только для питья и приготовления пищи, совсем немного воды для того, чтобы умыться; очень мало места – спать вытянувшись мы не могли; скудное питание; бортовая и килевая качка – что было самым неприятным! Через два дня мы вошли в шотландский порт Гурок, покачиваясь, как бывалые моряки! Больше мы ничего не боялись, худшее осталось позади, к тому же корвет идет на большой скорости, он слишком мелкая мишень, и отныне мы снова оказывались под опекой самолетов, на этот раз британских.

Успокоившись, каждый мог вновь вести себя, сообразуясь со своими социальными устоями. Уже сегодня, размышляя о том, что же более всего меня тогда поразило, я могу ответить: эта склонность в момент опасности замыкаться в себе, сосредоточившись на своих тревогах и своем животном страхе.

После всех этих драматичных моментов мы жили вместе на спасшем нас корвете, и, хотя порой нам было одиноко, мы могли подбодрить друг друга, проводить вместе время, помогать друг другу. Некоторые, все еще не оправившись от шока, больше молчали.

Я сошел на берег в своей униформе, перемазанной мазутом, и имел вид настоящего потерпевшего кораблекрушение, с открытым воротом, так как галстук я потерял, я также потерял мой вещмешок и пижаму, но сохранил лежавшие в нагрудном кармане документы и две-три дорогие мне фотографии. Я хранил их долгие годы, пожелтевшие от времени, морской воды и мазута, в углу моего бюро на улице Лаффит до того дня, когда глупый грабитель утащил их вместе с моим билетом офицера «Свободной Франции».

Огромная ссадина, по-видимому, из-за мазута начавшая нарывать, украсила мою ногу длинным зеленоватым волдырем. Перед тем, как отправиться в отель, который нам указали, я имел время купить зубную щетку, бритву, щеточку для ногтей и мыло – все это мне отпустили без талонов. Я принял восхитительную теплую ванну и при помощи щеточки для ногтей, смазанной мылом, вскрыл мой волдырь и почистил рану; было больно, но я терпел. На следующий день все уже было в порядке, и я спокойно выехал в Лондон.

В тот же вечер в ресторане, куда я повел ужинать моего друга Жака Бенгена, мне было забавно наблюдать, как посетители, войдя в зал, демонстративно обходили мой стол, морщась от отвращения, зажав нос. Моя военная форма хранила запах моих приключений.

От этого кораблекрушения, пережитого за тысячу миль от побережья Ирландии, у меня осталось несколько воспоминаний, одни – ценные - я сохраняю в памяти как уроки, многому меня научившие, другие – жестокие – всплывают как кошмары.

«О волны, сколько мрачных историй вы знаете.» – сетовал Виктор Гюго. Среди прочитанных мной многочисленных рассказов о кораблекрушениях «Жестокое море» Никола Монсара наиболее живо мне напомнило мой собственный опыт, в нем особенно правдиво и точно описывается то, что я пережил. Даже если там и есть жуткие сцены, которые мне не довелось видеть, например, когда матросы, сбившись в кружок, плавают в воде, ухватив друг друга за пояса безопасности, уже мертвые, все еще ожидая помощи.

Вся эта «морская» история закончилась только за. бокалом вина. Мой кузен Джимми извлек для меня из своего погребка бутылку лафита, достойного моего приключения. Он меня попросил угадать год.

Мне показалось, что я распознал один из моих любимых урожайных годов; в доме моего отца я часто имел возможность оценить его.

1895! – уверенно заявил я. Кузен удивленно взглянул на меня:

Ты попал в точку! Это хороший знак. Война будет продолжаться под добрым знамением.

«Свободная Франция»

В Лондоне я поселился в отеле «Дорчестер».

Уже в первую ночь меня внезапно разбудил сигнал тревоги. Я не знал, что следует делать в этом случае, и позвонил телефонистке. Она, очень удивленная, ответила коротко: «Делайте, что хотите!» Я погасил свет и снова лег в постель, затем подошел к окну, открыл его – преследуемый всеми прожекторами Лондона, одинокий самолет пытался ускользнуть.

Здесь шла самая настоящая война. На каждом шагу в городе были видны ее признаки. Повсюду военные, улицы с пустующими домами, похожие на беззубые рты, мешки с песком, громоздящиеся в особо опасных местах. И в то же время складывалось странное впечатление, что город живет своей обычной жизнью – нигде нет развалин, люди спокойно идут по улицам, заходят в бары и рестораны (продовольственных талонов тогда еще не существовало, были только талоны на одежду).

По ночам часовые в касках делали обход; при каждом таком рейде они поднимались на крыши, чтобы тотчас же принять меры против зажигательных бомб.

Теперь я снова был военным; я явился с моим командировочным удостоверением (перемазанным мазутом, перенесшим кораблекрушение), и меня поставили на учет. Мне выдали полагающуюся экипировку со всеми отличительными знаками драгунского полка, серебряными галунами на черном фоне, черной пилоткой с белым кантом. Я получил направление в тренировочный лагерь в Кемберли, что в часе езды на поезде от Лондона.

Когда я записывался добровольцем в Соединенных Штатах, я задумывался над тем, какого рода деятельностью я буду заниматься; у меня сложилось впечатление, что администрацию голлистов несколько смущало мое появление. Вишистская пропаганда неустанно повторяла, что голлисты – это не что иное, как «сборище евреев», разбавленное несколькими французами-предателями, и, даже не принимая всерьез эти заявления, я тем не менее довольно ясно представлял себе, что еврей, да еще с такой фамилией, как моя, будет если не выпровожен вообще, то немедленно отправлен в действующую армию. С другой стороны, у меня был очень малый опыт участия в военных действиях! Так что я не ожидал никакого продвижения по службе и уже приготовился к естественному ходу событий на избранном мной пути.

Те, кто, подобно мне, прибыли с американского континента, где война воспринималась лишь как какой-то далекий конфликт, внезапно испытали радость от сознания, что они участвуют в борьбе, в которую оказался вовлечен весь мир. И чем долее я находился на «моем» континенте, тем более крепло во мне ощущение, будто я вновь обрел мою родину. Американцы участвовали в войне, в то время как англичане ею жили. Их страна страдала от чудовищных разрушений и была постоянной мишенью для немцев. Англичане достойно держались в мрачные дни 1940-1941 годов под нескончаемыми бомбардировками вражеской авиации. Они теперь были на передней линии в сражениях на Дальнем Востоке, в Северной Африке и в Европе. И вот я сейчас нахожусь здесь, где все это происходит.

Я быстро понял, что в лагерь в Кемберли направляли тех, с которыми не знали, что, собственно, делать. Молодых добровольцев и офицеров запаса должны были задействовать в уже сформированных французских частях. Но мне никто не предложил присоединиться к этим частям, и, будучи дисциплинированным, я добросовестно выполнял свои обязанности. Поскольку я был единственным офицером, имевшим некоторый опыт участия в боях, меня назначили военным инструктором, а вскоре – заместителем начальника лагеря. Мне помогали «профессионал» – старый командир, участник боев 14-18-го годов, любитель спиртного, но довольно симпатичный, и два бравых парня, которые целыми днями занимались ремонтом танков или бронемашин, уцелевших в Нарвике, и которые, казалось, опоздали на войну. Один из них, всегда перемазанный машинным маслом, вставляя в гусеницу танка резиновый «палец» взамен потерянного в траншеях, возбужденно разглагольствовал о том дне, когда его машины, наконец, двинутся на немцев.

Несколько приятных прогулок по лесу, редкие встречи с малознакомыми французскими офицерами. Мне вспоминается Бур-же-Монури, с которым я обсуждал какую-то шахматную партию . Такая жизнь мне быстро надоела, и я стал искать более полезные занятия.

* * *

Через две недели после моего прибытия в тренировочный лагерь мне сообщили о предстоящем важном событии: как и все офицеры, я буду представлен генералу де Голлю. У меня не было каких-либо политических амбиций, я не мог видеть в де Голле государственного деятеля и еще менее – человека, имя которого останется в истории. Для меня он был только главнокомандующий.

И тем не менее, это был великий день. В моей новой униформе я отправился к нему на Карлтон-Гарденс, и в назначенный час меня представили ему с соблюдением всех полагающихся правил.

Откуда взялось это ощущение робости или неловкости, которого я практически никогда не ощущал? Генерал был один, он стоял посреди своего просторного кабинета. Почему его лицо, уже ставшее легендарным, меня удивило?

Я вытянулся по стойке «смирно», по уставу назвал свое имя и звание, стоял и ждал.

На его лице не отразилось ничего, никакого любопытства, никакой заинтересованности. Затем Генерал спросил о моих намерениях, о том, что я собираюсь делать.

Я ожидал этот вопрос, и тем не менее, он поставил меня в тупик, и я не знал, что ответить. Снова последовало молчание, и, наконец, я сказал, что прибыл сюда, чтобы служить, и готов выполнять приказы, которые мне отдадут.

Снова молчание. Казалось, мой ответ его удивил; потом он пожал мне руку на прощание. И больше я не видел его до середины 50-х годов, когда мы встретились с ним совершенно случайно.

Из кабинета де Голля я вышел разочарованный: я слишком многого ожидал от этой встречи и теперь испытывал какое-то чувство неудовлетворенности. После стольких размышлений об этом человеке, стольких жарких споров об истинном смысле его воззвания и его борьбы, стольких сомнений относительно того, что же в действительности представляют собой силы «Свободной Франции», теперь, после этой короткой встречи, я чувствовал себя так, словно мне на голову вылили ушат холодной воды.

Сдержанность, естественная холодность, робость, застенчивость? Позднее мне сказали, что Генерал только что узнал о смерти в авиакатастрофе своего друга, отличного офицера, недавно примкнувшего к его движению. Я также узнал, что долгие паузы в разговоре помогали ему определить политические устремления вновь прибывших.

После трех месяцев в Кемберли меня направили в Лондон. Как все офицеры, я снял комнату в городе у милейшей пожилой леди. Каждое утро я отправлялся на «службу».

Жизнь ежедневно преподносила разного рода неудобства и трудности. Газовая печка в моей комнате на Ланкастер Гейт функционировала, только если в нее опускали шиллинг и только в течение получаса! Натопить мою довольно большую комнату за это время не удавалось. Было очень холодно, и я постоянно держался возле печки, при этом колени у меня пылали, а лицо оставалось замерзшим. Ванной не было, только умывальная комната для самого простого туалета.

Питались мы большей частью плохо, в основном ели хлеб из картофельной муки; особенно мрачными и тоскливыми вечерами мы ужинали где-нибудь в ресторане в компании друзей. На улицах почти полностью отсутствовало освещение, вечерами город погружался в темноту, одним лишь такси позволялось включать тусклые огоньки, конечно же не видимые на расстоянии. В дни, когда город окутывал смог, я возвращался в мою комнату, идя на ощупь вдоль стен домов квартала.

К этой скромной повседневной жизни все же можно было легко привыкнуть, самое суровое нас еще ожидало впереди – бомбардировки.

Целая серия нападений с воздуха состоялась в феврале 44-го, бомбардировки были короткими и неожиданными. Каждую ночь, как только звучал сигнал тревоги, мы спускались в подвал. На меня, с 1940 года не знавшего таких страшных бомбардировок, все это произвело особенно глубокое впечатление.

Трудно себе вообразить адский грохот во время этих налетов, взрывы бомб и ответную стрельбу из орудий ПВО.

Были и серьезные разрушения. Часто мы принимали в наших подвалах соседей или друзей, дома которых были разрушены полностью или же в них попали бомбы замедленного действия.

Мне более всего запомнилась бомбардировка, во время которой бомба попала в Институт Франции, основанный моим двоюродным дедом Эдмоном де Ротшильдом. Там жил один офицер по фамилии Фату, и в то утро он не пришел на службу. Меня отправили узнать, в чем дело. Когда я пришел на место, мне пришлось пройти сквозь кордон полиции, чтобы понять, что от здания не осталось ничего; оно было полностью разрушено, сровнялось с землей, как коробок спичек после удара по нему кулаком. Офицер службы чрезвычайных ситуаций предложил мне пойти на опознание «останков или кусков униформы» француза, которого я никогда не видел, но я отклонил это зловещее приглашение. Чудесным образом осталась невредимой молодая девушка, в то время как ее родители, находившиеся в другой части той же, что и она, комнаты, исчезли, превратились в прах.

На следующий день ко мне неожиданно пришел старый офицер, раненный в живот осколками стекла.

* * *

Как-то утром, не увидев моего коллегу Пьера Мессмера, я обратился к знакомому полицейскому. Тот не мог мне сказать что-либо положительное. Только к полудню появился Мессмер с самым невинным видом, но вскоре он не на шутку разозлился из-за поднятой суматохи: у него были все основания желать остаться незамеченным, его задержали некие галантные дела.

И однако эти налеты не шли ни в какое сравнение с бомбардировками, которые начались после высадки союзников. Однажды вечером, когда мы ужинали в компании друзей, стараясь не думать ни о чем плохом, мы услышали странный шум, грохот взрывов более сильных, чем прежде.

Мы тотчас подумали об этих «летающих бомбах», о которых много говорили последнее время и которые прозвали doddle-bug («мешок с пустяками»). Какое– то абсурдистское воображение заставило нас представлять их себе похожими на птиц, бьющих крыльями об окна, куда они собираются влететь!

В действительности это были Фау-1.

Всю ночь сигналы тревоги следовали один за другим в каком-то адском ритме через каждый час, если не через каждые полчаса.

В следующие дни этот всемирный потоп продолжился: мы увидели эти машины, которые летели группами, – маленькие, быстрые, с мотором, трещащим, как мотор большого мотоцикла. Их вид не производил такого уж сильного впечатления, но когда шум останавливался, сердце тоже останавливалось; в этот самый момент они, покачнувшись, пикировали вниз, сбрасывая бомбу, способную полностью уничтожить целое здание.

В результате я нашел убежище у друзей-англичан, которые выстроили в глубине своего сада небольшое укрытие, способное выдержать взрывную волну. По утрам, когда мы вставали с постелей в наших комнатах и занимались утренним туалетом, мы держали двери открытыми из опасения оказаться блокированными в помещении во время налета.

В дневное время следовало постоянно быть начеку! Здание, где находилось наше бюро, считалось весьма основательным, и нам запрещалось спускаться в бомбоубежище.

В метро, прорытом очень глубоко, мы были в безопасности. Выйдя на поверхность, мы тотчас же бросали тревожный взгляд на плакат, висевший возле контролера: зеленый цвет указывал, что все в порядке, красный служил сигналом тревоги. И все же нужно было выходить, напряженно прислушиваясь, и бросаться на землю, как только смолкал шум мотора приближающегося Фау-1.

Чтобы ехать на такси, требовалось мужество: поскольку машины продолжали движение, несмотря на сигнал тревоги, оставалось только совсем беззащитным отдаться на волю случая. Сами водители мне казались глухими или же ничего не соображающими. Лишенные какой-либо защиты от Фау-1, открытые для нападения более, чем кто-либо другой, они навсегда остались для меня символом спокойного мужества.

Моя память сохранила карикатуру того времени: старшие офицеры, беседующие торжественно и невозмутимо, и только их уши двухметровой длины выдают их беспокойство.

Позднее, после высадки союзников, появились и Фау-2; это баллистические ракеты слишком быстрые, чтобы их услышать; они настигают цель внезапно. Никакие средства ПВО не способны предупредить об опасности.

И тем не менее, жизнь продолжалась. Мы предпочитали бывать в ресторанах с залами, расположенными под землей; в других ресторанах мы старались не садиться за столики у окна, чтобы нас, по крайней мере, не засыпало осколками стекла.

Лондон в годы войны. Я никогда не забуду его облик, его атмосферу.

Всегда веселые, любезные, готовые разделить заботы других, англичане давали выход своим эмоциям только в мирное время. Они подспудно ожидали такого же поведения и от других. В противостоянии всем препятствиям, трудностям, разрушениям им удавалось скрывать под банальной рутиной повседневной жизни поистине героические поступки. «Храни себя в себе», – вспомнил я старый совет моей матери.

Для француза, страна которого только что потерпела сокрушительное поражение и который потерял веру в свою судьбу, в таком поведении было что– то ободряющее, оно указывало путь, по которому стоило следовать. Мое воспитание в духе любви к англичанам, быть может, способствовало тому, что я принял эту модель поведения, но я замечал, что французы, поначалу растерявшиеся в этой безликой для них массе англичан, затем почти вопреки себе и своим склонностям перенимают эти спокойные, ненавязчивые добродетели. Они так же не обманывают, не жульничают, и если им нужны какие-то «текстильные товары», они не стремятся их купить где-то на «черном рынке».

Даже в самые тяжелые моменты войны британские власти старались не создавать у населения впечатления постоянного полицейского контроля, как будто они предпочитали смело игнорировать деятельность разведки и контрразведки. И все же немцы не ошиблись, отправив в Англию группу шпионов, typically british – типично британских. Но я никогда не слышал разговоров о комендантском часе, меня никогда не просили предъявить удостоверение личности, ни у кого из моих друзей – англичан или иностранцев – не спрашивали, куда или откуда они идут. Война не изменила уважения к гражданским свободам. И если мне доводилось видеть полицейских, это было единственно после бомбардировки. Этот народ умел молчать о своих политических разногласиях и выступить единым фронтом перед лицом врага.