Текст книги "Прожитое"

Автор книги: Георгий Жженов

От «Глухаря» до «Жар-птицы»

В мае 1975 года делегация кинематографистов, направлявшаяся на Неделю советских фильмов в Аргентину, застряла в Париже в ожидании виз. Делегацию представляли два актера: артистка кино Жанна Болотова, красивая, со сдержанным характером и манерами, изящная молодая женщина, и я – артист Театра имени Моссовета.

Политическая ситуация в Аргентине, от которой зависел наш приезд, была сложной, и Госкино посчитало, что получить визы через наше посольство в Париже будет проще и скорее, чем в Москве.

Мы не протестовали. За всю свою жизнь я не встретил человека, который не был бы рад провести несколько лишних дней в Париже.

Париж покоряет с первого дня встречи! Буквально через час пребывания в нем чувствуешь себя легко и просто, как со старым приветливым другом. Обаяние этого чудесного города – в его мягкой жизнерадостности и легкости, поразительной легкости во всем! И прежде всего в архитектуре его бесчисленных дворцов и площадей, мансардных крыш, в его бульварах… В приветливой жизни улиц, в остроумных, общительных людях, в климате, наконец!

Принято думать, что город, в котором ты мечтал побывать, но никогда не был, при свидании всегда почему-то разочаровывает… В таких случаях говорят: «Ожидал большего». Кажется, все, что ты читал, знал и видел о нем заочно, ярче самой встречи! Такова, наверно, сила первого впечатления…

Тем более если это впечатление навязано талантом больших художников, писателей, режиссеров…

Париж в этом смысле исключение! Все ранее слышанное, читанное, виденное не заменяет встречу, а всего лишь подготавливает человека к предстоящей радости свидания.

Главная достопримечательность Парижа не Эйфелева башня, а атмосфера, люди, жизнелюбие, воздух! А уж потом и Эйфелева башня, и Лувр, и кабачки Латинского квартала, и Монмартр, и многое-многое другое, чем издавна и по сей день восторгаются лучшие художники мира.

Кинематограф некоторым своим работникам (счастливчикам!), угадавшим пять-шесть номеров своеобразного «кинематографического спортлото», время от времени дает возможность видеть мир.

Мне доводилось бывать в Париже и раньше. К сожалению, кратко, большей частью как транзитному пассажиру.

В этих случаях всегда старался, чтобы билет был с пересадкой. И чтобы эта пересадка, «стыковка» самолетов, приходилась на Париж и была по времени возможно дольше.

На трое суток всегда можно было беспрепятственно, не выходя из любого аэропорта, получить полицейскую визу, разрешающую иностранцу пребывание в Париже. Право транзитного пассажира! Оно обеспечивало пассажиру гостиницу, питание и транспорт за счет той авиакомпании, благодаря которой пассажир летел дальше и дольше! Так называемый «закон длинного плеча»…

В Париже вовсю цвели каштаны. Пригревало майское солнышко, на улицах продавали первую клубнику…

Целыми днями мы бродили по городу, с удовольствием дыша парижским смогом… С толпами туристов побывали в Лувре, в Версале, ездили в Шантийи, во дворец принца Конде… Словом, прекрасно проводили время в ожидании виз.

В визах нам в конце концов было отказано – видно, в Аргентине не то правительство пришло к власти, на какое мы рассчитывали. Неделя советских фильмов была отменена, и мы с Жанной собирались улететь домой, в Москву.

До вылета самолета в нашем распоряжении оставались еще целые сутки.

По просьбе нашего посольства и общества «Франция-СССР» мы дали согласие побывать на вечере советского фильма в клубе «Жар-птица».

В этот воскресный вечер там должен был демонстрироваться фильм «Молчание доктора Ивенса» с участием Жанны Болотовой.

