Текст книги "Беда"

Автор книги: Гэри Шмидт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Но когда сам Генри думал об этом пожаре или слышал разговоры о нем, в поджившей ране у него на ладони начинала стучать кровь, а по животу снова разливался жар. Ему так хотелось немедленно взойти на Катадин, что он еле вытерпел историю сгоревшего Чикаго, а после – Франсуа Вийона.

Хотя бы отчасти утолить это жгучее нетерпение можно было только на тренировке по гребле, и там Генри греб так, будто хотел загнать лодку прямо на вершину Катадина, изо всех сил напрягая ноги и всем телом откидываясь назад, хоть его ладонь и молила о пощаде. Он заразил этой лихорадкой всех своих партнеров – даже Брэндона Шерингема, – и они тоже стали грести как сумасшедшие, так что тренер Сантори расплылся в улыбке – крайне редкое зрелище! – а потом заявил в школьной газете, что ожидает большого успеха на Кубке Кейп-Энна, где будут выступать команды из многих окрестных школ и в том числе (впервые) команда из Мертона. А дальше будет первенство зоны и первенство штата, а после – чем черт не шутит! – возможно, и первенство страны…

– Команда из Мертона? – сказала мать Генри, прочтя вечером этот бюллетень.

– Команда из Мертона? – сказал отец Генри, прочтя этот бюллетень чуть позже.

– Команда из Мертона? – сказал Генри Санборну на следующий день. – Чушь какая-то. Откуда у них команда?

– А что тут такого? – ответил Санборн. – Берешь шлюпку, кидаешь на воду, сажаешь туда восемь дураков, они гребут – вот тебе и команда. Чего ты так удивляешься?

– Во-первых, не шлюпку, а лодку. А во-вторых, ты сам дурак, потому что команда – это не просто восемь человек. Чтобы грести вместе, организованно, надо долго учиться и тренироваться. Нельзя просто так взять и создать команду. За тобой должна быть большая традиция.

Санборн заглянул Генри за спину.

– Я ничего за тобой не вижу.

Генри заглянул за Санборна.

– А я вижу за тобой большую задницу.

Вот почему Санборн возил Генри лицом по траве перед Уитьером, когда мать Генри приехала забирать их домой.

После того как Санборна высадили, мать спросила Генри, не хочет ли он поехать в больницу. Но он не захотел. В последнее время Генри навещал Франклина все реже и реже, хотя мать каждый день предлагала ему после школы заехать к брату.

А зачем было туда ездить? Франклин их даже не замечал. С каждым разом он казался Генри все более бледным и неподвижным, и Генри невольно задумывался о великом Франклине – о его спортивных рекордах, о его быстрых ногах и могучих бицепсах. Он вспоминал его смеющимся после матча – руки, бывало, в крови, лицо в грязных потеках, но все равно смеется, как чемпион, который чуть-чуть нехотя, но все-таки согласился снова продемонстрировать свое заведомое превосходство в любимой игре.

Но теперь он лежал бледный и неподвижный. И когда после тренировок по гребле Генри смотрел на свои собственные ноги, свои бицепсы, свое лицо, ему было ясно, что теперь он сильнее брата. И где-то глубоко-глубоко в его душе, в каком-то крошечном ее уголке пряталась… радость. Ему требовались все силы, чтобы задавить в себе эту мысль.

Но все это ничего не значило, потому что Франклин их просто не замечал.

Никогда, кроме одного раза.

Это было под вечер, в день, который Бог не мог бы сделать лучше, даже если бы у Него возникло такое желание. Солнце было желтое, небо – синее, новые листья – зеленые и золотые. После уроков мать привезла Генри в больницу, не спросив, хочет он туда ехать или нет. Пока она ходила к дежурной сестре спрашивать, не случилось ли чего-нибудь такого, о чем им надо знать, – ответ всегда бывал отрицательный, – Генри вошел в чистую палату и посмотрел в окно. Яркая зелень вокруг оттеняла другие цвета. Трава росла вовсю, и деревья постепенно одевались. Сады поблизости запорошило розовым и белым, а немного дальше он видел желтые огоньки нарциссов, такие ослепительные, словно Ван Гог только что отошел от них с еще мокрой кисточкой в руке. И везде, куда ни глянь, были упругие ветви, налитые новыми соками, – они качались, кивали и вскидывались вверх под легким ветерком, который прилетел с далекого моря пошелестеть у этих красных кирпичных стен.

