Текст книги "Шелест сорняков"
Автор книги: Герман Чернышёв
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
– Намного больше того, дорогой Оддо. Ты настолько же ценен, насколько недальновиден, – тон Дэйдэта сделался зловещим. – Старики пугают детей рассказами про тусклые выродочьи глаза. Вечно пялящиеся, вечно следящие. Говорят, выродки убивают детей и любуются их обезображенными ужасом лицами. От этого белки выродочьих глаз темнеют, окрашиваясь в цвет гниющей плоти. Их зрачки кромешнее непроглядной темноты, скованные кровавыми колечками, как кандалами.
– Не вижу в этом никакой ценности, – Оддо нервно усмехнулся. – Детей можно пугать выродками и без их участия.
– Ко всему прочему, ты говоришь. В основном полную несуразицу, по правде сказать, но это не умаляет твоего умения.
Дэйдэт в заключение почесал коту подбородок и снял его с колен. Кот вывернулся, упал на ковёр и уставился на хозяина. От этого пронзительного взгляда, хоть и не ему предназначавшегося, Оддо сделалось не по себе, но Дэйдэт не обратил на то никакого внимания и прошёл к столику с кувшином. Очевидно, уже попривыкнув к подобному изъявлению недовольства своего шерстяного приятеля. Он вылил оставшуюся порцию выпивки в кружку и вновь устроился в кресле. И, несмотря на явно уязвлённую гордость, кот вновь запрыгнул к нему на колени.
– У набожных людей есть очень забавное свойство, – продолжил Дэйдэт. – При всей своей всепоглощающей вере в богов, их справедливость и мудрость, они до смерти боятся её зримого проявления. То есть они могут молиться об исцелении или об ином благе, но получи они то, о чём молятся – их возьмёт страх и недоумение, которые уже не в силах будут развеять их боги, ибо они и являются тому причиной. Люди молятся не для того, чтобы услышать ответ, а чтобы переиначить тишину так, как им угодно. Нет вернее способа управлять набожником, чем позволить ему узреть божественное могущество.
– И причём здесь я?
– Моя тётушка работает на человека по имени Венвесатте, она его приближённейшая помощница. Венвесатте безумец, но то, во что он верит, куда безумнее, чем он. Дэйда всеми силами старается угодить ему, но за её преданностью кроется нечто иное. Послание Бернадетты подтвердило мои подозрения.
– Инка подчиняется Дэйде, Дэйда работает на Венвесатте. Я слышал, что в Дерваре нет властителей, видать, мне соврали.
– В Дерваре нет властителей, но влияние нельзя искоренить, просто уничтожив титул. Хоть бы эти толстосумы и дальше строили козни и отправляли подложные письма, но дело далеко не в этом. Кошелёк безумца неопасен до той поры, пока его обладатель не верит в собственное сумасшествие. Венвесатте был торговцем рыбой. Каждый месяц он наведывался в Таргерт ради очередной сделки. Не знаю, что именно натолкнуло его на безумство, но однажды его повозка вернулась в Дервар с пустыми бочками. Он перестал вести дела, уединился в своём доме, а спустя какое-то время я узнал, что он уверовал в божественный промысел.
Оддо снисходительно вздохнул.
– Дэйдэт, похоже, ты забыл, что большинство людей во что-нибудь да верят. Люди склонны молиться время от времени.
– Да, но не сырости.
Оддо непонимающе свёл брови.
– Вроде бы, сырость это болезнь.
Впервые он услышал о ней от Ойайи. После того, как вайчеры с его помощью осуществили ритуал Ясности на болотах в Двуозёрье, Оддо незамедлительно покинул Таргерт. Ему не представилось возможности удостовериться в том, как именно проявляется эта хворь. В близлежащих селениях она ещё не так расплодилась. Ему довелось разузнать о ней поподробнее разве что из придорожных слухов. И то скудных и незначительных.
– Болезнь, – Дэйдэт почесал кота. – В этом-то и штука.
– Какой-то идиотизм. Зачем молиться болезни?
Дэйдэт прокашлялся.
– Сырость, вообще говоря, сложно назвать болезнью. Это тебе не чих, и не чесотка какая. Сырость поглощает рассудок.
– Я, по правде, не особо наслышан.
– Вот оно, что. Тогда твоё недоумение весьма понятно. Эта хворь сводит человека с ума. Если сыростный не кончает с жизнью сразу, то начинает разлагаться, пока не умирает. Тут уж зависит от сыростного.