«Жар-птица» – приватный клуб, расположенный в тихом районе Парижа, охотно посещаемый разношерстной публикой в воскресные дни. И прежде всего русскими, занесенными ураганными ветрами двадцатого столетия, двумя мировыми войнами, Октябрьской революцией, Гражданской войной в России…

Приехали мы рано. Нас встретил один из владельцев «Жар-птицы» – улыбчивый человек лет пятидесяти, прекрасно говоривший по-русски. По характерному акценту можно было безошибочно признать в нем грузина (интересно, как звучал его акцент, когда он разговаривал по-французски?). Извинившись перед нами на тот случай, если публики на вечере будет немного («в воскресные дни парижане обычно бывают за городом»), месье грузин пригласил нас ознакомиться с клубом, пока зрители собираются и рассаживаются.

Вопреки его прогнозам, народу набралось достаточно. Когда мы вошли в зал, он был почти полон. Нас провели на сцену, представили публике и попросили каждого сказать зрителям несколько слов. Не без задней мысли я предложил Жанне высказаться первой. Она предваряла своим словом фильм – ей было ясно, о чем следует говорить, – конечно, о фильме, о своем участии в нем, словом, ситуация для нее была привычной.

А вот я решительно не представлял, о чем мне следовало разговаривать с парижской публикой, и очень надеялся, как в таких случаях и бывает, за те минуты, пока выступает партнер, успеть не только осмотреться, присмотреться и придумать тему своего выступления, но и поймать ту непременную «изюминку», без которой даже самый красноречивый человек выглядит всегда пресным и косноязычным.

Погруженный в свои мысли, я в то же время присматривался к затихшему залу, стараясь понять публику.

А публика «Жар-птицы» была весьма пестренькая и разноязыкая!

Кроме молодежи – студентов кафедры славянских языков Венсенского университета, обращали на себя внимание аристократические старики и старушки с ностальгическим выражением лиц, завороженно слушавшие красивую русскую артистку из Москвы… Последние могикане далекой «белой» эмиграции, дожившие до наших дней!.. (Их дети и дети их детей уже родились во Франции и знали о России только понаслышке.)

Мне приятно было узнать, что в годы войны многие из них были на стороне боровшихся с фашизмом, участвовали во французском движении Сопротивления, некоторые воевали в «маки»…

Были в зале и «осколки» Второй мировой войны, выплеснутые из России вместе с немцами…

Были невозвращенцы и диссиденты…

И конечно же, эмигранты наших дней, вырвавшиеся из Советского Союза по зову крови на родину предков – в Израиль.

Справедливости ради следует сказать, что патриотизма на весь путь от Москвы до Тель-Авива, как правило, не хватало, – остатки благородного чувства улетучивались обычно в Париже, Риме или Нью-Йорке…

Все эти первые мысли и впечатления о публике «Жар-птицы» постепенно обрели во мне определенность, и, когда Жанна Болотова закончила свое выступление и передала эстафету мне, я уже знал, о чем буду говорить.

– Я русский, – начал я. – Родился в городе, о котором наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин писал:

 
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады…
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса…
 

Читал я, забыв обо всем, – читал с вдохновением, захлестнутый патриотическими чувствами и гордостью за свою Россию.

(Хорошо или плохо – не знаю!.. Знаю одно: читал категорически не так, как бормотал эту гениальную поэму один мой московский именитый коллега по Всесоюзному телевидению.

Ах, смотрите, какой я умный, какой талантливый! Я и царь Петр, я и Пушкин, я и… Петербург! И все я, я!.. Все про себя да про себя! Нет бы подумать, что читать-то следует не про себя (кому ты нужен?), а про чудотворного строителя, «чьей волей роковой над морем город основался»! И про сам город, вознесшийся «из тьмы лесов, из топи блат»! И про гений поэта, сумевшего так вдохновенно, так глубоко и нежно, с любовью и удалью воспеть одну из страниц русской истории: рождение Северной Пальмиры – Петербурга!

Любить надо все то, о чем пел Александр Сергеевич, а не притворяться, не бормотать многозначительно – дураков нынче нет! В телевизор все видно.)

