Текст книги "Одержимые злом"

Автор книги: Герман Маринин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Капсукас как-то объяснил мне, что весь изготовленный ими радионит был неполным разрушителем, так как не содержал возбудителя атомной энергии платины, из которой делались трубки для хранения смеси, но открывать однажды наполненную трубку было в сто раз опаснее, чем бросить горящий факел в склады пороха. Вырвавшийся наружу демон разрушения немедленно взрывал окружающий воздух, взрывы эти распространялись все дальше и дальше, подобно волнам на поверхности воды, и все кругом рушилось, таяло, пылало и наконец исчезало в неизмеримых глубинах неба. Тот, кто получит в своей лаборатории радионит, должен твердо помнить, что ему необходимо уметь останавливать действие разрушителя, потому что в противном случае изобретатель нечаянно может уничтожить всю нашу планету. Гул знал это средство, но мне оно неизвестно, хотя по одному случайному замечанию профессора я догадываюсь, что антирадионит был очень легким газом, подобным аргону или гелию, который не поддавался действию этого сверхогня и, выражаясь неточно, быстро "тушил" начавшееся извержение. У нас в лаборатории всегда стояли высокие стальные цилиндры с этим газом. Предосторожность эту я оценил только тогда, когда Гул объяснил мне, что действие его разрушителя нарастает, подобно катящейся лавине: в первые две минуты взрыв унес бы в космическое пространство только часть монастыря, но через десять минут взлетел бы весь Тракай, через двадцать – Карпаты, а через час – Кавказ, Урал и Алтай в виде светящейся пыли неслись бы за пределами лунной орбиты. Через полтора часа земля была бы разметена по всей солнечной системе, возвратившись в свое первобытное хаотическое состояние. Угроза Варта сжечь мир совсем не была бессмысленной фразой маньяка: радионит так же опасен для земли, как тлеющая лучина над пролитым бензином. Насколько я понял Гула, он предполагал применять в артиллерии и в качестве движущей силы не полную гамму радионита, а лишь те возбудители, которые вызывали распад одного определенного вещества.

Вот все, что я знаю и могу сообщить об этом страшном изобретении. К написанному в этой главе я не могу прибавить ни одного слова. Всякие попытки принудить меня к этому будут совершенно бесполезны.

В течение нескольких дней наша жизнь протекала в каком-то оцепенении. Смерть Варта стала мне казаться каким-то ужасным кошмаром, к воспоминанию о котором мы часто возвращались, сидя в столовой. Изо всех своих новых друзей я ближе всего сошелся с Капсукасом. Этот человек привлекал меня своей необыкновенной душевной мягкостью и возвышенностью своих идей. Я не знаю, был ли Капсукас религиозным, не знаю даже, исповедовал ли он какую-нибудь религию, но в его внешности, в одухотворенном лице, в ясном и чистом выражении глаз было нечто, заставлявшее невольно вспоминать о людях, горевших пламенем веры.

– Зачем вам этот радионит, страшное орудие убийства и разрушения? спросил я его как-то, когда мы вдвоем сидели в сумрачной лаборатории, озаренной красным светом углей, догоравших в горне древнего алхимика.

