Текст книги "Три высоты"

Автор книги: Георгий Береговой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

26 октября 1968 года началось для меня, как, впрочем, и все эти дни, не какими-то необыкновенными эмоциями и переживаниями, а звонком будильника. Стрелка стояла на половине восьмого, старт был назначен на 11.34. Впереди еще четыре часа.

И самое главное, самое важное на этот раз заключалось именно в том, чтобы не растратить из них ни одной минуты на расслабляющее самоуглубление и лишние переживания, а следовать графику.

Все как всегда. Физзарядка, медосмотр, завтрак..

"Обедать буду уже в космосе", – подумалось мне, когда входил в столовую. Впрочем, согласно тому же графику на "космический стол" меня перевели заранее, за три дня до старта.

Еще полгода назад в Центре по подготовке космонавтов кто-то предусмотрительно позаботился выявить наши индивидуальные гастрономические склонности, и теперь я не без удовольствия убедился, что космическое меню составлено в соответствии с высказанными тогда привязанностями и вкусами. Печеночный паштет, творожная паста с изюмом и сок из свежей, будто только что собранной с куста, черной смородины, из которых состоял мой последний земной завтрак, ничуть не утратили своих качеств оттого, что были сервированы в виде невзрачных на вид туб из металлической фольги.

Правда, забегая вперед, следует сказать, что я оказался последним из тех, кому пришлось иметь дело только с тубами: вскоре было решено, где можно, от них отказаться. Уже Шаталов, а вслед за ним Волынов, Елисеев и Хрунов, стартовавшие через каких-то два с небольшим месяца после меня, смогли наслаждаться в космосе обыкновенной земной пищей и если не ложки, так вилки с собой с Земли захватить не забывали. Дело-то всего-навсего свелось к способам упаковки и расфасовки: годился любой, лишь бы он исключил возникновение опасных при состоянии невесомости крошек. Хлеб – так выпеченный такой порцией, чтобы не откусывать, а отправлять булочку в рот целиком; сосиски – пожалуйста, зацепи вилкой одну, а остальные пусть дожидаются своей очереди в целлофановых гнездах...

Впрочем, меня трапезы с помощью туб ничуть не смущали, не страдал от этого и мой аппетит. Тем более что полет не был рассчитан на столь длительное время, как, скажем, состоявшийся двумя годами спустя полет Николаева и Севастьянова, которые пробыли в космосе почти три недели. Мне предстояло прожить на орбите четверо суток – срок слишком короткий, чтобы всерьез прочувствовать непривычную для Земли сервировку космического стола.

Позавтракав, я отправился взвешиваться. Весы показали 80 килограммов 200 граммов. Корабль же весил несколько тонн. При таком соотношении, подумалось мне, пожалуй, не будет особой беды, если я увеличу свой полетный вес еще граммов на двадцать – тридцать.

Дело в том, что по традиции космонавты обычно возвращались на Землю с сувенирами. Кто откажется сохранить на память какой-нибудь пустячок, освященный, так сказать, в глубинах космоса? Конечно, если я согласился бы выполнить в этом смысле просьбы всех своих друзей и знакомых, "Союз-3", на котором мне предстояло стартовать, вряд ли сумел бы оторваться от стартового стола. К счастью, на этот счет существовали строгие правила, и мне в качестве сувениров вручили только небольшую коробочку со значками, выпущенными в те дни в честь пятидесятилетия комсомола. Вручил их представитель ЦК ВЛКСМ – согласно правилам и разрешению руководителей полета.

Не знаю, сколько весила коробочка с юбилейными значками, но "контрабанда", которую я все же рискнул захватить с собой в космос, потянула бы не более двадцати-тридцати граммов. Это были часы моего брата. Обыкновенные наручные часы отечественной марки "Победа". Насколько мне известно, генерал-лейтенант Михаил Тимофеевич Береговой до сих пор сверяет по ним время – четверо суток пребывания их в космосе не уронили высокой репутации тружеников 2-го Московского часового завода.

