Текст книги "Мужчина на всю жизнь"

Автор книги: Герд Фукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Стенка, как и следовало ожидать, вышла потрясающая, но дальше этого дело не пошло.

– А как насчет теплового экрана для кухни?

Конечно, Марион вполне обошлась бы без этого экрана между плитой и шкафом, но он не имел права расслабляться и сидеть сложа руки. Однажды утром она застала его в кухне. На столе стоял телефон, рядом лежали карандаш, бумага и телефонные справочники. Она ни о чем его не спросила, но через открытую дверь ей все было слышно. Она сидела в гостиной и слушала, как он ищет работу. Слушала, как он пытается говорить приниженным тоном, как в голосе его появляются угодливые нотки. Слушала, как он швырял трубку, набирал новый номер, узнавал телефон отдела кадров, слушала, как он продает свою рабочую силу.

Она всегда гордилась его спокойной, надежной уверенностью в себе. С учителями Карстена и Риты он разговаривал на равных. Не подлаживаясь под них, но и не заискивая. Все эти штудиенраты и доктора способны были произвести на него впечатление только одним: своим трудом, а не степенями и званиями. Он стремился, чтобы и его самого оценивали так же, только по труду.

В одних местах его обнадеживали и что-то неопределенно обещали, в других грубо отшивали, в третьих просто вешали трубку. Тем не менее он звонил снова и снова, и это упорство испугало Марион. Она вошла в кухню. Положила руку на телефонный рычаг.

– Хватит на сегодня.

Марион попыталась обнять мужа. Он оттолкнул ее – она поняла и не обиделась.

– Прими снотворное и ляг поспи.

Она по-прежнему твердила, что ей необходим тепловой экран.

До сих пор утренние часы принадлежали только ей. В это время она оставалась в квартире одна, наедине с собой. Теперь же дома постоянно находился еще один человек, он сидел, уткнувшись в газету, вставал из-за кухонного стола, когда ей надо было прибрать кухню, или, наоборот, переселялся в кухню, когда она начинала убираться в гостиной. Она слышала, как он кашляет, затягиваясь сигаретой, как разворачивает газету, как идет в уборную.

Раздражение ее все возрастало. Она убеждала себя, что несправедлива, что нельзя винить его в том, что он торчит дома, но эти доводы не успокаивали, раздражение не проходило, оно росло, неподвластное любым доводам рассудка.

И с детьми было точно так же. Квартира словно стала теснее. Рите исполнилось четырнадцать лет, у нее была своя комната, и ей доставалось меньше других: она могла уединиться. Но восьмилетний Карстен ютился в крохотной каморке, где помещалась лишь постель и немного игрушек. Уроки он готовил на кухонном столе, за которым отец теперь читал газету.

И все же особенно нервничала Марион не во второй половине дня и не вечерами, когда дети были дома и квартира казалась тесной, больше всего ее изматывали именно утренние часы, когда они оставались вдвоем.

– Соседка сверху, должно быть, свихнулась. Идиотка. Весь день носится по квартире как угорелая. Я слышу каждый шаг. Интересно, что она делает. Ну с какой стати все время метаться туда-сюда? Или, может, это я схожу с ума?

– Нет, – сказала Марион и вышла из комнаты.

– У малыша за стенкой, видимо, режутся зубы. Неужели и наши орали с утра до вечера?

– Наши орали точно так же, – сказала Марион.

– Внизу, у подрядчика, скандалы начинаются теперь уже прямо с обеда. Он тоже сидит без работы… Если в этом доме кто-то идет в сортир, то слышно еще на три этажа. А до ближайшей пивной четверть часа ходу. Архитектора, который это строил, следовало бы расстрелять публично. Ну, а теперь куда мне перейти? В спальню? А может, в ванную или в детскую?.. Это не кухня, а прямо какое-то машинное отделение.

– Семь лет я торчу в этой квартире двадцать четыре часа в сутки, – вскипела Марион. – Это мое рабочее место. Я не могу его изменить, не могу сделать его лучше. Иди ты со своими претензиями куда подальше! Я приучила себя не слышать все эти звуки, понял? И мне плевать, что там слышишь ты. Не желаю я слышать все это снова!