И то ли в благодарность за прекрасные стихи Пушкина, то ли потому, что я затронул больную для каждого русского эмигранта тему Родины, – а скорее всего за то и за другое вместе в зале зааплодировали. Почувствовав этот миг моей «власти» над зрителями, я продолжал:

– Да, это Петербург! Да, это Петроград! Да, это Ленинград!.. С его именем связана вся моя жизнь. И горе, и радость, и любовь, и ненависть – всё! И где бы я ни жил позже, куда бы меня судьба ни забрасывала, я любил, люблю и буду всегда любить мой родной Ленинград! Люблю единственной в жизни любовью. Как и вы, вероятно, любите свой город или место, где родились.

По лицам некоторых зрителей, особенно активно выражавших мне симпатию и дружелюбие, я понял, что в зале присутствует немало моих земляков, жадно ловивших каждое слово о Ленинграде.

Говорил я и о том, что молюсь, так сказать, сразу двум богам: работаю в театре и кинематографе одновременно. Кого из этих двух богов люблю больше, сказать затрудняюсь, но знаю твердо: чтобы быть настоящим актером, надо работать в театре.

– Театр – учреждение с режимом почти ежедневных репетиций и спектаклей – держит актера в постоянной профессиональной форме, как спортсмена ежедневные тренировки.

И творчески актеру в театре интереснее. Он имеет дело с живыми людьми, с тишиной живого зрительного зала, когда иногда артист ощущает свою «власть» над умами и сердцами зрителей. А это немаловажное обстоятельство! И те биотоки, которые идут со сцены в зал и из зала на сцену, как бы взаимообогащая и артиста, и зрителя, это не просто разговоры, пустые слова и прочее… Существует такая связь артиста и зрителя, такой редкий, но счастливый союз, когда и рождается вдохновение, происходит таинственный акт творчества.

Но и кинематограф никогда не брошу. Кинематограф могуч своим воздействием на людей! Силой и масштабом этого воздействия.

Кинематограф немедленно откликается на любое чрезвычайное событие в жизни человека… В жизни государства, общества… Кинематограф всегда на переднем рубеже жизни! И возможность мне, не артисту, а человеку, гражданину, быть на этом переднем рубеже жизни, сказать о ней свое собственное слово, заявить о своей философской позиции, о своем презрении к чему-либо в жизни устами и поступками своего героя, заявить о своей радости, гневе, боли, возмущении и т. д., конечно, почетное право… За это я безмерно люблю кино!

Но, будучи театральным артистом, снимаюсь только в свободное от театра время и снялся уже в восьмидесяти фильмах. И в это же свободное от театра время приехал в Париж, имею сейчас удовольствие разговаривать с вами.

И раз уж я начал свое слово стихами, позвольте мне и закончить его стихами Леонида Бородина:

 
Мы с детства в Русь вколдованы —
Лишь помни и носи!
Но судьбы уготованы,
И нет уж той Руси!
То к худшему?
То к лучшему?
Кому про то ясней?
По Пушкину,
По Тютчеву
Знакомились мы с ней.
Сквозь песни молодецкие
Мы ищем нашу Русь.
Нам бабки досоветские
Вложили эту грусть.
Но тропы опечатаны,
Не тронь! Не воскреси!
Последние внучата мы
Несбывшейся Руси!
Мне Русь была не словом спора,
Мне Русь была судья и мать!
И мне ль российского простора
И русской доли не понять,
Пропетой чуткими мехами
В одно дыхание мое!
Я сын Руси
С ее грехами И благодатями ее.
Но нет отчаянью предела,
И боль утрат не пережить —
Я ж не умею жить без дела,
Без веры не умею жить!
Без перегибов, перехлестов,
Без верст, расхлестанных, в пыли!
Я слишком русский,
Чтобы просто
Кормиться благами земли!
Знать, головою неповинной
По эшафоту простучать.
Я ж не умею вполовину
Ни говорить и ни молчать!
 

Проводили нас со сцены тепло и благодарно. Было очевидно, что оба мы, и Жанна, и я, что называется, «пришлись» публике.

