Текст книги "Город за рекой"

Автор книги: Герман Казак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

9

В последующие дни у Роберта не раз возникало желание связаться по телефону с секретарем Префектуры. После того как он побывал в родительском доме Анны, он все сильнее испытывал потребность поговорить с кем-нибудь, кто был выше всего, что волновало его, кто мог бы все его разрозненные впечатления от города собрать в фокус.

В ту ночь, когда он впервые воспользовался своей комнатой в Архиве, городскими стражами был взят хозяин гостиницы и отправлен, как говорили, в отдаленные поля в Северо-западном направлении.

Роберт узнал об этом на другой день, когда церемонией обеда в гостинице руководил некий светловолосый господин, который представился новым экономом. Это был коренастый мужчина, носивший, как виноделы, нарукавники поверх рукавов рубашки. Никогда не знаешь, угрюмо сказал он, сколько тебе еще остается сроку и когда и для кого прозвучит рожок – сигнал отправления. Роберт признался, что он не слышал рожка ни в прошедшую ночь, ни раньше. Хозяин косо глянул на него и, опустив голову, пошел прочь. Старая Мильта при виде Роберта широко всплеснула руками, что означало скорее удивление, нежели испуг. У хозяйки было то же выражение немого послушания. Кажется, с приходом нового хозяина в ней произошла перемена. Уже скоро Роберт увидел, как она, разряженная, шла через двор под руку со светловолосым. У него все еще как будто звучал в ушах меланхолический голос предшественника, каким он говорил свое: "Временно, не так ли?"

В Архиве Роберт лишь изредка обменивался двумя-тремя фразами с старым Перкингом или с кем-нибудь еще из помощников. Как только он заговаривал о том или ином событии, касающемся жизни города – к примеру, что означает внезапное исчезновение прежнего хозяина гостиницы или кто такой господин в сером цилиндре и что это за часы упражнений, в которых участвует местное население, – то неизменно наталкивался на глухое молчание, как будто спрашивал о каких-то будничных, совершенно не стоящих разговора вещах.

Когда он осведомился у Перкинга о солдате, который будто бы разыскивал его, но с тех пор больше не объявлялся, на старом лице помощника еще резче обозначились морщины. Случается, сказал он, что тот или иной из жителей города приходит к архивариусу, занимающему особое положение, с какой-нибудь нуждой, надеясь исхлопотать что-то для себя, для облегчения своей участи, хотя это едва ли может помочь страждущему – ибо колесо всеобщей судьбы, в которую втянут каждый, катится, и ничье, хотя и самое горячее желание не в состоянии его остановить, говоря уже о том, чтобы повернуть вспять.

– Более приятные обители лежат позади нас, – заключил Перкинг свои разъяснения и обратился к текущей работе. Он составлял очередной отчет, который каждый третий день подавался в Префектуру и содержал краткие сведения о результатах обработанных архивных поступлений. Роберт выразил желание ознакомиться со списком.

– Все перед вашими глазами, – отвечал Перкинг. – Комментировать – выше моих полномочий. Табель еще не закрыт.

Роберт склонился над листом бумаги, который лежал освещенный лампой, на конторке ассистента.

Он прочел следующее:

"Общее число досье: 7839. Из них словесная шелуха обусловленная местом, временем, конъюнктурой, модой: 7312. Выбраковано без срока ожидания: 7308. Оставлено для прояснения: 4. Чистая область испытания: 527, количество листов: свыше 19 000.

По разделам: записки 18

дневники 23

письма 64

стихи 19

мысли 402

деловые

бумаги ___1___

527 (как и выше)

Размещение в Архиве: традиция – 19, мудрость – 5, благочестие – 0, жалоба – 26, судьба – 386, знание – 79, культ – 12, в сумме – 527 (как и выше). Предварительное решение: на короткий период – 508, на средний период – 9, на длительный период – б, сохранение – 4, освящение – 0. В сумме 527 (как и выше). Заполнено – 102. Погашено – 984. Таким образом, прирост – 0, потеря – 357".