Из-за чего они поссорились, в чем было дело?

Спустя два часа они уже забыли обо всем. А ведь наговорили друг другу гадостей, нашумели, хотя вовсе не желали этого.

Однажды вечером он захотел ее, но ничего не получилось. Она вышла вслед за ним на кухню.

– Хайнц!

Он достал из холодильника бутылку пива.

– Нужно избавиться от автомобиля.

– Не расстраивайся, – сказала она. – С каждым может случиться.

– Думаю, три с половиной за него еще дадут.

– Господи, ну что тут такого, – сказала она.

– Я тут уже кое с кем потолковал.

Она неловко погладила его по волосам.

– Не принимай близко к сердцу.

– Выходит, для тебя это ничего не значит?

Она промолчала.

– Выходит, тебе все равно, сплю я с тобой или нет?

Она опять промолчала.

– Выходит, ты рада, когда я тебя не трогаю?

Она помедлила, потом сказала:

– Да.

Он хотел уйти в спальню, но Марион удержала его. Ей было страшно.

– Машину мы продавать не будем, – сказала она.

– Автомобиль будет продан.

– Но тогда все поймут, что у нас что-то произошло, – сказала она.

– А потом продадим посудомоечную машину.

– Нет, ее мы не продадим. Мы вообще ничего не будем продавать.

– Теперь я дома. Я буду посудомоечной машиной.

– Пойдем, выпьем еще по рюмке, – сказала она. – Там осталось немного водки.

Она смертельно устала. Давно уже она ровным счетом ничего не испытывала, когда он спал с нею. Но тем не менее следила, чтобы он делал это регулярно. Выходит, теперь это уже не имеет для нее никакой цены? Может, потому, что он сам не имеет больше никакой цены? Она поняла, что призналась себе сейчас в чем-то таком, в чем признаваться нельзя. Поняла, что произнесла слова, которых не прощают. И в тот же миг ей стало ясно, что слова эти будут произнесены еще не раз.

Внезапно в ней ожил дух противоречия.

Она потащила его в кино. Оба старательно изучили по газете весь репертуар, но в итоге все равно очутились на каком-то вестерне. В следующий раз это был детектив, потом снова вестерн. Когда такие фильмы показывали по телевизору, Марион скучала, и он это знал. Теперь же ей вдруг стало противно до тошноты. Ее тошнило от всех этих суперменов. С каким удовольствием она посмотрела бы картину о поруганной чести и вообще о женской судьбе. Но даже заикаться об этом не имело смысла.

– Мне кажется, с мордобоем тут явно хватили через край.

Он расхохотался. Польщенно, как мужчина над глупой женщиной.

– Такова жизнь, – сказал он.

Боже мой, подумала она, если бы жизнь и в самом деле была такова. Может быть, тогда ты со своими кулаками прекрасно сумел бы выпутаться из этой истории и даже двинул бы пару раз своему боссу.

Хождение в кино требовало денег. Две марки стоил билет на метро, итого туда и обратно восемь марок, двенадцать марок билеты, два больших кофе – это пять марок, два пирожных – еще три марки и специально для него одно пиво – все вместе выходило самое меньшее тридцать марок.

– Давай как-нибудь просто прогуляемся.

Они поехали в центр и прошлись от Главного вокзала вниз по Мёнкебергштрассе до городской ратуши, затем по Юнгфернштиг до рынка. Стояли жаркие летние дни, и женщины были одеты совершенно немыслимо. У него глаза разбежались.

Колышущиеся груди, подведенные помадой рты, ноги, талии, туго обтянутые материей бедра. Какая же, должно быть, властная сила, какой неутоленный голод заставляет его оборачиваться на каждую расфуфыренную бабенку. Она попыталась представить, как бы это выглядело со стороны, если бы она тоже начала таращиться вслед проходящим мужчинам, глазеть на каждую задницу, толстую ли, тощую, узкую или, наоборот, широкую.

Когда он закрывает глаза, думала она, он, должно быть, видит одни только женские тела. Свалку бюстов, задниц и бедер.

