Текст книги "Мужчина на всю жизнь"

Автор книги: Герд Фукс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Annotation

В центре творчества западногерманского прозаика Герда Фукса – жизнь простого человека с его проблемами, тревогами и заботами.

Неожиданно для себя токарь Хайнц Маттек получает от руководства предприятия извещение об увольнении. Отлаженный ритм жизни семьи нарушается, возникает угроза и ее материальному благополучию. О поисках героями своего места, об изменении их взглядов на окружающую действительность рассказывает эта книга.

Выбитый из седла становится на ноги

Герд Фукс

notes

1

2

3

4

5

Выбитый из седла становится на ноги

Мы читаем в газетах, слышим по радио и телевидению о безработице в мире капитала, о том, что число потерявших работу в отдельных странах достигает сотен тысяч, миллиона, а то и нескольких миллионов человек. Мы понимаем, что это плохо, догадываемся, что могут чувствовать безработные. Но мы никогда не были на их месте, и уже в силу этого нам трудно ощутить всю глубину переживаний этих людей. К тому же мы нередко слышим, что в высокоразвитых капиталистических странах даже в период экономического спада и растущей безработицы сохраняется относительно высокий жизненный уровень. Более того, на Западе находятся люди, которые заявляют: не стращайте нас безработными, они получают такое пособие, что могут жить припеваючи.

Но эти люди умалчивают о главном. Во-первых, о том, что пособие не вечно, а временно, и зачастую человек лишается права на него прежде, чем найдет новую работу. И во-вторых, дело не только в материальной стороне. Даже получая пособие, потерявший работу переживает серьезное потрясение – нервное, психологическое. Оказавшись на улице, он подобен всаднику, выбитому из седла. И часто не только его собственная жизнь, но и жизнь его близких летит вверх тормашками.

Только прошедшие через горькие испытания безработицы знают, что это такое. Один из них – Хайнц Маттек, тридцатидевятилетний гамбургский токарь, герой повести Герда Фукса «Мужчина на всю жизнь». Если вы хотите понять, что происходит в душе безработного, побывать у него дома, в его семье, взглянуть на него глазами его жены, детей и знакомых, прочтите эту повесть. Вы откроете для себя новый, особый жизненный пласт, и, возможно, он удивит вас так же остро, как и самого Хайнца Маттека, который еще вчера чувствовал себя сильным, уверенным и вдруг словно попал в безвоздушное пространство, остался без точки опоры, вне привычных ощущений.

Получив извещение об увольнении, Хайнц Маттек не случайно припоминает один из первых своих боксерских боев и одно из первых своих поражений. Точно такие же чувства испытывает он и сейчас. Его будто снова послали в нокдаун, и вот этот большой сильный мужчина неожиданным ударом выбит из своей привычной, размеренной жизни. Поначалу ему даже как-то не верится, ведь что ни говори, а за плечами восемь лет безупречной работы на предприятии, нормальные отношения с товарищами и с начальством, привычная, быстро и ловко исполняемая работа.

Так вместе с главным героем повести мы сталкиваемся с первой несправедливостью безработицы: она наносит свой удар нежданно и, в общем, не разбирая куда, не различая, хорошо ли, добросовестно ли трудился человек или нет. Удар, особенно тяжкий и необъяснимый для тех, кто воспитан в жестокой необходимости без остатка выкладываться на работе, день за днем демонстрируя высшее свое достижение.

Маленькая деталь врезается в память и герою повести, и нам, читателям, – заместитель начальника отдела кадров объявляет Хайнцу Маттеку о предстоящем увольнении в высшей степени вежливо и корректно. Короткие извинительные фразы словно заранее рассчитаны на полное взаимопонимание увольняемого и администрации, на сочувствие фирме: «Мы крайне сожалеем. Многолетнее сотрудничество. Трудности со сбытом. Конъюнктура».

