Текст книги "Из ранних рассказов"

Автор книги: Герман Гессе

Утренняя прогулка

Лишь когда печь остыла и ноги у меня закоченели, я проснулся от холода, было уже утро, и я услышал, как кто-то в кухне за стенкой растапливает печку. За окном, впервые за эту осень, на луга легла тонкая изморозь. От жесткой лежанки все члены у меня затекли, но выспался я хорошо. На кухне, где меня приветствовала старая служанка, я умылся и почистил одежду, которая вчера сильно пропылилась на ветру.

Едва я склонился над горячим кофе в гостиной, как вошел еще один гость, приветливо поздоровался и сел за мой столик, где для него уже тоже было накрыто. Из плоской походной фляги он плеснул в чашку немного старой вишневой наливки, предложив также и мне.

– Спасибо, я не пью, – сказал я.

– Вот как? А я без этого не могу, иначе я не переношу молоко, к сожалению. У каждого свои недостатки.

– Ну, если у вас только этот, вам не на что жаловаться.

– Пожалуй, так. Я и не жалуюсь. Это не в моих правилах.

Он был из тех людей, которые привыкли то и дело извиняться без причины. Впрочем, он производил приятное впечатление, возможно, чересчур вежлив, но искренний и образованный. Одет он был, как провинциал, весьма солидно и чисто, но неуклюже.

Он тоже меня рассматривал, и, так как я был в коротких брюках, он спросил, не приехал ли я на велосипеде.

– Нет, пешком, – ответил я.

– Так-так. Путешествуете пешком. Да, спорт дело хорошее, если на то есть время.

– Вы закупали дрова?

– Самую малость, только для домашних нужд.

– Я думал, вы торгуете дровами.

– Ни в коем случае. У меня свое маленькое дело, я владею суконной лавкой.

Мы пили кофе с бутербродами, и, когда он намазывал масло, я заметил, какие у него ухоженные, длинные и узкие кисти рук.

По его словам, до Ильгенберга было около шести часов пути. У него была повозка, и он любезно предложил мне поехать с ним, но я отказался. Я спросил, как туда добраться пешком, и он описал мне дорогу. Затем я позвал хозяйку, расплатился, сунул в сумку хлеб, простился с торговцем, спустился по лестнице в прихожую с каменным полом и вышел навстречу холодному утру.

Перед домом стояла легкая двухместная коляска суконщика, и кучер как раз выводил из стойла лошадь, приземистую жирную клячу с белыми и красноватыми, как у коровы, пятнами.

Дорога шла вверх по долине, сначала вдоль ручья, затем – по лесистому холму. И пока я шагал один, мне подумалось, что всю свою жизнь я путешествовал в одиночку, это касалось не только передвижений, но и вообще всех важных моментов моей жизни. Друзья и родственники, добрые знакомые и возлюбленные всегда были где-то рядом, но они никогда меня не понимали, не завладевали моим сердцем, не увлекали за собой, я всегда сам выбирал себе путь. Возможно, каждому человеку, кем бы он ни был, предначертана своя траектория, как брошенному мячу, и его полет предопределен, хоть он и думает, что судьбу выбирает себе сам. Но в любом случае судьба заключена в нас самих, а не вне нас, и, таким образом, поверхность жизни, ее зримая событийность не так уж важна. То, что обычно воспринимается тяжело и трагично, впоследствии оказывается пустяком. И те же самые люди, что опускались на колени перед видимостью трагического, страдали и гибли от вещей, на которые прежде не обращали внимания.

Я думал: что же гонит сейчас меня, свободного человека, в этот городишко Ильгенберг, где мне уже все чуждо – и дома, и люди, и где я, скорее всего, не найду ничего, кроме разочарования и, возможно, сожаления? С удивлением я наблюдал за собой: как я иду все дальше и дальше и мое настроение колеблется между иронией и боязнью.