Она сочла возможным отнестись к этому даже с некоторым юмором. Вот только зачем ей, его старухе, слегка располневшей с годами, тащиться рядом?

Теперь она все чаще говорила ему: "Пройдись сегодня один, у меня еще много дел".

Раньше все было не так, раньше он не пялился на женщин таким голодным и пустым взглядом, взглядом, который становился все более голодным и пустым, чем дольше он на них пялился. Прежде он пользовался успехом у женщин, отчасти, наверное, и потому, что никогда не смотрел на них так, как сейчас. Ей вспомнилось, как однажды в гостях он пригласил танцевать сестру Инги, желчную старую деву, весьма бойкую и злую на язык. Он о чем-то заспорил с ней, поддразнил, и она в долгу не осталась. Язык у нее был явно подвешен лучше, тем не менее после каждой колкости в свой адрес он только смеялся, и все начиналось сначала – ему определенно нравились и ее находчивость, и ее шпильки. Их дуэт веселил всех сидевших за столом, да и сам он испытывал такое искреннее удовольствие от этой игры, что мало-помалу колкости Ингиной сестры утратили заряд злости и стали просто смешными. И между прочим, он до того раззадорил ехидную старую деву, что она буквально на глазах похорошела. На прощание Инга даже поцеловала его в щеку, а это уже кое-что значило.

У него было безошибочное чутье во всем, что касалось одежды. И галстуки он подбирал себе сам. А в смысле белья был просто чистоплюем, тщательно ухаживал за руками, за волосами, и от него всегда приятно пахло. Время от времени они с Гюнтером устраивали настоящие кутежи. Он хорошо знал окрестные рестораны, понимал толк в напитках. Из дому они никогда не выходили вовремя, ей вечно приходилось поторапливать его. Он нравился женщинам и знал об этом. Ни с того ни с сего мог взять и подмигнуть девушке за соседним столиком. Та заливалась краской, но, как правило, не обижалась.

Марион была рада остаться дома – так легче. С работой по хозяйству она теперь не управлялась, появилась ведь дополнительная обуза, а ему это, конечно, и в голову не приходило.

В своих четырех стенах она чувствовала себя в безопасности. Здесь ее ни с кем не сравнивали. Впрочем, а кто и с кем ее сравнивал? Уж во всяком случае, не он, это точно. Он вообще ее больше не замечал. Сравнивала она сама.

Да-да, сама. Чтобы мужчины сравнивали себя друг с другом – такое вряд ли возможно. Они еще и гордятся своим жиром, думала она, самодовольно похлопывают себя по животу, и, скажем, отвислый зад нисколько не огорчает даже самого невзрачного из них, нисколько не уязвляет его чувство собственного достоинства. Для женщины он еще вполне привлекателен.

И снова этот дух противоречия. Лучше бы, конечно, отбросить подобные мысли, заставить его поверить, что нет для нее на свете большего счастья, чем принадлежать ему. Ему, и только ему. Лучше бы хоть как-то поддержать его сейчас. Но вместо того чтобы стать ближе, они все сильнее отдалялись друг от друга, и в этом нараставшем взаимном отчуждении она все больше ощущала свое одиночество и одновременно все больше осознавала себя.

Почему все-таки женщины сравнивают себя с другими? Наверное, потому, что так или иначе смотрят на себя глазами мужчин.

И вот о чем еще она подумала. Такие, как она, привлекают в семнадцать лет своей упругой грудью и миловидным, нежным лицом. А потом идут работать на фабрику, заводят детей, и вскоре ничего не остается ни от упругой груди, ни от крепких бедер, ни от хорошенького личика.

По-настоящему красивые женщины не чета их сестре: у этих всегда свежий, отдохнувший вид. И одеты они совсем по-другому. То, что носит она и ей подобные, лишь слабое подражание нарядам тех, других.

Нередко он теперь приходил домой поздно. К тому времени кухня была уже свободна, и он мог спокойно приготовить себе поесть, а потом перейти в гостиную и усесться вместе со всеми перед телевизором. И можно не бояться долгих разговоров: их не будет.

Пусть Марион думает, что он ходит в кино. На самом же деле он по большей части всего лишь торчал в закусочной на углу.