Ведь не случайно Хайнцу Маттеку так долго и старательно внушали, что фирма и он сам – это некое единое гармоничное целое и не может здесь быть никаких противоречий, никаких оснований для недовольства друг другом. «Восемь лет отработал он на этом предприятии и, когда его спрашивали, чем он занимается, как правило, отвечал: "Мы выпускаем автопогрузчики". Под этим "мы" он подразумевал и себя самого, и еще тысячу с лишком других людей, работавших с ним бок о бок. Всех вместе. Фирма, думал он, это все они, вместе взятые. И то обстоятельство, что владельцем ее был адвокат, чью роскошную виллу он непременно демонстрировал Марион и детям, когда они проезжали мимо, на его взгляд, никак не противоречило подобному идеальному единению».

И даже сейчас, когда его спокойно и равнодушно, как отслуживший свое станок, препровождают навсегда за ворота, он еще продолжает верить в этот идеальный мир «социального партнерства», о котором ему твердят со всех сторон, и только много позже, пройдя через горькие разочарования и изверившись, постигает Хайнц Маттек истинную цену всех этих красивых фраз.

Начиная с первого известия о предстоящем увольнении, мы вместе с героем повести углубляемся в то тяжелое, граничащее с безнадежностью состояние, в которое повергает человека безработица. Сперва Маттека мучает страх, что обо всем узнают товарищи по работе. Потом страх, что узнает жена, и стремление как можно дальше оттянуть решающий разговор с нею. И наконец официальное подтверждение печального факта – Маттек становится на учет по безработице. Один из сотен жаждущих работы на бирже труда. Такой же, как иностранные рабочие.

По поводу положения иностранных рабочих стоит, пожалуй, сделать особое отступление. Сейчас в ФРГ насчитывается более четырех миллионов иностранцев, занятых преимущественно на подсобных и низкооплачиваемых работах. И несмотря на то, что эти люди получают меньше, чем западногерманские рабочие, и первыми теряют работу, среди части населения страны усиливается ненависть к иностранным рабочим, а со стороны последних нарастает протест.

Для Хайнца Маттека, отчасти также зараженного атмосферой общества, которое в годы «экономического чуда» снисходительно позволяло себе «облагодетельствовать» выходцев из стран Южной и Юго-Восточной Европы, наживаясь на их низко оплачиваемом труде и сохраняя тем не менее высокомерное и презрительное отношение к этим «людям второго сорта», – для Хайнца Маттека уже сознание, что он поставлен на одну социальную ступеньку с иностранными рабочими, свидетельствует о том, что с ним произошло нечто ужасное, свидетельствует о горьком его падении. И вместе с тем это начало нелегкого пути познания. На этом пути ему суждено изведать немало унижений, предстоит лишиться многих иллюзий, разрушить самые важные свои жизненные связи. И самое страшное, что произойдет это в высшей степени буднично, спокойно и, на первый взгляд, незаметно, шаг за шагом. А внешне все будет выглядеть не так уж и трагично; Хайнц Маттек и его семья будут жить по-прежнему, почти без изменений, даже вполне прилично, отказывая себе лишь в самых незначительных вещах. Но изменение ситуации в семье Маттеков обостряет и усиливает давние внутренние конфликты, высветляет наиболее острые, наболевшие проблемы со временной западной семьи вообще. Жесткий, отупляющий ритм работы, каждодневная мобилизация всех внутренних резервов личности только для того, чтобы поддержать высокий, «не хуже, чем у других», уровень дохода и потребления, неизбежно создают своего рода эмоциональный вакуум, и тогда возникает взаимное непонимание, равнодушие, а затем и ожесточение, которое особенно резко проявляется в критических ситуациях.