Было чудесное утро, осенняя земля и воздух подернуты первым зимним дуновением, чья терпкая ясность уходила с наступлением дня. Большие клиновидные стаи скворцов с громким шумом проносились над полями. В долине медленно тянулось стадо овец, и с легкой пылью, которую оно поднимало, смешивался тонкий синий дымок от трубки пастуха. Линии гор, разноцветные стены лесов и текущие через пастбища ручьи – все это смотрелось в ясном, стеклянном воздухе свежо, как только что написанная картина, и красота земли говорила на своем тихом, задумчивом языке, без заботы о том, кто ее слышит.

Для меня всегда остается странным, непонятным и намного более удивительным, чем все вопросы и деяния человеческого духа: как гора простирается в небо и как ветер беззвучно затихает в долине, как соскальзывают желтые листья с ветвей березы и как стаи птиц парят в синеве. Тогда вечная тайна охватывает сердце, и ощущаешь такой сладостный трепет, что сбрасываешь с себя всякое высокомерие, с которым обычно говорят о необъяснимом, но при этом не чувствуешь уничижения, принимаешь все с благодарностью и сознаешь себя скромным и достойным гостем Вселенной.

Из кустов на опушке леса с хлестким хлопаньем крыльев передо мной вспорхнула куропатка. Бурые листья ежевики на длинных усиках нависали над лесной тропинкой, каждый лист был шелковистым из-за прозрачного тонкого инея, серебристо мерцающего, как нежный ворс на лоскуте бархата.

Когда после долгого лесного подъема я достиг вершины и с откоса мне открылся вид, я снова увидел знакомый ландшафт. Название деревеньки, в которой я ночевал, осталось мне не известным – я так и не спросил, как она называется.

Дорожка вела меня дальше вдоль опушки леса, здесь была его наветренная сторона, и я нашел себе забаву в том, чтобы разглядывать диковинной формы стволы, сучья и корни. Нигде так сильно не проявляется фантазия. Сначала все кажется скорее смешным: видишь гримасы, скорченные фигуры – в сплетении корней, почве, изгибах сучьев и листве чудятся знакомые лица. Затем глаз обостряется и видит, сам собою, целые орды причудливых форм. Комическое исчезает, ибо все эти неведомые создания стоят так уверенно и так непреклонно, что в их безмолвном скопище скоро находишь закономерность и необходимость. И, наконец, они становятся зловещими и угрожающими. Точно так же придет в ужас носящий маску и меняющий личины человек, как только он узрит черты каждого подлинного творения.

Ильгенберг

Деревня, в которой я оказался после двух часов ходьбы, называлась Шлухтерзинген и была мне знакома, я здесь уже бывал. Я шел по переулку, как вдруг возле нового постоялого двора заметил низкорослую лошадь с нелепыми пятнами и тотчас узнал повозку торговца из Ильгенберга.

Он как раз выходил из дверей дома, чтобы сесть в повозку, тут он увидел меня, живо поздоровался и добавил:

– Я здесь сделал кое-какие дела, а теперь еду прямо в Ильгенберг. Не хотите поехать со мной? Если вы, конечно, не предпочитаете идти пешком.

Он выглядел так радушно, и мне так хотелось поскорее добраться до места, что я согласился и сел рядом с ним. Он вручил чаевые трактирщику, взял поводья, и мы поехали. Коляска шла легко и плавно по хорошей дороге, и после долгого дневного перехода барское чувство езды мне показалось приятным.

Еще я был рад тому, что торговец не докучает с расспросами. Иначе бы я тут же сошел с коляски. Он только спросил, отправляюсь ли я на отдых и бывал ли уже в этих местах.

– Где сейчас лучше всего остановиться в Ильгенберге? – спросил я. – Раньше была отличная гостиница «У оленя», владельца звали Бёлигер.

– Его уже нет в живых. Хозяйство теперь ведет приезжий, баварец, и оно теперь, говорят, в запустении. Но точно не скажу, я знаю только понаслышке.

– А как насчет «Швабского двора»? Там в свое время хозяином был Шустер.

– Он там до сих пор, и место на хорошем счету.

– Тогда я туда и направлюсь.

