Текст книги "Катастрофа"

Автор книги: Герберт Уэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Герберт Уэллс
Катастрофа

Мануфактурная лавочка совсем не давала дохода. Уинслоу как-то незаметно пришел к этому убеждению. Точно подсчитать приход и расход и вдруг сделать неожиданное открытие, что налицо дефицит – это было вовсе не в его характере. Печальная истина как-то постепенно проникла к нему в сознание, так что он вполне свыкся с ней. Целый ряд различных обстоятельств приводил его к этому заключению.

Вот, например, вся эта партия кретона – четыре штуки: ничего оттуда не продано, если не считать пол-ярда, кем-то взятого для обивки табурета. Или еще вон тот шертинг по четыре и три четверти пенса за ярд; Бандерснатч на Бродвее продает его по два и три четверти пенса, себе в убыток, в сущности говоря. Чепчики для горничных, правда, шли хорошо; надо бы прикупить еще партию, но… Тут перед Уинслоу сразу мелькал образ его единственного поставщика – оптовой фирмы «Хольтер, Скельтер и Граб». Как-то обстоит дело с их счетом?

Уинслоу стоял, погрузившись в размышления; перед ним на прилавке стоял большой зеленый ящик. Давно уж он жил изо дня в день, не зная, чем все это кончится. Вдруг он подошел к кассе, приютившейся в углу и отделенной ветхой перегородкой от магазина.

Дело в том, что у Уинслоу была одна слабость: продавая товар покупателям, он стоял за прилавком, а потом старался незаметно юркнуть в будку и уже там, в кассе, получал деньги, словно сомневался в собственной честности. Длинным костлявым указательным пальцем он стал водить по маленькому раскрашенному календарю, рекламе фирмы Клакса: «Бумажные ткани Клакса – самые прочные в мире».

– Одна… две… три… три недели и один день… – сказал вслух Уинслоу, вытаращив глаза на календарь. – Март месяц. Осталось всего три недели и один день. Нет, не может быть!

– Чай готов, – объявила мистрис Уинслоу, открывая завешенную белой шторой стеклянную дверь, которая отделяла магазин от квартиры.

– Одну минуту, – сказал Уинслоу и начал отпирать кассу.

В это время в лавку с шумом ввалился какой-то старый джентльмен в теплой меховой шубе. Он запыхался от жары и покраснел, как рак. По-видимому, он был сильно раздражен чем-то. Мистрис Уинслоу немедленно исчезла.

– Ф-ф-ф, – стал отдуваться старый господин. – Носовой платок.

– Сейчас, сэр, – сказал Уинслоу. – На какую цену вам угодно?..

– Ффф, – сказал старик, – носовой, скорее. Уинслоу засуетился. Он вытащил две какие-то коробки.

– Вот эти, сэр… – начал было он.

– Деревянные какие-то, – буркнул старый джентльмен, пробуя на ощупь жесткое полотно. – Мне сейчас высморкаться, а не для красоты.

– Может быть вам угодно бумажных? – предложил Уинслоу.

– Сколько? – спросил старый господин, пуская платок в ход.

– Семь пенсов, сэр. Не потребуется ли вам еще что-нибудь? Галстуки, подтяжки?

– На кой черт! – поморщился старый джентльмен, роясь в верхнем кармане. Наконец, он достал оттуда полкроны. Уинслоу начал было искать глазами свою маленькую чековую книжку, которую он всегда засовывал куда попало, но вдруг поймал взгляд старого джентльмена. Он сразу кинулся к кассе и дал покупателю сдачу, что шло совершенно вразрез с установленными у него в магазине порядками.

Появление покупателя всегда до известной степени приятно волновало Уинслоу. Но открытая касса напомнила ему о беде. Однако, он не успел вернуться обратно к прежним размышлениям. Кто-то пальцем постучал по стеклу. Подняв глаза, Уинслоу увидел, что Минни, отодвинув занавеску, глядит на него. Да, лучше пойти к ней и убежать от своих мыслей. Он закрыл ящик кассы, запер его и вошел в маленькую гостиную где был приготовлен чай.

