Текст книги "1888 Пазенов, или Романтика"

Автор книги: Герман Брох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

      Когда они ехали домой и впереди замаячила башенка хозяйского дома в Лестове, казалось, что она все еще думает об их беседе, ибо она сказала: "Все-таки как это странно, что доверчивость и отчужденность невозможно удержать отдельно друг от друга. Может быть, вы и правы, когда ничего не хотите знать о возрасте". Иоахим, мысли которого были заняты Руценой, хотя ничего и не понял, но в этот раз и голову ломать над этим не стал. Если что-то и способствовало выздоровлению господина фон Пазенова, так это была почта. Как-то утром еще в постели ему в голову вдруг пришла мысль: "А кто получает почту? Неужели Иоахим?" Нет, Иоахим этим не занимается. Он проворчал, что Иоахим вообще ничем не занимается, но, казалось, остался этим доволен, потребовал, чтобы его подняли, и медленными шагами побрел в свой кабинет. Когда появился почтальон, то снова был соблюден обычный ритуал, который теперь опять начал повторяться ежедневно. И если госпоже фон Пазенов случалось присутствовать при этом, то она поневоле выслушивала жалобы, что никто не пишет. Он чаще начал справляться, в имении ли Иоахим, но видеть его не желал. А когда он услышал, что Иоахим на какое-то время должен съездить в Берлин, сказал: "Передай ему, что я запрещаю уезжать". Иногда он забывал об этом и жаловался, что ему не пишут даже собственные дети, что и натолкнуло госпожу фон Пазенов на мысль, что Иоахим для примирения мог бы написать отцу письмо. Иоахиму вспомнились поздравления с пожеланиями, которые они с братом должны были изображать на бумаге с розовым обрамлением ко дню рождения своих родителей; это было жуткое мучение, Он отказался повторять что-либо в таком роде и заявил, что уезжает. Можно и не сообщать об этом отцу,

      Он уехал без сожаления: если прежде он противился тому, что его хотят заставить жениться, то теперь он таким же образом взбунтовался против того, что в течение трехдневного пребывания в Берлине ему придется провести три ночи любви с Руценой. Он нашел это унизительным и для Руцены. Лучше всего было бы немного повременить со свиданием, а для того чтобы она не пришла на вокзал, он не сообщил ей о времени своего прибытия. Уже в поезде он вспомнил, что следовало бы привезти ей хотя бы какой-нибудь подарок; но поскольку для этой цели не подходили ни куропатки, ни любая иная дичь, продававшаяся у поезда, то не оставалось ничего другого, как приобрести что-либо в Берлине; а значит, хорошо, что Руцена не сможет прийти к поезду. Он попытался мысленно подобрать подходящий подарок, но его фантазия здесь не отличалась богатством, ничего не приходило в голову, и он колебался между духами и перчатками; ну, уж в Берлине что-нибудь да придумает.

      Добравшись до своей квартиры, он прежде всего черкнул записку Бертранду, который, должно быть, обрадуется возможности обсудить с ним тревожные события последних дней в Штольпине, Он написал также Руцене и, решив дождаться ответа, отправил обе записки со своим посыльным, Он соскучился по уюту своей квартиры. За закрытыми окнами все еще припекало по-летнему жаркое солнце, Иоахим открыл одну створку и с удовольствием выглянул на тихую улицу; день близился к вечеру, Ночью можно было ожидать дождь: на западе вздымалась серая стена облаков. Виноградная лоза на заборах палисадников приобрела красный цвет, на тротуаре лежали желтые каштаны, а лошади на углу улицы спокойно и с какой-то грустью склонили головы перед четырьмя дрожками к своим передним ногам. Иоахим высунулся из окна и увидел, как слуга открывает другие окна; когда он при этом тоже выглянул в окно, Иоахим, смотревший вдоль стены, кивнул ему и улыбнулся. В то время как слуга распаковывал вещи, Иоахим все еще смотрел на тихую улицу, на которую уже начали опускаться первые сумерки. Затем он отошел от окна; в комнате стало прохладно, и только в некоторых местах в воздухе еще остались висеть кусочки лета, и это наполнило Иоахима сладостной печалью. Как приятно снова ощутить на себе форму! Он прошелся по своей тесноватой квартирке, осмотрел вещи и книги. Да, этой зимой ему хотелось бы побольше почитать. Затем, вспомнив, он даже испугался: через три дня он ведь должен опять все это покинуть. Он сел, словно мог продемонстрировать этим свою оседлость, распорядился закрыть окна и приготовить чай. Через какое-то время вернулся посыльный, о котором он уже забыл господина фон Бертранда в Берлине нет, но его приезд ожидается в ближайшие дни, а дама не дала никакого ответа, а просила передать, что тотчас же придет. У Иоахима было ощущение, что только что улетучилась какая-то маленькая надежда; он почти готов был пожелать, чтобы все было наоборот: лучше тотчас же пришел бы Бертранд. К тому же ему необходимо было купить подарок. Но уже через несколько минут раздался дверной звонок: это была Руцена.

      На занятиях по плаванию в кадетской школе он боялся прыгнуть в воду, пока однажды учитель плавания, не долго думая, столкнул его в воду; и поскольку в воде оказалось просто приятно, то он засмеялся. Руцена влетела в комнату и повисла у него на шее, В воде было приятно, и они сидели, взявшись за руки, обмениваясь поцелуями, а Руцена без умолку тараторила о вещах, взаимосвязь которых была ему непонятной. От неприятного чувства не осталось и следа, счастье было бы почти что безоблачным, если бы с новой остротой внезапно не всплыла досада о забытом подарке. Но поскольку все, что ни делает Бог, совершается к лучшему или, по меньшей мере, к хорошему, то он направил Иоахима к шкафу, в котором уже несколько месяцев лежали позабытые кружевные платочки. И пока Руцена, как обычно, готовила ужин, Иоахим нашел голубую ленточку и тонкую папиросную бумагу и пристроил пакетик с платочками под тарелку Руцены. Но она лишь мельком взглянула на подарок – подошло время сна.

      На следующий день он опять вспомнил, что ему ведь скоро необходимо уезжать. Он сообщил, запинаясь, об этом Руцене. Но ожидаемого всплеска горя и ярости не последовало, более того, Руцена просто сказала: "Не думать об этом. Оставайся". Иоахим приподнялся; а она ведь права, почему бы ему и действительно не остаться здесь? В какой же все-таки опале он пребывал, когда бесцельно слонялся по двору и прятался от отца. Кроме того, ему показалось крайне необходимым дождаться Бертранда в Берлине. Может быть, это была некорректность, своего рода гражданская неаккуратность, в которую его вовлекала Руцена, но она давала ему ощущение маленькой свободы. Он решил, что утро вечера мудренее, и, проведя эту ночь с Руценой, на следующий день утром он написал матери, что служебные обстоятельства задерживают его в Берлине немного дольше, чем планировалось; другое письмо подобного содержания он тоже вложил в конверт, она должна была, если сочтет это необходимым, передать его отцу. И только позже до него дошло, насколько бессмысленным все это было, ведь и без того вся почта попадала вначале в руки отца; но теперь было слишком поздно – письма уже ушли.

      Он вышел на службу; вначале присутствовал на занятиях по верховой езде. Занятия проводили вахмистр и унтер-офицер, оба с длинными кнутами в руках, а вдоль стен перемещалась цепочка лошадей с новобранцами в тиковых кителях. Пахло подвалом, и мягкий песок, в который погружались ноги, вызывал в нем слабую тоску по Гельмуту и напоминал о том песке, которым было засыпано тело Гельмута. Вахмистр щелкнул кнутом и дал команду перейти на рысь. Тиковые фигуры начали ритмично раскачиваться на фоне стен вверх и вниз. Вскоре на осенний сезон в Берлин должна приехать Элизабет. Правда, это не совсем так: они никогда не приезжали раньше октября, да и дом еще просто не может быть готовым. К тому же он, собственно говоря, ждет вовсе не Элизабет, а Бертранда; его, конечно, он и имел в виду. Он видел перед собой его, едущего вместе с Элизабет рысью, обе фигуры поднимаются и опускаются в стременах, Удивительным было, как тогда лицо Элизабет превратилось в ландшафт и как он мучился, пытаясь придать ему естественный вид. Он попробовал проделать то же и с лицом Бертранда, попытался себе представить, что Бертранд, поднимаясь и опускаясь в стременах, скачет вдоль стены, но отказался экспериментировать; это казалось богохульством, и он радовался, что уже больше не видит перед собой лица Гельмута. Тут вахмистр дал команду перейти на шаг, и в манеж принесли белые балки для препятствий и сами препятствия Ему в голову пришла мысль о клоунах, и он вдруг понял то, что когда-то говорил Бертранд: родина пребывает под защитой цирка. Он все еще не мог понять, что привело его тогда к падению перед поваленным деревом.

      Он снова проезжал мимо машиностроительного завода "Борсиг", и снова там стояли рабочие. Однако у него не было ни малейшего желания видеть все это. Он не принадлежал к этому миру, и было излишним выделяться на его фоне яркой формой. Бертранд, может, против своей воли, но относился к этому миру и уже вжился в него; между тем и о Бертранде он не хотел ничего больше знать; да и лучше всего было бы вернуться в Штольпин. Невзирая на это, он остановил повозку возле квартиры Бертранда и обрадовался, когда услышал, что господин фон Бертранд прибудет вечером. Прекрасно, он в любом случае хотел бы договориться на вечер, и Иоахим оставил записку, в которой сообщал об этом своем намерении.

      Они отправились в театр, на сцене которого стояла Руцена, выписывая руками убогие жесты. В антракте Бертранд сказал: "Это все-таки не для нее; мы найдем ей что-нибудь другое", и Иоахима снова охватило чувство защищенности. За ужином Бертранд обратился к Руцене: "Руцена, вы ведь становитесь сейчас знаменитой и великолепной актрисой?" Естественно, она бы стала, еще бы ей не стать такой! "Да, но что будет, если вы передумаете и бросите нас? Сейчас мы так много заботимся о том, чтобы вы стали знаменитой и великолепной, и в одно мгновение вы оставите нас ни с чем, и мы будем чувствовать себя опозоренными. Что прикажете нам делать тогда?" Руцена задумалась, потом сказала: "Нет, охотничье казино". "Ну, нет, Руцена, никогда не стоит возвращаться назад. Есть ведь кое-что, что стоит выше театра". Руцена расплакалась: "Ведь это не для нашего брата. Иоахим, он плохой друг". Вмешался Иоахим: "Бертранд же шутит, Руцена". Но и у него самого возникло неприятное чувство, и он находил, что Бертранд вышел за рамки тактичности. Бертранд же, напротив, улыбнулся: "Да нечего тут плакать, ведь мы размышляем о том, как нам сделать Руцену знаменитой и богатой. Ей бы пришлось тогда всех нас содержать". Иоахим был шокирован: как заметно дичает нрав человека, занимающегося коммерцией.

      Позже он сказал Бертранду: "Зачем вы ее мучаете?" Бертранд ответил: "Следует произвести предварительную подготовку, а резать можно только по живому. Время для этого сейчас пока что есть". Бертранд говорил, словно врач.

      То, чего он побаивался, случилось. Письмо попало в руки отца, и тот, очевидно, снова впал в неистовство, поскольку мать написала, что случился новый приступ. Иоахим удивился своему равнодушию: он не испытал беспокоящего ощущения обязанности вернуться домой, его приезд все равно был бы слишком преждевременным. Гельмут поручал ему помогать матери, ах, едва ли ей можно было помочь; то бремя, которое она взвалила на себя, ей, наверное, придется нести самой. Он ответил, что приедет в ближайшее время, и не приехал, оставил все, как было: ходил на службу, не предпринимал абсолютно ничего, чтобы что-либо изменить, и с каким-то необъяснимым страхом отодвигал в сторону любую мысль о том, что ему следовало бы заняться делом. Для того чтобы сохранить привычное течение жизни, иногда требуется приложить определенное усилие, а это может оказаться столь злой штукой, что люди, которые продолжают заниматься делами, словно все в полном порядке, часто казались ему ограниченными, слепыми и почти что дураками. Вначале он так не считал; но когда до его сознания в очередной раз дошла цирковая театральность службы, он обвинил в этом Бертранда. Да, даже форма и та не хотела сидеть на нем так, как прежде: ему вдруг стали мешать эполеты, неудобными казались манжеты рубашки, а как-то утром, стоя перед" зеркалом, он задал себе вопрос, а почему, собственно, он должен носить саблю с левой стороны. В мыслях он бежал к Руцене, говорил себе, что любовь к ней, ее любовь к нему– это что-то такое, что неподвластно всем этим сомнительным традициям. И когда затем он подолгу смотрел ей в глаза и мягким прикосновением пальца проводил по ее ресницам, а она принимала все это за любовь, он часто втягивался в какую-то пугающую игру, позволяя ее лицу темнеть до неузнаваемости, вплотную подходя к той черте, где уже возникала угроза перейти за грань человеческого и лицо переставало быть лицом. Многое становилось похожим на мелодию, о которой думают, что ее невозможно забыть, но которая все-таки ускользает, чтобы каждый раз приходилось, превозмогая боль, снова ее искать. Это была неприятная и безнадежная игра, зло и раздраженно хотелось, чтобы и за это отчужденное состояние ответственным можно было бы сделать Бертранда. Разве он не говорил о своем демоне? Руцена ощущала раздражительность Иоахима, и после долгого угнетающего молчания она как-то резко и неумело взорвалась, причиной чему было недоверие, которое она испытывала к Бертранду после того вечера: "Ты меня больше не любить... или нужно вначале друга спрашивать можно ли... или Бертранд уже запретить?", и хотя это были злые и сварливо сказанные слова, Иоахим их слушал почти с радостью, ибо они были подобны облегчающему подтверждению его собственного подозрения, что все беды имеют демоническое происхождение и кроются в Бертранде. Ему казалось похожим на последний акт таящего в себе беду мефистофельского и лицемерного деяния, если Руцена не привяжется сильнее к нему, а невзирая на взаимное отвращение, переметнется со своими грубыми неконтролируемыми скандалами к Бертранду и к его не менее оскорбительным шуткам; между другом и любовницей, которые были столь ненадежны, между этими двумя гражданскими он ощущал себя так, словно попал между двумя жерновами бестактности, которые начали его, беспомощного, перемалывать. Попахивало дурным обществом, иногда он даже не знал, нашел ли Бертранд ему Руцену или же он через Руцену вышел на Бертранда, пока он с ужасом не обнаружил, что больше не может контролировать ускользающую и уплывающую глыбу жизни и что он все быстрее и все глубже втягивается в безумные игры воображения, и все становится ненадежным. Но когда он при этом подумал, что ему следовало бы поискать выход из этого смятения в религии, то снова разверзлась пропасть, отделявшая его от гражданских, ибо по ту сторону пропасти стоял гражданский человек Бертранд, вольнодумец, стояла католичка Руцена, оба они были для него недостижимы, и казалось даже, что они радуются его одиночеству.

      По воскресеньям у него была церковная служба, и это было кстати. Но гражданская жизнь продолжала преследовать его вплоть до начала военной церковной службы, потому что лица рядовых, зашедших в церковь двумя параллельными колоннами согласно уставу, были такими же, какими они бывали на строевом плацу или на занятиях по верховой езде; ни на одном из этих лиц не наблюдалось и тени набожности, ни одно из них не выражало переживания от предстоящей службы. Это были, должно быть, рабочие с машиностроительного завода "Борсиг"; истинные крестьянские сыновья из его родных мест не стояли бы столь безучастно. Кроме унтер-офицеров, которые имели благочестивый вид по долгу службы, пожалуй, никто не слушал проповедь. Так и напрашивалось вызывающее опасение искушение назвать и это цирком. Иоахим закрыл глаза и попробовал молиться так, как он пытался когда-то сделать это в деревенской церкви. Может, он и не молился вовсе, потому что когда солдаты запели хорал, к ним присоединился, подпевая, и его голос, и это помимо его воли, потому что вместе с песней, которую он пел ребенком, в его памяти всплыло воспоминание о картинке, о маленькой цветной иконке, а поскольку сейчас перед его глазами четко стояло ее изображение, то он также вспомнил черноволосую кухарку-польку, которая принесла эту иконку, услышал ее бархатный певучий голос и увидел ее покрытый сеточкой морщин палец с потрескавшимся ногтем, который скользил по красочной картинке и показывал: вот здесь– земля, на которой живут люди, а над ней, не так уж и высоко, на серебристом дождевом облаке сидят друг возле друга в совершенном покое члены Святого Семейства, изображенные в очень ярких одеждах, и золото, которым были украшены одеяния, стремится затмить блеск золотистых нимбов. Сегодня он еще не осмеливался заключить, счастлив бы он был, решив стать частью этого католического Святого Семейства и спокойно восседать на том серебристом облаке на руках у непорочной Богородицы или на коленях черноволосой польки... Сейчас на это и невозможно было решиться, потому что восторг был пропитан дрожью то ли богохульственной дерзости, то ли ереси, в чем можно было обвинить урожденного протестанта с такими пожеланиями и с таким счастьем, а также потому, что он не отваживался предоставить на картинке место для злящегося отца; он его вообще не хотел там видеть. И в то время, когда он с большим вниманием и напряженным желанием стремился приблизить к сегодняшнему дню эту картинку, ему показалось, будто серебристое облако поднялось чуть выше и начало расплываться, фигуры, восседавшие на нем, похоже, тоже начали слегка растворяться, исчезая в мелодии хорала; мягкое размывание очертаний, но это ни в коей мере не было стиранием картины воспоминания, более того, казалось определенным просветлением и усилением четкости, так что он на какое-то мгновение даже смог подумать о том, что таким образом достигается необходимое евангелическое видение католических икон, и волосы Богородицы уже не выглядели такими темными, и это была уже вовсе не полька, а Руцена, но локоны становились все светлее и золотистее, и на месте Руцены уже вполне могла оказаться непорочная белокурая Элизабет, Странно, но это приносило чувство избавления, луч света и ожидание грядущей милости посреди смятения, ибо разве нельзя было назвать милостью то, что ему позволено было евангелическое видение католической картинки? И расплывание форм, расплывание, которое было мягким, словно журчание воды в тумане дождливым весенним вечером, навело его на мысль, что вызывающий такой сильный страх распад человеческого лица на возвышенности и углубления должен быть предварительной ступенью для нового и более светлого единения в счастливом заоблачном союзе, это больше уже не скверное подобие земного лица, а кристально чистая капля, певуче летящая с облака. И если даже этот возвышенный лик не имеет земной красоты и доверительности, являясь вначале, быть может, чужим и отпугивающим, может даже еще более отпугивающим, чем растворение лица и превращение в ландшафт, то это было всего лишь предчувствием божественного ужаса, уверенностью, вопреки всему, в божественной жизни, куда переходит все земное, погружаясь, как лицо Руцены и как лицо Элизабет и, возможно, как фигура Бертранда. Это не была, собственно говоря, детская картинка из прошлого, с отцом и матерью, которая снова возникла перед его глазами: она по-прежнему покачивалась на том же месте, на том же серебристом облаке, и он сам по-прежнему все еще сидел перед картинкой, как когда-то у ног матери, сам он– словно мальчик Иисус, но картинка стала более совершенной, это было уже не пожелание мальчика, а уверенность в цели, и он знал, что первый болезненный шаг к цели он сделал, он допущен к испытанию, хотя это всего лишь начало целой череды испытаний. Это было почти чувство гордости. Но тут излучающая ощущение счастья картина растворилась, растаяла, словно тучи, роняющие орошающие капли дождя, и то, что в этом участвовала Элизабет, было подобно последней капле дождя из пелены тумана. Вероятно, это был указующий перст Божий. Он открыл глаза; хорал закончился, и Иоахим был уверен, что видел, как некоторые из молодых людей взирают, подобно ему, на небо с надеждой и с решительной страстью.

      После обеда он встретил Руцену. Он сказал ей: "Бертранд прав; театр не совсем подходящее место для тебя. Может быть, тебе доставит удовольствие стать владелицей магазинчика, торговать милыми вещичками, теми же кружевами или прелестным шитьем?" И он увидел перед собой стеклянную дверь, а за ней горела, создавая уют, лампа. Но Руцена молча посмотрела на него, и, что теперь случалось довольно часто, в ее глазах показались слезы. "Плохие, плохие вы мужчины",– пролепетала она, вцепившись в его руку.

      Опасаясь нового приступа, врач потребовал созвать консилиум, и перед Иоахимом возникло само собой разумеющееся обязательство отправиться в Штольпин вместе со специалистом по нервным болезням. Он воспринимал это как часть наказания, которое он наложил на себя, это восприятие усилилось еще больше, когда в дороге врач с вежливым равнодушием начал задавать вопросы о виде болезни, о ее предыстории и об обстановке в семье. Вопросы казались Иоахиму хотя и мягкой, но поэтому не менее пронизывающей и острой инквизиторской пыткой, и он был полон ожидания, что инквизитор суровым взглядом сквозь стекла очков и вытянутым пальцем укажет внезапно на него, в его ушах уже звучало это ужасное обвиняющее и приговаривающее слово: убийца. Но вежливый пожилой господин в очках и не собирался произносить это жуткое и в то же время искупляющее слово, а просто высказал мнение, что те достойные сожаления проявления, от которых страдает сейчас господин фон Пазенов, являются, конечно, следствием потрясений, вызванных смертью сына, хотя изначальные причины могут таиться и поглубже. Иоахим начал смотреть на специалиста по нервным болезням с недоверием, но и с определенным удовлетворением, убежденный, что человек, придерживающийся таких взглядов, ничем не сможет помочь больному.

      Затем их разговор исчерпался, и Иоахим смотрел, как мимо проплывают издавна знакомые поля и перелески. Специалист по нервным болезням под мерное постукивание колес задремал, расположив подбородок между уголками стоячего воротничка а седая борода лежала на вырезе жилетки и прикрывала его. Иоахим никак не мог себе представить, что он когда-то может стать таким старым, а тот когда-то мог быть молодым и какая-то женщина могла искать в этой бороде место для поцелуя; должно же все-таки хоть что-то от этого сохраниться, застрять в бороде, как перышко или соломинка. Он провел рукой по лицу; было обманом для Элизабет, что от поцелуев, с которыми его отпустила Руцена, ничего не осталось: Господь благословляет человека, скрывая от него будущее, он проклинает его, делая для него невидимым прошлое; разве было бы милостью, если бы он клеймил человека за все? Но Господь ставит клеймо лишь на совести, и даже специалист по нервным болезням не способен это увидеть. Гельмут получил свое клеймо; поэтому и не было позволено увидеть его в гробу. Но и отец тоже клейменный; тот, кто ходит так, как отец, должен, собственно, быть косоглазым.

      Господин фон Пазенов находился вне постели, но пребывал в состоянии полной апатии; присутствие Иоахима, опасаясь новых приступов ярости, от него все-таки скрыли. Чужого врача он встретил вначале равнодушно, но вскоре решил, что это нотариус, и потребовал по-новому составить завещание. Да, Иоахим по причине бесчестья должен быть лишен наследства, но он ведь не бессердечный отец, он просто хочет, чтобы у Иоахима от Элизабет родился сын. Этот ребенок должен жить в этом доме и затем все унаследовать. Подумав немного, он добавил, что Иоахиму запрещается когда бы то ни было видеть ребенка, иначе он тоже будет лишен наследства, Позже мать запинающимся голосом рассказала все Иоахиму, закончив плачем и причитаниями, что было совсем не в ее стиле: чем это закончится! Иоахим пожал плечами; единственное, что он ощущал, был снова стыд: нашелся тут кое-кто, кто посчитал приличным вести речи о том, что у него могут быть дети от Элизабет. Специалист по нервным болезням тоже пожал плечами; не следует терять надежду, господин фон Пазенов все еще чрезвычайно крепок, но прежде всего следует просто подождать, нежелательно только, чтобы больной слишком много времени проводил в постели, с учетом преклонных лет пациента это не пойдет ему на пользу. Госпожа фон Пазенов ответила, что ее супруг постоянно требует, чтобы его уложили в постель, он постоянно мерзнет, и к тому же складывается впечатление, будто его мучает какой-то таинственный страх, отпускающий его немного лишь в спальне. Да, необходимо просто учитывать соответствующее душевное состояние, высказал свое мнение специалист по нервным болезням, он, собственно, может только сказать, что господин фон Пазенов, проходя курс лечения у почтенного коллеги – тот с благодарностью наклонил голову,– находится в предельно надежных руках.

      Стемнело, пришел пастор, и все сели ужинать. Внезапно в дверях показалась фигура господина фон Пазенова: "Здесь, значит, собралось общество, а никто и не удосужился поставить об этом в известность меня; потому, наверное, что новый хозяин дома уже здесь". Иоахим хотел встать и выйти из комнаты. "Оставайся на своем месте",– скомандовал господин фон Пазенов и уселся на свой хозяйский стул, который оставляли для него даже в случае его отсутствия всегда свободным; это, очевидно, его немного умиротворило. Он потребовал, чтобы ему тоже принесли прибор: "Здесь должен снова воцариться порядок: господин нотариус, вас обслужили? Поинтересовались ли у вас, какое вино вы пьете, красное или белое? Я предпочитаю красное, А почему на столе нет шампанского; завещание следует обмыть шампанским– Он ухмыльнулся,– Ну так что же, как насчет шампанского? – закричал он на служанку,– Мне что, и полы здесь подметать прикажете?" Специалист по нервным болезням был первым, кто нашелся, как спасти ситуацию, он сказал, что охотно выпил бы бокал шампанского, Господин фон Пазенов обвел торжествующим взглядом присутствующих: "Да, здесь должен опять воцариться порядок. Никто не понимает, что такое честь...– а затем, чуть тише, врачу:– Гельмут ведь погиб, защищая честь. Но он не пишет мне. Может быть, как-нибудь потом...– он задумался – Или этот господин пастор утаивает от меня письма. Хочет сохранить его тайну для себя и не хочет, чтобы наш брат заглянул за ширму потустороннего, Но при первом же беспорядке на кладбище помчится он, служитель Божий. Уж за это я ручаюсь", "Но, господин фон Пазенов, там ведь все в лучшем порядке". "Кажется, господин нотариус, это только кажется, чистейшее очковтирательство, это просто не так легко осознать, ведь мы не понимаем их язык; их, очевидно, спрятали. Мы, другие, просто знаем, что они немы, но они все еще продолжают нам жаловаться. Поэтому ведь все так боятся, и если у меня гость, то я сам должен выводить его, я старый человек,– злобный взгляд прошелся по Йоахиму,-бесчестному, естественно, недостает для этого духу, лучше спрятаться в коровнике". "Ну, господин фон Пазенов, да вам и самому было бы неплохо следить за порядком, проверять, как обстоят дела в поле, вообще выходить на улицу". "Мне бы тоже хотелось, господин нотариус, да и поступаю я именно таким образом. Но когда подходишь к двери, то они часто преграждают путь, их так много в воздухе, так много, что сквозь них не может просочиться даже звук". Он весь задрожал и, схватив бокал врача, опустошил его в один прием, прежде чем ему успели помешать. "Вам придется часто приходить ко мне, господин нотариус, мы будем составлять завещание,– и продолжил умоляющим голосом: – А между тем, будете ли вы мне писать? Или вы тоже разочаруете меня? – Он недоверчиво посмотрел на врача – А может, и вы плетете интриги с тем?.. Он меня уже с одним надул, этот там..," Старик вскочил и указал пальцем на Иоахима. Затем он схватил со стола тарелку и, закрыв один глаз, словно хотел прицелиться, закричал: "Я велел ему жениться..." Но рядом с ним уже стоял врач, он взял своей ладонью его под руку: "Пойдемте, господин фон Пазенов, давайте еще немножечко побеседуем в вашей комнате". Господин фон Пазенов уставился на него ничего не понимающим взглядом; нo врач выдержал этот взгляд: "Пойдемте, давайте поговорим друг с другом, чтобы нам никто не мешал", "Чтобы действительно никто не мешал? И я больше не буду бояться..." Тут он беспомощно улыбнулся, ласково похлопал врача по щеке: "Да, уж мы! вам всем покажем..." Он пренебрежительно махнул в сторону стола и позволил себя увести.

      Иоахим сидел, закрыв ладонями лицо. Да, отец поставил на нем свое клеймо; ну что ж, свершилось, но тем не менее сдаваться он не собирался. К нему подошел пастор и произнес банальные слова утешения, да, отец, кажется, и здесь оказался прав; этот слуга церкви плохо справляется со своими обязанностями, ему, помимо всего прочего, надо было бы знать, что родительское проклятие неизгладимым бременем ложится на детей, надо было бы знать, что родительскими устами говорит сам Бог и сообщает об испытаниях; о, именно потому у отца помутился рассудок, что никто не может безнаказанно быть рупором Божьим. Пастор, конечно, мог оказаться просто банальным человеком; и он должен был бы говорить здесь безумные вещи, будь он действительно инструментом Божьим на земле. Но Господь указал путь к милости и без посредничества священника; против этого невозможно возражать, милости следует добиваться самому путем собственных страданий. Иоахим сказал: "Благодарю, господин пастор, за ваши добрые слова; теперь мы довольно часто нуждаемся в вашем утешении", Затем подошли врачи; господину фон Пазенову сделали укол, и он задремал.

      Специалист по нервным болезням оставался в имении еще два дня. Когда вскоре после его отъезда от Бертранда из Берлина пришла в высшей степени тревожная телеграмма, а состояние больного оставалось отчетливо стабильным, Иоахим смог уехать.

      Бертранд вернулся в Берлин. Во второй половине дня он намеревался посетить Иоахима, но в квартире нашел только Руцену. Она убирала в спальне и, когда вошел Бертранд, ошарашила его : "С вами я не говорить". "Эй, Руцена, это, конечно, любезно с твоей стороны". "С вами я не говорить, знаю, что от вас ждать".

      "Я опять плохой друг, маленькая Руцена?"

      "Я не ваша маленькая Руцена".

      "Прекрасно, так что же случилось?"

      "Что случилось? Знаю все, отправить его прочь. Плевать на ваш кружевной магазинчик".