Роберт еще раз проглядел список и, хотя не все понял в нем, пришел к выводу, что лишь небольшая часть текущих архивных поступлений была признана достойной хранения на какой-то срок. Он вернулся в свой кабинет, Перкинг же продолжал колдовать над списком. Эти короткие беседы не рассеивали тревожных сомнений и мыслей архивариуса относительно своей службы и пребывания здесь, но он все же надеялся, что со временем акклиматизируется в стенах Архива, втянется в дела и это поможет ему постепенно сродниться с местными условиями и порядками, которые все еще оставались непонятными ему и чуждыми. Он счел, однако, за лучшее не заниматься пока отборочной работой текущих входяще-исходящих материалов, за которыми, как он уже догадывался, крылась некая связь с жителями города, и решил использовать фонды Архива – благо что они находились, как ни у кого другого, в его распоряжении – для собственной научной работы.

Он попытался погрузиться в предмет, который и раньте уже занимал его в процессе штудий древних восточных языков, но для которого ему недоставало обширного сравнительного материала, а именно: традиции мифических мотивов в поэзии и народных верованиях. Он знал, что древние жреческие и королевские хроники неизменно вели свое начало от происхождения мира и его божеств. Вопрос как будто состоял в том, что цепь эта никогда не прерывалась, и он искал новые тому подтверждения. Что западноевропейская культура уходила своими корнями в азиатский мир, эта мысль была ему близка. Теперь оказывалось, что эта мысль как единородная сила неизменно возвращалась в образном видении многих поэтов позднего времени, словно они были наследниками духа и носителями того архаического мира. Приблизиться к истокам, к тому бытию, где человек еще оставался слитым с природой и всемогущим, – все это еще и соответствовало тому душевному состоянию, в котором Роберт теперь находился.

Во все времена и во всех регионах были люди, которые хранили тайну единства всех движущих сил и передавали через столетия пламя своего знания. Они не всегда говорили об этом и о том, что записывали, не кричали на всех углах. Возможно, что они даже не осознавали свой задачи, своего предназначения, как не осознают великие любящие, что они для того только и существуют, чтобы на земле сохранялась любовь, или как великие праведники, которых часто и не знают, являются в мир, чтобы справедливость не исчезала, а великие умирающие – чтобы смерть оставалась.

Те, кто своим существованием и делом поддерживал неугасающим огонь созидания и передавал его, они, эти великие неизвестные, были хранителями мира. Их живой дух изведал небо и ад, если даже они и жили, казалось бы, затворниками. Они пировали с богами своих предков и с демонами прошли непроходимое, и то, что прозрел их взгляд, стало данностью для других.

Роберт рылся в древних рукописях буддийских монастырей, переведенных и прокомментированных прежними сотрудниками Архива, листал эпос и хроники, которые, будучи собраны усилиями ученых ассистентов, содержали тематически расположенный материал мистиков, проповедников, сектантов. Он понял ценность картотеки, которую составил с педантической аккуратностью и старанием его предшественник, чтобы находить параллельные места в литературе адептов, изменения ритуалов, искажения легендами. Чем больше погружался он в источники, тем ненужнее становились спекулятивные изложения позднего времени, содержащие хитроумный анализ ученые сочинения, о которых он знал, но которые не были удостоены постоянного места в Архиве. Часто тот или иной фолиант приносил Роберту в его кабинет кто-нибудь из юных служителей в форме посыльных, которых использовали обычно для мелких услуг и поручений. Бывало, что и сам он спускался в помещения подземных этажей, чтобы прямо на месте справиться по какому-нибудь вопросу. Почтенные ассистенты, хотя и ощущали его присутствие как нечто чуждое, все же были любезны с ним, и нередко в течение дня у него завязывался с кем-нибудь из них разговор.