– Вы ошибаетесь, – ответил он. – Радионит не будет средством для истребления людей. Это новая, неизмеримо могущественная сила, которая совершенно изменит нашу жизнь. Война станет невозможной. Радионит уничтожит бедность и нищету, потому что при его помощи человечество извлечет в тысячи раз больше продуктов, чем добывает их теперь. Я иногда как будто вижу этот новый мир, в котором нет слез и страданий. Машины неизмеримой мощности превратят всю землю в цветущий сад, изменят климат и рассеют ночной мрак. Миф о Прометее вновь воскреснет в двадцатом веке, но – тот огонь, который мы теперь похитим у богов, не будет чадным дымящимся факелом, который принес на землю древний титан, а действительным божественным пламенем, способным согреть и осветить все человечество. Вы мне не верите! – продолжал он с волнением. – Но ведь пора, давно пора!.. Все человечество чего-то ждет. Это тяжелое чувство ожидания одинаково свойственно теперь и бедняку в жалкой грязной хижине и миллионеру. Мир живет как будто бы все более и более напряженной жизнью, но сердце его устало, износилось, и все чаще людей охватывает отчаяние в том, нужна ли вся эта безмерно давящая культура, которую поддерживают миллионы живых кариатид. Наука освободит человечество, и ревнивая природа напрасно сторожит от нее тайну свободы, силы и счастья. Я, не задумываясь, отдал бы свою жизнь, если бы она понадобилась для нового открытия радионита. Варт погиб, как мученик, но я знаю, что никто из нас не отступил бы перед такой смертью, лишь бы довести дело до конца.

В эту минуту мне почему-то показалось, что Капсукас даже завидовал своему погибшему товарищу. Циранкевич видел в радионите только средство для ведения войны. Он не скрывал своего насмешливого отношения ко взглядам Капсукаса, и между ними часто возникали упорные споры. Впрочем, оттого ли, что они давно знали доводы и возражения друг друга, иди вследствие осознанной ими невозможности прийти к соглашению, диспуты эти велись таким образом, что каждый ученый, не возражая противнику, развивал лишь свои собственные планы с применением радионита.

Циранкевич раскладывал перед собой карту Европы и отмечал на границе Польши и Германии те места, где произойдут первые битвы. Он подробнейшим образом перечислял дивизии, корпуса, переводил их с одного фронта на другой и все дальше и дальше, по направлению к Берлину, двигал польскую армию. По его мнению, при помощи нового разрушителя, вся кампания должна была окончиться в три недели. Одержав окончательную победу, разгромив все немецкие силы, начинал развивать планы новых походов и завоеваний. Во все концы земного шара радионит нес великое разрушение, и все народы, действуя то в союзе с Польшей, то против нее, втягивались в страшный водоворот войны.

– Это будет прекрасно, – повторял Циранкевич, – прекрасно и величественно! Главное сражение, например, разыгрывается где-нибудь в Китае. Вообразите себе армию в сто миллионов человек, и против нее нашу скорострельную артиллерию, которая будет громить фланги и центр этих несметных полчищ и сносить без остатка их укрепления.

Он умолкал и быстрыми шагами начинал ходить по комнате, воображая себя, вероятно, в центре этой необозримой битвы. И тогда слышался голос Капсукаса:

– Исчезнет проклятие, тяготеющее над человечеством и заставляющее его от колыбели до могилы работать из-за куска хлеба. Братство людей и народов уничтожит всю накопившуюся злобу и ненависть, радионит очистит мир, как тот огонь, о котором говорится в Библии. Все, что есть лучшего у современного человека, является пока только смутно сознаваемой возможностью. Рай не сзади нас, а впереди. Входы его, может быть, и охраняются, но наш радионит разрушит все преграды!

Гул никогда не вмешивался в эти споры. Для него существовала только наука, и когда он уставал от своих вычислений, измерений и опытов, то предпочитал всему остроумную болтовню за стаканом вина. В такие минуты он походил на веселого легкомысленного студента, готового поддержать каждую шутку.

Одна из таких шуток окончилась самым неожиданным образом. Как-то мы засиделись в столовой дольше обычного, может быть, потому, что ночь была ненастная, бурная, и никому не хотелось слушать у себя в комнате печальную музыку ветра, метавшегося по всему зданию. Я обратил внимание Гула на портрет старого аббата.

– Глаза монаха кажутся иногда живыми. Вы не замечаете, что их выражение меняется?

Гул засмеялся.

– В конце концов мы все поверим здесь во всякую чертовщину! Меняются не его, а ваши глаза, и все чудо можно объяснить двумя-тремя стаканами выпитого вина.