В антракте, когда мы проходили по фойе, нас окружили улыбающиеся зрители. Благодарили, говорили комплименты, задавали всевозможные вопросы, просили автографы…

Из большинства вопросов явствовало, что ничего они не знают о нас путного, правдивого… Многим все еще казалось, что мы заорганизованные, «зашоренные» роботы, говорящие и действующие по указке и не имеющие права рассуждать самостоятельно…

Наша простота и раскованность, готовность понять шутку и шутить самим явились для них приятной неожиданностью и откровением. И это в Париже? (Не так уж и далеко от Москвы.)

«Земляки» осаждали расспросами о Ленинграде. Как выглядит Зимний дворец? В какой цвет покрашен? Остались ли торцы на Невском? Цела ли Мариинская опера? Сохранились ли после войны дворцы Царского Села, Петергофа, Ораниенбаума?..

Пришлось обстоятельно отвечать. Одна древняя старушка спросила:

– Скажите, а дом номер пятьдесят один по Литейному проспекту сохранился?

Ведь надо же! Как раз в этом доме помещался Ленинградский областной драматический театр, в котором я несколько лет работал.

– А почему это вас интересует? – спросил я.

Старушка замялась слегка и сказала:

– В некотором роде я когда-то была его хозяйкой.

Я ответил, что дом не только существует, но больше того, опасаясь неожиданного приезда «хозяйки», его не только отремонтировали, но и покрасили заново.

– А в какой цвет? – улыбнулась она.

Я ответил.

– Таким он и был при мне, – успокоилась «домовладелица».

Другая аккуратная старушенция робко «тюкала» меня по руке чем-то блестящим, стараясь обратить на себя мое внимание. Когда ей удалось это, она протянула мне клеенчатый кошелечек и сказала:

– Месье Жженов! Все у вас чего-нибудь да просят… Кто автограф, кто что… А я хочу дать вам на память этот пустяковый кошелечек. Пусть ваша дочь хранит в нем билеты на метро.

– У нас не существует билетов на метро, – сказал я.

– Ну что ж!.. Тогда пусть существует память обо мне, – нашлась старушка.

На внутренней стенке кошелька синим фломастером слова: «Артистка Харьковского театра Е. Ещенко. Париж. 1975».

Сувенир этот моя дочь хранит по сей день.

У самого выхода из «Жар-птицы» случилось неожиданное. Когда по просьбе хозяев клуба я расписывался в книге почетных гостей, за моей спиной вдруг раздался хрипловатый возглас:

– Здорово, Жорка!

Я опешил. Не сразу дошло даже, что это могло относиться ко мне. Когда дошло, я обернулся, стараясь понять, кто бы это мог быть. Обернулись и мои спутники. Вокруг стало тихо. Все с любопытством ждали, что будет дальше.

Говорят: всякая биография на облике человека неизбежно оставляет след. Передо мной стоял человек, чья внешность целиком подтверждала это правило.

Левая рука этого человека неподвижно висела вдоль туловища. На руку была натянута кожаная перчатка. Я-то знал, что руки нет вовсе. Характерные морщины беспорядочно перекрестили когда-то холеное, красивое лицо. Кстати, сейчас его лицо нравилось мне больше, чем тогда. И глаза… Его темные семитские глаза, хитрый прищур которых и нагловатую самоуверенность погасили последующие страдания. Святая правда, что в глазах человека, как в зеркале, можно прочесть всю его жизнь!

– Гришка?! – Мы пожали друг другу руки. – Живой?

– Как видишь!

Дальше состоялся следующий диалог.

Он: – Надолго здесь?

Я: – Завтра возвращаюсь в Москву. А ты?

Он: – Я ведь теперь живу в Европе! Завтра еду в Италию, вот так!

(В этом месте, по его расчету, я должен был испытать зависть. Зависти в себе я не почувствовал.)

Я: – Да, я понимаю…

Он: – Познакомься, моя жена!

(Он представил мне женщину, которую я не запомнил. Мы поклонились друг другу.)

Он: – Может быть, тебе деньги нужны?.. Долларов двести могу ссудить.

(Вопрос явно был рассчитан на публику.)

Я: – Спасибо, Гриша. Свои финансовые дела я вчера еще закончил. Лучше побереги доллары для себя – пригодятся.