Прежде всего беседы с Мастером Магусом (как его все тут называли), которые всегда были для Роберта волнующим событием. Он был, как говорили, старейшим среди сотрудников, но, пожалуй, не по летам, которым здесь не вели счет, а по времени работы в Архиве, где он пребывал дольше всех остальных. Знания его и опыт казались неисчерпаемыми, его совет, за которым обращались в трудных случаях, был решающим. Всем своим существом, чуждым всякой позы, он напоминал какого-нибудь индийского святого, избранного Гуру. Собственного имени его Роберт не знал; их, казалось, было множество. Перкинг называл его Ли Хан, другие – Говелеан и Номенсис, словно самые разные лица персонифицировала собой фигура Мастера Магуса. Ему, хранителю печати Архива, были доверены тайные протоколы. Его едва ли видели где-нибудь вне стен глубочайших подземных этажей, которые были вырублены в толще земной породы. Он, как и другие сотрудники, никогда не покидал помещений Архива.

При первой же встрече с ним Роберту бросился в глаза вихор, который, как завитой локон, торчал над убегающим вверх лбом. Его пергаментное лицо носило на себе отпечаток вечности. Маленькие, умные, как у слона, глазки устремлены были всегда в какую-то невидимую далекую точку. Только когда он говорил, они ненадолго упирались в глаза собеседника и оставались открытыми его взору, который всасывался в них, как в бездонные озерца. Его память, говорили, хранила все, что могли когда-либо впитать его ум и сердце. Способность помнить он считал жизнесохраняющей силой людей и планет.

Беседуя однажды с Робертом, старый Мастер Магус говорил об управляющих землей демонических силах, примем говорил так, как будто сам был свидетелем событий, о которых рассказывал. Что, мол, демоны на протяжении многих эпох существования Земли сами пользовались элементами, чтобы через разрушение установить форму жизни. Их силой вызывались природные катастрофы, землетрясения и моретрясения, изменялись очертания материков, поднимались и опускались острова, континенты; культуры и царства в одно мгновение превращались в пепел и пустыню. Со временем демоны стали использовать сильфов, те несли через все земли бациллы, вызывающие неслыханные эпидемии: чуму, проказу, холеру, сыпной тиф. Когда люди, все больше и больше утверждаясь на планете, научились побеждать эпидемии, духи демонов стали капать яд им прямо в мозг, так что мысли начали резвиться неугомонно и человек возомнил, будто он способен объяснить все тайны. Люди пытались перехитрить законы природы, изобрели искусственное и синтетическое производство, где недоставало органического, придумывали машины, усовершенствовали технику. И так роились и играли мысли, что люди вообразили себе, будто бы они в считанные десятилетия осилили развитие вечности. Как подхлестывал их демонический яд ко все новым рекордам, достижениям, темпам! Как они овладевали природой, чтобы стать рабами железных машин!

Все новые и новые картины заблуждения рисовал Мастер Магус. Едва только осуществилась тысячелетняя мечта человека подняться в воздух, парить, летать, как люди начали использовать свои новые машины для того только, чтобы уничтожать творения своего прошлого сверху, с воздуха. Точно Индра, который в своей неистовости в разрушении превзошел демонические силы, вдохновлял их, – так безудержно восходили они к вакханалии смерти, чтобы в стократно больших масштабах, чем в прежних кровопролитных войнах, разрушать дворцы и здания больших городов, теперь уже с апокалиптической силой.

Инстинкт истребления во все времена находил себе соответствие в силе, продолжал свою речь старец, но то, что люди в таком масштабе использовали для этого собственные изобретения и конструкции, выглядело совсем неутешительно. Стало быть, так сильно уже смертельный яд ума, который оторвался от мирового разума и сделался самовластным в своей логике, отравил и развратил здравый смысл людей. Их заносчивая самоуверенность, их спесь вытащили на поверхность жизни механическую машину преисподней. Своенравие и глупость упредили царство смерти. Лишь одни орудия – бездуховные, оставленные богом носители бацилл, расщепители атома. Жалкие, беснующиеся существа, последние отпрыски двух тысячелетий западной культуры.