Генри поднялся на цыпочки, отпер окно и открыл его, чтобы впустить ветерок – возможно, нарушив при этом строгие правила больничной гигиены. Но ему было все равно. Ветерок тут же откликнулся на приглашение и наполнил палату своим прохладным дыханием. Генри набрал его в себя – всей грудью, сколько мог. И тут ему показалось, что простыни на кровати брата зашуршали.

Он обернулся. Лампочка над кроватью Франклина не горела, и длинная занавеска за изголовьем отбрасывала тень на его бледное лицо. Но глаза Франклина были открыты. Он смотрел мимо Генри, в окно. Его глаза были открыты. Генри видел это совершенно отчетливо. Он замер, не сводя с брата своих собственных глаз.

Потом глаза Франклина закрылись. Это выглядело так, как будто случайный дух заглянул в его тело и, капризный, как все духи, решил там не задерживаться.

– Франклин, – прошептал Генри. И подошел к кровати на своих сильных ногах. – Франклин. – И поднял правую руку брата своей, с сильным бицепсом.

Ничего. Кожа брата была мешковатой, морщинистой и сухой на ощупь.

Когда пришла мать, Генри не сказал ей, что Франклин открывал глаза. Он сам не знал почему. Может быть, потому, что она бы ему не поверила. Может, потому, что у него были сомнения (нет, не было). А может, потому, что он хотел оставить эту маленькую частицу брата себе. Но какой бы ни была причина, он не дал в тот вечер закрыть окно даже медсестре, которая заглянула в палату и прочитала им нотацию.

Его брат открыл глаза!

Но это был единственный раз. Шли дни, а потом недели, май стал подумывать, не уступить ли место июню, и Генри начал потихоньку сомневаться – уж не померещилось ли?

Но в чем он уж точно не сомневался – так это в том, что команда школы Уитьера возьмет Кубок Кейп-Энна.

Мысли о команде из Мертона придавали им сил на тренировках. И каждая товарищеская встреча субботним утром приносила им новую победу – на три, а то и на четыре корпуса. После каждой такой встречи на первой странице «Блайтбери кроникл» появлялась новая статья о том, что подобной команды в школе Уитьера не было уже несколько десятилетий, что во всей округе не найдется для них достойных соперников и что, когда они окончат Уитьер и поступят в Лонгфелло, средние спортивные показатели по средним школам во всем штате резко упадут.

Генри знал, что так оно и есть. И что каждый получит по заслугам.

Разве мог кто-нибудь угадать, что ценой будет знание? Раз и навсегда – знание. Что он наконец узнает, почему для младшего брата были слезы и смех, а для него – нет.

Что он наконец узнает, почему его никогда не ласкали, не обнимали. Почему на его долю приходились только отвращение и гнев. И, когда он услышал эту ужасную историю впервые, на него словно обрушились горы – и навсегда похоронили его под собой.

Это значило, что для него больше ничего нет. Ни прошлого, в которое он верил, – потому что оно было ложью. Ни будущего, на которое надеялся в те моменты, когда надежда вспыхивала вопреки всему. Осталась только пустота.

И холодным утром этой пустоты сначала пришел стыд, а потом – одиночество.

И в одиночестве стало крепнуть другое страшное знание: он должен уйти из дома, потому что это для него больше не дом. Может, никогда им и не был.

Он должен покинуть дом, уйти во тьму, угаснуть без остатка[16]16
  Здесь и далее цитаты из «Оды соловью» Джона Китса даны в переводе Е. Витковского.


[Закрыть].

9.