Он: – Как знаешь!

(Мы оба молча смотрели друг на друга и не знали, о чем нам говорить дальше.)

Я: – Чувствуешь себя как? Как здоровье?

Он: – Спасибо. Теперь хорошо. А ты? Неплохо выглядишь!

Я: – На Севере мясо не портится!.. Сам знаешь…

Он: – Еще как знаю!..

(Опять замолчали. Становилось как-то неловко… Не про погоду же начинать!..)

Он: – Ну что ж, ладно, привет!..

Я: – Привет. Прощай!

На мое «прощай» Гриша усмехнулся иронически, мы пожали руки друг другу и разошлись.

Мои спутники продолжали вопросительно и с любопытством смотреть на меня. Я все еще не мог окончательно прийти в себя.

– Братцы! – наконец сказал я. – Какой потрясающий сюжет в голове… Грандиозно!.. И название уже придумал: «От «Глухаря» до «Жар-птицы»».

«Дорога в ад устлана благими намерениями» – гласит поговорка.

В день Первого мая за «благие намерения» я получил подарок от своего начальника – очередные десять суток карцера с последующей отправкой на штрафной прииск. Моя «дорога в ад» началась в гараже районной экскаваторной станции (РЭКС) и, пройдя «душечистилище» лагерного карцера, закончилась на вахте штрафного прииска «Глухарь», прилепившегося у самого перевала к каменистому, поросшему мхом склону сопки.

Тот злополучный день начался как обычный трудовой день… Первомайский праздник на заключенных не распространялся, лагерь работал как всегда.

Массовый взрыв уже состоялся. Экскаваторы ППГ трудились вовсю. Пыхтели, скрежетали по вечной мерзлоте ковшами, очищали подошву забоя от взорванных пустых пород (торфов). За бортом забоя росли огромные отвалы мерзлой породы. Вездесущие лоточники, как навозные жуки, уже копошились в них в поисках золота.

Стояла глубокая оттепель. Днем таяли снега, начали оттаивать забои. Вот-вот начнется промывочный сезон.

Начальство всячески торопило с окончанием вскрышных работ, поэтому в праздничный день работали не только заключенные, но и некоторые вольнонаемные, без которых нельзя было обойтись.

В гараже, где я работал единственным диспетчером, уже с утра все пошло наперекосяк. Машины, развозившие экскаваторам топливо и воду, обслуживали вольнонаемные водители. Некоторые из них не вышли в этот день, видно, еще с вечера начав отмечать праздник, а от тех, кто явился, проку оказалось не много: после нескольких утренних рейсов в забой, к экскаваторам они ухитрились набраться так, что засыпали у диспетчерского столика, пока я отмечал им путевые листы. Приходилось самому садиться за баранку и выручать товарища.

Вот я и мотался туда-сюда, пытаясь предотвратить простои экскаваторов, рассосать ситуацию в надежде, что мои «павшие» проспятся и вернутся в строй. Но много ли я мог сделать один, когда со всех участков забоя, как сигналы бедствия, неслись тревожные гудки экскаваторов, требовавших воды и топлива.

Грешным делом, к полудню я и сам не удержался – причастился! Сердобольные «вольняшки» преподнесли и мне чарку – поздравили с праздником.

С нами старались не иметь никаких контактов только те «вольняшки», кто завербовался на «материке», заключив «полярный договор» с Дальстроем, кто приехал на Колыму за «длинным рублем» или по каким-нибудь иным причинам, известным только им самим и никому больше. Но таких почти и не было на простых физических работах. Они или занимали командные, начальственные должности, или, если возраст соответствовал, а специальной брони, дающей отсрочку, у них не имелось, были призваны в армию и воевали сейчас на фронтах Великой Отечественной.

Как назло, и погода фокусничала: чередовала солнечные прогалы с такими снежными зарядами, что в шаге от себя ничего нельзя было разобрать за сплошной стеной хлопьев мокрого снега.

Когда заряд кончался и на короткое время показывалось солнышко, кругом опять стояла первозданная целина.