Глаза Мастера Магуса светились матовым блеском, как кратерные озерца. Голос звучал все тише и тише, пока губы не выдохнули едва различимое слухом.

"В пропасть… – уловил Роберт, – через мост… – и последнее, как дуновение: – Закон…"

Земля, казалось, угасла.

Один из юных служителей в форме посыльного подал Роберту записку; кто-то вызывал его наверх. Гостем, ожидавшим архивариуса, был Катель.

Тяжело, точно не в силах был оторваться от видения, явленного взору Мастером Магусом, двинулся Роберт к лестнице. Дыхание мировой пустыни, как ее нарисовал старец, он ощущал почти физически, всходя по ступеням винтовой лестницы, которая, казалось, бесконечной спиралью уводила в ничто. Пошатываясь, добрел он до своего кабинета, стены которого вдруг показались тесными и словно сжали его. Время шло; он сидел и как будто не осознавал, что невежливо заставлять художника ждать в вестибюле, где ему предложили присесть на банкетку. Разве это не мог быть Урих, легендарный город, в котором он находился? Разве это не Энкиду, который, предостерегая, стучал в ворота?

Когда Катель вошел в кабинет, то увидел, что архивариус сидит за письменным столом, опершись лбом на левую руку.

– Ты занят, – сказал художник полувопросительным тоном, в котором сквозило разочарование.

– Нет, – возразил Роберт, рассеянно поднимая взгляд на друга, – ты для меня желанный гость.

– Я помешал тебе, приятель – городской писарь, – твердил Катель.

Роберт движением руки пригласил его сесть. Жест выглядел официальным.

Катель сел, небрежно закинув левую ногу на правую. Взор его беспокойно блуждал по высоким стеллажам, скользил по корешкам старинных пергаментных переплетов, по раскрытым книгам на столах, время от времени на мгновение задерживался на архивариусе, который сидел теперь откинувшись назад в своем кресле и заложив руки за голову. Это сидел он, пришелец, проникший в таинственные пределы Архива, которые оставались недоступными для местных жителей. Сидел, как иноземный посланник, в безопасности, в атмосфере ничем не смущаемого покоя, застрахованный от воздействия разрушающих сил, перед которыми он, Катель, как и все другие его собратья, разделяющие одну судьбу, оставался незащищенным. Косой луч проник через глубокую нишу окна и лег полосой между Кателем и Робертом.

– Тебе тут, конечно, хорошо работается, – сказал спустя некоторое время художник. Он снова замолчал. Настоящий разговор не завязывался. Роберт чувствовал, что приятеля сверлит какая-то мысль и он пришел с этим, но не решается прямо заговорить. Он как будто терялся в обстановке Архива. В затаенном блеске его глаз минутами проскальзывало что-то от животного страха, какой бывает во взгляде затравленного зверя. Движения его были нервозны и суетливы, фразы отрывисты, тон мрачен. Когда он заговорил об Архиве, стены которого якобы служат надежным укрытием для того, кто тут работает, и обеспечивают спокойное существование, Роберту послышался чуть ли не упрек в его адрес. Когда же художник намекнул на большой отчет-сообщение, который, дескать, должен постоянно оставаться в центре внимания Роберта во все время его пребывания здесь, архивариус, удивленный, поднял на него глаза.

Это, должно быть, заманчиво, говорил Катель, участвовать в написании хроники человечества. Роберт было собрался что-то сказать в ответ, как вдруг заметил за спиной художника лицо почтенного Перкинга, которое на мгновение показалось в проеме двери и снова исчезло. Роберт небрежно обронил несколько слов относительно замечания Кателя, хотя оно не оставило его равнодушным. Он невольно потянулся рукой к пухлому тому с чистыми страницами, которые ждали его записей.

Чтобы удержать разговор, то и дело прерывавшийся, он поинтересовался у художника, как идет его работа.