Когда наконец наступил день розыгрыша Кубка Кейп-Энна – последняя суббота мая, – посмотреть на соревнования собрался чуть ли не весь Блайтбери-на-море. Зрители в радостном предвкушении расположились на берегах реки Чарльз – поскольку команд-участниц оказалось довольно много, проводить гонки было решено именно здесь. В одежде красно-белых цветов, с традиционными знаменами Уитьера – лев и единорог, стоящие на задних лапах, – они с азартом распевали под аккомпанемент школьного оркестра уитьеровский гимн:

 
Уитьер, Уитьер,
Учености оплот!
Под красно-белым стягом
Смелей иди вперед,
И у тебя победу
Никто не отберет!
 

Допев гимн до конца, зрители каждый раз громко свистели и хлопали – и начинали всё сначала под рев оркестровых труб, разносящийся под синим небом, над синей водой и над одетыми в синее болельщиками из Мертона, которые стояли плотной притихшей толпой и смотрели, как на реке разворачиваются, по существу, непонятные им события. Но все-таки и они время от времени разражались поощрительными возгласами, из которых Генри не понимал ни одного слова, и мертонские гребцы, спускающие свою лодку на воду, откликались на них белозубыми улыбками и приветственными жестами.

Спустив лодку, мертонцы посмотрели, как она весело покачивается на волнах, а потом стали занимать свои места. Из Бостонского залива тянуло свежим ветром, и река была неспокойна – кое-где даже белели барашки, – но, усевшись на свою скамью, Генри почувствовал, с какой привычной легкостью его тело откликается на это волнение. Они отошли от берега на разминку, и мышцы Генри сразу поймали знакомый и приятный ритм гребли. Однако, судя по напору ветра, дующего ему в спину, гонки предстояли тяжелые.

Но ему было ясно, что мертонской команде придется еще тяжелее: он видел, как они борются с беспорядочными волнами и своей неподатливой лодкой, а их рулевой уже успел разок плюхнуться в воду и теперь наверняка зяб на холодном ветру. Судьям следовало бы отвести им немножко больше времени – гораздо больше, подумал Генри, – чтобы настроиться на гонки, хотя судьи и так проявили немалое терпение.

Между тем уитьеровская команда вернулась к берегу за последним напутствием от тренера Сантори, дав своим родителям, однокашникам и просто жителям Блайтбери шанс снова покричать, посвистеть и пропеть школьный гимн – «смелей иди вперед!» – под бодро полощущимися на ветру школьными знаменами. Тренер Сантори напутствовал их в своем обычном стиле:

– Сегодня вы принесете домой кубок или в понедельник будете бегать по стадиону с лодкой над головой.

Вдохновленный этими словами, Генри вылез на причал, чтобы напоследок глотнуть водички.

Там его ждал Санборн.

– Готов?

Генри утер губы и кивнул.

– Это даже неинтересно, – сказал он.

Санборн кивнул на мертонцев, которые уже выводили лодку на старт.

– А им, я гляжу, неймется.

Генри огляделся.

– Я про шлюпку из Мертона, – сказал Санборн.

– Это не шлюпка, Санборн. Это лодка.

– Ладно. Можешь разобрать, кто у них первый гребец?

– А что?

– Он из семьи Чуанов.

Генри обернулся и посмотрел на первого гребца.

– Откуда ты знаешь?

– Да все знают. – Санборн махнул на толпу родителей из Блайтбери. – Они там только об этом и говорят – в смысле, когда не поют.

Генри не стал смотреть на родителей из Блайтбери. Он посмотрел на родителей из Мертона и нашел их – Чуанов: крошечную миссис Чуан, а рядом с ней мистера Чуана, обнявшего ее своей толстенной рукой. Может, и Чэй тоже где-нибудь там, пришел поболеть за своего младшего братца?

Он снова повернулся к Санборну.

– Мы им дадим другую тему для разговоров, – сказал он. – Когда мы пересечем финишную черту, Мертона даже близко не будет.

То же самое он повторил и тренеру Сантори, залезая обратно в лодку. И своим товарищам, пока они ждали на старте, подпрыгивая на непокорных волнах. И себе самому, глядя, как родители из Блайтбери готовятся бежать к своим машинам, чтобы вовремя поспеть к финишу. Да уж, вы лучше поторапливайтесь, подумал Генри. И напряг все мышцы – сильнее, сильнее и еще сильнее, – дожидаясь выстрела из стартового пистолета и первого взмаха веслами, которые сжимал в своих сильных руках, упираясь в подножку своими сильными ногами.