До стартовой площадки, где поджидал подготовленный к полету "Союз-3", было всего несколько километров. Тем не менее автоколонну нашу помимо "техничек" и машин ГАИ сопровождало несколько запасных. Любая случайность многократно подстраховывалась: заглох двигатель или, скажем, внезапно лопнула покрышка на колесе – да мало ли, бывает, что и на ровном месте спотыкаешься! – ничто тем не не менее не могло сорвать графика. Старт должен состояться точно в рассчитанное и назначенное время.

Потому-то так тщательно и снаряжалась движущаяся к стартовой площадке автоколонна. В машинах никого лишнего. Космонавт не пассажир теплохода или поезда дальнего следования: прощальные объятия родственников для него пока что не предусмотрены. В путь провожают лишь товарищи по профессии.

За обочиной шоссе тянулась унылая, грязно-пыльного цвета степь: порывы холодного осеннего ветра перекатывали по ней копны перекати-поля да серые, высохшие комочки земли.

Земля... Слово это, такое простое и такое обычное, в те минуты казалось мне дороже всех остальных. Как она выглядит, какого цвета, мягкая на ощупь или, наоборот, шершавая, жесткая, теплая или холодная, иссохшая, рассыпавшаяся в пыль или влажная, напоенная росой и дождиком – для меня было все равно. Любая – она мой дом, который вот сейчас предстояло покинуть...

Нет, эти чувства, разумеется, не были навеяны ни страхом, ни тем, что называют дурным предчувствием. Меня не раз спрашивали – и до полета, и после, – какую роль сыграли в моей предстартовой подготовке воспоминания о гибели Комарова, как они сказались на моем душевном состоянии Ведь Володя Комаров погиб во время испытательного полета корабля "Союз".

Что же, вопрос резонный.

В те апрельские дни 1967 года, когда Комаров вторично поднялся в космос (первый раз это было в октябре шестьдесят четвертого на корабле "Восход"), я в числе других дежурил за пультом наземного управления. Полет протекал успешно, в полном соответствии с программой, и ни у кого из нас не было сомнений в благополучном его исходе. Катастрофа произошла внезапно, буквально в последние минуты перед приземлением – запутались стропы парашютной системы.

Надо сказать, что в то время и без того ходило много толков о трагедии, разыгравшейся тремя месяцами раньше на мысе Кеннеди: подготовленный там к старту корабль даже не успел оторваться от Земли – в кабине неожиданно вспыхнул пожар, и все трое находившихся в ней американских летчиков-астронавтов – Гриссом, Уайт и Чаффи– погибли. Там испытывался первый корабль новой серии – "Аполлон".

Стоит ли удивляться, что нашлось немало людей, для которых лежащая на поверхности аналогия стала как бы основой для пессимистических выводов и прогнозов. Но подобные взгляды отражали лишь внешнюю, формальную сторону дела. Большинство из тех, кто непосредственно участвовал в осуществлении космических программ, видели вещи в их истинном, отнюдь не окрашенном в сколько-нибудь мрачные тона свете. Мы хорошо знали свою технику и верили в нее.

Пожалуй, "вера" – даже не то слово. Правильней бы говорить об уверенности.

Вот мужество – оно включает в себя готовность к риску, но разве освобождает от сопутствующего ему чувства тревоги? И лишь знание, твердое, прочное знание самой техники вместе с вытекающей отсюда уверенностью в ней, очищает эту тревогу от всего неоправданного, привнесенного, не относящегося к существу дела, ставя тем самым нравственную готовность к риску на прочный фундамент, заложенный в самом сознании.

Фронт и шестнадцать лет работы испытателем помогли мне прочно усвоить эту истину. Стремление разобраться, изучить возможности и особенности той или иной машины, с которыми приходилось иметь дело, не раз выручало меня в сложных ситуациях. Случались и эмоционально схожие с той, о которой идет речь.