Несколько раз мой спутник делал поползновение мне представиться, но я не дал ему такой возможности. Так мы и ехали ярким солнечным днем.

– Все-таки быстрее, чем пешком, – заметил ильгенбержец. – Правда, пешком здоровее.

– Если есть хорошие сапоги. Кстати, ваша лошадь очень забавна, с этими своими пятнами.

Он вздохнул и улыбнулся.

– Вы тоже заметили? Правда, над пятнами многие потешаются. В городе ее так и окрестили коровой, вроде и пусть смеются, но почему-то меня это только злит.

– Но выглядит она хорошо.

– Еще бы. Ее это мало касается. Понимаете, я люблю свою лошадку. Вот она уже навострила уши, слышит, что о ней говорят. Ей уже семь лет.

В оставшийся час мы почти не говорили. Мой спутник, по-видимому, устал, а все мои мысли были поглощены видом приближающихся знакомых мест. Какое же это щемящее, восхитительное чувство, что охватывает нас при виде родного края, где мы провели юность! В голове кружатся беспорядочные воспоминания и в считаные секунды, словно во сне, мы переживаем минувшие события, некогда безвозвратно потерянное и такое родное снова смотрит на нас.

С небольшой возвышенности, по которой наша коляска шла рысью, открылся вид на город. Две церкви, крепостная башня и высокий фронтон ратуши улыбались навстречу нам, поднимаясь над лабиринтом домов, садов и переулков. Никогда бы не подумал, что с трогательным замиранием сердца буду смотреть на эту смешную луковку башни. Она поглядывала на меня украдкой, таинственно и так уютно, поблескивая медью, словно она меня узнала, и уже не в первый раз ей приходилось смотреть, как тихо и скромно возвращаются домой иные беглецы и завоеватели мира.

Я еще не успел заметить неизбежных изменений, новых зданий и улиц предместья – я видел все, как было прежде, и воспоминания нахлынули на меня, точно жаркая южная буря. Среди этих башен и крыш я провел сказочные юные годы, томительные дни и ночи, чудесные меланхолические весенние часы, в плохо отапливаемой мансарде я наслаждался долгими мечтательными зимами. В этих садовых аллеях я блуждал в пору любви, терзаясь сомненьями, исполненный рискованных планов. Счастьем своим я был обязан благосклонности одной девушки, первым робким разговорам и поцелуям нашей первой любви.

– Осталось недолго, – сказал мой спутник, – через десять минут будем дома.

«Дома!» – подумал я. Тебе легко говорить.

Мимо проплывали сады, картины сменяли одна другую, предметы, о которых я забыл и думать, приветствовали меня, как будто я лишь на час отлучился. Я больше не мог оставаться в бричке.

– Пожалуйста, остановитесь, я пойду дальше пешком.

Несколько удивившись, он натянул поводья и дал мне сойти. Я уже попрощался с ним, пожал руку и намеревался идти, но тут он откашлялся и произнес:

– Возможно, мы еще с вами увидимся, если вы остановитесь в «Швабском дворе». Могу я узнать ваше имя?

Наконец, он представился. Его звали Гершель, у меня не было сомнений, что это и есть муж Юлии.

Мне хотелось прибить его, но вместо этого я назвал свое имя, снял шляпу и помахал ему вслед. Итак, это был Гершель. Весьма приятный человек и зажиточный. Когда я подумал о Юлии, о том, какой гордой, чудесной девушкой она была, как она меня понимала, как разделяла мои тогдашние фантастически смелые взгляды и планы, у меня сдавило горло. Мой гнев моментально улетучился. Ни о чем не думая, погрузившись в печальные мысли, я вошел в город по старой голой каштановой аллее.

В гостинице все стало более изысканным и модным, в сравнении с тем, что было прежде, появился даже бильярд и никелированные, похожие на глобусы подставки для салфеток. Хозяин был прежний, еда и вино, как и раньше, отменные. На старом дворе все так же стоял стройный клен, из двух рожков стекал в желоб фонтанчик, рядом с которым, в блаженной прохладе, я прожигал когда-то теплые летние вечера за кружкой пива.