– Да что там, – отозвался Катель, небрежно махнув рукой. – Видишь ли, – сказал он после минутного молчания, – какой смысл писать картины без культовой задачи? Только для того, может быть, чтобы последующие поколения проезжались по твоему адресу.

Он, мол, от души рад, что срок его истек в этом комичном доме дураков, который именует себя человеческим миром.

В то время как Катель говорил, он не переставал болтать одной ногой, небрежно закинутой на другую.

– У тебя, – продолжал он, – есть задача. То, что ты пишешь, служит не искусству, которое существует только ради красоты или самолюбования, это сообщение-отчет о том, что действительно, что имеет силу для живущих. Так я, во всяком случае, представляю себе твою служебную обязанность.

В то самое время, когда художник во второй раз намекнул на хронику, в проеме двери снова на мгновение показалось лицо Перкинга. Роберт подумал: что бы это могло означать – предупреждение, что он ведет разговор об этом предмете с посторонним, не имеющим отношения к Архиву, или напоминание о его собственной задаче? Он сидел неподвижно и молча глядел в пустоту. Мир вокруг него точно погрузился в сон, и обидные слова приятеля, которые тот мрачно бросал, пролетали, равно как и его пытливо настороженные вопросы, мимо ушей Роберта.

Только когда Катель уже собрался уходить, он вдруг обратил внимание на сильно изменившуюся наружность приятеля. Его возбуждение отразилось на коже, которая приобрела фосфоресцирующий блеск. Протянув архивариусу на прощание обе руки, художник как-то робко, чего не мог не заметить Роберт, осведомился, находятся ли еще пока его бумаги в Архиве. Не получив ответа, он сказал:

– Понимаю, служебная тайна! У тебя служебная печать на устах.

Он улыбнулся несколько кривой улыбкой и пошел прочь, с заметным усилием волоча левую ногу.

Спустя сколько-то времени после ухода Кателя архивариус распорядился, чтобы все книги, касающиеся предмета древних мифов, посыльные унесли из его кабинета обратно в подземные этажи. Он обратился к Перкингу, с тем чтобы тот предоставил ему возможность регулярно просматривать поступающие бумаги, насколько они, согласно списку, составляемому каждые три дня для Префектуры, признавались годными для хранения в Архиве на короткий или длительный срок. Разумеется, при таком большом количестве нередко обширных досье, к тому же еще и на разных языках Европы и Азии, он не видит для себя возможным внимательно знакомиться хотя бы и с малой их частью – так, как этого, несомненно, требует всякая работа. Но, может быть ввиду такого замечательного аппарата, какой представляет Архив, нетрудно будет найти способ информировать его о тех документах, которые ему как архивариусу позволили бы судить о том, как распоряжается Архив судьбами. Насколько он помнит, в том списке, который Перкинг на днях составлял для Префектуры, был, кажется, раздел с самым большим количеством бумаг, обозначенный порядковым термином "судьба".

Старый Перкинг внимательно слушал, стоя перед ним в позе услужливого кельнера, который принимает непростой заказ искушенного в блюдах и напитках гостя и только изредка неприметным движением брови выражает свое отношение к тому или иному пункту. На вопрос, где зарегистрированы принятые на временное хранение папки последнего времени, помощник в ответ посоветовал архивариусу не торопить события и приступить к знакомству с означенными папками лишь тогда, когда в процессе погружения в работу он составит себе более полную общую картину Архива и города. Роберт поразился этим словам опытного сотрудника, ведь он думал только о том, как бы незаметно разузнать, имелись ли в Архиве какие-либо бумаги Кателя и Анны. Была у него и тайная мысль, как-нибудь осторожно разведать о своих собственных работах.