Однажды – это было еще во время войны – эскадрилье, которой я тогда командовал, предстояло взлететь с аэродрома сразу же вслед за звеном тяжелых американских бомбардировщиков, которые тогда совершали так называемые челночные операции по бомбежке военных объектов фашистов. Выруливаем на старт, и вдруг первый из "бостонов", едва оторвавшись от полосы, с грохотом взрывается прямо у нас на глазах. За ним пламя охватывает второй, третий... За какой-то десяток секунд несколько машин превратилось в пылающие костры на земле. Не зная еще, что, собственно, произошло, даю газ – так и взлетел через эти костры... Что бы там ни было, решил тогда, мои штурмовики сами по себе в воздухе просто так не взрываются...

Впоследствии нам рассказали, в чем было дело. Бомбы, подвешиваемые под крыльями "бостонов", предварительно окрашивались изнутри, чтобы заливаемый туда жидкий тол не мог вступить в химическую реакцию с их металлическими каркасами. Видимо, краска в одной из бомб где-то отслоилась, не успевший еще застыть тол соприкоснулся с металлом, начинив бомбу детонирующими от вибрации пирокситами, и та взорвалась, едва бомбардировщик оторвался от полосы. Остальные машины загорались друг от друга.

Но в момент взлета мы, конечно, ничего этого не знали, мы видели только одно: впереди нас, в конце полосы, рвутся неизвестно отчего одна за другой боевые машины...

Примеров таких можно бы вспомнить и еще, но, думаю, для того чтобы обосновать мою мысль, этого достаточно. И тогда, перед стартом, сидя в машине и глядя с каким-то щемящим чувством в окно на перекатываемые порывами ветра комочки сухой земли и пучки травы перекати-поля, я, повторяю, не сомневался ни в себе, ни в технике. Что же касается самого чувства, заполнившего вдруг до краев душу,– это была естественная, хотя и непривычная, для человека грусть расставания с Землей. С Землей, а не с тем или иным ее географическим участком – деревней, городом, страной, наконец.

И еще. Это было проникновением в само понятие – "Земля", ощущение его не только умом, но и сердцем, всем своим человеческим существом...

Я не был новичком на космодроме. Мне уже доводилось провожать в космос других, поэтому я знал, что те, кто сейчас едет вместе со мной в машине, догадываются о том, что происходит у меня в душе. Я знал, что в таких случаях обычно стараются разрядить обстановку, сгладить поднявшуюся из глубин сознания волну эмоций, вернуть мысленно уже стартовавшего космонавта "назад, на Землю". А что тут может быть лучше дружеской шутки, какого-нибудь незамысловатого, но забавного розыгрыша!

Поэтому меня нисколько не удивило внезапное предложение заверить своей подписью прямо тут же, в машине, какой-то "документ", исполненный крупной, с замысловатыми росчерками и завитушками славянской прописью. Не задумываясь, я охотно включился в игру. Но в "документе", кроме начального, выведенного особенно крупными, а потому сразу бросавшимися в глаза буквами слова "расписка", прочесть так ничего и не удалось. На меня насели со всех сторон, затормошили, закидали неожиданными вопросами и, не дав времени опомниться, буквально вырвали из рук мою подпись. Я только и успел сообразить в поднявшейся суматохе, что "документ" составлен в двух экземплярах, во всяком случае, край копирки разглядел. А для дальнейших расследований уже не хватило времени: мы прибыли на место.

...Гигантская, высотой в многоэтажный дом, ракета стояла окутанная белесым колеблющимся маревом. Казалось, она вот-вот оторвется от стартового стола, чтобы, порвав оковы земного тяготения, навсегда уйти в бездонную высь, и только сомкнувшиеся вокруг нее стальные клещи массивных ферм обслуживания еще удерживают ее на Земле. Зрелище это – я его видел уже не раз! – вновь потрясло меня до глубины души: техника, созданная руками человека, будто обретала свободу и начинала жить своей собственной, самостоятельной жизнью.