Нелепой, чужеродной казалась вдали громада орущего экскаватора, невесть как оказавшегося в сияющем сказочном царстве нетронутого снега – ни следов, ни дорог, ничего!..

В один из таких «слепых» рейсов меня и угораздило наткнуться на своего начальника, когда, сбившись с пути, я кружил на одном месте в поисках дороги.

«Моя судьба» поджидала меня на обочине, у дорожной вешки, торчащей из снега, и семафорила рукой, приказывая остановиться. Ничего хорошего встреча не сулила, я понимал это. В чистом колымском воздухе запах алкоголя, принятого мною сегодня, мог перебить разве что запах керосина или жареной нерпы… Но нерпы не было, а керосином запахло в фигуральном смысле – нюх у моего начальника был не хуже, чем у добермана.

– А ну, постой-ка… постой! Притормози. Ты чего это кружишь? – Он подошел к кабине.

– Заблудился… – стараясь не дышать в его сторону, ответил я. – Сами видите – кругом бело, дорог никаких!.. Того и гляди, загремишь в забой вместе с машиной. Не подскажете, гражданин начальник, как проехать на пятый?.. Везу топливо экскаватору.

– А почему за рулем? Кто разрешил? Где вольный водитель? – Он подозрительно приглядывался ко мне.

– Водитель? Дома, наверное, – сегодня же праздник! На работу не вышел, вот я и езжу. Не стоять же экскаватору.

Не зря я боялся – начальник унюхал-таки запах алкоголя.

– Пьяный?! – аж задохнулся он и без всякого перехода, как это часто бывало с ним, заорал: – Заблудился! Дорогу тебе подсказать, негодяй?! В такой день напился, позор! А ну, вылезай из кабины, алкоголик!

Остановить его теперь было невозможно – начальник «пошел вразнос»… Я повиновался, вылез из машины – от судьбы не убежишь.

– Он заблудился! Дорогу потерял! Ничего, я выведу тебя на чистую воду… Я подскажу тебе дорогу, негодяй! – Начальник никак не мог вытащить из кобуры огромный ржавый пистолет. – На вахту, шагом марш!

– Воду бы спустить на всякий случай… – Я показал рукой на машину.

– Не твоя забота, шагай! – Он ткнул меня пистолетом в спину.

– Спрячьте пушку-то, гражданин начальник! Не смешите людей. С такими игрушками не шутят.

– Молчать! Пристрелю!

– Стреляй, спина широкая… Ну! – вдруг с какой-то забубенной удалью закричал я, теряя контроль над собой.

– Молчать!

– Не замолчу! – Я уже не боялся его.

Отчаяние, гнев, обида, годами копившиеся во мне, рвались наружу. Выпитый спирт только придал храбрости – верно, что пьяному море по колено… Я понимал, что жгу корабли, но уже ничего с собой поделать не мог, меня прорвало.

– Ты как со мной разговариваешь, негодяй? – Начальник захлебнулся от ярости.

– Не нравится, да? – кричал я. – А мне, думаете, нравится, как вы годами измываетесь надо мной, за что?.. Вам нравится, что я послушно ишачу, как бесправный раб? Вы привыкли к этому? Потому и таскаете за собой, как собственность… Я вам не собака – хочу казню, хочу милую! Я человек, а не скотина, запомните это! Он пристрелит меня! Мало, видно, понастреляли за эти годы – все еще руки чешутся, да? Ну и стреляйте, чего боитесь? Вам за это только лишнюю бляху повесят на грудь «за храбрость», одним контриком меньше! Знаем, как это делается: «Убит при попытке к бегству», подпись, печать, и всё – хана! Человека как и не бывало, остался один акт! А что? Нас двое в поле, кругом снег, свидетелей, кроме Бога, никаких, кому верить? Вам, конечно, – Бог нынче не в счет.