Вечером он долго раздумывал над словами Кателя, намекавшего на отчет, на писание хроники. Конечно, с нее именно надо было начинать, а он вместо этого спокойно расположился в Архиве со своей работой, погрузился в прежний предмет исследования, в отвлеченные научные штудии, которые никого в городе не касались, ни Префектуры, ни жителей. Со временем он, может быть, и сделал бы какие-то успехи, которые привлекли бы внимание узкого круга специалистов, однако все это не имело прямого отношения к настоящему. Отгородившись, как в крепости, в стенах Архива от внешнего мира, он занялся работой, которую вовсе не имели в виду его доверители, когда предлагали ему место архивариуса. Он запретил себе думать какое-то время о любимой женщине, почти не выходил в город, полагая, что таким образом выйдет на верный путь в своей деятельности, но он, оказывается, обманулся, пошел в ложном направлении.

После лавины впечатлений, обрушившихся на него первые дни пребывания в городе, после ошеломляющих встреч с Анной и с отцом он ушел в себя, затворился в кабинете, точно ему не было дела до загадки настоящего. И вот Катель, его товарищ, дал ему понять, что он избрал не ту деятельность, неверно определил свою задачу здесь Так, древние фолианты, которыми он окружил себя, были возвращены на прежнее место, а выписки из книг отложены до поры до времени в ящик письменного стола.

Решив в корне изменить распорядок дня и занятий, он объявил Перкингу о своем намерении активнее включиться в текущую работу Архива, заниматься просмотром и отбором свежих поступлений, имеющих непосредственное отношение к человеческим судьбам. Не только в этой деятельности он видел оправдание своего пребывания здесь. Чтобы устоять перед соблазном погружения в прошлый мир через чтение древних сочинений, он решил снова повернуться лицом к повседневной жизни города, приобщиться к ней так же естественно, как это получалось у него в первые дни. Сколь волнующими были те часы, когда он бродил вместе с Анной по незнакомым улочкам, по площади с фонтаном, где все вокруг так просто говорило само за себя; сколь впечатляющим событием было посещение родительского дома Анны и тот памятный разговор, который иначе высветил многие вещи из прежней его жизни и много дал для понимания прожитого, ставшего теперь прошлым, – как раз этим он, может быть, вырвал его из колеи установившихся представлений о былом, которые уже застыли в определенных формах и образах.

Трудности, всю жизнь сопутствовавшие его отношениям с Анной, были теперь, насколько он понимал, устранены, ничто не мешало соединиться с ней. И все же после свидания с Анной он погрузился в эту отчасти искусственную архивную работу, не ощущая отсутствия любимой. Неужели встреча с ней, возможность любить пришли слишком поздно? Нет, стоило ему только представить, что Анна, которую он с таким трудом и, кажется, теперь уже навсегда обрел, могла покинуть эти края, пусть даже не к Мертенсу возвратиться, а просто отбыть отсюда в неизвестном направлении, как в душе у него снова все пробуждалось. Разве их не ждали впереди вечера, прогулки вдвоем по городу и окрестностям, с которыми он так или иначе должен знакомиться, положив это для себя первейшей задачей наряду с деятельностью в Архиве. За время, что ему отведено здесь, он должен по возможности понять смысл и связь вещей, скрывающиеся за внешними признаками и проявлениями жизни города и его обитателей. Должен проникнуть в тайну, окружавшую этот город. Не только приглашение, которое привело его сюда, обязывало к этому, он понимал это теперь уже как самозадачу, как свое назначение.

В один из последующих дней пополудни Роберт собрался совершить прогулку по городу. Обед (как всегда без мяса) ему снова принес из гостиницы молодой посыльный, который в последнее время все чаще оказывал архивариусу разные мелкие услуги.

Леонхард, как звали этого посыльного в Архиве, вызвал в его памяти юношеский образ одноклассника, в семнадцать лет утонувшего в море во время каникул. Неясные обстоятельства его гибели вызвали тогда множество толков; неизвестно было, по своей ли воле ушел из жизни этот юноша, которому часто приходилось терпеть несправедливое обращение учителя, или это был несчастный случай. Предполагали всякое: то ли он, купаясь ночью, не рассчитал свои силы и слишком далеко заплыл, то ли течение подхватило юношу и панический ужас парализовал его. Отдаленное внешнее сходство Леонхарда с бывшим школьным товарищем, живой образ которого почти стерся за годы в памяти Роберта, пробудило в нем воспоминание о тех давних событиях, и он с первой минуты проникся симпатией к юноше-посыльному.