Через несколько минут я, давно уже переодетый в полетный костюм из тонкой, но плотной шерсти (гидро– и теплозащитный костюмы лежали упакованными в корабле), докладывал председателю Государственной комиссии о готовности к отлету.

Последние секунды на Земле... Несколько шагов – и я у лифта. Последние напутственные слова провожающих, вроде обычного "ни пуха ни пера", со столь же обычным в ответ "к черту!" -и лифт возносит меня на самый верх, к кабине космического корабля.

Герметизируется входной люк. Все...

Теперь я один. Оглядываюсь вокруг: все как всегда, все привычно, знакомо; все так, как уже было сотни раз за долгие недели предварительных тренировок.

Я улыбаюсь про себя. Я усаживаюсь в кресло летчика-космонавта – в мое кресло...

На пульте управления приступили к циклу подготовки. Знаю: он будет длиться еще целых два часа. Но я знаю также и то, что с какого-то момента начнется необратимый процесс, стартовая площадка обезлюдеет, возле ракеты не останется ни души. Начиная с этого момента уже никто ничего не может изменить. Космонавту – что бы ни случилось! – уже не дано покинуть корабль: только старт, только пуск!..

Но пока продолжается цикл подготовки. Со мною поддерживают двустороннюю связь, за мной, как и тогда, в сурдокамере, наблюдают по телевидению. Там, на командном пульте, знают, что нервное напряжение космонавта в эти минуты растет, растет и будет неизбежно нарастать до того самого момента, когда в ракете начнется необратимый процесс и включатся электронные часы – только тогда, в эту предельно эмоциональную для летчика-космонавта секунду, натянутые до предела нервы отпустит и наступит сброс.

Но секунда эта и нервная разрядка, связанная с ней, еще не пришли. Поэтому меня пытаются отвлечь, ободрить дружеским словом, шуткой. Не важно, удачна ли сама шутка или нет – важно, что с ее помощью поддерживается эмоциональный контакт, восстанавливается ощущение, что космонавт не одинок, что за него болеют, переживают, радуются, что он участвует вместе с остальными в одном общем деле. А вместе с тем с земли продолжают внимательно следить за всем, что происходит в кабине. Нервное возбуждение космонавта может привести к ошибкам. В таком случае ему вовремя, тактично, но настойчиво напомнят: сделай то-то, проверь то-то... Словом, нервы нервами, а работа работой.

"Как перед боем", – думаю я. И на душе становится легче. Я жду команды.

– Ключ – на старт!

Пошли электронные часы. Пуск ракеты рассчитан с точностью до третьего знака секунды.

Автоматика "опрашивает" двигатели: как давление, температура – словом, все ли в порядке?.. Вместе с автоматикой те же вопросы мысленно задаю себе и я...

Вместо ответа чувствую легкий толчок, за ним еще один – это начали расходиться фермы. Сейчас мне, конечно, их не видно, вообще ничего не видно: кабина корабля наглухо закрыта аэродинамическим колпаком – при взлете он примет на себя силу сопротивления атмосферы. Но высвобождение в момент старта ракеты из стальных объятий поддерживающих ее ферм обслуживания я не раз уже видел прежде. Представить это сейчас не составляло никакого труда...

Массивные – сплошного ажурного переплетения – фермы, будто скорлупа расколотого на четыре части диковинного, цилиндрической формы ореха, медленно и плавно раскрываются, как бы вылущивая из себя вместо ядра стройное тело ракеты – гигантский, поставленный на торец карандаш, припудренный иссиня-белым инеем. Вот фермы окончательно разошлись, ракета теперь на стартовом столе совсем одна, кажется, что в мареве испарений она колышется и только чудом удерживает свою гордую, устремленную ввысь вертикаль...