Подумаешь, преступление, выпил! Угостили. Сегодня Международный праздник трудящихся всего мира! А кто я такой? Самый настоящий трудящийся. Значит, и праздник мой! Где сказано, что он только для «вольняшек»? Спасибо, нашлись добрые люди, догадались – поздравили. Это от вас не то что благодарности – прошлогоднего снега не дождешься. Вы только пугать и умеете: карцер, срок, пристрелю! Знаете свое «давай-давай»… Хотя бы когда сказали «на, возьми» или «спасибо»… Что я выпил, вы унюхали, а вот что я вкалываю за другого дядю, вам невдомек! Где же ваша совесть?

Кто заставляет меня делать чужую работу – возить по забоям топливо? Никто. Это не моя забота. Экскаваторы встанут? Ну и хрен с ними, пусть стоят! Что мне, больше всех надо? Это – ваше дело. Вы начальство – вам и думать! За это вам деньги платят! Однако я, как божья коровка, ползаю с утра по забоям, а почему? Потому, что совесть моя не позволяет равнодушно слушать, как трубят экскаваторы, понятно? Только не у всех она, видно, есть, совесть!

Один мой следователь хвастался, что у него вместо совести х… вырос! Вот так, гражданин начальник! И не пугайте меня, бесполезно, ничего не выйдет! Больше, чем меня напугали в 1938 году, уже не напугаешь.

Я выплеснул ему в лицо все свои обиды, накопившиеся за годы вынужденного «мирного сосуществования» с ним. Я не боялся, что в сердцах он может пристрелить меня, – такого за ним вроде бы не водилось, хотя с нервами было далеко не в порядке – психовал он часто. Сейчас он еле владел собой. Разозлил я его ужасно.

Не задумываясь, он застрелил бы меня, если бы нашел в себе силы переступить через себя, через свою природу. Это-то сознание бессилия и приводило его в исступление больше, чем слова, в выборе которых я не особенно стеснялся, так как и сам сейчас не очень владел собой.

Ему необходимо было сорвать свою злость, облегчить душу – своей ярости он искал выход. Он материл меня последними словами, искал способ чем-нибудь донять и нашел наконец!

Не доходя до вахты лагеря, закричал коменданту:

– Парикмахера сюда, немедленно!

А когда парикмахер явился, выхватил из его рук машинку, толкнул меня на пенек у вахты и с каким-то сатанинским наслаждением принялся стричь мне волосы на голове.

Волосы, отросшие за время диспетчерства и чудом убереженные от парикмахера в дни обязательных банных стрижек в лагере.

Волосы – признак вольного человека!

Длинные волосы – иллюзия свободы! Мечта и гордость каждого заключенного!

Нашел все-таки мою болевую точку… Закончив экзекуцию, вынес приговор:

– В карцер! На десять суток.

Так в дни первомайских праздников 1943 года я оказался в лагерном карцере прииска имени Тимошенко, в неунывающей компании «блатных». Надо отдать им должное, в критических ситуациях они не теряются, не раскисают, не поддаются отчаянию и не празднуют труса. Лагерь для вора – дом родной! Не потому, что там сладко, там очень несладко, но там привычно. Лагерь – постоянная среда обитания людей этой древней профессии. Жизнь вора – детективный фильм в пяти сериях: преступление, арест, тюрьма, суд, лагерь. А освобождение или побег – всего лишь антракт между двумя очередными сеансами. Долго он не длится даже у самых удачливых: опять следуют преступление, арест, тюрьма и т. д. И все повторяется сначала, или, как воры говорят, «по новой»… Исключение составляют «завязавшие», мне встречать таких не доводилось. Воры – как волки: долго не живут и почти не приручаются. Но их сила воли, их живучесть поражают. Они умеют терпеть физическую боль, переносить болезни, голод, произвол охраны… Нельзя не восхищаться их стойкостью. Честный вор (вор в законе) товарища в беде не оставит – разделит с ним последний кусок хлеба. Воры в законе – своеобразное братство, масонская ложа со своим кодексом чести, со своими воровскими законами. Жестокими, жуткими, волчьими… но не шакальими. Полное презрение к материальным ценностям, к деньгам. Деньги шалые – улетят, прилетят, как голуби! Никакого крохоборства, на карту ставится все…

Среди воров много одаренных от природы натур, талантливых, сильных, умных. Трагично, что эти недюжинные качества получали такое уродливое выражение в жизни.