– Я говорю совершенно серьезно. Мне кажется, что никто не мог бы сегодня выдержать его взгляда в течение пяти минут.

Портрет помещался против меня и хотя едва выступал из сумрака огромной комнаты, я все время испытывал такое чувство, как будто на меня из мрака устремлен чей-то пристальный взгляд.

– А вот мы сейчас попробуем! – ответил Гул. – Осветите лицо этого страшного старика.

Профессор быстро поднялся со своего места и, сделав несколько шагов по направлению к портрету, остановился. В лучах электрического света слабо поблескивала вытертая позолота на рамке, чуть заметно выступали сухие очертания пожелтевшего лица, но глаза, казалось, блестели и со странной пытливостью смотрели на Гула.

– Не делайте этого! – сказал я, вдруг чего-то испугавшись и чувствуя, как дрожит моя рука, поддерживавшая фонарь.

– Что за вздор! – весело ответил профессор и продолжал, обращаясь к портрету:

– Ну-с, почтенный отец-бернардинец, смотрите на меня с такой злобой, на какую только бы вы были способны при жизни!

Я мог поклясться, что глаза портрета обратились к Гулу.

Профессор постоял минуту и вдруг, закрыв лицо руками, вскрикнул:

– Боже мой!.. Он... Ах! – он зажмурил глаза. – Они живые!

Мы все, не разбираясь в смысле этих слов, бросились к портрету. Глаз не было! На их месте чернели, как у черепа, два глубоких отверстия.

– Что это: призрак, галлюцинация или, может быть, мы все сошли с ума? – сказал Гул слабым голосом, наливая себе стакан вина.

Циранкевич схватил со стола нож и одним взмахом разрезал холст. За ним – пустота! На пыльном полу узкого прохода ясно отпечатались следы босых ног.

– Тут кто-то стоял, – вымолвил Капсукас. – И этот человек смотрел на нас через отверстие, которое он проделал на месте глаз у портрета. Вот, смотрите!

Капсукас указал на отогнутые треугольные кусочки потемневшего холста. Маленькие надрезы были сделаны так искусно, что, закрыв отверстие, мы в четырех шагах не могли заметить никаких повреждений картины.

– Завтра надо осмотреть весь этот проход, – сказал Гул, все еще бледный от волнения. – Впрочем, я наверное знаю, что мы ничего и никого не найдем в этих стенах, похожих на пчелиные соты. Просто невероятно, продолжал он, внимательно осматривая под галереи, – какую уйму труда затрачивали древние и новые строители этого здания, чтобы всюду иметь уши и глаза, следить за грехом и добродетелью, окружать каждого брата невидимой сетью. Здесь уловляли души, и, видимо, работа эта была чрезвычайно трудная! Ну, пойдемте. С этого дня мы будем обедать в моем кабинете. Поспешите. Циранкевич закончил работу с гелием и аргоном. Нам пора уезжать. Я начинаю нервничать и, кажется, скоро дойду до такого умственного падения, что стану верить в приметы и предчувствия.

– Желал бы я знать, что это за человек, – задумчиво произнес Циранкевич. – И что ему от нас надо?

– Я догадываюсь, что ему нужно, – ответил Гул, останавливаясь на пороге своей комнаты. – Он заботится о спасении наших душ. Берегитесь его, господа!

С этими словами профессор запер за собой дверь.

На другой день дождь перестал. Светило яркое солнце, но мощный ветер широкими взмахами несся по равнине, пригибая деревья, опрокидывая изгороди, и с яростным шумом прибоя обрушивался на все непреодолимые препятствия. Я сидел в своей комнате за книгой, когда вдруг услыхал отчаянный крик Гинтараса. Он кричал где-то на дворе, у подножья главной башни. Я бросился вниз, и первое, что увидел, выбежав на залитый солнцем двор, был распростертый на лужайке труп Капсукаса. Он лежал в двух шагах от сырой стены, покрытой пятнами синевато-зеленой плесени.