– И они не пытаются исцелиться?
– Нет, – кот тревожно мурлыкнул и подлез головой под ладонь хозяина. – То-то и оно. Не пытаются.
– Убиваться-то зачем? Должно же найтись какое-никакое лекарство.
– Единственное известное мне лекарство от болезни рассудка – выпивка, – Дэйдэт неприятно усмехнулся. – Нет, недуг совсем иного рода. Они словно в один момент разочаровываются во всём, что им драгоценно, а значит, и в лекарстве перестают нуждаться.
– И причём здесь я?
– Забавно, – Дэйдэт хлебнул вина, подержал его во рту какое-то время и только потом проглотил. – Выродки сырости не подвержены. Поэтому ты столь ценен. Венвесатте убеждён, что сырость несёт людям благо. А для вас, выродков, это благо недоступно. Получается, вы нечисты. Помнишь, что я говорил про набожников? Домыслы Венвесатте способны ой как навредить Дервару. Не то чтобы меня сильно волновала его судьба, но я живу здесь. Больше мне некуда податься, а посему не хотелось бы, чтобы это местечко скопытилось. Оно и без того на грани. Я оберегаю не Дервар, а себя в нём. Разница, по-моему, ясна. А ежели и ты здесь, то впору бы и тебе призадуматься о собственной безопасности.
Последние слова Дэйдэта заставили Оддо вскочить с кресла и подбежать к окну. Дервар окутал мрак. Предостережения Бернадетты, пугающий рассказ Габинса вспыхнули в памяти. "Недоумок!"
– Что такое? – безропотно поинтересовался Дэйдэт, не поворачивая головы.
– Темнота, – объяснил Оддо обречённо. – Бернадетта предупреждала меня, чтобы я успел вернуться до темноты.
– Ночное Ворьё поразительно настойчиво в нашем ремесле, но у тебя нет поводов для беспокойств. Тебе не надо возвращаться, – Дэйдэт снял кота с колен. – Не переживай, Оддо. Ночка темна, как и должна. Нам ещё есть о чём поболтать.
Он принёс очередной щедро наполненный кувшин. Сперва вино заструилось в стакан Оддо. Тот всё ещё стоял у окна, вглядываясь в ночную черноту.
– Выпей, – Дэйдэт протянул гостю его порцию. – Вино и впрямь недурно. Что глядеть на темень? Светлей она от этого не станет.
Оддо, горестно вздохнув, уселся в кресло и пригубил напиток.
– Неплохое. Почему мне не нужно обратно в "Закрытый кошелёк"?
– Если Бернадетта отправила тебя ко мне, не думаю, что она нуждается в твоей помощи. Да и потом, не про тебя эта грязная работёнка.
– А какая тогда про меня? У Бернадетты я мыл тарелки. Ты же толкуешь о делах божественных. Неравнозначно как-то.
– Что ж, по-твоему, кухарки не молятся?
– Может, и молятся. Мне о том неизвестно. Я имею в виду, что я могу сделать? Я простой выродок и далёк от вельможных сумасбродств. Тем более от божественных.
– Но не от людских, – Дэйдэт хитро улыбался, прихлёбывая вино. – В этом и заключается прелесть Дервара. Здесь нет ни вельмож, ни знати. Есть только люди, обладающие влиянием или нет.
– Я-то уж им и вовсе не обладаю.
– Как и Венвесатте.
– То есть как? Я думал, Венвесатте значительная персона.
– Он и впрямь очень значительная персона. Да вот только об этом мало кто знает, кроме меня и моей тётушки. Я содрогаюсь от мысли о том, что на уме у этого человека. А ведь я, без сомнений, догадываюсь лишь о малой толике его планов. Дэйда же с ним в тесных отношениях. И если она до сих пор остаётся подле него, это значит только одно – её цель оправдывает его средства. Мне нужно знать, в чём они состоят. Дэйда слишком скрытна и осторожна, но Венвесатте… Он может увидеть в появлении говорящего выродка божественную задумку. Посему ты идеально подходишь для этого дельца, но есть небольшая оговорка. Я не знаю, что он предпримет, когда увидит тебя.
Оддо задумчиво насупился. Ему сделалось страшно при мысли о смерти, но чувство вины, непрерывно разъедавшее его изнутри, почему-то утихло. "Что бы со мной ни случилось, я этого заслуживаю. Умру – пусть, ладно. Останусь жить – значит, расплата придёт позднее. Я всё равно должен был умереть там, на болотах. Я должен был умереть. Не Вайтеш. Что бы со мной ни случилось, я это заслужил".