Все же его вид оставался озабоченным. Три недели и один день… Уинслоу откусывал большие куски хлеба с маслом, уставившись на банку с вареньем. На попытки Минни завязать разговор он отвечал рассеянно. Призрак Хольтера, Скельтера и Граба витал вокруг стола. Уинслоу старался освоиться с мыслью, что он близок к разорению, мыслью, которая за последние дни превратилась из какого-то смутного предчувствия в нечто близкое, почти осязаемое. Сейчас он встал перед конкретным фактом: на счету в банке у него оставался всего тридцать один фунт; а ровно через три недели Хольтер, Скельтер и Граб – предприимчивые оптовики, поставляющие товары начинающим торговцам, – потребуют с него восемьдесят фунтов.

После чая пришло еще несколько покупателей – и все за мелочью: ярдом кисеи, куском клеенки, дамскими подмышниками, тесемкой и парой чулок. В этот день Уинслоу, словно чувствуя, что в темных углах лавки таится страшный призрак беды, рано зажег все три фонаря. Затем, он принялся аккуратно складывать материю, – занятие, требовавшее больше всего физической энергии и мало внимания. На занавеске обозначилась тень Минни, оставшейся в гостиной. Она стояла у стола и перекраивала свое старое платье. После ужина Уинслоу вышел пройтись и заглянул в клуб; но, не найдя там, с кем поболтать, он вскоре ушел, вернулся домой и рано лег спать. Минни уже лежала в кровати. Но, кроме Минни, его поджидал еще кто-то другой – все тот же призрак грозной беды, не желавший отойти прочь. Уинслоу долго боролся с ним и заснул только в полночь.

За последнее время Уинслоу уже раза два-три приходилось проводить ночь в обществе этого призрака; но эта ночь оказалась хуже всех. Теперь его обступила уже целая толпа. Впереди стояли Хольтер, Скельтер и Граб, громко требовавшие свои восемьдесят фунтов, – сумму, огромную для человека, весь первоначальный капитал которого равнялся всего ста семидесяти фунтам. Образы кредиторов неотступно осаждали бедного Уинслоу: они окружили его, не давали ему покоя. Бедняга напрасно оглядывался вокруг, словно надеясь, что из окружающей темноты вдруг вынырнет спасение. А что, не устроить ли ему распродажу? Спустить все за что попало, за бесценок? Он пробовал представить себе, что распродажа каким-то чудом блестяще удалась и принесла даже небольшую прибыль, несмотря на то, что товары продавались ниже себестоимости. Но тут неожиданно всплывала перед ним картина Бандерснатча и Кo, занимавшего огромное помещение на Бродвее, No№ 101, 102, 103, 104, 105, 106 и 107, – этого проклятого магазина, длинного, как червяк, с, целым рядом витрин, где все продавалось почти по своей цене. Где же Уинслоу конкурировать с таким учреждением? А кроме того, что у него имеется для распродажи? Он начал вспоминать, какой товар был у него в магазине. Чем бы приманить публику? Но ему рисовался только кретон, желтый и черный, с зеленовато-голубыми цветами, или злосчастный шертинг, потом какие-то ситцы с аляповатым рисунком, разная мелкая галантерея, какие-то неважные перчатки на четырех пуговицах – все это был никуда не годный товар. А между тем это было все, что он мог выставить против своих врагов – Бандерснатча, Хольтера, Скельтера и Граба и жестокого мира, находившегося позади них. Как мог он думать, что кто-нибудь станет покупать такую дрянь? Зачем он приобретал ее, а не другой товар? Уинслоу вдруг охватил прилив острой ненависти к агенту Хольтера, Скельтера и Граба. Потом его начали мучить угрызения совести. Почему он потратил столько денег на эту кассу? Ведь касса, в сущности, ему вовсе и не нужна. С глаз его точно спала пелена, и он увидел все свое тщеславие. А фонари? Ведь они стоили пять фунтов. И вдруг его пронизала острая, почти физическая боль: он вспомнил про плату за магазин и квартиру.

Уинслоу со стоном повернулся на другой бок. В темноте смутно виднелись очертания плеч мистрис Уинслоу. Вид ее придал мыслям другое направление. Он вдруг начал остро страдать от бесчувственности Минни. Вот и сейчас: он лежит тут, мучается мыслями о всяких делах, а она себе спит, как ребенок. Уинслоу стал сожалеть о том, что он вообще женился; в душе у него поднялось то чувство горькой обиды, которое обычно охватывает человека во время бессонной ночи. Как глупо со стороны мужчины жениться! Вид безмятежно спавшей Минни так раздражал Уинслоу, что он чуть было не разбудил ее и не сообщил ей приятную новость о том, что они «разорены». Ей придется вернуться к дяде; а дядя всегда неодобрительно относился к ее мужу. Что же касается собственного будущего, Уинслоу далеко не был в нем уверен. Когда приказчик сам открывает магазин, ему потом очень трудно снова получить место. Бедняга начал мысленно представлять себе беготню в поисках должности. Ему придется таскаться от одного большого магазина к другому, писать бесконечное число писем. А он терпеть не мог писать письма. «Сэр, в ответ на объявление, помещенное вами в газете „Христианский Мир“…» Уинслоу предвидел впереди целый ряд лишений и огорчений, а в конце концов – пропасть.

Он встал, отчаянно зевая, оделся и спустился вниз, чтобы открыть ставни магазина. День еще не начинался, а он уже, чувствовал утомление. Он стал открывать ставни, все время спрашивая себя, зачем он это делает. Все равно конец один, будет ли он стоять за прилавком и ждать покупателей или нет.

Теперь, когда ставни были подняты, лавку залил яркий свет, сразу обнаруживая, и какой ветхий в ней пол, весь в щелях и углублениях, какой жалкий вид у держаного прилавка. Все его предприятие явно безнадежно. За последние полгода Уинслоу постоянно видел в мечтаниях веселенький магазинчик, который давал бы хотя и не огромный, но все же приличный доход; перед ним разворачивались картины семейного счастья. Теперь он вдруг резко пробудился от всех своих мечтаний. А тут еще, как назло, тесьма, которой был обшит его черный, вполне еще приличный сюртук, зацепилась – она немного отпоролась – за задвижку у входной двери, и кусок ее оторвался. Подавленное состояние Уинслоу сменилось гневом. Он стоял, весь дрожа; затем злобно дернул тесьму, оторвал еще кусок и отправился в таком виде к Минни.

– Вот, – с упреком сказал он, – полюбуйся. Все-таки не мешало бы тебе немного следить за моей одеждой.

– Я не заметила, что тесьма отпоролась, – удивилась Минни.

– Ты никогда ничего не замечаешь или замечаешь тогда, когда уже поздно, – заявил Уинслоу. Упрек был явно несправедливый.

Минни вдруг взглянула мужу в глаза.

– Если хочешь, Сид, я сейчас зашью.

– Нет, давай сначала завтракать, – буркнул Уинслоу. – На все есть свое время.

За завтраком Минни с тревогой следила за его озабоченным лицом. Он заговорил только раз, причем объявил, что она подала ему тухлое яйцо. Это была неправда; яйцо только не вполне свежее, – Минни платила шиллинг за полтора десятка, – но сносное. Уинслоу отодвинул тарелку и съел кусок хлеба с маслом; затем он снова принялся за яйцо, признав этим, что был не прав.

– Сид, – сказала Минни, когда муж ее встал и направился в магазин, – ты нездоров?

– Нисколько! Здоров вполне, – он с ненавистью посмотрел на нее.

– Ну, тогда, значит, что-то случилось. Неужели ты сердишься на меня из-за этой тесьмы, Сид? Скажи мне, в чем дело. Ты и вчера за чаем был такой же, и за ужином. Ведь тогда тесьма была цела.

– Теперь я буду всегда такой.

Минни вопросительно взглянула на мужа.

– Да в чем же дело? Скажи! – взмолилась она. Жаль было пропустить такой удобный случай. Уинслоу,

стараясь произвести как можно более сильный драматический эффект, объявил о грозящей им беде.

– В чем дело? – сказал он. – Да в том, что мы пропали, как я ни старался. Вот в чем дело! Если я ровно через три недели не уплачу фирме Хольтер, Скельтер и Граб восемьдесят фунтов, то… (пауза)… То наше имущество будет описано и продано с аукциона. С аукциона! Вот в чем дело, Минни. С а-у-к-ц-и-о-н-а!

– Ах, Сид! – начала было Минни.

Но Уинслоу вышел, хлопнув дверью. Он почувствовал временное облегчение, словно скинул с себя половину тяжелой ноши. В лавке он начал стирать пыль с картонок, и без того чистых, а затем принялся складывать вновь уже безукоризненно сложенный кретон. Он был в состоянии мрачной подавленности; он чувствовал себя мучеником, которого терзает судьба. Но, во всяком случае, пусть никто не говорит, что он ленится работать. Сколько он трудился, придумывая разные комбинации, устраивая все сам. А теперь конец всему.