Вынужденное безделье Маттека затягивается – вот тут-то и начинают сказываться все те шероховатости и сложности, которые в обычных условиях сглаживались размеренным ходом будней. Постоянное присутствие в доме раздраженного, отчаявшегося, уже потерявшего почти всякую надежду главы семьи накладывает свой отпечаток на общий микроклимат. Хайнц Маттек постепенно утрачивает контакт с самим собой, ему кажется, что он стал ненужным не только на заводе, но и дома. Все заняты: жена хозяйством, дети уроками, – он один лишний, он один всем мешает. А тут еще решение Марион пойти работать в большой универсальный магазин «Карштадт», которое Маттек воспринимает чуть ли не как личный вызов.

Выросшая в семье, где во всем: в домашнем хозяйстве, в отношении к людям и к вещам и даже в выборе жениха – царила бюргерская обстоятельность, Марион безропотно выполняла все функции добропорядочной жены. Она не работала, только обслуживала мужа и детей. И Хайнц Маттек гордился, что жена не работает. Он содержал ее как роскошь, которую вполне мог себе позволить.

Новая работа Марион, ее рассказы о подругах, о первых наблюдениях и выводах, о первых шагах на пути сознательной борьбы за свои права – все это вызывает у Хайнца Маттека лишь раздражение. Да и разумное изменение привычного уклада семейной жизни наталкивается на его глухое непонимание: трудно совершается переход от быта, полностью подчиненного желаниям мужа как единовластного главы семьи, к более справедливому распределению домашних обязанностей между двумя работающими людьми. Процесс этот оказывается для семьи Маттеков очень болезненным. Рушится близость между супругами, все больше отдаляются от родителей дети. В конце концов Хайнц Маттек вообще уходит из семьи. Супруги тяжело переживают разрыв. Для них это не просто крушение привычного семейного уклада, но крушение чего-то важного, человеческого внутри себя. Медленно спивается, опускаясь на самое дно жизни, Хайнц Маттек, чувствует себя загнанной в угол Марион.

Концовка повести далека от традиционного хэппи-энда, и все же она оставляет светлое впечатление. Герой Г. Фукса многое понял за тот год, который так резко перевернул всю его жизнь, понял не только применительно к работе, хотя и здесь его мысли мало-помалу обретают зрелость и временами поражают остротой наблюдения. Хайнц Маттек начинает сознавать, что «иметь работу – это значит иметь еще и право входа куда-нибудь. И если у него не было права на труд, то, значит, не было и права заботиться о себе, быть ответственным за себя, быть самим собой, быть человеком». Постигает он и еще одну важную истину: все, что он имел и чем гордился – неработающая жена, квартира, машина, мебель, налаженный быт, приличное жалованье, – было ему дано лишь затем, чтобы он мог трудиться с настроением, на совесть, обеспечивая фирме высокие прибыли. В нем видят только рабочую силу, как человек он власть имущих не интересует.

Хайнц Маттек судит себя сурово и беспощадно, и именно это заставляет нас испытывать к нему все растущую симпатию. Преодолевая отчаяние, безнадежность, равнодушие к себе самому и к окружающим, он становится совсем другим человеком – чутким, отзывчивым, общественно активным, способным постоять за себя и за товарищей. В этом возрождении помогает ему и новая работа, и друзья, и, конечно же, Марион, которая все это время одиноких скитаний мужа не переставала ждать его, боролась за него.

Снова почувствовав себя человеком, имеющим право на самоуважение и на признание товарищей, Хайнц Маттек приходит к пониманию еще одной важной истины: ему необходима его семья, жена, дети. Он должен вернуться, вернуться в ту жизнь, где ему предстоит бороться за человеческое достоинство и за свои права рабочего человека, в семью, где его ждали и где он может чувствовать себя мужчиной на всю жизнь.

Владимир Ломейко

Герд Фукс

Мужчина на всю жизнь

Однажды в понедельник, в апреле 1976 года, тридцатидевятилетний токарь Хайнц Маттек получил извещение об увольнении.

Спускаясь из отдела кадров вниз по лестнице и держа в руке конверт со злополучным приказом, он вдруг отчетливо вспомнил один из первых своих боксерских боев, в ту пору он еще был учеником на производстве и выступал за команду "Гамбургские соколы". Едва начался второй раунд, как он оказался в нокдауне. Он даже не почувствовал боли и только позже узнал, что удар пришелся слева. Он был абсолютно уверен, что выиграет этот бой. Но уже к концу первого раунда понял, что ему так ни разу и не удалось по-настоящему блокировать противника.

Над ним открыли счет, голос рефери доносился откуда-то издалека, и в этом полузабытьи он внезапно осознал, что теперь-то обязательно вспомнит все, чему успел научиться. При счете "семь" он вскочил на ноги, принял стойку, ни на секунду не забывая о защите, по всем правилам начал наносить встречные удары, и дело пошло на лад. Но на большее его уже не хватило, он проиграл по очкам.

Маттек вернулся на свое рабочее место, сунул конверт с извещением в нагрудный карман комбинезона и запустил станок. Он вытачивал поршневые цилиндры для "муравьишки", миниатюрного автопогрузчика, самого маленького из всех, что они выпускали. Нехитрая работа, приносившая, однако, хорошие деньги. В соревнованиях по боксу он последний раз участвовал девять лет назад. Сейчас он весил ровно сто девяносто шесть фунтов (у него сохранилась привычка ежедневно проверять свой вес) – не так уж много при росте метр восемьдесят девять. Большой раздвижной калибр казался в его руках игрушкой.

Он снова вспомнил о конверте, когда вешал комбинезон в шкаф и в складках его нащупал бумагу. Он переложил конверт в боковой карман куртки. Уходя в тот раз с ринга, он был уверен, что теперь его выгонят из команды. Но Джонни Яблонский отвел его в сторону и предложил начать тренироваться в команде группы "А", а это было уже нечто большее, чем просто выигранный бой.

По дороге домой он чуть не попал в аварию. Перестроился в левый ряд – там было посвободнее – и сразу набрал скорость, как вдруг шедший впереди автомобиль показал левый поворот. Поневоле Маттек тоже остановился, и теперь все, кто ехал в правом ряду, обгоняли его. Высмотрев просвет между машинами, он круто вырулил вправо, но то ли просвет был не так уж велик, то ли он попросту не заметил нагонявшую его малолитражку – оба одновременно нажали на тормоза и замерли буквально в не скольких миллиметрах друг от друга. В следующую секунду он резко дал газ, так что шины взвизгнули, и, послав всех к черту, удрал через перекресток на желтый свет.

Снова пришло на ум предстоящее увольнение. Ну и ладно, подумал он, здесь тоже есть свои хорошие стороны: в кои-то веки можно отоспаться, вдоволь поваляться в постели. Впрочем, Маттек был уверен, что еще до увольнения сумеет подыскать новую работу. А значит, Марион с детьми тревожить не стоит. Только вот куда бы запрятать письмо? Как назло, ни одно место не казалось ему достаточно надежным. В конце концов он под каким-то предлогом спустился вниз к автомобилю и сунул конверт под коврик для ног.

Уже восемь лет отработал он на этом предприятии и, когда его спрашивали, чем он занимается, как правило, отвечал: "Мы выпускаем автопогрузчики". Под этим "мы" он подразумевал и себя самого, и еще тысячу с лишком других людей, работавших с ним бок о бок. Всех вместе. Фирма, думал он, это все они, вместе взятые. И то обстоятельство, что владельцем ее был адвокат, чью роскошную виллу он непременно демонстрировал Марион и детям, когда они проезжали мимо, на его взгляд, ничуть не противоречило подобному идеальному единению.

Ведь как ни говори, а сам заместитель начальника отдела кадров лично предупредил его об увольнении. Мы крайне сожалеем. Многолетнее сотрудничество. Трудности со сбытом. Конъюнктура. Заместитель – человек молодой, обходительный. Маттеку никогда бы и в голову не пришло съездить ему, к примеру, разок по физиономии.

Смысл случившегося полностью дошел до него лишь наутро, когда он распахнул дверь в раздевалку, и, как всегда, увидел перед шкафчиками со спецодеждой товарищей по работе – веселые, поддразнивают друг друга, рассказывают свежие анекдоты. Они остаются, а он должен уйти. Между ними пропасть, раз и навсегда. Значит, можно просто выбросить человека за ворота, выгнать прочь, да еще пригрозить: смотри, а то хуже будет! И против этого бессильны и профсоюз, и закон. Нельзя сказать, будто прежде он ничего этого не знал. Знал, конечно, но все-таки как будто и не знал.

Но почему, почему именно он, а не кто-то другой! Токарь он был опытный, с начальством всегда ладил – в чем же все-таки он провинился? Мысли, что его уволили за плохую работу, Хайнц Маттек не допускал, тут он был в себе уверен. И все же уволили его, а не кого-то другого. Он поймал себя на том, что боится, как бы товарищи не узнали о его предстоящем увольнении.

В последние дни ему все время было не по себе. "Заботы, заботы, ничего нет хуже забот", – говаривал Джонни Яблонский и требовал от своих парней, чтобы у них были постоянные подружки, а еще лучше, чтобы они женились. Он учил их контролировать вес, пищеварение, рационально питаться. Неукоснительно следил, достаточно ли они потеют, и время от времени проверял шейную мускулатуру. "Ты вот что, загляни-ка с этим к массажисту".

Джонни уже тогда был стар, и лицо его походило на сморщенную ягоду. Но иной раз он еще боксировал с ними, и тогда они понимали, что значит правильно отразить удар. Его левая всегда доставала противника неожиданно, "всухую", хотя, конечно, сам удар уже не имел прежней силы.

Хайнц Маттек нисколько не сомневался, что сразу найдет работу, и все же где-то внутри росло неприятное ощущение, будто каждый его мускул судорожно напряжен. Куда девались прежняя свобода и раскованность, умение выполнять любую операцию с минимальной затратой усилий. После смены его охватывала страшная усталость, никогда прежде он не испытывал ничего подобного.

Он с каждым днем все сильнее боялся, что товарищи вот-вот узнают об увольнении, и однажды, собравшись с духом, решил покончить с этим унизительным со стоянием.

– Первого я работаю последний день, – сказал он в столовой за обедом.

– Что?

– Как же так?

– А есть у тебя уже что-нибудь на примете?

– Осмотрюсь не спеша. Для начала сделаю дома ремонт.

И глядя, как он сидит среди них, большой, спокойный и совершенно невозмутимый, они верили его словам. Он и сам себе верил в ту минуту.

Все-таки каким-то образом вышло наружу, что уходит он вовсе не по собственному желанию. Тогда он стал выискивать всевозможные предлоги, чтобы являться в столовую раньше или, наоборот, позже остальных; нередко он сидел теперь там в одиночестве, среди турецких рабочих с кирпичного завода. Прощаясь с товарищами после своей последней смены, он был рад, что это мучение кончилось. Нового места он пока не нашел.

Только сейчас он сообщил о случившемся Марион, и оказалось, что по-человечески это вполне можно объяснить: ввиду неблагоприятного положения с заказами фирма предложила ему уйти, но, разумеется, он тут же найдет новую работу. Со временем все уладится, а стало быть, беспокоиться нечего. Он ни словом не обмолвился о том, почему до сих пор молчал. Сидел напротив нее, а она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не в состоянии хоть как-то отреагировать на его слова.

Молчала она и на следующее утро, когда он встал в привычное время, будто собираясь на работу. Она слышала, как он поднимался, но спрашивать ни о чем не стала. Притворилась спящей. И когда после обеда в привычное время он вернулся домой, тоже не произнесла ни слова.