И тут выстрел раздался – громкий и четкий.

Одиннадцать лодок вспенили веслами воду, и взбаламученная река понеслась назад мимо гребцов.

Но все было не так с двенадцатой лодкой – с той, что из Блайтбери-на-море. С первым же ударом весел лодка вырвалась из воды, словно пошла на взлет, а к тому мигу, когда гребцы ударили веслами во второй раз, еле успела вернуться обратно в реку, разрезав воду носом чисто и аккуратно, будто сама река расступилась перед ней. Уже через три-четыре гребка Генри увидел, что другие лодки начали отставать, а через десять гребков они опередили Мертон на целый корпус.

Он чуть было не засмеялся вслух.

Генри чувствовал, как крепкий холодный ветер дует ему в спину, точно пытаясь столкнуть его к корме. Но его сильные руки и ноги делали свое дело, и он быстро вписался в общий командный ритм, будто каждое движение было не его собственным, а принадлежало само́й лодке, легко вспарывающей воздух и воду. С каждым гребком сил у Генри словно прибывало. Налегая на весла, он чувствовал, что и остальные гребцы идеально соблюдают ритм, который задает своими выкриками Брэндон Шерингем. Должно быть, приятно смотреть на нас с берега, подумал он.

После первой полумильной отметки лодка из Блайтбери опережала всех соперников уже на четыре корпуса, и Генри наслаждался своей силой – ему казалось, что они могут без особенного труда пройти всю реку Чарльз, выскочить в Бостонский залив и домчаться до самой Португалии. Две другие лодки подошли на своих дорожках слишком близко друг к другу и цеплялись веслами. Еще одну рулевой невольно раскачивал из стороны в сторону – наверное, потому, что они не сумели набрать скорость, которая обеспечила бы им устойчивость при таком волнении. Остальные вроде бы справлялись неплохо, но было совершенно ясно, что они могут вести борьбу разве что за второе и третье места – или будут стараться хотя бы сохранить лицо, то есть не очень опозориться. Среди этих последних мертонская лодка, похоже, имела небольшое преимущество – впрочем, об этом трудно было судить. Если бы они гребли поаккуратнее, то определенно вырвались бы вперед. А так они взбалтывали по бокам больше пены, чем любая другая лодка, и их весла иногда с треском сталкивались в воздухе, и иногда гребцы погружали их недостаточно глубоко в воду, просто чиркая по ее поверхности – холостой удар, – а иногда, наоборот, опускали чересчур глубоко и не успевали выдернуть обратно вовремя, сбиваясь с такта, из-за чего опять сталкивались веслами с соседом.

Генри улыбался и загребал чисто, разворачивал весло в воздухе и проводил его плашмя над самой поверхностью, а потом снова поворачивал, вонзал в реку и опять налегал на него изо всех сил, посылая лодку вперед. И лодка буквально летела!

Берега реки Чарльз стремительно неслись назад – команда школы имени Джона Гринлифа Уитьера гребла мимо молодых лесов, чей яркий весенний наряд еще не успел потускнеть, мимо офисных зданий со стеклянными фасадами, принадлежащих богатым корпорациям (а иначе они не стояли бы у самой реки), мимо команд из Гарвардского, Массачусетского технологического и Бостонского университетов, которые выехали на субботнюю тренировку и провожали их свистом и аплодисментами. Генри смотрел на все это, и его движения по-прежнему оставались ровными и сильными.

Теперь команда из Мертона явно шла второй, хотя мертонцы всё так же неуклюже шлепали веслами по воде и порой сбивались с ритма. Лодка из Блайтбери оторвалась от них на семь или восемь корпусов, и Брэндон Шерингем немного сбавил темп, готовясь к финишному рывку на последних пятистах ярдах. Генри тоже чуть-чуть расслабил мышцы, но видел, что мертонцы и не помышляют о передышке. Пускай они не умели правильно держать ритм, пускай лодка у них была далеко не такая легкая и изящная, как у команды Уитьера, пускай их рулевой понятия не имел, как надо действовать при такой неблагоприятной погоде, как сегодня, – они решили взять свое грубой физической силой. А может, это была сила духа.