Сидя на высоком табурете и уставясь через окно на улицу, он зачастую впадал в странную рассеянность. Как долго это длилось, он не знал. Временами у него бывало такое чувство, будто он только что проснулся и не может вспомнить, где находится. Жуткий, панический страх охватывал его. Он озирался по сторонам, но все казалось чужим, незнакомым. Он утрачивал связь с самим собой, оставался только этот мутный, безликий страх, страх и ничего больше.

А затем все снова возвращалось на свои места: часы показывали половину пятого, было десятое июня и он сидел в закусочной на углу.

Надо что-то предпринять, надо взять себя в руки, уговаривал он себя. Что, в конце концов, произошло? Квартира, мебель, жена, дети, стереоустановка, домашний бар, автомобиль – все это пока при нем. Полицейские патрулировали улицы, в судах шли заседания, дети ходили в школу, политики произносили речи, рабочие работали. Все на своих местах.

Он снова принялся мастерить.

– Ну вот, опять все сначала, – сказала Рита, вернувшись вместе с Карстеном из школы.

– Быстро, быстро мыть руки, только по очереди, Рита, тебе сегодня накрывать на стол! – крикнула Марион, устанавливая все конфорки плиты в положение "три". – А ты убирай со стола.

– Что это будет? – спросил Карстен. – Можно посмотреть?

– Только осторожно.

Карстен, сгорая от любопытства, вертелся возле отца. Марион отправила сына мыть руки, от греха подальше. И без того Хайнц утром несколько раз готов был в сердцах бросить все. Настроение у него было скверное, у нее тоже. Мысленно проклиная все на свете, она переступала через рейки и разложенный на полу инструмент.

– Пора накрывать на стол. Я в самом деле не могу больше ждать.

– О господи, ну неужели нельзя подождать одну минуту? – заорал он.

Но теперь Рита стояла у него над душой с тарелками.

– Я сойду с ума, – сказал он. – Не загораживай свет.

– Мы хотим есть, – сказала Рита.

– Я же тебе говорила, этот джемпер пора стирать! – воскликнула Марион, стараясь предупредить скандал. – Немедленно переоденься.

Рита поставила тарелки на холодильник и вышла из кухни. Вместо нее вошел Карстен.

– А что это будет? Дай-ка мне попробовать. Я же умею.

Он выхватил у отца отвертку и попробовал вогнать в дерево шуруп, который наполовину был уже закреплен. Хайнц молча взглянул на мальчишку, и теперь уже Марион почувствовала острое желание выйти из кухни.

– Глаза б мои не глядели.

Но тут отвертка соскочила, и Карстен оцарапал себе руку.

– Не руки, а крюки.

Карстен уселся на лавку возле стены.

В эту минуту вместе с Ритой вошла Марион; увидев, что Карстен неловко держит руку и вот-вот заплачет, она решительно смела все со стола.

– А сейчас мы будем есть.

На следующее утро он еще продолжал мастерить, но, когда она вернулась из магазина, в квартире никого не было. Незаконченная панель была прислонена к стене, на столе в беспорядке валялся инструмент, на полу – стружки и обломки дерева. Он пришел лишь после обеда, слегка навеселе.

Что-то с ним произошло. Он не отвечал на вопросы, сидел, уткнувшись в газету. Она вышла в прихожую, туда, где висела его куртка. В боковом кармане лежала бумажка с названиями и адресами фирм. Значит, он искал работу. Марион достала бутылку водки и две рюмки.

– Ты только погляди, – сказал он, положив газету на стол и ударив по ней кулаком. – Выходит, это я лентяй и сам уклоняюсь от работы.

Он разорвал газету и скомкал обрывки.

– Расскажи по порядку, – сказала она.

Водку он между тем выпил. Она налила еще.

– Расскажи по порядку! – передразнил он. – Что рассказывать-то? Как сам себя продаешь? И каково это – предлагать себя? А потом узнавать, что спроса на тебя нет? Будто можно рассказать об этом по порядку.

После третьей рюмки он немного успокоился. Видно, уже изрядно подвыпил. Около семи он завалился в постель.