После обеда я вышел не спеша прогуляться по мало изменившимся улицам, читал старые, хорошо знакомые названия на вывесках лавок, зашел побриться, купил себе карандаш, задирал голову, рассматривая крыши домов, пробирался вдоль заборов по тихим садовым дорожкам предместья. Мне вдруг подумалось, что это мое путешествие в Ильгенберг – сплошное безумие, и все же я ощущал, как земля и воздух ластились ко мне, навевая прекрасные воспоминания. Я исходил все улицы, поднялся на церковную башню, прочел вырезанные на балках колокольни имена гимназистов, спустился вниз и принялся читать объявления на ратуше, пока не стало смеркаться.

Потом я стоял на непропорционально огромной, пустынной рыночной площади, прошел длинными рядами старых фронтонных домов, спотыкался на мостовой, и, наконец, остановился возле дома Гершеля. В маленькой лавке только что опустили жалюзи, четыре окна на втором этаже все еще были освещены Унылый и растерянный, я остановился и в нерешительности уставился на дом. Какой-то мальчуган появился на площади, он беспечно насвистывал «Венок невесты»[1]1
  По-видимому, имеется в виду ария из оперы Карла Марии фон Вебера «Вольный стрелок» (1821) по новелле Иоганна Августа Апеля и Фридриха Лауна, где различные события мешают свадьбе егеря Макса и его невесты Агаты. (Прим. ред.)


[Закрыть]; когда он увидел меня, то перестал свистеть и стал меня разглядывать. Я дал ему десять пфеннигов и попросил удалиться. Потом подошел прохожий, спросил, не нужна ли мне помощь провожатого.

– Спасибо, – сказал я, и как-то вдруг у меня в руке оказался шнур от звонка, я решительно позвонил в дверь.

Юлия

Тяжелая дверь медленно отворилась, в проеме появилось молодое лицо служанки. Я спросил хозяев дома, и меня провели наверх по темной лестнице. В коридоре наверху горела масляная лампа, и, пока я снимал запотевшие очки, мне навстречу вышел Гершель и поздоровался.

– Я знал, что вы придете, – сказал он негромко.

– Как это вы узнали?

– От моей жены. Я знаю, кто вы. Но вы раздевайтесь, пожалуйста. Сюда, если позволите. Это для меня большая честь. Пожалуйста. Проходите.

Ему было явно не по себе, что уж говорить обо мне.

Мы вошли в небольшую комнату, где на столе с белой скатертью горела лампа и был накрыт ужин.

– Ну вот, Юлия, мы познакомились сегодня утром. Позволь тебе представить господина…

– Я вас знаю, – сказала Юлия и ответила на мой поклон легким кивком, не подавая руки.

– Садитесь, пожалуйста.

Я сел в плетеное кресло, она на диван. Я смотрел на нее. Она стала крепче, но казалась меньше, чем прежде. Ее руки были еще молоды и нежны, лицо свежо, но стало полнее и жестче, все такое же гордое, но грубее и без блеска. Мерцание прежней красоты еще можно было заметить, на висках и в движениях рук, но это был всего лишь намек.

– Как же вы добрались до Ильгенберга?

– Пешком, милостивая госпожа.

– У вас здесь дела?

– Нет, просто хотел еще раз повидать город.

– Когда же вы были здесь в последний раз?

– Десять лет назад. Вы же знаете. Впрочем, город с тех пор не слишком изменился.

– Вот как? Я бы вас вряд ли узнала.

– А я вас сразу же узнал, милостивая госпожа.

Господин Гершель закашлялся.

– Вы не откажетесь отужинать с нами?

– Если я вам не помешаю…

– Пожалуйста, правда у нас сегодня только бутерброды.

Однако появился мясной студень, а также салат из фасоли, рис и вареные груши. Пили чай и молоко. Хозяин дома ухаживал за мной и старался поддерживать беседу. Юлия не произнесла ни слова, но время от времени смотрела на меня надменно и недоверчиво, как будто пыталась понять, зачем я собственно явился. Если бы я сам знал это!