– Боже мой! – кричал Гинтарас, дотрагиваясь до окровавленного лица убитого. – Он упал из самого верхнего окна! Я слышал, как он крикнул. Его сбросил тот, кто убил и Варта. Ну, негодяй, попадись только ты мне в руки, я вытяну из тебя все жилы! Прячешься, подлая гадина! Но я до тебя доберусь...

Он кричал, подняв голову и обращаясь к кому-то на вершине массивной башни. Капсукас упал с высоты двадцати метров и умер мгновенно. Поднявшись на колокольню, мы там ничего не нашли, кроме нескольких обвалившихся кирпичей у того широкого окна, где Капсукас часто сидел, смотря на панораму Тракая и синеющих вдали гор.

Эта смерть потрясла нас всех неизмеримо больше, чем гибель Варта. Копая могилу, я так рыдал, что Гинтарас, у которого у самого слезы текли по загоревшим коричневым щекам, принялся меня утешать. Как все простые бесхитростные люди, он не мог ничего другого придумать, кроме беспрестанного повторения, что наступит время, когда умру и я, и Гул, и Циранкевич, и всех нас зароют в землю так же, как и несчастного Капсукаса.

– С этим ничего не поделаешь! От смерти никуда не уйдешь. Давно ли хоронили Варта, и вот теперь...

Тут мысли шофера приняли другое направление. Он вытер лицо грязной ладонью и, обращаясь к суровым, мрачным стенам, принялся вновь бранить и проклинать убийц, придумывая для них всевозможные казни.

Гула и Циранкевича я застал в лаборатории, где они о чем-то громко спорили.

– Вы не можете один браться за такое опасное дело, – протестовал Гул. – Я не стану сидеть сложа руки.

– Но поймите, ваше участие все испортит! Если мы вчетвером начнем гоняться за убийцей, то, понятно, никогда его не увидим. Он слишком осторожен и ловок.

Оказалось, что Циранкевич твердо решил поймать таинственного убийцу, но желал обойтись в этом деле без нашей помощи.

– Из вас никто не сумеет пройти впотьмах так тихо, чтобы остаться незамеченным. Для этого нужна большая опытность. Когда я служил на Кавказе, в мировую войну, то участвовал во многих экспедициях, и мне приходилось по неделям выслеживать и днем и ночью очень опытных турецких лазутчиков. Поверьте мне, я один сделаю это лучше, чем целая дюжина храбрых, но неопытных людей. Не забывайте, что все будет происходить ночью.

– Но если он вас убьет?

– Возможно. Если бы моим противником был бесчестный убийца, я бы сказал, что между нами в этом каменном лабиринте произойдет дуэль, с выслеживанием врага.

Гул о чем-то сосредоточенно думал, смотря на реторты с разноцветными жидкостями.

– Может ли быть такой случай, – спросил он, – что вы будете знать: противник идет за вами, хотя для вас он останется неуловимым?

– Это вероятный и самый опасный случай. Особенно в темноте.

– Хорошо, – сказал Гул с повеселевшим лицом. – Я вам дам великолепное оружие, которое сразу уничтожит и сделает напрасными все уловки этой ядовитой гадины.

Циранкевич с удивлением взглянул на Гула.

– Какое это оружие?

Профессор вместо ответа быстро подогрел на спиртовой лампе какую-то смесь и, подавая ее Циранкевичу с другим объемистым пузырьком, сказал:

– Разлейте эту жидкость и потом другую на пути вашего противника, и когда он наступит на нее, то подошвы его обуви будут оставлять огненные следы.

– Великолепно! – воскликнул Циранкевич. – Как я сам забыл о такой простой вещи!

Вечером я, профессор и Гинтарас собрались в библиотеке, служившей теперь спальней Гулу, – единственной комнате, где мы могли считать себя в полной безопасности. Минуты тянулись со страшной медлительностью. Гинтарас дремал около двери. Гул быстро расхаживал из угла в угол, а я сидел у стола и напряженно прислушивался к неясным звукам, теням звуков, скользивших за стенами комнаты.