Пройдет время, и он оправится от этого удара. Она уговаривала Карстена и Риту быть с отцом поделикатнее. Совсем недавно Карстен предложил ему сбегать в магазин за чистыми тетрадками, у него самого, мол, и без того дел по горло.

"Я сейчас принесу", – сказала она и быстро вышла из квартиры. Слава богу, Хайнц, кажется, ничего не слышал.

И еще она просила детей не заводить разговоров об отпуске.

"Отпуска не будет", – сказал он, когда Карстен в первый раз заикнулся об этом. Карстен попробовал было возразить, но мать оборвала его на полуслове.

"Мы обсудим все это в другой раз".

Карстен понял, и "другой раз" наступил тогда, когда отец облицовывал стену в коридоре и был явно в хорошем настроении. Конечно, он сразу получил желаемый ответ. Да, они поедут. У них ведь давно заказаны билеты в Югославию, три недели в летнем домике на Хваре.

Он заметил, как мало знает своих детей. В сущности, он всегда был всего лишь "отцом по вечерам", – отцом, который, побоксировав немного с сыном и раз-другой подтрунив над дочерью, тут же снова прячется за газетой. Однажды зашел разговор о каком-то парне по прозвищу Счастливчик. Рита просила купить ей сапоги, непременно желтые, и Карстен съязвил по этому поводу, что Счастливчик, должно быть, предпочитает сапоги именно желтого цвета. Рита разразилась слезами, а Марион, выпроводив Карстена из комнаты, принялась утешать ее, дескать, со Счастливчиком все снова образуется. Хайнц же понятия не имел, кто такой этот Счастливчик.

Однажды он заглянул в их учебники (они ходили уже в среднюю школу). Сначала он постарался сосредоточиться и вникнуть в прочитанное, потом оставил эти попытки.

Не для такого работяги, как я, подумал Хайнц.

Он даже не представлял себе, сколько им задавали на дом.

– А когда, собственно, вы играете? – спросил он. Оба взглянули на него с явным недоумением. Он заметил, что о многих домашних делах попросту не имеет ни малейшего понятия. А вот Марион знала, кто такой Счастливчик или как его там зовут. Знала, к какому дню необходимо приготовить те или иные задания, когда нужно сменить джемпер, что приготовить на обед. Она была нужна, он – нет.

Он спрашивал себя, были ли его дети и прежде такими, или он просто только теперь разглядел их как следует. Его четырнадцатилетняя дочь могла часами сидеть в ванной с транзистором. Рита то и дело что-то разыскивала, казалось, она не в состоянии хоть как-то упорядочить собственные действия, она без конца перекладывала что-то с места на место, а по прошествии двух минут она уже не помнила, что ей только что поручили или что она намеревалась сделать сама, она каждую секунду что-то теребила на себе, то одергивала пуловер, то поправляла прическу, то подновляла косметику на лице, и все это с отсутствующим видом, дергаясь в этом немыслимом музыкальном вареве.

Мальчишка совершенно обнаглел и все время привередничал, раньше он за ним такого не замечал. Вечно ему что-то было не по нраву, вечно он "так и знал", вечно его что-то не устраивало. А самое главное – этот негодяй прямо-таки помешался на чистоте. Заставить его что-нибудь съесть – для этого требовались сложнейшие дипломатические ухищрения, которые завершались успехом лишь в том случае, если ему не попадались в тарелке капельки жира, лук, "несъедобные" куски и прочая, с его точки зрения, гадость. Но сперва он еще должен был признать блюдо вообще съедобным.

Спрятавшись за газетой, он учился улавливать полутона. Дети взяли себя в руки, но не настолько, чтобы это вообще не бросалось в глаза. Он видел, как старалась Марион избегать острых ситуаций, как она боролась с собственной нервозностью.

Однажды, расположившись в гостиной, он услышал, как Марион пробирает Риту за то, что, намереваясь засесть за уроки, она выпроводила его из кухни. Они спорили вполголоса, но он все слышал. Он был лишним. Он всем только мешал.