Мысленно я забегаю вперед и дорисовываю воображением не раз виденную картину. Вибрация ракеты усиливается, с ее обшивки осыпается иней, одновременно внизу вспыхивает бурлящий клуб ослепительного бледно-оранжевого пламени, а все вокруг сотрясает мощная волна грохота. Грохот раздирает воздух стремительно расходящимися в пространство волнами, подпирающий ракету столб пламени растет – ракета плавно сходит со стартового стола. Проходит несколько стремительных, но в то же время необъятно емких секунд, и высоко в небе, там, куда только что ушла ракета, гаснет крохотное пятнышко слабого света последний зримый след выходящего на заданную орбиту космического корабля...

Но мой "Союз-3" еще на Земле. Я слышу, как усиливается внизу гул, и забежавшая вперед мысль возвращается в действительность; двигатели из подготовительного выходят на рабочий режим.

Электронные часы отсчитывают последние мгновения перед стартом.

Невидимая сила мягко, но мощно все глубже и глубже вдавливает меня в кресло.

"Все в порядке!.." – усмехаюсь я про себя.

На 290-й секунде кабину внезапно залил яркий свет – как ночью луч прожектора. Все ясно: сработал пиропатрон, отбросив в пространство ставший ненужным аэродинамический обтекатель. Теперь можно взглянуть в иллюминаторы. Но прежде всего передаю на Землю:

– Колпак сброшен!

– Не волнуйся, дождя теперь уже не будет! – откликнулся кто-то с Земли.

О том, что за 290 секунд мой "Союз-3" вышел на такую высоту, до которой не дотянуться никаким облакам, я знал. И все же приятно было услышать подтверждение, что все идет нормально.

Теперь оставалось одно: благополучно миновать момент отделения корабля от ракеты. Если отстрел ракеты произойдет чуть раньше – скорости не хватит, и корабль, вместо того чтобы выйти на расчетную орбиту, не сумеет преодолеть притяжение Земли. Описав кривую, он приземлится или приводнится тогда где-нибудь у черта на рогах. Скажем, в Индийском океане или в пустыне Гоби... Наоборот, если корабль отделится от ракеты-носителя чуть позже – скорости будет излишек, и корабль выйдет на орбиту с координатами икс, зет и игрек. Что лучше – сказать трудно. Твердо можно быть уверенным лишь в одном: орбита с подобными "координатами" – далеко не самое лучшее, о чем можно мечтать.

Словом, отделиться нужно не "чуть раньше" и не "чуть позже", а точно вовремя. Только тогда все будет хорошо, только тогда можно будет спокойно работать.

Отделение корабля от ракеты-носителя происходит автоматически: вмешаться в это деликатное дело я не могу – могу только контролировать его ход по хронометру.

Я знаю нашу автоматику, горжусь ею, верю ей. Я сижу и гляжу на циферблат хронометра.

Глубокий вдох...

– Находишься на расчетной орбите! – информирует меня Земля.

Выдох... Все! Я начинаю работать.

В космосе легче побывать, чем рассказать о нем так, чтобы тебя по-настоящему поняли. Сколько я ни расспрашивал тех, кто возвращался с орбиты, сколько ни вглядывался в фотографии и рисунки тех, кто стартовал до меня, представить космос таким, как он есть, мне так и не удалось. То, что я увидел сам, оказалось и похожим, и непохожим. Одно дело – голые факты, совсем другое – их восприятие. Тут-то и загвоздка!

Казалось бы, что особенного? Ну, изменились скорость и высота – параметры, с изменением которых летчики постоянно имеют дело. Все верно, если иметь в виду одну арифметику. Но помимо нее существует еще и непреложный закон диалектики: количество при определенных условиях переходит в качество. "Союз-3" не просто поднялся над планетой, он вырвался за ее пределы. Вокруг простирался иной мир – мир, с которым человек был знаком только мысленно, мир космоса...