– Наш гарнизон сильно поредел, – с печальной улыбкой сказал Гул. Варт, Капсукас... И, может быть, теперь Циранкевич. Остаюсь я один. Не слишком ли много жертв принесено было радиониту? И какой ужас, если эти жертвы окажутся бесплодными. Слушайте, если со мной что-нибудь случится, то откройте ящик вот этого стола и возьмите мои записки!

Он на минуту показал мне объемистую тетрадь в зеленом переплете.

– Но не оставайтесь здесь больше ни одной минуты. Спешите в Тракай и дальше в Польшу! Нигде не останавливайтесь. В лаборатории ни к чему не прикасайтесь, иначе может произойти несчастье.

– Но ведь оно может произойти и без меня, – сказал я, пугаясь при мысли о запасах этого проклятого радионита, находившихся в подвале.

– Все ограничится взрывом части здания, – ответил Гул. – Там есть предохранитель. Но, главное, позаботьтесь о том, чтобы сохранить мои записи. Там описаны опыты, которые создадут новую эру в науке. Я нашел путь к решению мировой загадки, и мне хотелось бы, чтобы теория строения, созданная Гулом, не умерла вместе с ним. Радионит – это только приложение теории, одно из возможных приближений. Главное – мои шесть формул, которые вы опубликуете в каком-нибудь специальном журнале и представите в Академию наук.

Он еще раз достал рукопись, как будто желая передать ее мне немедленно, но потом решительно бросил обратно в ящик и запер стол.

Часы пробили одиннадцать, двенадцать, и стрелка продвигалась к часу, когда мы вдруг услышали приближающиеся шаги. Они гулко звучали в соседнем зале, все ближе и ближе; дверь распахнулась, и в библиотеку спокойно вошел высокий человек, одетый в зеленую охотничью куртку. За ним показался Циранкевич.

– Добрый вечер, профессор! – произнес человек в охотничьем костюме, кланяясь Гулу и как будто не замечая моего присутствия. – Ловкую штуку вы со мной сыграли, нечего сказать!

– Вот убийца Капсукаса и Варта! – громко заявил Циранкевич. – Не бойтесь, он безоружен.

К нашему удивлению, преступник не обнаруживал ни малейшего испуга или растерянности. Он с любопытством оглядывал комнату и, увидев удивленное лицо Гинтараса, сказал с усмешкой:

– Ну и мастер же вы ругаться! Много вы мне наговорили хороших слов в день смерти Капсукаса.

Он произносил слова с заметным немецким акцентом. Впрочем, его можно было принять и за шведа, и за датчанина. Судя по внешности, этому человеку было не больше тридцати лет. Его лицо с твердо очерченными линиями напоминало каменную маску; четырехугольный, давно небритый подбородок выдавался вперед, в серых глазах застыло такое подозрительное, настороженное выражение, какое бывает у хищных животных, выслеживающих добычу.

Невольно бросалась в глаза огромная рука, в которой он держал фуражку; длинные узловатые пальцы быстро перебирали суконный околыш, и казалось, что эта нервная, необыкновенно подвижная кисть принадлежит другому человеку или живет своей особой жизнью, как самостоятельное существо.

– Как вас зовут? – спросил резким голосом Гул.

Убийца пожал плечами.

– Полагаю, что знакомство со мной не доставит вам особого удовольствия, да и к чему вся эта комедия суда? Моя игра проиграна, и следовательно мне остается только уплатить долг.

Дерзость и смелость этого человека меня поражали не менее, чем Гула. И только Циранкевич, стоявший с револьвером у двери, сохранял спокойное и суровое выражение.

– Почему вы совершили эти убийства?

– Потому что вас всех и особенно капитана Циранкевича я считаю самыми опасными людьми на всем земном шаре! – В серых глазах убийцы сверкнуло злобное выражение. – Да и что же вас приводит в негодование? Вы гениальный ученый, но, как часто бывает с гениями и детьми, не понимаете самых простых вещей! Вас возмущает убийство двух человек, из которых один собирался сжечь всю землю, а другой хотел перевернуть вверх дном жизнь людей. Или что вы скажете о капитане, который при помощи радионита мечтает отправить на тот свет четвертую часть населения обоих полушарий? Мы, кажется, тут все, за исключением шофера и журналиста, свободны от всяких предрассудков.

– Вы его видели, – сказал Циранкевич, – и теперь мы окончим то, что начали в одном из помещений верхнего этажа.

Пальцы человека в охотничьей куртке забегали еще быстрее, ощупывая фуражку, но лицо оставалось неподвижным.

– Это и мое мнение, – бросил он. – Как бывший офицер, я могу надеяться, что дело будет покончено одним выстрелом.

Капитан утвердительно кивнул головой.

– Надеюсь, больше говорить не о чем. Идем! – И, подняв револьвер, Циранкевич пропустил мимо себя преступника.

На пороге последний на минуту остановился.

– У вас есть еще один враг, более опасный, чем я. Не знаю, дьявол он или человек, но берегитесь, Гул... Вы все стоите так же близко к концу, как и я!

С этими словами он вышел из комнаты и медленно по диагонали пошел через квадратный зал в ту сторону, где чуть заметно белели окна, пропуская слабый свет звезд. Стоя в дверях, я видел, как на каменных плитах загорались мерцающие огненно-желтые пятна, быстро принимавшие голубоватый фантастический оттенок.

– Раз, два, три... четыре!.. – шепотом считал Гинтарас, и когда сказал "семь", – прогремел выстрел, и следы разом оборвались среди пустынного зала.

В моей старой записной книжке я нашел несколько строчек о последних трех днях моего пребывания в лаборатории Гула. Ниже я помещаю эти заметки.

"27-го мая. У меня только одна мысль и одно желание: скорее бежать отсюда! Циранкевич сказал, что мы уезжаем через пять дней, но даже и этот срок кажется мне бесконечным. Сегодня утром я едва не поддался искушению уехать в Тракай с каким-то автомобилистом, который при помощи Гинтараса починял свою машину у ворот монастыря. Остается еще сто двенадцать часов! Не знаю, чем наполнить это время, так как Гул и Циранкевич по целым дням остаются в лаборатории, а я, по просьбе профессора, который стал до крайности подозрительным и все чего-то боится, должен безотлучно сидеть в библиотеке, сохраняя от невидимого врага его драгоценные записки. Меня возмущает уверенность Гула, что все люди должны считать за величайшую честь участвовать в его трудах над радионитом. Он убежден, кажется, что я должен считать себя очень счастливым, волей-неволей служа этому демону разрушения.

28-го мая. Наконец я увидел или, вернее, услышал того неуловимого врага Гула, о котором говорил убийца наших товарищей. Впрочем, может быть, это была галлюцинация. Я не знаю, я ничего не знаю. Новая наука, чудесное открытие Гула, его распадающаяся материя для меня так же непонятны и непостижимы, как и таинственное, жуткое прошлое, которое смотрит из всех углов этого здания, построенного из камней и мрака, окутанного серой пылью, в которой все исчезает, и в которую все возвращается.

Сегодня за обедом я вспомнил, что забыл свой портсигар в лаборатории, и спустился за ним в эту "колыбель радионита", как Гул называет подвал. На рабочем столе профессора мерцал синеватый свет радиоактивной лампы, похожий на свет яркой звезды в морозную ночь. Можно было усилить его до блеска солнца, но я не знал, как это сделать. Печальный серый сумрак сгущался в углах, не позволяя ничего различить в десяти шагах. Неожиданно я услышал тихий мелодический звук задетой кем-то посуды.

– Кто там? – дрожащим голосом спросил я, стоя среди лаборатории.

Молчание. И потом чей-то едва слышный, слабый голос, который заглушался шумом крови у меня в ушах, проговорил:

– Бегите отсюда! Я давно ждал случая сказать, чтобы вы уходили, потому что я не хочу вашей смерти.

Мои глаза, привыкшие к темноте, различили у стены подземелья высокую серую фигуру. Впрочем, может быть, это была только пыль и паутина. Я подумал, что у меня галлюцинация, вызванная постоянным страхом и напряжением нервов.

– Там никого нет! – сказал я вслух, напрасно стараясь усилить свет звезды, горевшей над столом. И добавил, почти уверенный, что меня никто не слышит: – Я уеду через четыре дня!

– Будет поздно, – ответил тот же тихий голос. – Бог избрал меня слабым орудием для сокрушения козней дьявола и слуг его. Я стар и долго жид здесь, когда еще святое дерево бернардинцев цвело и приносило плоды. Теперь вертоград Господен опустел, здесь разливается адское пламя, но я затушу его своими слабыми высохшими руками.

Слова звучали все громче и громче, но мой страх уже начал проходить, как только я убедился, что имею дело не с фантомом, а с живым человеком. Вероятнее всего, с каким-нибудь монахом, не пожелавшим покинуть монастырь. Серая тень медленно двинулась из слабо освещенного пространства и слилась с древними пыльными стенами. Мне наконец удалось осветить лабораторию, но я никого не увидел. Был ли кто-нибудь здесь? Не схожу ли я в самом деде с ума? Или, может быть, это древнее здание, в мрачных подвалах которого загорелся чудесный новый огонь, рождает видения, подобно черной бездонной воде, в которую заглядывает солнце? Не знаю! Гулу я решил ничего не рассказывать. Он и без того кажется чем-то сильно встревожен и жалуется на бессонницу.

29-го мая. Сегодня утром я нашел у своих дверей письмо на пожелтевшей бумаге, вложенное в грязный конверт. Оно без подписи, без обращения и заключает десяток слов, написанных дрожащим неровным почерком:

"Приходите сегодня вечером к трем дубам, по дороге в Тракай, и там увидите свет, победивший тьму". Я показал это странное послание Гулу.

– Вам надо пойти, – сказал он. – Я хорошо знаю это место. Там совершенно открытый холм, на котором из трех дубов, упоминаемых в старинных легендах и преданиях, остался только один. Возьмите на всякий случай револьвер, хотя, по моему мнению, вам ничто не может угрожать. Я полагаю, что это пишет тот сумасшедший монах, который не зная, чем заполнить свое время, по старой привычке следит за каждым шагом своих соседей. Поговорите с этой пыльной мумией, и, может быть, он избавит нас от своего назойливого любопытства."

На этих словах Гула мои заметки обрываются и дальше идет ряд бессвязных фраз, написанных под влиянием того ужасного события, которое произошло в тот вечер.

Я отправился к "трем дубам" в то время, когда солнце скрывалось за волнистой линией леса. В неподвижном ясном воздухе был разлит тонкий аромат цветущего шиповника и полевых трав. Листья на вершинах деревьев стряхивали последние золотые капли и нити, которые исчезали в голубоватом спокойном сумраке. Дорога, покрытая теплой пылью, в которой недавно погасли солнечные искры, делала множество поворотов, но я чувствовал такую радость среди этого простора, что готов был идти без конца. Крутой холм "трех дубов" поднимался на окраине болота, где в чаще тростника хор лягушек робко и тихо начинал свою страстную песню. Старик-крестьянин в синем жилете с медными пуговицами и в деревянных башмаках косил молодую траву рядом с розовой водой, покрытой черным кружевом плавающих листьев. Я заговорил с ним о погоде и все время смотрел на вершину холма, где в неподвижном воздухе застыло исполинское дерево, при взгляде на которое чувствовалось мощное дыхание бури. Впрочем, этот дуб с узловатыми скрюченными ветвями сам был зеленым воплощением сокрушительной бури, воздвигнутым природой над мирной и тихой равниной. От двух его товарищей остались лишь серые пни, похожие на основания обрушенных колонн.

– Вы не знаете, что это за здание? – спросил я у старика, указывая на бывший монастырь и желая узнать мнение окрестных жителей о лаборатории Гула.

Крестьянин снял шляпу и перекрестился.

– Не советую вам подходить к нему близко. В молодости я был матросом и могу сказать вам, что эта каменная громада – самый опасный риф, какой только существует от Кале до Клайпеды.

– Чем же он опасен?

– Около него христианская душа так же легко погибнет, как судно без руля, попавшее в буруны. Вы, должно быть, приезжий? – продолжал он, переменяя разговор.

Я боялся дальнейших вопросов, но старик вывел меня из затруднения, высказав предположение, что я приехал в соседнюю деревню на свадьбу к какому-то богатому хуторянину. Окончив косить, он поднялся за мной на вершину холма и принялся показывать окрестности, подробнейшим образом перечисляя имена всех владельцев хуторов, полей, лугов, рощ и садов на десять километров в окружности. Сумерки сгустились, и небо заискрилось алмазной пылью. Я с нетерпением слушал нескончаемую болтовню старика, не спуская глаз с пустынной дороги. Крестьянин к моей досаде и не думал уходить. Он уселся на землю и, набивая трубку, сказал:

– Звезд-то, звезд сколько! Говорят, что это – к урожаю... Боже мой! Смотрите, что это такое! – закричал он вдруг.

Я быстро обернулся и увидел поток зеленоватого света, струившегося вокруг черной громады монастыря. Призрачное пламя вырывалось снизу, из той части здания, где помещалась лаборатория. Оно быстро поднялось над крышей и, как хвост кометы, изогнулось в небе. Древние стены на моих глазах плавились, таяли и обращались в сияющий серебристый туман, улетали в бездонную высь. Явление это сопровождалось нарастающим яростным свистом и шумом, похожим на завывание бури в ущелье. Внезапно налетевшая волна невидимого прибоя сбросила нас на берег болота. Я на минуту потерял сознание и когда поднялся на ноги, то почувствовал нестерпимую боль в ушибленной руке. Прежде всего я увидел сломанную вершину дуба, который продолжал еще грозно шуметь своими изуродованными ветвями, и над ним в черном небе длинную полосу яркого голубого тумана, уносившегося к звездам.

Вытирая с лица кровь, я пустился бежать к монастырю, не разбирая дороги, прыгая через канавы и путаясь в траве. По земле разливался слабый свет, испускаемый обращенными в атомную пыль камнями, и при этом бледном свете я, как в лунную ночь, видел остатки монастыря. По-видимому, ужасное действие радионита было в самом начале остановлено предохранителем Гула. Исчезла только южная пристройка, где находится лаборатория, остальная часть здания лишь изменила свои очертания, стала ниже и массивнее, так как рухнули все башни и обвалилась часть крыши. Наконец, еле переводя дыхание, я вбежал в раскрытые ворота и остановился на берегу пруда, появившегося в том месте, где произошел взрыв. Вода из озера в парке хлынула в образовавшуюся глубокую яму и заполнила ее до краев. На гладкой поверхности среди густых теней отчетливо блестело изображение новой кометы.

– Гул! – закричал я и прислушался. Нигде ни звука. – Гул!.. Циранкевич!..

Никто не ответил.

Я поднял голову и посмотрел на небо. Голубоватое мерцающее пятно быстро уменьшалось. Оно уже не затмевало звезд, и его спокойное сияние растворялось в трепетном сумраке весенней ночи. Я неподвижно стоял, пока оно не превратилось в звезду первой величины, и потом медленно пошел по дороге в Тракай.