Впрочем, к этому времени он настолько поддался апатии, что был уже не в состоянии отлучаться из дому надолго. Без дела слонялся по комнатам или валялся в постели до тех пор, пока Марион не возвращалась из магазина. Тогда она тут же принималась убирать спальню, шумно раздвигала портьеры.

– И тебе не стыдно? Это же немыслимо.

Он больше не ощущал своего тела. Прежде он подолгу и с удовольствием мылся в ванной. Отношение к собственному телу до сих пор определялось у него боксерскими привычками. Контроль за весом, контроль за пищеварением, регулярное питание, здоровый сон, борьба с лишними килограммами, разумное потение, водные процедуры. Полуголый, он носился по квартире, приготовляя себе свежее белье, разыскивал фен, который Рита, как всегда, утащила в свою комнату, подолгу лежал в ванне, обстоятельно и с наслаждением намыливался, покрякивая, мыл душистым шампунем голову, насвистывая, растирался досуха полотенцем, пользовался хорошим кремом – это был ритуал, неотъемлемой частью которого был визит в ванную Марион, которая призывалась обычно для освидетельствования какого-нибудь прыщика, вскочившего на спине, и отсылалась потом за чем-то срочно понадобившимся.

Теперь он лишь принимал душ, да и то впопыхах, не раздумывая, исключительно ради гигиены.

Марион между тем выполняла свои обязанности. Уборка, стирка, магазин, приготовление еды, проверка домашних заданий – дел у нее было по горло. Она не могла думать о нем одном. И вернулась к текущим делам.

Порой ему казалось, будто он здесь в гостях, и, возможно, именно это ощущение, которое с недавних пор укрепляла в нем Марион, заставило его однажды сказать:

– Я отказался от автомобиля.

– Что-что? – Она была поражена. – Ты что, с ума спятил? А как же мы поедем в отпуск? Выходит, мы совсем на мели. И по воскресеньям теперь не сможем выбраться за город. Разве ты не знаешь, сколько стоит автобус на четверых? Да за эти деньги на автомобиле сто километров проедешь… Не могу я тут сидеть, – сказала она. – Схожу в кино. Мне надо отвлечься.

А спустя несколько дней он явился с тем пакетом.

Он прихватил еще две бутылки шампанского. После первой, когда Марион была уже слегка навеселе, он достал сверток.

– Вот. Это тебе.

Предмет был завернут в белую бумагу, и разрешение развернуть она получила, только когда и вторая бутылка была наполовину опорожнена. Под белой бумагой оказался еще один пакет, на этот раз золотой, перевязанный черной шелковой ленточкой.

Вверху, где ленточка была присобрана наподобие цветка, торчала роза, настоящая красная роза на длинной ножке.

– Это мне? – спросила Марион.

– Иди в спальню и разверни это там.

Когда он вошел в спальню, это было уже на ней.

Красные прозрачные трусики с черными кружевами и бюстгальтер того же цвета, с большим вырезом, так что видна была почти вся грудь. Выглядело это весьма двусмысленно.

Она была высокая, сильная женщина, но детей дома не было, а здесь ее крика все равно никто бы не услышал. Она смирилась, и все кончилось быстро. Потом, когда он уже храпел, она пошла на кухню, достала бутылку водки и стакан.

Подпускай к себе, только если он женится. Для того, чтобы он женился. Вот и вся мудрость, которую Марион выудила у своей матери, когда у нее в первый раз случились месячные. Этим нехитрым багажом она и должна была обходиться впредь.

Когда он навалился на нее, она спряталась далеко в глубь себя. И сидела там, маленькая, съежившаяся, но укрытая своим телом как надежной стеной.

Под халатом на ней все еще было это белье.

Уже слегка осоловевшими глазами она смотрела на съехавшие трусики, на складки жира на животе.

– Даже если мужик ходит без работы, жена все равно будет трястись от страха, как бы он ее не бросил.

Она произнесла это вслух и повторила еще раз, пока добрела до спальни.

Благие намерения считаться друг с другом мало-помалу забывались. И вспоминали о них реже и реже. Все четверо перестали себя сдерживать, не сразу, правда, но шаг за шагом.

С Карстеном совсем сладу не было. Иной раз он демонстративно выходил из комнаты, как только там появлялся отец. Или терял терпение за столом, когда отец накладывал себе еду, а ему приходилось ждать: "Слушай, что ты так долго копаешься?"

Этот человек, целыми днями слоняющийся по квартире, никак не соответствовал его представлениям об отце.

Однажды вечером Хайнц не пустил его во двор играть в футбол, потому что было уже поздно.

– Нечего тут командовать! – крикнул Карстен.

В следующую секунду Хайнц был уже возле сына, но Марион встала между ними.

– Сегодня ты больше не пойдешь на улицу, – сказала она.

– А чего ты его слушаешь?! Кто он тут такой?! – завопил Карстен.

Она влепила ему затрещину.

– Ты еще будешь мне указывать, кого слушать, а кого нет. Марш в постель, и чтобы до утра я тебя не видела.

Хайнц был в другой комнате. Она подошла к нему, села рядом.

– Нет, ну ты подумай.

– А, отстань, – сказал он. – Чему тут удивляться.

Рита теперь почти не выходила из своей комнаты. Она попросту отгораживалась от них, бродила в тумане своей музыки.

А потом как-то утром Хайнц Маттек застал жену возле открытого холодильника. Она наливала себе водку.

Он попытался скрыть испуг.

– А мне можно?

Раньше алкоголь для нее ровным счетом ничего не значил. Конечно, когда они бывали в гостях или приглашали друзей к себе, она выпивала рюмочку-другую, но не больше. Крепкое спиртное, да к тому же с утра – прежде это было немыслимо.

Теперь же, сидя в гостиной, он все чаще слышал тихое позвякивание посуды да короткий глухой щелчок, когда она осторожно закрывала дверцу холодильника.

Однажды утром он вошел в кухню и тоже налил себе стопку.

– Твое здоровье, – с облегчением сказала она.

Они выпили по второй, достали сигареты, а после третьей больше не стали убирать бутылку в холодильник, а когда дети пришли из школы, оба уже здорово набрались и обеда не было.

– Как же так? – спросил Карстен.

– Я приготовлю вам бутерброды, – воскликнула Марион и вскочила. Но тут же передумала. – Почему бы вам не сделать это самим? – Она повернулась, прошла в спальню, разделась и бросилась на кровать. Так и проспала до следующего утра.

– Я приготовлю вам что-нибудь, – сказал Хайнц Маттек, после того как она вышла. Но Карстену уже расхотелось есть. Хайнц внимательно посмотрел на сына: личико у него стало вдруг совсем прозрачным.

Автомобиль все еще стоял внизу. Время от времени Маттек перегонял его на другую стоянку. Иногда подолгу неподвижно сидел в машине, просто сидел и глядел прямо перед собой.

Однажды вечером, сразу после телевизионных новостей, в дверь позвонили.

– Привет, соседи. Добрый вечер. Можно войти? Мы живем под вами слева. Ну вот видите, теперь вы меня узнали.

Жена безработного строительного подрядчика. В желтом брючном костюме, светловолосая, с высоко взбитой прической. Хайнц вынужден был уступить ей дорогу, она все равно оттеснила бы его от двери, такое у него было ощущение. Марион вышла из кухни, Дорис (гостья тем временем представилась) устремилась в гостиную.

– Надо же, как у вас уютно! – воскликнула Дорис. – И пока еще вполне прилично.

– Спасибо, с удовольствием, – снова воскликнула она, когда Хайнц направился к шкафчику, где стояли бутылки. – Коньяк, пожалуйста, если можно. Я, наверное, веду себя неприлично?

Прошло полчаса, а они по-прежнему не могли понять, что означает этот визит. Раз дался звонок. Дорис быстро допила коньяк и закурила еще одну сигарету.

– А, вот она где! – с порога закричал подрядчик. – Так просто ты от меня не отделаешься!

– И все же, – сказала Дорис, – в один прекрасный день мне повезет.

Подрядчик тоже предпочитал коньяк.