Артистов они любят. Меня приняли нормально, хотя я для них никто – фраер. Даже потеснились на нарах, и в этом было спасение, поскольку, сидя в карцере в одиночку, можно запросто «дать дуба» от холода. Майские вечера на Колыме – не вечера на хуторе близ Диканьки, мороз ночью лютый! А дров нам полагалось всего восемь килограммов на сутки. Эту «пайку» берегли на те минуты, когда засыпали. Все остальное время ночи обогревались друг о друга.

Наше еще счастье, что карцер мы получили с выводом на работу. Рано утром конвой забирал нас и гнал в забой. Понукать и подбадривать не было нужды – выскакивали «из кандея», как пробки из бутылок.

Очередные десять суток, которыми наградил меня начальник лагеря за мое трудовое усердие, мне предстояло отбыть от звонка до звонка. Как говорится, час в час, минута в минуту. Не девять и не одиннадцать суток, а ровно десять. Старший лейтенант Лебедев Николай Иванович своему характеру не изменял никогда. Рассчитывать на его милосердие не приходилось.

За три с лишним года, что он таскал меня за собой по всей Колыме, куда бы его ни переводили по службе, я заработал от него в знак особого к себе расположения суток двести карцера, не меньше. И отсидел бы их все сполна, если бы не научился вовремя исчезать с его глаз, пока он кричал и ругался, до появления коменданта или охраны. Был он вспыльчив, но отходчив – не видя перед собой объекта раздражения, скисал, гнев его мгновенно испарялся.

Справедливости ради надо сказать, что человек он был незаурядный и в своем роде обаятельный.

Прекрасный организатор – решительный, энергичный. Не давал покоя ни себе, ни другим. Мучил всех. Сутками не вылезал из забоя – подгонял, проверял, требовал… Непонятно было, когда он спал.

«Чума» – так прозвали начальника за непредсказуемость его поступков. Никогда нельзя было угадать, как он поведет себя в тот или иной момент. Его часто захлестывали эмоции.

…В лагерь привезли бильярд! Кому это пришло в голову, неизвестно – акцией ума этот факт не назовешь. Скорее всего это был знак расположения кого-то к кому-то и за что-то. Факт остается фактом – бильярд появился. Ясно, что это была мера поощрительная – ну, скажем, реакция культурно-воспитательной части МАГЛАГа на трудовые успехи лагеря. Бильярд не настоящий, но и не игрушечный. Шары не костяные, но и не металлические – так, ни то ни се, эрзац, но играть можно.

Специально для него распорядились построить на открытой площадке лагеря навес от дождя. Начальник радовался больше всех.

С кием в руке я и увидел его, когда, выспавшись после ночной смены, вышел из барака. В измазанных мелом галифе он кружил с видом победителя вокруг бильярда и легко, с прибаутками обыгрывал каждого, кто пытался соперничать с ним. Роль чемпиона ему нравилась, он был в прекрасном настроении. Заметив меня, предложил и мне сразиться с ним. Я согласился (разве откажешь начальнику?).

– Американку, пирамидку? – высокомерно спросил он.

– Как угодно, гражданин начальник! – скромно ответил я и добавил: – Если в пирамидку, даю вам не глядя десять очков форы.

– Во нахал, во нахал! Все слышали, да? Так! Ладно, принимаю условие. Посмотрим… Начинай!

Школа, которую я прошел в свое время у маркера Дмитрия Михайловича Иванова (знаменитый Митя Сапожок) в Ленинграде, сделала свое дело – партию я у него выиграл.

– Давай ставь следующую. И не нужна мне твоя фора – играем на равных! – Начальник мрачнел.

С каждым положенным мною в лузу шаром барометр его настроения стремительно падал, предвещая бурю… Вокруг нас собирались любопытные. Мне бы, дураку, проиграть ему, а я опять выиграл. В середине третьей партии, поняв, что и ее проигрывает, начальник зловеще оглядел меня с ног до головы и спросил: