Текст книги "Давид против Голиафа"
Автор книги: Гейдар Джемаль
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Либеральный клуб изначально являлся социальной эфемеридой. Именно поэтому он не мог, несмотря на аккумуляцию в своей среде большей части интеллектуальных ресурсов Общества, выдвинуть от своего имени единый дискурс. В итоге возникли несколько идеологических потоков либерализма – от крайне левого до крайне правого. Все эти потоки характеризовались неприятием, в первую очередь, буржуазии (аристократия и церковь подвергались вторичным атакам, интенсивность которых определялась левизной или правизной, в зависимости от конкретного случая), культом труда, идеалом бесклассовости, достижимым в некой перспективе. Проектное мышление требовало переноса акцента с прошлого на будущее, таким образом, что новый подход к социальной мобилизации фактически не оставлял в «пьесах либерального авторства» зрителей. Все необходимо становились актерами во имя завтрашнего дня.
На крайне левом фланге встал марксизм и принявшая его на вооружение международная социал-демократия, на крайне правом – фашизм и национал-социализм. Последние точно также ориентировались на ликвидацию классов, но не на платформе постпролетарского коммунистического общества, а в рамках модернизированной нации, в которой участники и организаторы производственного процесса сверху донизу образуют «мегакорпорацию».
Культ труда вытекает из самой паразитической сути либерального клуба: ведь фактически либералы отождествляли общественный интерес со своим корыстным «клубным» интересом (характерно, что в эпоху, когда буржуазное сословное самосознание еще не было вытеснено и подменено либеральной популистской демагогией, буржуазия рассматривала трудолюбие как свою сословную добродетель практически религиозного свойства, отнюдь не предназначенную для использования в качестве мобилизационной технологии).
До 1945 года Либеральный клуб ощущал себя недостаточно сильным и самостоятельным, чтобы говорить от своего имени. Поэтому на левом его фланге марксизм говорил от имени пролетариата, а на крайне правом национал-социализм делал ставку в качестве субъекта политического действия на мифологизированную категорию «народа». («Пролетариат» же оказался мифом едва ли не в большей степени, чем «народ»: ни в одной марксистской революции, начиная собственно с Великого Октября рабочий класс не играл сколько-нибудь значительной роли, и ни в одном послереволюционном социалистическом обустройстве общества он не занимал сколько-нибудь заметных социальных позиций – если, конечно, не брать в расчет пропагандистские мифы!)
Либеральный клуб вынужден был апеллировать к сконструированным виртуальным субъектам проектируемой истории, потому что ощущал, во-первых, свою эфемерную паразитическую сущность, а вовторых, нелиберальные или прямо антилиберальные силы в мире до 45-го года не уступили своих позиций и даже не были серьезно потеснены.
Главными же силами, противостоящими либерализму, были традиционная наследственная аристократия, связанная с монархическим истеблишментом, промышленная буржуазия, контролировавшая реальный сектор экономики, а также радикальные элементы в самом широком смысле слова.
Победа США и СССР в 1945 году привела к тому, что традиционная аристократия была оттеснена от непосредственной выработки политических решений, промышленная буржуазия разгромлена, лишена собственности или подчинена финансово-ростовщическому «фиктивному» капиталу, а радикальные элементы нейтрализованы благодаря сговору «красной» Москвы с «империалистическим Западом». В итоге либерализм, опиравшийся, прежде всего, на Соединенные Штаты как на свою геополитическую базу, счел возможным выступать напрямую уже от своего собственного имени.
Однако при этом оказалось, что крайне правое националистическое проявление Либерального клуба в лице европейского фашизма разгромлено, а поражение левого – марксистского – крыла либерализма наметилось – и реализовалось – в течение жизни одного поколения.
Именно в этих – крайне левом и крайне правом – флангах Либерального клуба максимально реализовался проектный потенциал либерализма как крупнейшего «игрока» новой истории. К концу XX века либерализм оказался оголенным, лишенным проектного потенциала, «сведенным к самому себе». Иными словами, к концепции чистого потребления, защищенного аппаратом полицейского государства.
Либерализм, потерпев поражение в обличиях «мифологических субъектов», действующих от его имени, обнаружил свою подлинную природу социального паразита, пытающегося подменить собой механизмы действительного Общества. (Как нельзя лучше это проявилось в самих США, которые благодаря торжеству спекулятивного финансового капитала, сопровождающемуся исчезновением реальной экономики, превратились в крупнейший тормоз технологического и культурного развития для всего мира.)
5. Цивилизационный кризис
Административно-политический триумф Либерального клуба, сопровождающийся его внутренним духовно-интеллектуальным провалом, привел к тому, что финансово-ростовщический капитал окончательно восторжествовал над промышленным во всемирном масштабе, поляризовав глобальную экономику на две взаимодополняющие части: экономику производства и экономику потребления.
Поскольку через ростовщические кредиты все активы оказались в руках у спекулянтов, торговцев «воздухом» и прочих паразитов, мировая цивилизация лишилась свободных ресурсов, необходимых для дальнейшей социальной мобилизации огромных пластов человеческой «периферии».
Никто не собирается вкладывать средства, для того чтобы подтянуть три четверти человечества до уровня глобального мегаполиса, в котором живет пресловутый «золотой миллиард». (В действительности, «золотое» качество этого миллиарда весьма относительно: он крайне дифференцирован.)
Именно поэтому динамика социальной мобилизации глобального общества фактически стагнирует на протяжение последних пятидесяти лет.
Но Либеральный клуб – это паразит, снимающий ресурс именно с экспонентального роста социальной динамики. В условиях стагнации либерализм садится на голодный паек и начинает задыхаться. Именно тогда возникает «новая правая» идея: масштабный демонтаж социальной структуры, сбрасывание с «корабля современности» тех, на развитие кого нет «лишних» средств. (Именно этим объясняется появление на первый взгляд «фантастических» рассуждений о необходимости так или иначе, вплоть до физического уничтожения, избавиться от 90 % нынешнего населения Земли.)
Дело в том, что Общество выделяет избыточную энергию, не только вовлекая в свою орбиту доселе не социализированные архаичные пласты населения, чему в последние двести лет способствовал проектный либерализм, оно выделяет также энергию и при демонтаже уже достигнутого уровня социализации. Так, «советские» либералы, пришедшие к власти в 1991 году, получили огромный приток ресурсов за счет демонтажа такой высоко социализированной структуры, какой было советское общество. Рейганизм и «рейганомика» относятся к тому же порядку явлений: закрытие социальных программ, сокращение образовательных возможностей, упразднение реального сектора экономики, расширение и интенсификация оборота спекулятивного капитала – все это есть социальный упадок, погружающий значительную часть городского населения в «новую архаику», отправляющий массы несостоявшихся горожан в окологородское или сельское пространство, превращающий значительную часть мегаполиса в зону трущоб. При этом выделяется значительное количество энергии, совершенно так же, как при химических процессах распада. Либеральный клуб потребляет эту энергию распада, поскольку как исторический банкрот он не способен уже стимулировать более ничего конструктивного.
Кризис современного либерализма в мировом масштабе – это лицо общего цивилизационного кризиса, это та форма, в которой проявляется агония Общества как такового, его метаисторическая несостоятельность. Когда Фукуяма говорит о «конце истории», он говорит именно о конце либеральной истории, точнее, об утрате Либеральным клубом способности сочинять историю о прошлом и проектировать историю на будущее.
Таким образом, налицо провал амбиций адептов секуляризма, которые намеревались свести истоки исторической драматургии «с неба на землю». Конец истории в данном случае означает не что иное, как возврат коллективного исторического переживания к тем корням, из которых всегда распускался и расцветал глобальный сюжет. Иными словами, после краха либерального секуляризма история возвращается к укорененности в сверхъестественном, а значит, и к возвращению эсхатологического финализма в качестве постоянного привкуса исторического времени. Но это как раз тот самый аспект, который ни Фукуяма, ни иные либеральные мыслители не имели в виду.
3. Конец философии
1. Постмодернизм как светский апокалипсисСущность постмодернистского сознания как раз констатирует основное содержание кризиса Либерального клуба, его утрату способности генерировать проект. Постмодернизм и есть отказ от проекта, отказ от «больших нарративов», через постмодернизм либеральное мышление пытается реабилитировать себя, создать алиби для своей духовной импотенции, ошельмовав заранее любой контент, в связи с которым либеральному мышлению можно было бы предъявить претензии.
Однако постмодернизм представляет собой явление гораздо более объемное и серьезное, нежели просто триумф историко-политического абсурда. В нем реализуется фактический конец культуры, точнее, «Культуры», то есть того, что еще недавно казалось наиболее неуязвимой, наиболее нетленной частью человеческого фактора. (Если принять во внимание, что «Культура» представляет собой некий перенос сакральной жреческой традиции в плоскость профанической спекулятивной рефлексии, когда «деятель культуры» получает возможность превращаться в симулякр жреца и лелеять амбиции хранителя и генератора «общечеловеческой духовности», то крах такой «Культуры» становится воистину катастрофой всего того цивилизационного феномена, который определялся термином «современность».)
Сосредоточимся более конкретно на этом положении: конец культуры. Нельзя не признать, что истоки профанической «духовности» выходят за рамки собственно профанизма. (Т. е. современного светского состояния ума, при котором любой концепт релятивизируется в отношении эмпирического индивидуума как некая проекция его сугубо психического опыта. Здесь мы акцентируем, скорее, фрейдоюнгианское понимание, нежели рационально-просветительское, которое устарело задолго до настоящего времени.)
Генезис культуры как «секулярной духовности» восходит к эллинизму, возникшему за три века до Р. Х. благодаря завоевательным походам Александра Великого. Эллинизм – это методика расшифровки символов и мифов любой традиции с помощью понятийного аппарата философских систем Платона и Аристотеля.
При этом содержательная часть любой традиции подлежит переводу на греческий язык, ставший универсальным инструментом передачи информации, так что греческая философия на своем собственном языке превращается в отмычку к любым духовным тайнам. Интерпретированные через призму эллинизма практики индуизма, буддизма, зороастризма и т. д. превращаются в инварианты единого сакрального дискурса, с разных сторон и под разными углами зрения описывающего в целом одну и ту же духовную реальность.
Во времена Македонского, Птолемеев, Иисуса и александрийских гностических школ эллинизм был зримым и эффективным выражением сверхчеловеческой Универсальной Традиции, которая становилась доступной не только для посвященных в закрытых центрах, но и для интеллектуалов, не принадлежащих к касте жрецов и не входящих в мистериальные ордена. Благодаря эллинизму Традиция из устной, ритуальной и, в последнем счете, невыразимой, становилась книжной и умопостигаемой, а значит, спекулятивной.
Именно последнее обстоятельство создавало предпосылки для зарождения в будущем «светской духовности», то есть, культуры в современном секулярном значении слова. Для того чтобы такая трансформация совершилась, необходимо было две вещи: первое – чтобы «эллинизм» (или, точнее, его ослабленное многократным повторением эхо) стал доступным для артистической богемы; и второе – чтобы философский дискурс окончательно эмансипировался от чистой метафизики. (То и другое в истории европейской «духовности» приходится приблизительно на середину XVII-го столетия.)
Нетрудно заметить, что практика современной светской культуры нацелена в той или иной форме на воспроизведение «эллинистического» алгоритма: расшифровки всего и вся через сведение к некоему общему знаменателю, открытие всех «содержаний» с помощью универсальной отмычки. Только в случае культуры это уже не философия Платона или Аристотеля, а человеческий индивидуум как точка отсчета со всем его релятивизмом и обусловленностью. В культуре пародийным образом как бы воспроизводится протагоровский тезис: «Человек – мера всех вещей».
В пародийном, поскольку перевернутом: древний грек имел в виду универсального человека как микрокосм, секулярный же интеллектуал на самом деле подразумевает, что нет ничего, кроме самой относительности, абсолютизирует «как меру вещей» именно эмпирического индивидуума, при этом еще и зависимого от внешних обстоятельств!
В таком контексте «смыслы», расшифрованные через призму обусловленности, которой является эмпирический человек, лишаются своего «абсолютного» характера, сами превращаются в некие обусловленные знаки.
На одной полке «большой культуры» стоят священные писания любых религий, труды метафизиков и мистиков, сочинения богемных «творцов слова» или никчемных графоманов – все в одинаковой позиции культурного остранения, все равные перед «законом» всеобщей относительности. В секулярной культурной перспективе Авеста, Ницше, Евангелие, «Майн кампф» или «Старшая Эдда» совершенно одинаковым образом являются продуктами человеческого творчества, в свою очередь отражающего определенные внешние обстоятельства.
Постмодернизм просто подводит итог этому методу восприятия, который изначально обесценивает и лишает всякого подлинного значения все, что ни попадает в сферу культурного «осмысления».
Таким образом, он представляет собой «обвал» всех претензий на смысл, которые поддерживали на плаву современную культуру, позволяя Либеральному клубу навязывать себя человечеству как наиболее значимого, наиболее успешного «хозяина дискурса». Постмодернизм – это смерть культуры, а значит, и конец Современности, которая характеризуется, в первую очередь, секулярным гуманизмом – последней стадией вырождения эллинистического духа, пропущенного через фильтры так называемого Возрождения, далее, Просвещения и, наконец, той специфической эпохи Маркса – Энгельса – Дарвина – Фрейда, – логическим выходом из которого может быть только коллапс любого артикулированного высказывания.
Собственно говоря, предвосхищением этого коллапса стало ницшевское «Бог умер». Сам философ имел в виду, что «бог» (и все, что с этим понятием связано) перестал интересовать человека. В принципе, Ницше имел в виду достаточно банальную вещь: современный ему интеллектуал бесповоротно стал религиозным индифферентом. Забавно то, что самому Ницше не приходило в голову понять собственное высказывание буквально, не в смысле его «Сумерков божков (идолов)», а в смысле Рагнарёк, действительной смерти «олимпийских» или «асгардовских» сущностей. А если все же прочесть фразу Ницше буквально, то речь в ней может идти, конечно, только о затмении Великого существа – сына Земли и Неба, который объемлет в своем макрокосмическом бытии все состояния проявленной экзистенции. Иными словами, «смерть бога» может означать конец цикла исторического человечества в традиционалистском смысле, оккультации человека как действующего космического фактора. И действительно, вскоре после того, как Ницше бросил свою знаменитую фразу и сошел с ума, стало ясно, что «умер»-то именно человек.
Вот в чем дух и пафос современного постмодернистского кризиса, выжидавшего больше ста лет, чтобы грянуть как гром из общечеловеческой тучи: человек умер, умер, прежде всего, как цель мироздания и как мера вещей, умер как узел проблем и генератор диалектической напряженности… Умер, наконец, как носитель конфликта между сущностью и существованием, который предполагалось разрешить в том или ином футурологическом проекте. Апокалипсис свершился для человекоцентричной секуляристской реальности.
Пророческая эсхатология и традиционная доктрина циклов
Преамбула
Современная наука, особенно в ее фундаментальной теоретической части, все чаще обращается к вненаучным источникам в поисках вдохновения. Наиболее распространенным вненаучным источником, с которым работают физики, оказывается сакральный фольклор, причем не обязательно в версиях магистральных цивилизаций. Космогонические сказки папуасов или догонов не менее инспиративны для исчерпавших творческое воображение современных эйнштейнов, чем индийская метафизика, которая, кстати, давно и устойчиво является жертвой плагиата со стороны естественнонаучных сообществ Запада.
Да и сама фундаментальная наука представляет собой айсберг, открытый обыденному сознанию видимой вершиной, описывающей себя как рационализм, экспериментальный метод, путь проб и ошибок, который ведет к познанию будто бы «объективной истины». Людей в школе приучают думать о науке, как о чем-то глубоко противолежащем всему субъективному, случайному, иррациональному, и, наконец, просто абстрактно философскому, что допускается только в сфере ни к чему не обязывающих гуманитарных дисциплин, искусства и общей культуры.
Но у науки есть и невидимая часть айсберга – если в соответствующем водолазном оборудовании нырнуть и посмотреть на науку снизу, нашим глазам откроется поразительное для неподготовленных глаз зрелище. Фундаментальная наука обернется мистическим учением о разумной вселенной, своеобразным продуктом длительного исторического разложения неоплатонизма, в итоге которого появилось своего рода контрметафизика или светско-языческая «теология», главным предметом культа в которой оказывается независящий от человека «материальный разум» или мыслящая материя.
Ученые относятся к материальному миру как к идолу, обладающему силой, красотой и мудростью; объекту поклонения, который сам по себе непогрешим, и милости которого следует добиваться настойчивым изучением. Ученый верит в самостоятельное бытие «объективного мира», и даже такие осторожные вторжения субъективного дискурса, как гейзенберговская теория неопределенности (о влиянии свидетеля на свидетельствуемый процесс) воспринимаются как экстравагантный вызов на грани фола, чуть ли не духовная революция.
О том, как важен для ученых самый принцип объективности и независимости ноуменального мира от человеческого сознания, говорит и то, что все ученые по своей философской позиции – монисты, т. е. исповедуют принцип тотального всеединства сущего, причем само это единство полагается ими, разумеется, не в свидетельствующем субъекте, а именно в самих основаниях бытия.
Обнаружив во второй половине XX века, что под общим брендом фундаментальной физики они имеют не одну, а две взаимоисключающих науки, которые описывают разные физические реальности, основанные на несовместимых принципах – физика микромира и астрофизика – ученые бросились немедленно искать точку сборки, через которую возможно было бы непротиворечиво восстановить единство физической действительности. Появилась теория «струн», на которые, якобы, нанизываются все элементы сущего: от кварков до черных дыр в восходящей последовательности.
Увы, сегодня «струны» поставлены под сомнение, и ученые снова вынуждены искать только что померещившееся им было единство.
Между тем, единственной «точкой сборки» и единственным гарантом совместимости разнообразных полей реальности является только наблюдатель, который выступает как единая связующая нить бесконечно разнообразной феноменологии внешнего. Проблема только в том, что этот наблюдатель смертен. Или, точнее говоря, не существует доступного и открытого нам бессмертного наблюдателя, который, как таковой, остается некой абстракцией. Есть бесчисленное множество эмпирических наблюдателей из плоти и крови, чье восприятие мира не тождественно друг другу, а само существование эфемерно.
Вероятно, именно поэтому субъективные идеалисты чаще сходят с ума, чем объективные, не говоря уже о материалистах, вообще не подверженных психическим расстройствам.
К чему мы изложили все эти соображения об ученом сообществе? Для того чтобы лишний раз напомнить, что его представители обладают таким особым сознанием, которое склонно умалять, а то и вовсе исключать роль субъекта в организованной вселенной. Это с одной стороны.
А с другой – ученые создали под ярлыком «научного мировоззрения» психопереживание своеобразной имманентной вечности, которая для них является правдивым и всеохватывающим описанием «того, что есть». В этой имманентной вечности физические законы не меняются, а, стало быть, существуют вне времени, и неправомерно ставить вопрос, откуда эти законы вообще взялись. В этой имманентной вечности развитие происходит чудесным образом, ибо совершается по неким правилам игры, которые стоят вне развития и изменений. В этой странной псевдовечности измеряют время полураспадом углерода при том, что измерителям даже не приходит в голову такая простая мысль: может быть на самом деле они со всем, что их окружает, появились буквально в эту секунду вместе со своей памятью и результатами анализов карбонуклеидов! Короче, во «вселенной ученых» нет нас самих, в то время как многое говорит в пользу того, что наш мир, на самом деле, есть лишь некое производное от человеческой ситуации.