Космос подавлял своим торжественным, бесстрастным величием. От него веяло глухим отчуждением. Но помимо космоса была Земля. Стоило только взглянуть вниз, в иллюминатор, чтобы понять, как она прекрасна. Поначалу Земля просто ошеломляла буйным великолепием красок. Никогда прежде я не видел ничего подобного. И хотя те, кто побывали в космосе до меня, охотно делились своими впечатлениями, действительность все же превзошла самые смелые ожидания. Я понял, что человеческие слова тут бессильны, это нужно увидеть своими глазами.

И я смотрел, неотрывно смотрел на Землю. Она была необыкновенна! Странно как-то видеть, скажем, сразу чуть ли не всю европейскую часть Советского Союза – от Баренцева до Черного моря – и разглядывать в то же время столичный парк культуры в Сокольниках или панораму ВДНХ. И тем не менее в какой-то мере это было именно так. Еще командир "Востока-3" Николаев рассказывал, что видел улицы городов, а американский астронавт Купер утверждал, что при благоприятных условиях с орбиты можно рассмотреть и еще более мелкие детали. "Я мог различать отдельные дома и улицы в такой безоблачной и сухой зоне, как район Гималайских гор... – писал он. – Я разглядел паровоз, заметив сначала его дым. Я видел также след корабля на большой реке в районе Бирмы – Индии".

Паровозов или отдельных домов я, правда, разглядеть не сумел, может, Куперу лишь показалось, а может, он обладал повышенной остротой зрения. А вот бурунчики от пароходов видел вполне ясно. На синей глади океана белые как сахар следы от корабельных винтов выглядели достаточно отчетливо. Кстати, сама синь водной акватории тоже не однотипна, она поражает глаз богатством различных красок и оттенков – от серо-зеленого до синевы с сединой. Цвета переходят друг в друга необычайно мягко и неприметно, оттенки настолько тонки, что уловить грань между ними практически невозможно: ее, по существу, нет. Хотя разница в окраске хорошо заметна.

Земля там, где нет больших зеленых массивов, имела чаще всего нарядный красно-коричневый оттенок. На ней четко просматривались замысловатые извивы и петли рек, прямые линии железных дорог и автомагистралей, поблескивающие в лучах солнца зеркальные пятна озер.

Города, если они не прямо под тобой, казались крупными темными пятнами самых причудливых форм и конфигураций; от многих из них тянулись далеко в сторону длинные шлейфы дыма. Большие села и пригородные поселки тоже нетрудно было разглядеть.

Но, пожалуй, наибольшую необычность и наибольшее цветовое богатство вобрала в себя та часть земной атмосферы, которая непосредственно прилегает к горизонту. Тут, как с первого же взгляда осознал я, любые слова бессильны, как, впрочем, и любая живопись со всей ее палитрой земных красок – космос на этот счет несравненно щедрее. Не могла помочь и цветная фотография и киносъемка: самые высококачественные пленки не передавали и десятой части бесконечного спектра оттенков.

В первые минуты я просто не мог оторваться от иллюминаторов. Но хотя наблюдения и входили в рабочую часть программы, однако меня ждали и другие, более неотложные дела. Уже в конце первого витка следовало провести сближение с беспилотным кораблем "Союз-2", выведенным на орбиту сутками раньше. Работа предстояла крайне важная и ответственная. К ней требовалось подготовиться заблаговременно.

Прежде всего следовало освоиться с невесомостью. Готовясь к старту, я провел в состоянии невесомости не менее десятка часов. Но одно дело тренировки на Земле, совсем другое – работа в космосе.

Невесомость, естественно, наступила сразу же, как только корабль вышел на орбиту. В первые минуты мне казалось, будто тело хотя и медленно, но непрерывно вращается вдоль незримой горизонтальной оси – так, будто бы я крутил в воздухе неправдоподобно замедленное сальто. Впрочем, ощущение это возникло лишь тогда, когда я закрывал глаза. Стоило их открыть – и все пропадало.

Отстегнув ремни, я освободился от кресла и попробовал воспользоваться приобретенными во время тренировок навыками, и через несколько минут уже довольно ловко контролировал свои перемещения в пространстве. Парить в воздухе было необыкновенно приятно: небывалая легкость в теле, освободившемся из-под власти вековечного земного тяготения. Управлять движениями приходилось с учетом условий невесомости. Поджимая или, наоборот, резко выпрямляя ноги, сводя вместе или разводя руки, отталкиваясь от пола, потолка, стен, я добивался того, чтобы попасть куда нужно. С этим дело пошло на лад довольно скоро.

И все же понадобилось немало времени, чтобы приспособиться к новым условиям и выполнять работу, требующую точности движения. Предстояло испытать ручное управление кораблем. Для этого в моем распоряжении имелась сложная, но вполне надежная система. В числе прочего в нее входили бортовые маневренные двигатели, сообщавшие кораблю нужное ускорение, ручка управления, с помощью которой контролировались перемещения в пространстве по всем трем осям.

...Беспилотный "Союз-2" возник в глубинах пространства в виде едва различимой, но яркой точки, которая постепенно увеличивалась в размерах. Первый этап сближения осуществлялся автоматически.

Вскоре "Союз-2" уже не выглядел едва различимой точкой, а напоминал большую серебряную птицу, у которой вместо крыльев широко раскинулись в стороны панели солнечных батарей. Теперь эта птица парила совсем близко, до нее оставалось не более двухсот метров.

Наступал второй этап сближения. Я взялся за ручку управления.

Едва слышно ворчали за бортом малые двигатели системы ориентации и стабилизации корабля. А вот заработали и маневровые. Два "Союза" медленно сходились в пространстве. И это было как чудо! Ощущение его не покидало меня ни на секунду, хотя задолго до этого я несчетное число раз мысленно представлял себе, как все это будет.

Наконец я сбросил тягу до минимума: корабли сближались теперь совсем медленно, их относительная скорость практически подходила к нулю. Абсолютная же скорость была огромна: оба они неслись над Землей, покрывая за час двадцать восемь тысяч километров! Здесь, на орбите, особенно если не смотреть вниз, на Землю, чудовищная эта скорость никак не чувствовалась. Оба корабля будто неподвижно повисли в пространстве.

Когда они сблизились до нескольких метров, двигатели отключились. Некоторое время корабли шли борт к борту, но вскоре в силу разницы орбит опять стали расходиться в стороны. Я вновь включил тягу, и вновь корабли сошлись. Ручное управление действовало безотказно.

Время, отпущенное программой на первое, пробное, сближение, окончилось. Впереди ждали другие неотложные дела.

Я неохотно вернул ручку управления в нейтральное положение и несколько минут следил, как удаляется "Союз-2", уменьшаясь в размерах, чтобы вновь исчезнуть, раствориться в беспредельных просторах космоса до новой, запланированной на следующие сутки встречи...

Одной из приятных задач, которую согласно программе предстояло выполнить, являлись телерепортажи с борта космического корабля. Я по себе хорошо знал, с каким нетерпением ожидают их на Земле. Я помнил, как страстно хотелось мне заглянуть в кабину первых "Востоков", которые пилотировали Гагарин или Титов, Николаев или Попович, заглянуть хотя бы на несколько секунд, хотя бы краешком глаза – что там, как там?! Но тогда репортажей из космоса еще не вели, новости узнавались из газет, из сообщений по радио.

А вот сейчас миллионы людей могли собственными глазами увидеть, что происходит на далекой орбите, стать в какой-то мере соучастниками космического полета. Для этого на борту корабля была специальная переносная портативная камера, с помощью которой я мог показать все, что хотел и считал нужным. А показать, разумеется, было что. В сравнении с "Востоками" и "Восходами" новый корабль отличался не только размерами, но и совершенством внутренней компоновки, комфортом. Помимо кабины с рабочим креслом, приборными досками, индикаторами, тумблерами, ручками управления, телеэкраном, радиооборудованием для двусторонней связи с Землей и контейнером с неприкосновенным запасом воды и пищи на случай, если приземление произойдет не там, где намечено, на "Союзе" имелся еще и специальный орбитальный отсек, где наряду с проведением различных научных исследований космонавт мог отдохнуть, пообедать, размять мышцы, отоспаться, наконец.

Отсек этот был выдержан в строгом деловом стиле. Возле одной из его стенок размещался удобный диван для сна, напротив – своеобразный рабочий кабинет со столом и отделанным под красное дерево сервантом, где хранились продукты, аптечка, предметы личного туалета. Полка с фотокассетами и микрофильмами, пульты управления, приборы для научных опытов, различные, в том числе и астрономические, инструменты. Портативная небольшая кухня, с помощью которой можно быстро приготовить космический обед или ужин... Словом, не зря прозвали корабль двухкомнатной летающей квартирой.

Радовало и ощущение пространственной свободы. И без того немалые размеры орбитального отсека здесь, в космосе, как бы еще раздвинулись. Возможность передвижений в трехмерном пространстве, не ограниченная силой земной гравитации, сделала и отсек, и кабину еще просторнее, чем они казались на Земле.

Свободно перемещаясь во всех направлениях, я брал под прицел объектива телекамеры все, что могло представить для телезрителей на Земле хоть какой-то интерес. Комментируя этот необычный, первый в истории человечества видеорепортаж из космоса, я увлеченно давал справки и пояснения, рассказывал обо всем, что вижу сам и что может увидеть многомиллионный зритель. Наводил, конечно, объектив камеры и на иллюминаторы, чтобы люди могли, так сказать, взглянуть на самих себя сверху. Единственное, о чем я жалел, что не в моей власти было приобщить зрителей к той захватывающей игре красок, которые открывались отсюда, из космоса, и которые невозможно было передать с помощью черно-белого телевизионного изображения.

Работа с телекамерой доставляла мне громадное удовлетворение. Хотя, конечно, я и не мог отдать ей столько времени, сколько хотелось.

Время на орбите жестко лимитировалось графиком: все четверо суток, что предстояло провести в космосе, были расписаны буквально поминутно. Стоило лишь раскрыть борт-журнал, найти нужное место – и ломать голову над тем, чем заняться в следующую минуту, уже не следовало. Все действия космонавта были спланированы и расписаны еще на Земле задолго до старта.

После работы с телекамерой по графику мне полагался отдых. Часть отпущенного на него времени помогли скоротать друзья, оставшиеся на Земле. Шутка, начатая еще до старта, закончилась только в космосе. Когда корабль совершил уже несколько витков на орбите, с Земли среди прочих поступила такая радиограмма: "Загляни в бортжурнал. Надеемся, что тебе это доставит массу удовольствия".

Раскрываю, смотрю: между страниц вложена расписка. Та самая, которую я подмахнул в машине не читая и с текстом которой мне было обещано детально ознакомиться в ближайшем будущем. Читаю. Дескать, я, такой-то, обязуюсь не возмущаться тому факту, что, пока сам буду, так сказать, вкушать космос, оставшиеся на Земле будут пользоваться за мой счет земными питиями и яствами. И приписка: а если, мол, буду возмущаться, то соответственно будут нарастать и проценты. В чем, дескать, собственноручно расписываюсь...

Радирую в ответ: "Прочел. В восторге. Больше того: ликую!"

II снова с Земли: "Молодец! Ликуй! И о процентах помни!"

Не стоит, разумеется, думать, что радиосвязь с Землей использовалась как бог на душу положит. Все радиограммы имели строго, непосредственное отношение к выполнению программы. Но в те редкие минуты, когда в делах наступало затишье, дружеское слово с Земли или шутка приходились как нельзя кстати.