Он буквально измучился со своим автомобилем, это какой-то ужас. Но зато он навел блеск в своей мастерской и только потом пригласил клиента. Сейчас у него есть два предложения на крупные стройки – одна в Южной Африке, атомная электростанция, другая во Франции. Какое из них принять, он пока не решил. Марион вдруг вспомнила, где она видела эту женщину: в универсаме. Та предлагала покупателям отведать разные вина на выставке-продаже.

– Ну, пожалуй, нам пора, – сказал подрядчик и схватил Дорис за руку.

– Ах, я, как назло, только что закурила! – воскликнула она, показывая дымящуюся сигарету.

Хайнц еще подлил подрядчику.

– А вы что же ничего не пьете?

– Я лучше водку, – сказал Хайнц.

– В Германии больше не на что рассчитывать, – сказал подрядчик, опять усаживаясь в кресло. – У кого есть голова на плечах, тот отправляется за границу.

– Ну и как, автомобиль теперь снова в порядке? – спросил Хайнц. Он знал, конечно, что автомобиль подрядчика давным-давно продан, что на днях у них побывал судебный исполнитель – весь дом об этом судачил.

– Да нет, пока чинят, – сказал подрядчик. – Ну, мышка, пойдем?

– Сокровище мое, здесь так уютно! – воскликнула Дорис. – Не правда ли? Вы не находите?

Хайнц нашел.

– Господи, до чего же он милый, – сказала Дорис Марион.

Хайнц сходил на кухню за новой бутылкой водки, а пустую вынес. Он налил себе. Марион искоса взглянула на него.

– Так, а теперь ваше здоровье, – сказал он.

– Вот сейчас становится по-настоящему весело! – вскричала Дорис. – По-моему, надо выпить на брудершафт. Как тебя зовут?

Дорис заботилась о настроении. Дорис из кожи вон лезла.

– Мышка, нам пора.

– Не сейчас, – протянула Дорис. – Неужели у вас нет музыки?

Вместе с Хайнцем она подошла к проигрывателю, разыскала пластинку Джеймса Ласта, и они пошли танцевать. Хайнц смеялся и посматривал на Марион. Дорис что-то шептала ему на ухо.

Подрядчик уставился прямо перед собой. Марион налила ему еще. Вдруг он встал и схватил Дорис за руку.

– Хватит.

– Ну-ну, – сказал Хайнц, отвел подрядчика к столу и втиснул в кресло.

– Дело в том, что мне сегодня еще должны позвонить.

– Ой, насмешил до смерти. Что тебе должны?

– Я бы принял предложение в Южную Африку, – сказал Хайнц.

– Где у вас туалет? – спросила Дорис.

– Здесь, в Германии, больше не на что рассчитывать, – сказал подрядчик. – Профсоюзы все изгадили. На них не напасешься.

– По-настоящему никто не работает, – сказал Хайнц Маттек.

– Именно, – согласился подрядчик. Язык у него уже заплетался.

Хайнц опять долил ему. Вернулась Дорис.

– Не был ты в моей шкуре! Попробуй заставь этих типов работать, – сказал подрядчик. – Тогда поймешь, что здесь происходит. Турки – вот кто меня всегда устраивал.

Марион пошла на кухню и обнаружила за дверью два чемодана.

– И немецкий рабочий уже не тот, что раньше, – сказал Хайнц, подмигивая Марион, которая вернулась в комнату и уже готова была задать вопрос.

– Если рассчитывать только на немецкую рабочую силу, нипочем не составишь разумной сметы.

– Я бы поехал в Южную Африку, к сборщикам бананов.

– Черномазые пока любой работе рады.

– Может, пойдем, а? – сказала Дорис.

Подрядчик встал. Он пошатывался.

– Еще по одной на прощанье. Я провожу вас вниз, мне все равно надо к машине.

– Идите вперед, – крикнула Дорис у самых дверей. – Я должна еще сказать кое-что фрау Маттек.

– Можно я быстро закажу такси? – сказала она.

Между тем лифт снова пошел вверх. Она поспешно выволокла свои чемоданы из кухни.

– Извините меня и большое спасибо.

Пришел Хайнц.

– Сейчас я тебе все объясню. Сначала вызови полицию и скажи, что у нас скандалит пьяный. Он вот-вот появится. Держи номер. Звони.