Он встал на учет по безработице. Биржа труда находилась на Курт-Шумахер-аллее, между Домом профсоюзов и городским отделением СДПГ, здание из красного кирпича, в котором он еще ни разу не бывал. Работу они начинали в восемь; ему пришлось дожидаться на улице. Незадолго до восьми он уже стоял в плотной людской толпе, насчитывавшей, как он прикинул, человек двести-триста, она вынесла его к дверям, будто на гребне огромной волны. В вестибюле ему удалось вырваться из общего потока. Он прислонился к стеклянной стенке и закурил. С ума сойти. Да где мы находимся в конце-то концов? Ведь это немыслимо. В голове у него не укладывалось, что теперь он поставлен на одну доску со всеми этими турками, греками и югославами (как будто среди них совсем не было немцев). С этим стадом, которое ведет себя так, словно вот-вот подохнет с голоду. Они продают себя как рабочий скот.

Когда он наконец нашел нужную комнату и внес свою фамилию в список, по которому вызывали, на скамье перед дверью свободных мест не было, пришлось стоять. Узкий длинный коридор был забит людьми, через считанные минуты воздух стал сизым от сигаретного дыма. Почти никто не разговаривал. И как это я здесь стою, подумал он. Ведь быть такого не может, чтобы в наше время человек стоял под дверью, как последнее дерьмо, и ждал, когда ему швырнут кусок.

Скоро на скамье освободилось место, и он сел, но ощущение собственного бессилия стало только острее. Скамья подсудимых, подумал он, скамья смертников. Все сидели впритирку друг к другу. Он сдвинул колени, прижал руки к телу. Стоило ему хоть немного расслабиться, опереться на соседей – и сидеть стало бы удобнее. Но он не шевелился, будто скованный по рукам и ногам, а в душе тем временем поднялась буря, целый ураган воображаемых движений, стремительное бегство, сокрушающее все на своем пути. Все ближе минута, когда выкликнут его имя.

И все же ему стало легче, когда он вошел в кабинет и ситуация обрела четкие контуры, сосредоточилась в человеческом лице по ту сторону стола, румяном и обнадеживающем лице. Уже почти совсем спокойно он назвал свое имя, возраст, специальность, общий трудовой стаж, фирму, категорию заработной платы. По мере того как он перечислял все это, что-то у него внутри как бы распрямлялось, набирало силу. Однако, к его глубочайшему изумлению, чиновник (господин Кремер) только покачал головой. Для него у них ничего нет, господину Кремеру даже нет нужды лишний раз справляться в картотеке.

То есть как это для него ничего нет?

При случае, конечно, пусть заходит. Время от времени вакансии все же появляются. Правда, их тут же расхватывают те, что дожидаются в коридоре. Но как бы там ни было, он непременно известит господина Маттека, если появится что-нибудь подходящее.

Да ведь такого просто не может быть!

У Дома профсоюзов он еще раз оглянулся. Позади биржи труда, на слегка выступающем вперед фасаде, сияли буквы – СДПГ.

Ему страшно захотелось выпить пива и большую рюмку водки. Почувствовать себя платежеспособным.

Почти две недели он уходил по утрам из дому, будто на работу, и возвращался уже после обеда, будто и в самом деле от стоял смену за станком. Почти две недели Марион ни о чем его не спрашивала – ни куда он собирается, ни откуда приходит. Она не говорила ни слова. Он тоже. Вообще-то они разговаривали друг с другом, только не о главном. И это было все равно, как если бы они вдруг лишились дара речи.

Мысленно возвращаясь к той минуте, когда он объявил свою новость, она не могла найти более подходящих слов, чем "гром среди ясного неба". Впрочем, небо это давно уже не было ясным. Число людей, потерявших работу, было им известно. Вот уже сколько лет по телевизору сообщали, что цифры эти растут. И о чем они только думали, слушая все это? – спрашивала она себя теперь. Да ни о чем!

Ведь этого просто не может быть – вот что они думали.

Они не верили цифрам. Она вдруг поняла, что внушенные им представления об окружающем мире исключали такие понятия, как трудности сбыта, безработица, нищета. Западногерманская модель. И представления эти были настолько прочными, устойчивыми, что все цифры, связанные с безработицей, вроде и не существовали. То есть на самом деле они существовали, и в то же время их как бы не было. С течением времени, однако, все больше информации, данных, фактов просачивалось в их сознание, все дольше маячили перед глазами тревожные цифры. Как летней порой небо иногда незаметно подергивается легкой дымкой, которая потом исподволь начинает окрашиваться в серый цвет, так в их дом исподтишка закралось какое-то смутное беспокойство, тревога. Предгрозовая атмосфера действовала и на него: Марион подмечала, например, что он делался нарочито рассеянным, едва речь на экране заходила о цифрах (обычно о них рассуждал толстый, явно низкорослый комментатор с одутловатым бульдожьим лицом). Тогда Хайнц тянулся за сигаретой, или хватался за иллюстрированный еженедельник, или просто заводил разговор. Она подмечала, что он все чаще разглагольствует о положении со сбытом на своем предприятии, отчаянно стараясь сохранить при этом маску самодовольного спокойствия. От нее не укрылось, как он нервничал, когда в телевизионной программе всплывало слово "рационализация". Но ведь этого просто не может быть. У них на глазах чему-то приходил конец.

На самом же деле оба ждали. Больше даже она, чем он, он ведь годами изо дня в день воочию видел происходящее на предприятии. Она точно рассчитала, сколько еще предстоит выплатить за вещи, купленные в кредит, и какую сумму составляют постоянные расходы. И для них теперь тоже что-то кончилось. После стольких лет устойчивой, обеспеченной жизни они вдруг вступили в период ожидания. Почва под ногами, которая всегда казалась такой надежной, вдруг заколебалась. Сумеют ли они удержаться?

Они не разговаривали друг с другом. Собственно, обсуждать-то было нечего. Все без толку. Программы разумного регулирования конъюнктуры не выполнялись, число безработных росло.

Вот о чем размышляла она, после того как он сообщил ей об увольнении. Когда смысл его слов наконец-то дошел до нее, она похолодела от страха. А он все говорил, говорил, и страх сменился яростью. С каким видом он прежде восседал перед ней? Меня, дескать, все это не касается. Со мной ничего плохого случиться не может.

Ну а что реально они оба сумели бы предпринять?

В подобных делах у них не было никакого опыта. О безработице оба знали лишь по рассказам родителей, наводившим дикую скуку, и считали ее чем-то безобидным и не опасным, принадлежащим давно минувшим временам.

И вот однажды утром она застала его в кухне. Заслышав ее шаги, он было вскочил, но поздно: она вошла. Он был уже в куртке и шапке. Она быстро включила все конфорки, поставила на плиту чайник и кастрюльки.

– Сейчас дети прибегут, – сказала она.

Он не двигался с места.

– Сними в таком случае куртку, – сказала она.

Я будто во сне. Не могу пошевельнуться. Не могу остаться здесь и не могу уйти. Внутри у меня будто что-то оборвалось.

Решай, не тяни.

Ну, вот и решил.

Карстен и Рита влетели одновременно.

– А, ты еще здесь, – сказал Карстен. – Проспал?

– Нет.

– Ты плохо себя чувствуешь? Заболел? – спросила Рита.

– Нет.

– Тогда почему ты не на работе? – удивился Карстен.

– Потому что работы у меня больше нет.

– И давно? – спросила Рита.

– Уже две недели.

– А куда ж ты ходил каждое утро все это время?

– На биржу труда.

– Ну и что, есть у них работа? – спросил Карстен.

– Нет.

– Тогда зачем ты ходил туда каждый день?

Он не ответил.

– А почему ты нам ничего не сказал?

– Я сказал матери.

– Но ведь не нам же, – вставила Рита.

– Вы оба ничего нам не сказали, – добавил Карстен.

– Пойдем. – Марион взяла у него рабочую сумку, стянула с него куртку, сняла шапку. – Сейчас тебе нужно прилечь.

И вывела его из кухни.

Около десяти он проснулся. Квартира была пуста. В комнатах было прибрано, на кухонном столе его ждал завтрак, возле термоса с горячим кофе лежала свежая газета, но он к ней не притронулся. Еще ни разу он не видел квартиру такой. Казалось, будто у каждой вещи, даже самой маленькой, есть свое, только ей предназначенное место. Когда Марион вернулась из магазина, он все еще сидел за кухонным столом.

Она взяла чашку и села рядом.

– На заводе сейчас тоже завтракают.

– Не думай об этом, – сказала она. – Все уладится.

Она изо всех сил старалась утешить его, понимая, что отныне это тоже входит в ее роль. А ведь и ей самой так нужна поддержка, хотя бы изредка. Он уставился прямо перед собой, и тут впервые она заметила, как он переменился: спина сгорбилась, плечи опустились; пока это еще почти не бросалось в глаза, но ей стало страшно.

– Ты должен взять себя в руки, – сказала она неожиданно резко.

Он должен взять себя в руки. Что ж, он достал бумагу, карандаш, линейку и принялся измерять ширину дверей, высоту потолка, промежутки между шкафами. Сразу после обеда он уехал, а вернувшись вечером, кликнул всех вниз к автомобилю и нагрузил Карстена и Риту плинтусами, карнизами, банками с краской, дюбелями. Древесные плиты нес он сам. Он объяснил, что намеревается сделать, и все обрадовались, будто им предстояло мастерить рождественские подарки. По его словам выходило, что через неделю квартиру будет не узнать.

В гостиной все еще висели его фотографии времен занятий боксом и несколько дипломов. Незадолго до женитьбы он признался Марион, что тренируется в секции бокса, и пригласил ее на соревнования. Она ничего не сказала по этому поводу, должно быть, плохо представляла себе, что это такое, но когда после поединка, приняв душ и переодевшись в обычный костюм, он уселся рядом с ней, она все еще была бледна.

"Какой ужас", – сказала она, и он, польщенный, рассмеялся.

Это был один из лучших его боев. Тогда он выступал еще в полусреднем весе и славился не только блестящим ударом, но и техникой, которую весьма усовершенствовал благодаря Джонни, да и вообще он был в отличной форме. Его считали опасным противником. И не без оснований. Ему мало было просто победить, пусть даже легко и уверенно, он хотел видеть соперника поверженным окончательно. И как можно быстрее.

С годами, по мере того как он набирал вес и одновременно стаж супружеской жизни, это стремление исчезло. Но и потом еще изредка что-то накатывало на него, тогда он навязывал противнику ближний бой и легко добивался победы.

"Но ведь это отвратительно, – говорила Марион. – И как только люди могут избивать друг друга, да к тому же на глазах у всех. Нет, мне это не понятно".

Он смеялся. Разве ей объяснишь?

Глухой шум от ударов по мешку с песком, запах пота, отрывистые указания Джонни обоим партнерам, тренирующимся в углу зала, щелчки скакалок, шорох ног, тяжелое, прерывистое дыхание тех, кто делает бой с тенью перед зеркалом, – и вот в первом раунде ты выходишь из своего угла, и весь зал вскрикивает, а потом ты снова уходишь в свой угол, и Джонни подставляет тебе табуретку, вытирает пот с лица, обмахивает полотенцем, давая последние указания, – ну разве объяснишь это ей, женщине? Ведь все это исключительно мужское дело. Собственно, так думала и она сама, но по роли ей полагалось во время соревнований находиться в третьем ряду.

Прежде всего он намеревался обшить панелями стену в коридоре. Шпонки загоняются в пазы – натуральная сосна, в крестьянском стиле, под старину. Настоящая работа, а к работе он привык относиться серьезно. Пришлось Марион переступать через разные планки и примириться с тем, что кухонный стол был завален инструментом, а опилки разносились на ногах по всей квартире.