– У вас есть дети? – спросил я, и тут она немного разговорилась. Заботы о школе, болезни, проблемы воспитания, все в наилучшем мещанском стиле.

– Все же школа – это благо, несмотря ни на что, – вмешался в разговор Гершель.

– Правда? А я всегда считал, что ребенок должен как можно дольше воспитываться исключительно родителями.

– Из этого видно, что вы сами бездетны.

– Да, я не так счастлив.

– Но вы женаты?

– Нет, господин Гершель, я живу один.

Я давился фасолью, она была плохо очищена.

Когда со стола все убрали, муж Юлии предложил откупорить бутылку вина, я не отказался. Как я и рассчитывал, он сам пошел в подвал за вином, и на какое-то время мы остались с его женой наедине.

– Юлия, – произнес я.

– Что вы хотите?

– Вы даже не подали мне руки.

– Я полагала, так будет лучше…

– Как вам угодно. Я рад, что у вас все хорошо. Ведь у вас все хорошо?

– О да, мы не жалуемся.

– А тогда скажите мне, Юлия, вы больше не вспоминаете о том времени?

– Что вы от меня хотите? Зачем поминать старое?! Все случилось, как и должно было случиться, наилучшим образом для нас для всех, я думаю. Вы уже тогда не совсем вписывались в Ильгенберг со всеми вашими идеями, так что ничего хорошего бы не вышло…

– Конечно, Юлия. Я вовсе не хочу ничего менять. Вам незачем обо мне думать, вовсе нет, но можно ведь помнить обо всем остальном, таком прекрасном, светлом. Ведь это было время нашей юности, мне хотелось еще раз в него окунуться и заглянуть в ваши глаза.

– Пожалуйста, говорите о чем-нибудь другом. Может быть, для вас это и так, а для меня слишком многое изменилось с тех пор.

Я смотрел на нее. Былая красота покинула ее, она была всего лишь фрау Гершель.

– Разумеется, – оборвал я ее довольно грубо и уже не имел ничего против возвращения ее мужа с двумя бутылками вина.

Это было крепкое бургундское, и Гершель, который явно не привык много пить, уже после второго бокала захмелел. Начал подтрунивать над своей женой из-за меня. Но поскольку она на это не поддалась, он засмеялся и сдвинул свой бокал с моим.

– Сначала она вовсе не хотела, чтобы вы приходили, – сказал он мне доверительно.

Юлия встала.

– Извините, мне нужно к детям. Девочка не совсем здорова.

Она вышла, и я понял, что больше она не вернется. Ее муж, подмигнув, откупорил вторую бутылку.

– Лучше бы вы этого не говорили, – сказал я ему с упреком.

Он только засмеялся.

– Боже мой, в конце концов она не настолько раздражительна, чтобы ее это задело. Пейте же! Или вам не нравится вино?

– Вино отличное.

– Не правда ли? А кстати, расскажите, что там у вас было с моей женой? Так, наверное, ребячество?

– Ну да, ребячество. Сделайте одолжение, не будем об этом говорить.

– Конечно, не хочу быть назойливым. Десять лет ведь прошло, не так ли?

– Извините, но лучше мне уйти.

– Почему же?

– Так будет лучше. Может быть, завтра еще увидимся.

– Ну, если вам так хочется… Подождите, я вам посвечу. Когда вы придете завтра?

– Думаю, после полудня.

– Вот и хорошо, как раз к кофе. Я провожу вас до отеля. Нет, я настаиваю. Мы можем там вместе еще выпить.

– Спасибо, я хочу спать, я устал. Передайте от меня привет вашей жене, до завтра.

У дверей я отодвинул его и пошел один через большую рыночную площадь, а затем по тихим темным переулкам. Я еще долго бродил по маленькому городку, и, если бы с какой-нибудь старой крыши мне на голову упал кирпич и убил меня, так бы мне было и надо. Я глупец! Какой я глупец!