Во всяком случае, лодка мертонцев сократила свое отставание до шести корпусов. Брызги, которые они поднимали, уже промочили насквозь их рулевого и последнего по счету гребца.

Генри видел, как Брэндон Шерингем оглянулся на плеск. Когда он повернулся обратно к своей команде, на его лице было удивление, и он сразу же поднял темп.

Гребец на носу мертонской лодки обернулся посмотреть, сколько еще осталось до лидеров, и когда он повернулся, брат Чэй Чуана и Генри взглянули друг другу прямо в лицо.

Он знал, кто такой Генри. Это было видно. И Генри знал, кто он.

Весло Генри притормозило в воздухе – меньше чем на секунду. И было тут же выбито у него из рук соседом спереди.

– Ты что делаешь? – завопил Брэндон Шерингем.

Охваченный ужасом, Генри хотел было схватить весло, но его лопасть еще оставалась в бурлящей воде, и оно от него увернулось. Он почувствовал, как лодку повело вбок.

– Смит! – заорал Шерингем.

Генри схватил танцующее весло. Он попытался сразу же войти в ритм, но столкнулся веслами сначала с передним гребцом, потом с задним, потом снова с передним. Он придержал весло над водой, чтобы поймать нужный момент, но пропустил его в первый раз, а потом и во второй. Он чувствовал, как Брэндон поворачивает руль, но лодка все равно сошла с середины дорожки.

Наконец, с третьей попытки, Генри опять попал в такт с остальной командой. Он слышал, как Брэндон Шерингем орет – кажется, даже ругается, – а потом почувствовал, как лодка дернулась к центру дорожки. Сначала Брэндон взял лишку, и нос лодки немного увело в другую сторону, но затем она стала поворачиваться обратно. Генри налег на весло, работая в общем энергичном ритме, и лодка выправилась.

Но когда Генри снова кинул взгляд вбок, обнаружилось, что мертонская лодка отстает от них всего на корпус. Их рулевой вопил так, будто сама Беда гналась за ним по пятам.

Генри чуть не стошнило.

Весь мир сжался до двух лодок, отчаянно преодолевающих последние четыреста ярдов: лодку из Блайтбери-на-море несли вперед ровные и слаженные движения гребцов, а лодка из Мертона прокладывала себе путь по бурной реке самой что ни на есть примитивной силой. Генри ничего больше не видел – ни мчащихся мимо берегов, ни весел, мелькающих над водой, ни самой воды. Он видел только свою собственную лодку, а рядом – лодку из Мертона и сгорбленную спину Чуана, который греб, греб и греб как безумный.

Наверное, родители из Блайтбери и Мертона кричали и свистели на берегу, но даже если так оно и было, эти звуки не достигали ушей Генри. Он слышал только плеск, с которым проталкивалась по волнам лодка мертонцев, скрип весел в уключинах, тяжелое дыхание своей команды и крики обоих рулевых. Да еще стук своего собственного сердца. Все это смешивалось в один слитный шум – он не мог бы рассортировать эти звуки, даже если бы захотел.

– Глаза на меня! – заорал Брэндон, и Генри перевел на него взгляд, налегая на весло, но время от времени все равно невольно косясь на мертонскую лодку. На Чуана.

Еще двести ярдов.

Мертонцы подтянулись на полкорпуса.

Еще сотня.

Меньше чем полкорпуса разницы.

Теперь брат Чэй Чуана на носу своей лодки и Генри в середине своей гребли бок о бок.

Они не смотрели друг на друга.

Интересно, мелькнула у Генри лихорадочная мысль, Чуана так же раздражает мое присутствие, как меня – его? Но ему некогда было в этом разбираться, потому что он изо всех сил старался не потерять ритма: перенос весла – гребок, перенос – гребок…

Потом он все-таки посмотрел в сторону.

И в тот же миг Чуан взглянул на него.

– Смит, глаза в лодку! – завопил Брэндон Шерингем. И Генри отвернулся, закрыл глаза и опять налег на весло. Мышцы его рук и ног как будто разбухли, стали тугими и непослушными. Спина сгибалась болезненно, точно позвоночник уже переломился внутри, как хребет разбитого корабля у них в бухте. В груди образовалась чернота – место, где весь набранный в легкие воздух затвердел, так что снаружи туда уже ничего не лезло.

Когда они пересекли финишную черту, сохранив между собой и мертонцами отрыв меньше чем в четверть корпуса, соседу Генри сзади пришлось схватить его за руки, чтобы он перестал грести. Никто в их лодке не издал победного клича, кроме Брэндона Шерингема, и даже он еле прохрипел:

– Уитьер! Уитьер! Уитьер!

Генри обмяк на скамье, и его прошиб обильный пот.

Их медленно несло к берегу.

Одна за другой остальные лодки пересекали черту, и Генри смотрел на них так, словно они были далеко-далеко и не имели никакого отношения к тому, что случилось минуту назад. Он слышал, как их родители на берегу скандируют: «Уитьер! Победа! Уитьер! Победа!», как кричали когда-то их собственные родители, а еще раньше – родители их родителей. Но пока они дрейфовали к берегу, лишь слегка подгребая веслами, Генри не мог думать ни о чем, кроме последнего взгляда Чуана.

Смущенного, напряженного… и неопределенного.

Зато в настроении Брэндона Шерингема не было никакой неопределенности. Он был на верху блаженства. Выскочив на причал, он придерживал лодку за нос, пока из нее один за другим выбирались гребцы. Медленно. Генри казалось, что кости в его ногах растворились и он кое-как балансирует на трубках с желе. Но уитьеровские болельщики снова затянули школьный гимн под хлопанье флагов на свежем ветру. Тренер Сантори поджидал команду с ворохом фирменных курток шикарной красно-белой расцветки, как у королевской мантии, и Генри быстро натянул свою, потому что до сих пор был весь в поту и уже начал мерзнуть – да к тому же и тренер Сантори, протягивая ему куртку, бросил на него такой взгляд, что Генри сразу стало еще холоднее.

Это взгляд никак нельзя было назвать одобрительным, и Генри сразу подумал, что им, возможно, все-таки придется бегать по стадиону с лодкой над головой – даже несмотря на победу.

А может, только ему одному.

Пока родители строили команду Уитьера для групповых фотографий (гип-гип-ура! ура! ура!), Генри поглядывал на гребцов из Мертона. У них не было фирменных курток – ни курток, ни спортивных штанов, – и он видел на их лицах Разочарование с большой буквы. Они опередили всех прочих участников.

И их родители тоже кричали и аплодировали. Но никто из мертонцев и не думал ликовать.

После снимков все команды выстроились в две шеренги (в одной были те, кто жил и учился южнее Кейп-Энна, а в другой – кто севернее), чтобы обменяться рукопожатиями. «Хорошие гонки, хорошие гонки, хорошие гонки, – снова и снова повторял Генри ребятам из Беверли и Ипсуича, Глостера и Рокпорта. – Хорошие гонки, хорошие гонки». Но он все время чувствовал за спиной гребцов из Мертона, пожимающих те руки, которые он пожал за несколько секунд до них. А когда все кончилось и шеренги развернулись, чтобы перейти к внутренним рукопожатиям, Генри оставался в строю лишь до тех пор, пока его команда не подошла к первому мертонцу, а потом повернулся обратно к пирсу.

Все остальные представители школы имени Джона Гринлифа Уитьера последовали его примеру.

Даже тренер Сантори, который собрал свою команду в тесный кружок и поздравил их, глядя каждому в глаза и кивая – каждому, за исключением Генри, снова подумавшего, что в понедельник ему все-таки придется бегать с лодкой. На душе у него было тяжело и не стало легче даже тогда, когда Брэндон Шерингем поднял над головой изящный кубок из стекла и серебра.

Он уехал первым из всей команды, вместе с матерью и Санборном.

– Поздравляю, – сказала мать. – Обогнали всего на волосок – на моей памяти такое у тебя впервые.