– Я согласен, – выдавил Оддо. Дэйдэт удивлённо прищурился, оторвав заботливый взгляд от кота.
Глава 9. Тревожное время
Денёк выдался неприятный. В общем-то, как и все деньки в поместье Ксо. Небо напоминало цветом подгнившую рыбу. Что ещё сильнее раздражало Ойайю, потому как её любовь к рыбе нельзя было назвать пылкой. Время шло к ужину. Она проторчала в своей спальне и завтрак, и обед, несмотря на уговоры отца, Гегеса и вновь выискавшихся ухажёров. Она вышла из своих покоев только, когда о том попросил её дядя Нужнет.
Дядя по маминой линии, разумеется, имевший пепельно-коричневую слегка кудрявую шевелюру, толстоватый нос и серые проникновенные глаза. Нужнет был высок ростом, шести с лишним футов. Ойайя очень любила дядю, непохожего на выходцев её семейства, почтенных, неторопливых и скучных донельзя почти что во всех отношениях. У него же всегда находилась любопытная историйка о его похождениях за пределами Таргерта, в который он захаживал крайне редко, да и то разве что ради племянницы.
К тому же Нужнет владел мечом. Странники с заточенной сталью у пояса редко встречались в таргертских землях. Народ сторонился их по понятным причинам. Никто в Таргерте не встревал в заварушки. Отец запрещал Ойайе даже думать о том, чтобы иметь своё оружие. Не то что женщины, мужчины, по его словам, не должны проявлять бездумную жестокость по отношению к другим. В первую очередь для своего же блага. "Те, кто носит оружие, убивают в основном тех, кто тоже носит оружие, – так говорил Ойай. – Когда ты берёшься за клинок, ты перестаешь быть прежним человеком и уподобляешься убийцам. А те умирают гораздо раньше, чем обычные люди". Но меч дяди Нужнета выглядел совсем не опасно. Как будто нож, только побольше. Нужнет не стал скрывать, что и ему не улыбается затея учить племянницу драться на мечах, но в конце концов сжалился.
– Клинок – злая игрушка, – сказал он. – Размахивать можно вещицами и побезобиднее. Мастерство превращает кусок стали в меч, и мастерство делает из меча оружие. Так почему то же нельзя проделать с чем-нибудь не столь острым?
Нужнет щедро заплатил королевскому оружейнику, чтобы тот изготовил для него прочную деревянную дубинку, обитую железом. Он показал племяннице, как держать её. Поначалу Ойайе не понравилось. Она отшвырнула её в сторону и объявила, что это оружие для простолюдинки. На что Нужнет уточнил, что простолюдинки вообще не носят оружия. Мало-помалу Ойайя привыкла к дубинке. Король недолюбливал Нужнета за такое потакание племяннице, но выгнать из поместья не мог. Как-никак это был братец его пропавшей супруги. Ещё до пропажи она держалась в поместье особнячком. Подобная скрытность привела к тому, что многие стали подозревать её в разных дурных умыслах. И это при том, что королевская скрытность – дело совершенно неудивительное. Когда она исчезла из поместья, многие выдохнули с облегчением.
Тогда как нынешняя королева, не будь она выродком, расположила бы к себе всех, кого только можно расположить, не обмолвившись ни словом. Шейла, конечно же, говорила. Все выродки начали говорить. Дело заключалось немного в другом. Если бы её глаза имели привычный в обществе цвет, допустим, зелёный, она бы без каких-либо затруднений сделалась правительницей куда более востребованной, чем все дамы, что когда-либо восседали подле королевской персоны. Она была снисходительна и нежна, внимательна к деталям, которые и не подумали бы заметить иные властители за ненадобностью вдаваться в такие мелочные подробности, как нищета и болезни. Что уж говорить о плохом настроении своих подданных. На него короли всегда чихать хотели, даже если делали вид, что это не так. Но королева Шейла являла собой и впрямь крайне великодушную персону. Мало того, ещё и поразительно красивую. За её красоту ей прощали многое. Если не сказать, что всё, и если бы было что прощать. В том числе и глаза. Они придавали ей некий зловещий вид, который поначалу отпугивал, но тем приятнее себя чувствовали придворные, убедившиеся в том, что за этим тусклым взглядом кроется вовсе не жажда убийства, а искренняя забота. Им нравилось сознавать безобидность королевы, в то время как иные о ней не догадывались.
Когда Ойайя вышла из своей спальни, её уже поджидал Гегес со своими ещё не высказанными любезностями, которые она пропустила. Он расшаркался и отвесил ей комплиментов на месяц вперёд. Гегес жил в поместье довольно давно, и успел привести себя в надлежащий порядок. Выяснилось, что он не такой уж и пожилой, как могло показаться на первый взгляд. Ему не было и шестидесяти. Ежедневное причёсывание выбило из его волос большую часть седины. К тому же Ойай не снял его с должности королевского помощника, вдобавок наградив неплохим состояньицем. Гегес пополнил свой гардероб шёлковыми дьюкскими нарядами и туфлями. И носил их даже в прохладную погоду, когда прислуга куталась в тёплые накидки и сетовала на промозглый ветер. Ойайя тоже кое-чем наградила его – неприятным взглядом – и спустилась в огромную гостиную, где королевская чета уже собиралась приступить к ужину. Ойай, не отрываясь, смотрел на Шейлу, а она, смущённая такой напористостью мужа, поднимала на него глаза лишь изредка.
Королева не носила никаких украшений, её нежно-зелёное платье без рукавов скрывало утончённую наготу. Таргертские женщины обладали безжизненной кожей, бледной и влажной, как рыбья чешуя. Кожа Шейлы имела светло-бронзовый цвет, не такой глубокий, как у дьюкских горожанок, но всё же её можно было принять за одну из них. Ойай одевался в глубоко-коричневое, как и все знатные господа Таргерта, с той лишь разницей, что его одежда была расшита серебром.
– Ойайя, что с тобой? – спросила Шейла взволнованно, когда принцесса уселась за стол. – Почему ты не завтракала и не обедала вместе с нами?
– Я была не голодна, – ответила Ойайя с сухостью. Её ждала порция кроличьего жаркого, посыпанного корицей и листьями салата, суп и стакан с дьюкским вином. Она окинула холодным взглядом свой далеко не королевский, да к тому же давно остывший ужин.
– Ты не будешь есть? – осведомился Ойай, перейдя на заботливый тон. – Впрочем, у меня тоже недостаёт аппетита в последнее время. Все эти убийства, – тяжёлый вздох вырвался из его груди. – До чего же бессердечными иногда бывают люди, – Шейла вложила свою тёплую ладонь в ладонь мужа, их пальцы сплелись между собой. Ойай благодарно сжал её руку и ещё раз вздохнул. – Да, да. Не будем говорить об этом за столом, – он отправил в рот кусочек жареного мяса и причмокнул языком. – И всё-таки кухарки не те пошли.
– Зато кролики всё те же, – подбодрила Шейла. – Просто найми другую стряпуху, и дело с концом. Хотя мне крольчатина нравится.
– Значит, я чересчур придирчив.
– Где дядя Нужнет? – полюбопытствовала Ойайя, небрежно взялась пальцами за стакан и отпила глоток. "Дьюкское. Опять это дьюкское. Всё у нас дьюкское. И одежда, и еда, и выпивка, скоро он наймёт шёлковых служанок вместо рыбьих".
– Не знаю, – голос короля похолодел. – Он же к тебе приехал. Мне его намерения неведомы. Если ты умна, то и ты не захочешь вдаваться в них.
– Я видела Нужнета, когда он беседовал с конюхом, – вставила Шейла. – Но это было ещё до ужина. Он спрашивал о тебе.
– Да, он заходил, – кивнула Ойайя. – Но я была не одета. Я попросила его подождать меня снаружи.
– Что ж, тогда и искать его следует там.
Ойайя вышла из-за стола, оставив еду нетронутой, а вино чуть пригубленным.
– Ты же совсем не поела.
Но Ойайя не обратила на слова королевы должного внимания. Она нетерпеливо приотворила огромную дверь, ведущую в королевскую прихожую, и выскользнула из особняка. Её личико обдало тёплым ветерком, принесшим аромат мёда, а не тухлый озёрный душок, как в обычности. Ойайя приятно удивилась бы, если бы в ней осталась способность приятно удивляться, весь день она почему-то уверяла себя, что снаружи холодно и противно. Должно быть, сказывалось её расположение духа.