Во время обеда, за картофельным пирогом, Уинслоу случайно поднял глаза. Минни смотрела на него. Лицо у нее было бледное, а глаза покраснели. Уинслоу вдруг почувствовал, что у него подступил комок к горлу. Мысли его неожиданно приняли совершенно иное направление.

Отодвинув от себя тарелку, он растерянно посмотрел на жену. Затем встал, обошел вокруг стола и подошел к ней. Она продолжала пристально смотреть на него. Вдруг он молча опустился на колени рядом с ней. «О, Минни», – сказал он. Она сразу поняла, что мир заключен, и обняла его дрожавшие от рыданий плечи.

Уинслоу долго плакал у нее на плече, как маленький мальчик, называл себя мерзавцем за то, что женился на ней и довел до этого, уверял, что такому дураку, как он, нельзя было и пенса доверить, что во всем виноват он, что он «так надеялся», и наконец, он громко застонал. А Минни, также тихо плача, гладила его и шептала ему «шшш», когда он слишком громко рыдал; наконец, ей удалось немного успокоить его.

Тут как раз зазвонил надтреснутый колокольчик у входной двери; Уинслоу поневоле пришлось вскочить, взять себя в руки и показать, что он настоящий мужчина.

После этой сцены супруги начали «обсуждать положение»; они обсуждали его за чаем, за ужином и вечером в постели и вообще каждую свободную минуту. Они делали это торжественным тоном, пристально глядя куда-то перед собой. Лица у них были серьезные, словно застывшие. Разумеется, это «обсуждение» ни к чему не приводило, но после него обоим становилось легче. Уинслоу повторял одно: «Как тут быть? Совершенно не могу себе представить!» – и дальше этого не шел. Минни старалась бодро смотреть на будущее, уверяла мужа, что им будет вовсе не так уж плохо, когда он поступит на место, – хотя они, в довершение всего, ожидали ребенка. А может быть, в критическую минуту и дядя им поможет?.. Слишком гордыми быть не следует. Кроме того, может быть, «что-нибудь и подвернется». Это была любимая фраза Минни.

Иногда они начинали надеяться на неожиданный наплыв покупателей. «Может быть, – говорила Минни, – тебе удастся наскрести фунтов пятьдесят? Ведь они хорошо тебя знают – они поверят тебе!» Супруги начинали обсуждать эту возможность. Раз убедив себя, что Хольтер, Скельтер и Граб согласятся дать отсрочку, супруги с некоторым даже удовольствием начинали устанавливать минимальную сумму, которую согласится принять фирма: На другой день после этого открытия они целых полчаса болтали за чаем, значительно повеселев, и даже посмеивались над собственным испугом. Пожалуй, для начала и двадцати фунтов будет достаточно. Но вскоре приятная надежда на то, что Хольтер, Скельтер и Граб смилостивятся над бедной стриженой овечкой, таинственным образом улетучилась, и Уинслоу опять погрузился в мрачное отчаяние.

Он стал оглядываться вокруг, подолгу рассматривая обстановку и размышляя о том, сколько удастся за нее выручить. Шифоньерка, как там ни говори, совсем еще хорошая. Кроме того, был еще старинный сервиз, доставшийся Минни от матери. Потом Уинслоу начинал придумывать разные отчаянные средства, чтобы оттянуть беду. Почему бы не «обратиться к ростовщикам»?

В четверг случилось нечто весьма приятное: в лавку пришла девочка с образцом ситца. У Уинслоу оказался ситец точно такого же рисунка. До сих пор ему никогда не удавалось подобрать материалы по образцу – слишком уж мал был у него выбор, Уинслоу сразу пошел рассказывать об этом Минни. Упоминаем здесь об этом случае, дабы читатель не вообразил, что бедняга неизменно бывал в мрачном настроении.

В течение нескольких дней после своего печального открытия Уинслоу очень поздно открывал магазин. Когда человек всю ночь не спит, когда он потерял всякую надежду – к чему вставать рано? Но в пятницу, когда он вошел в еще темный магазин, он увидел что-то на полу; предмет этот, длинный и плоский, был освещен лучом света, пробивавшимся сквозь щель внизу неплотно прилаженной двери. Уинслоу нагнулся и поднял с пола конверт с широкой траурной каймой. Письмо было на имя его жены. Очевидно, умер кто-то из ее родных – может быть, дядя? Уинслоу слишком хорошо знал старика, поэтому у него даже не мелькнула надежда, что и им кое-что перепадет. Наоборот, им придется еще сшить себе траур и уехать на похороны. Что за жестокость со стороны людей – умирать, не подумав о том, какие неприятности их смерть причинит родным? Перед Уинслоу сразу замелькали картины – он всегда мыслил образами: придется купить черные брюки, креп, черные перчатки – у него в лавке их не было; затем поездка – опять расход; да и магазин придется закрыть на целый день.