Генри промолчал.

– Похоже, ты там слегка зазевался.

– Да, – ответил Генри.

– И не сразу подстроился под остальных.

– Угу.

– Победителей не судят, – сказал Санборн.

Никто не говорит того, что у всех на уме, подумал Генри. Что из-за меня нас чуть не обогнала команда камбоджийцев.

– Хотя из-за тебя вас чуть не обогнала команда камбоджийцев, – прошептал Санборн.

Но Генри даже не откликнулся. Остаток пути прошел в молчании.

Которое решительно нарушила Чернуха, выбежавшая им навстречу.

И которое она не думала хранить и после ужина, носясь по Бухте спасения, когда Генри спустился туда и стал кидать в море плоские камешки, стараясь, чтобы они как можно больше раз отскочили от поверхности воды. По морю бежали низкие волны с бурунами, и красные буйки прыгали на них вверх-вниз, негромко погромыхивая: клинк-клонк, клинк-клонк.

Генри потянулся, забросив руки назад, и напряг ноги. Его мышцы томительно ныли после утренней гонки. Будь у него каяк, он мог бы снять усталость, пройдясь по бухте на веслах. Возможно, ему даже удалось бы заглушить память о том, как он чуть не подвел команду.

Но каяка не было, и усталость не отпускала.

И тут – внезапно – весь мир вокруг как будто замер. Даже Чернуха умолкла и подняла морду к небесам. Как будто бы все, что было рядом с Генри, и все, что было от него далеко, вдруг почему-то затаило дыхание, и необъятность этой всеобщей перемены придавила его тяжким грузом.

Он попытался стряхнуть это ощущение. Кинул еще несколько камешков вдоль впадин между волнами пониже. Но тяжесть не исчезала. Чернуха подошла к нему и улеглась у его ног, а потом тихонько заскулила и ткнулась мордой ему в ладонь. Болячку, оставшуюся от занозы, засаднило с новой силой. Генри отдернул руку – движение было резкое, и Чернуха даже пригнула голову, словно испугавшись, что он ее ударит, – и помахал ею в воздухе, чтобы перебить подступающую боль.

В доме зазвонил телефон. Генри отчетливо его слышал. Он прозвонил девять раз, точно решил не сдаваться, пока кто-нибудь наконец не снимет трубку.

И кто-то ее снял. А может быть, телефон замолчал сам – Генри не знал, кто сдался первым.

Он снова подошел к корабельному остову – к тому самому шпангоуту, о который поранился накануне. Снова положил на него руку и почувствовал ту же острую щепку. Ему даже показалось, что к его ладони прилила кровь.

И вдруг на утесе над бухтой появилась мать – она звала его.

Генри не хотел ее слышать.

– Генри! – окликнула она.

Он не отрывал руки от шпангоута.

– Ген… – она не смогла выговорить его имя целиком.

Чернуха потрусила наверх. Генри смотрел, как она лезет по осыпи, поджав хвост. Она медленно поднималась по камням, низко опустив голову и повесив уши, борясь с ветром, порывами залетающим в бухту.

Добравшись до матери Генри, Чернуха села у ее ног. Мать нагнулась и погладила ее по голове.

– Генри! – снова окликнула она. – Из больницы.

И тогда замершая Необъятность наконец сдалась и испустила глубокий вздох.

Генри прижал ладонь к дереву. Его рана открылась опять. И он пошел по берегу к матери, неся на себе этот стигмат Печали, которая уже никогда, никогда его не покинет.

Мать знала, что он уйдет. Он понял, что она знает, по тому, как она до него дотрагивалась. По тому, как тихонько стонала, когда думала, что он не слышит. По тому, как смотрела на него, словно стараясь запомнить его облик до последней черточки.

А отец – тот человек, что до недавних пор был его отцом, – вовсе на него не смотрел.

Он не мог не уйти из дома, который перестал быть домом. Он решил, что уйдет ночью – сядет за руль и поедет во тьму, где нет ни слез, ни смеха. Ему придется покинуть дом, где каждый помысел – родник печали.

Он возьмет с собой томик Китса.