Существовало некое общее правило, согласно которому люди из обслуживающего персонала сами никогда прямо не обращались к ассистентам, тем более к заведующему Архивом, кажется, даже условие было такое, что они своим молчанием выслуживали право оставаться в Архиве, означавшее для них награду и привилегию. Так и сейчас, когда Роберт поблагодарил молодого человека за любезно доставленный обед и прибавил еще несколько теплых слов, Леонхард, хотя глаза его радостно засветились и щеки зардели румянцем, не проронил ни звука и на благодарность и приветливость архивариуса ответил лишь молчаливым, почти смущенным поклоном. Только потом уже, когда архивариус все чаще стал использовать Леонхарда для своих надобностей, отношения их сделались менее официальными. Отпустив посыльного, Роберт проводил его теплым взглядом и принялся за еду.

Сухим раскаленным воздухом дохнуло на архивариуса на улицах города. Он избрал новый маршрут, направившись не в сторону площади с фонтаном и пограничного с ней участка с родовыми владениями и не в сторону Префектуры, а в незнакомые кварталы. Он решил изучить сперва наземную часть города в более широком радиусе, а потом уже начать знакомиться с районом катакомб. Отвыкнув за время неотлучного сидения в стенах Архива от внешнего вида города, он испытывал некоторое отвращение, проходя теперь вдоль выжженных солнцем кварталов с их домами-развалинами, хотя они мало чем отличались от тех кварталов, в которых он уже бывал. Чем-то злобным веяло от голых каменных строений, чьи обломки фасадов, словно призраки, обозначались на фоне ослепительной синевы неба. От первородной чистоты этого неба, которое Роберт еще ни разу за все время пребывания здесь не видел затянутым облаками, исходила какая-то сила ясности, казавшаяся жуткой, ибо ничего общего не имела ни с чем на земле. Солнце в вогнутом воздушном куполе походило на огненную, с рваными краями дыру и своей отрешенностью от мира напоминало нечеловеческий глаз над порталом собора. Такой же безучастной и монотонной была жара, которая стесняла дыхание и притупляла чувства, одновременно раздражая их, и ослепительный свет, равнодушно сияющий над уничтоженным миром. Может быть, еще и поэтому местные жители, насколько он мог заметить, в общем, старались избегать наземных улиц и предпочитали передвигаться по проложенным под землей ходам и переходам.

Мало-помалу Роберт добрался до отдаленных кварталов, которые казались более разрушенными, чем другие. Фасады у домов были наполовину, а то и вовсе снесены, так что взгляд глубоко проникал в зияющие пустотой внутренние помещения. В многочисленных проломах и трещинах, которые еще резче выделялись при ослепительном свете, разрослись мох и сорная трава, между тем как обломки камня и щебень лежали аккуратно сгребенными в кучки. Чем дальше он пробирался по улочкам, становившимся все уже, теснее, тем более обезображенное зрелище являла собой эта часть города. Когда он один раз закрыл на минуту глаза, то ему представился игрушечный город из каменных кубиков, через который тяжело и неуклюже ступал гневными шагами ребенок-великан.

Редкие прохожие безучастно проходили по этим кварталам-руинам, точно их уже не трогал унылый окрестный ландшафт. Иногда откуда-нибудь вывертывалась навстречу кучка работников и работниц, человек десять-пятнадцать, очевидно возвращавшихся после рабочей смены. Но они всякий раз, когда он приближался к ним, спускались в подвал какого-нибудь здания, который, должно быть, сообщался через подземный ход с катакомбами.