– Боюсь, что ты узнаешь грустную новость, Минни, – сказал он.

Минни стояла на коленях перед очагом и раздувала огонь. На руках у нее были старые перчатки, а на голове, чтобы не пылились волосы, старая шляпа, вроде чепчика, которую она носила в деревне. Она повернула голову, увидела конверт и ахнула, поджав побелевшие губы.

– Наверное, дядя, – сказала она, держа в руках письмо и глядя на мужа широко открытыми глазами. – Ах, незнакомый почерк.

– Штемпель Гулль, – сказал Уинслоу.

– Да, штемпель Гулль.

Минни медленно вскрыла конверт, вынула оттуда письмо, перевернула лист и поглядела на подпись.

– От мистера Спайта.

– Что он пишет? – спросил Уинслоу.

Минни начала читать. «Ах!» Письмо выпало у нее из рук, и она повалилась на пол, закрыв лицо руками. Уинслоу схватил письмо. «Вчера произошло несчастье, – прочел он. – Фабричная труба с Мельхиоровской фабрики упала на крышу дома вашего дяди, и все, находившиеся в нем, были убиты: ваш дядя, ваша тетя и все дети их: Мэри, Виль и Нед, а также прислуга. Все они убиты на месте и тела их так изуродованы, что их трудно узнать. Спешу сообщить вам печальную новость, чтобы вы не узнали о ней из газет»…

Письмо выпало из рук. Уинслоу схватился за камин, чтобы не упасть.

Все умерли, все умерли! И у него перед глазами замелькала картина семи коттеджей, который все были сданы и приносили по семи шиллингов в неделю; потом он увидел дровяной склад, две дачи и развалины дома, где жил дядя, – они все же чего-нибудь да стоят. Как он ни старался чувствовать скорбь, это ему не удавалось. Несомненно, дядя завещал все свое состояние своей жене, родной тетке Минни. Все погибли до одного. «Семь на семь на пятьдесят два и разделить на двадцать», – начал он невольно вычислять. Но он плохо считал в уме, да и цифры у него плясали перед глазами, словно разыгравшиеся дети. Сколько же это выходит? Фунтов двести или около ста? Он поднял письмо и снова прочитал его. «А так как вы ближайшая родственница»… – писал мистер Спайт.

– Какой ужас! – шепотом проговорила Минни. Она, наконец, решилась взглянуть на мужа. Уинслоу посмотрел на нее и мрачно покачал головой. В уме у него носились разные мысли, но он не мог подобрать подходящих к случаю слов: всякие замечания казались ему, несмотря даже на отсутствие у него чуткости, неуместными.

– На все воля Божья, – объявил он наконец.

– Но какой ужас! – сказала Минни. – Тетя, милая, дорогая тетя… Тэд… Милый дядя…

– Значит, такова была воля Божья, – с чувством сказал Уинслоу. Затем оба долго молчали.

– Да, – медленно произнесла Минни, задумчиво глядя на угли, чернеющие в огне. Огонь совсем потух.

– Да, очевидно, такова воля Божья.

Супруги торжественно посмотрели друг на друга. Заговорить про наследство никто не решался – каждый знал, что другой был бы этим возмущен. Минни опять присела у очага и начала медленно рвать старую газету.

Какое бы горе нас ни постигло, ежедневный труд все же необходим. Уинслоу глубоко вздохнул и направился к входной двери, заглушая шаги. Он открыл дверь, и поток света залил магазин, проникнув в самые темные его углы. Призраки Бандерснатча, Хольтера, Скельтера и Граба исчезли, словно утренний туман при восходе солнца.

Несколько минут спустя Уинслоу уже с бодрым видом раскрывал ставни. В кухне весело трещал огонь, над которым висела небольшая кастрюлька. На этот раз Минни решила сварить два яйца к завтраку, – не только мужу, но и себе. Сама же Минни довольно шумно накрывала на стол. Правда, их постиг ужасный, непредвиденный удар, но не следует поддаваться горю; надо взять себя в руки и мужественно переносить все испытания, посылаемые смертным в земной юдоли.

Только в полдень супруги решились, наконец, упомянуть про оставшиеся коттеджи.

1895