В последние дни Ойайя ощущала себя гаже некуда. Она не знала, злиться ли ей на отца за то, что он сделал. Не знала, злиться ли на королеву Шейлу, которая всеми силами пыталась скрасить её недоумение своей надоедливой заботой. Она просто избегала их. Старалась не заговаривать лишний раз, потому как не представляла, что в таком случае требуется сказать. Ей стали сниться дурные сны, но ни один из них она не могла запомнить. Когда она просыпалась, в её разуме оставалось лишь страшное послевкусие того сновидения, которое её посетило. На самом деле, Ойайя догадывалась, что ей снится. Болота. Тот день, когда погиб Вайтеш. Она думала о нём, не переставая, и уже не оттого, что хотела думать, а оттого, что стоило ей остаться в тишине, как она слышала крик Вайтеша, падающего в расселину. Жалобный до невольного сочувствия, похожий на плач ребёнка, оставленного родителями в тёмной колыбели. Но когда Ойайя слышала его, ей виделся вовсе не Вайтеш. Ей виделся выродок, стоящий над Глубиной, вглядывающийся во мрак тусклыми глазёнками. Она забывала про своего короля-отца, про его королеву-жёнушку, про всё, кроме кровавых колечек, пялящихся во тьму, в которой исчез Вайтеш.
Ойайя вспомнила, как он перепугался, увидев Оддо впервые. То, как он нелепо пятился, бормотал что-то несвязное, уставившись на выродочьи глаза, заставило Ойайю горестно улыбнуться. Потом она вспомнила уверенное выражение его физиономии, когда за Оддо захлопнулась дверь "Скудного ужина". Он хотел спасти эти кровавые колечки от неминуемой гибели, а ведь некогда он боялся их побольше всего прочего. Тогда он увидел в них не выродка, а своего друга. Друга, который столкнул его вниз. Друга, который убил его. Ойайю захлестнула ненависть, и она впилась маленькими зубками в нижнюю губу. Прежде чем оттуда потекла кровь, с конюшни донёсся грохочущий смех и развеял нахлынувшую злость. Ойайя сразу узнала его. На её памяти, только дядюшка Нужнет смеялся так раскатисто и добродушно. Ей немного полегчало, и она поспешила к конюшням.
Нужнет стоял, опершись плечом о столб, и слушал безучастный говор конюха, которому, по всей видимости, с самого начала наскучил этот разговор.
– Ойайя! – обрадовался он, завидев племянницу. В тот же момент конюх облегчённо замолчал, попятился назад и скрылся за стойлом среди охапок перемазанного навозом сена.
– Дядюшка! – Ойайя бросилась в объятия Нужнета. Он растрепал ей волосы. Вообще-то Ойайе не очень нравилось, когда кто-то дотрагивался до неё, но прикосновения дяди всегда приносили в её сердце приятное успокоение. – Я уж думала, ты уехал.
– По правде говоря, у меня были такие мысли, – Нужнет показал насмешливую улыбочку. – Ваш конюший и блоху уморит своей болтовнёй. И как его ещё не лягнула какая-нибудь кобылка?
– По правде говоря, лягнула. И даже не одна, – Ойайя ухмыльнулась, а Нужнет засмеялся, взявшись рукой за живот. – Почему ты приехал?
– Думаю, ты уже слышала о том, что некоторые сельчане пропадают.
– Ну да, – Ойайя приняла такой вид, будто это само собой разумеется. – Выродки.
– Твой отец запретил их так называть.
– Допустим. Тогда как их называть?
– Вырожденные.
– Как по мне, звучит так же.
– Но без пренебрежения. Я приехал удостовериться, что с тобой всё в порядке.
– А что со мной может случиться? Это ж не люди пропадают, а нелюди. Я-то человек. С серыми, как видишь, совершенно человеческими глазами.
– Ты должна быть предусмотрительнее, Ойайя. Время тревожное.
– Оно всегда тревожное, дядя.
– Да, но сейчас в особенности. Народ только о пропажах и судачит. Поговаривают, что виной тому люди, не пожелавшие уживаться рядом…
– С выродками, – Ойайя хихикнула. – Тогда они ещё не совсем идиоты, каковыми я их считала.
– Дело в другом. Пропавших находят, если вообще находят, изуродованными. С вырезанными и выжженными глазами. Тот, кто способен на такое, не погнушается и человеческой смертью. Умоляю, будь осторожной, племянница. Я не хочу, чтобы с тобой что-то произошло.
– Не волнуйся, дядюшка. Я всегда умела за себя постоять.
Нужнет горестно улыбнулся. Загадочное выражение пробежало по его лицу.
– Да. Это верно. Как ты смотришь на то, чтобы прогуляться? Не хочу показаться невежливым, но мне на одиноком пустыре поуютней, чем здесь.
– Прогуляться, дядюшка? А как же тревожное время?
Теперь Ойайя рассмеялась, а её дядюшка снисходительно не ответил.
Глава 10. Лесоруб и резчик
Мелкий дождь нещадно хлестал по плешивым кронам сосен, шелестя иголками, надламывая сухие ветки. Слышался треск и стонущий шелест. Дымка бесследно рассеялась, но в вечерних потёмках зрение подводило и без неё. А то, что открывалось взору, отнюдь не радовало его. Возле ивового плетня в пол человеческого роста пристроился невысокий сероглазый мужчина в изношенных штанах, тёмно-серой, как и всё вокруг, холщовой куртке и насквозь промокших кожаных сапогах. Он сунул руки в карманы куртки и морщил нос, оголяя неровные зубы. Это, по правде сказать, не умаляло его явной привлекательности. По щетинистому подбородку струилась вода. Она текла ему за пазуху, но рубаха и так отсырела до нитки.
– Копай, копай, Ривлик, – язвительно подзадорил он, упоённо следя, как его высокий плечистый приятель работает лопатой. Тот согнулся над отхожей ямой, ограждённой с трёх сторон прогнившим дощатым заборчиком, и копался в зловонной гнили. – Мы так до темноты не управимся. Навряд ли старикашка будет так же учтив, если ты продолжишь рыть люльку вместо выгребной ямы.
– Может, сам покопаешь, Садрад? – предложил Ривлик с тягостной усмешкой, не думая ни о чём, кроме того что его сейчас вырвет от отвращения. – Тут дерьма и на тебя хватит. Старик всё тут загадил.
– Конечно, загадил. Это ж отхожая яма.
– Благая сырость, я сапог перепачкал.
Ривлик раздосадованно вздохнул и поглядел на заляпанную обувку.
– У нас нет денег, чтобы приютиться на постоялом дворе. Нам оказали услугу, чтоб тебя, Ривлик. Мы шли весь день. Я хочу отдохнуть и поспать в тепле и желательно на кровати. А теперь, пожалуйста, потрудись и вырой ему эту проклятущую канаву, пока я не подох с холоду. Мы сразу договорились, ты роешь яму, я выливаю ведро.
Ривлик недовольно посмотрел на приятеля и скорчил заносчивую гримасу.
– Вот только твоя работёнка сталась гораздо проще моей.
– Кто ж знал, дружище? Ты сам сказал, что не притронешься к вонючему ведру. Чистая лопата прельщала тебя куда больше. Так что, будь любезен, не жалуйся теперь. Мне ещё это обратно волочь, – Садрад ткнул пальцем в доверху наполненное ведро, стоявшее рядом с ним. – И не забывай, ты всё это затеял.
Ривлик воткнул лопату в землю и опёрся на забор.
– Не начинай, Садрад. Ты прекрасно знаешь, что нельзя просиживать штаны, когда вокруг творится такое.
– А стоять там и прохлаждаться, значит, можно? Копай давай, резчик. Чем раньше ты закончишь, тем быстрее мы уберёмся из Двуозёрья.
– Ты даже не знаешь, куда мы идём.
Ривлик вынул лопату из земли и зачем-то стряхнул с неё грязь.
– А мне и знать необязательно, – Садрад невозмутимо поднял брови. – Знал же, что так будет.
– И ещё ты знал, что искать надо именно здесь, – Ривлик надсадно дышал, не переставая копать. – Сырость появилась в Таргерте.
– Сырость, – Садрад закутался в вымокшую куртку. – Подходящее названьице. Тут сыро, мерзко и промозгло. Как вообще можно жить в таком месте? Двуозёрье, так его перетак. Дыра, да и только.
– Не брюзжи.
– А как мне не брюзжать, если я вымок, как скот? Ты вообще по пояс в дерьме, тебе ли говорить? – Садрад возмущённо глянул через плечо. В большом двухэтажном доме неподалёку брезжил свет. В окне первого этажа маячила довольная рожа хозяина, высовываясь из-за плотной суконной шторы. Рядом стоял огромный детина, его сын, и склабился. – Хозяйское гостеприимство тут такое же дрянное, как и погодка. Ты подумай, ещё и условия поставил, старый хрен. Ему и семидесяти нет, дом полон родичей, а его сынок здоровее тебя. Никакая это не услуга. Забудь о том, что я сказал, – Садрад подошёл к Ривлику и вырвал у него лопату, после чего зашвырнул её в выгребную яму. – Пусть сам копает, если уж так невтерпёж.