Время от времени встречал он людей и в разрушенных помещениях, кажется уже не пригодных для жилья. Они рылись там в кучах щебня и, похоже, отыскивали остатки засыпанных предметов домашней утвари, извлекая из мусора где кусок жести или дерева, где обрывок проволоки, которые клали в сумки, подобные школьным ранцам. Потоптавшись на одном месте, они переходили на другое, как неуверенные кладоискатели, и лица их казались измученными. Если вдруг они замечали устремленный на них взгляд незнакомца, каковым был Роберт, то сейчас же делали вид, будто они возятся там просто так, для забавы, точно опасаясь, что их могут заподозрить в мародерстве. Одни закатывали, как дети, глаза кверху, вторые принимались услужливо отряхивать платье друг другу или смахивать пучком травы пыль с башмаков, на ком они были. Роберт, чтобы не смущать их, поскорее отводил взгляд. Один раз, когда он уже прошел мимо, ему вслед полетело несколько камней, которые, правда, не попали в него: он оглянулся, но люди уже снова копались в мусоре. Иногда из проема окна там или тут высовывалась чья-нибудь фигура и всматривалась в улицу, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, как будто считала прохожих или прислушивалась к тишине; впрочем, в этой тишине и Роберту чудилось что-то тревожное. Через сколько-то времени, когда он в очередной раз свернул в какой-то переулок, ему показалось, что он потерял ориентацию; если и дальше углубляться в этот район – а он, отправляясь на прогулку, нагревался достигнуть черты города, – то потом, пожалуй, можно не найти дорогу назад, к окрестностям гостиницы и Архива. Пришлось отказаться от первоначального плана, тем более что солнце уже далеко перешло за зенит и предметы отбрасывали длинные тени.

В то время как он, стоя на перекрестке улиц, раздумывал, куда ему теперь повернуть, он различил глухой многоголосый шум толпы. Он пошел в ту сторону и скоро по нестройному гомону и гудению голосов догадался, что это шумела ярмарка. Ухабистая дорога полого шла под уклон многоголосый гул становился все громче, и вот за последним поворотом неожиданно открылся вид на продолговатую площадь, которая лежала в котловине и к которой веером сбегали вниз улицы. На площади сбоку толпился кучами народ. С другого боку по краю ее тянулись торговые ряды. Осматривая с возвышенности лежавшую внизу площадь, Роберт увидел, что толпившийся там народ составляли одни мужчины.

Они стояли кучками и, живо жестикулируя, что-то горячо обсуждали, даже как будто спорили, причем некоторые внезапно покидали свою кучку и переходили к другой и там завязывали знакомство и затевали новый спор. Заинтересовавшись этим, Роберт медленно спустился вниз, к самой площади, и краем стал обходить ее. Перед фасадами магазинов, оборудованных в нижних этажах строений без крыш, проходила каменная галерея, в многочисленных стрельчатых арках которой торговали с лотков разным товаром. В основном это были предметы повседневной необходимости, часто подержанные, старомодные вещи, здесь две-три пары брюк и пиджаков, ремни с серебряными пряжками, галстуки и пестрые платки, там башмаки и сапоги всяких фасонов, в большинстве своем изрядно поношенные. В другом месте болтались на плечиках помятые костюмы разных размеров, национальные куртки и крестьянские фуфайки устаревшего покроя. Вперемешку лежали там и тут штопаные чулки, носки, рубашки, шляпы – преимущественно, товары для мужчин, среди которых попадались также трости и суковатые палки, но кое-где мелькали и предметы женского туалета, впрочем, все безделицы, какие-нибудь дешевые украшения. Торговцы сидели позади своих прилавков на бочонках, поджав под себя ноги (что отчасти выглядело странным), и оттуда настороженно следили из-под полуприкрытых век каждый за своим участком. Никто, однако, не рвался к их прилавкам, изредка кто-нибудь приостанавливался на минуту, быстро оглядывал товар и шел дальше. И кажется, ни один еще не изъявил желания что-нибудь приобрести.