Туман

Утром я рано проснулся и решил сразу же отправиться в путь. Было холодно, и туман лежал так плотно, что не было видно другой стороны улицы. Замерзая, я выпил кофе, расплатился за ночлег и завтрак и широкими шагами двинулся в хмурую утреннюю тишину.

Быстро согреваясь, я оставил позади город и сад и погрузился в призрачный туманный мир. Это всегда чудесное, захватывающее зрелище, когда туман разделяет все соседствующее и мнимо принадлежащее друг другу, когда окутывает каждую фигуру и делает ее безысходно одинокой. Идет мимо тебя человек по проселку, гонит корову, или козу, или толкает тележку, или несет узел, а позади него плетется, виляя хвостом, собака. Ты видишь, как он приближается, здороваешься, он отвечает тебе, но, как только проходит мимо, ты оборачиваешься, смотришь ему вслед и видишь, как он становится неотчетлив и исчезает в сером мареве без следа. То же с домами, садовыми изгородями, деревьями и виноградниками. Ты думаешь, будто прекрасно знаешь эти места, и удивляешься, увидев, как далеко от улицы отошла стена какого-то дома, каким непомерно высоким стало это дерево и как низок этот домик. Избы, которые, как ты всегда думал, стоят совсем близко друг к другу, оказываются в таком отдалении, что с порога одного дома другой и не разглядишь. Совсем рядом слышишь людей и животных – они ходят, живут, издают разные звуки, но видеть их ты не можешь. Во всем это есть что-то сказочное, чужое, ускользающее, и вдруг ты ощущаешь это призрачное, символическое явным и пугающим. Начинаешь понимать, что две вещи или два человека, кем бы они ни были, в сущности, остаются неумолимо чужими друг другу: вот так и наши судьбы могли лишь на миг пересечься, лишь на мгновение создать видимость близости, соседства и дружбы.

Стихи пришли мне на ум, и я твердил их про себя по дороге:

 
Странно в туманной хмари!
Сгущается пустота,
И все одиноки твари,
Куст не видит куста.
 
 
Мир мой был ясен и мал,
В каждом знакомом – друг;
Но только туман упал —
И никого вокруг!
 
 
И кто во тьме не блуждает,
Не наживет ума,
Когда нас всех окружает
И разделяет тьма.
 
 
Странно в туманной хмари!
И даже не видит Бог,
Как все одиноки твари,
И человек одинок.
 

1906

Казнь

Мастер с группой учеников отправился в путь, спустился с гор в долину и приблизился к стене большого города, перед воротами которого собралась огромная толпа народу. Когда они подошли ближе, то увидели возведенный эшафот, палачей, готовых к работе, и измученного тюрьмой и пытками человека, которого волокли с телеги на плаху. Толпа народу теснилась вокруг, высмеивала и оплевала осужденного, предвкушала, как его будут обезглавливать, с шумной радостью и нетерпением.

– Кто этот несчастный? – спрашивали ученики наперебой. – И что он совершил, что толпа так жаждет его смерти? Никто его не жалеет и не плачет.

– Я полагаю, – сказал печально мастер, – что этот человек – еретик.

Они пошли дальше, и, когда поравнялись с толпой, ученики стали участливо спрашивать у людей об имени и преступлении того, кого они видели коленопреклоненным перед плахой.

– Он – еретик, – восклицали люди в гневе, – ага, вот он склоняет свою упрямую голову! Смерть ему! Ведь он, собака, вздумал нас поучать, что в райском граде только двое врат, но мы же знаем, что их двенадцать!

В удивлении обратились ученики к мастеру и спросили:

– Как ты догадался, мастер?

Он улыбнулся и пошел дальше.

– Это было не сложно, – сказал он тихо. – Если бы это был убийца, или вор, или еще какой-нибудь преступник, то народ проявил бы к нему сострадание. Многие бы плакали, некоторые настаивали бы на его невиновности. Если же кто-то имеет собственную веру, того народ без сожаления отправляет на смерть и его труп бросают на растерзание собакам.

около 1908