Текст книги "Шлимазл"

Автор книги: Георгий Петрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

 
Ел без меня и без стесненья,
Сказал о том, нажав на газ,
И легким лучиком прозренье
Приподняло завесу с глаз.
 

Придётся прозревать дальше, ситуация безвыходная, ради семьи терпеть нужно, уже немного осталось, проследим деградацию до конца.

«Нашу коммуналку только с рынка и кормить. Завтра закупимся у поляков, ведерную кастрюляку кубанского борща наварю, и куда с добром, – с весёлой готовностью к предстоящим кулинарным упражнениям говорил Борис, – неделю есть будем».

* * *

На другой день Семён привел с собой мужа Крыски, того козлобородого, который на Губермана наезжал с рисинкой от плова в бороде. И началось. Борис сразу же по озабоченному, сморщенному, как у старика, лобику, понял, что демагог пришел неспроста и что есть у него с Семёном какой-то замысел, который, конечно же, прояснится в ближайшее время. Он налил ему полную миску борща и приготовился слушать. Оказалось, что козлик состоит в какой-то сионистской организации, и не просто состоит, а является активнейшим её членом. Козлик начал издалека. Он заявил, что демонстративное славянофильство есть не что иное, как одна из форм скрытого антисемитизма, и что старший сын гимнописца – режиссёр «западник», человек безусловно цивилизованный, потому что утверждает: «Скажи, как ты относишься к евреям, и я скажу, кто ты», а вот младшенький всё по церквям знамением себя осеняет, и поэтому у него в фильмах не задействовано ни одного еврея. Не подозрительно ли это?

«Да они тут все умом на антисемитизме двинулись, – медленно закипал Борис, – ну зачем, зачем евреев в каждый кадр совать, когда у него и без них гениально получается? Для чего ему с Мережко в „Родню“ семитов приглашать? Разве найдется еврей, который лучше Бортника Вовчика сыграет? Может быть, ещё и Мордюкову на еврейку заменить или на роль Ильи Обломова нашего человека пригласить? Кричала Лиознова на съёмках фильма „Семнадцать мгновений весны“ на директора Ефима Лебединского, который на роли часовых всю мишпаху 1515
  Мишпаха – родня (иврит)


[Закрыть]пристроил: „Чтоб я ни одного жида среди охранников не видела! Тут прибалты нужны!“, кричала и правильно делала, потому что не мог у Мюллера иудей работать».

А сионистик-активистик приступил, между тем, к исполнению важного задания.

– Все евреи должны жить в Израиле, – заявил он, поглядывая на Семёна, как на сообщника.

– Но по очереди, – уточнил Борис, но шутку не поняли и даже посмотрели на него с укоризной за его несознательность.

– Мы, евреи, – продолжал агитацию член сионистской организации, – слабый, болезненный и трусливый народ.

– Особенно Гиви Чхеидзе, – съязвил несознательный Борис.

Активистик-сионистик храброго здоровяка Гиви не знал и на шутку опять не среагировал.

Гадко чавкая, шумно втягивая с ложки в себя, потея от горячей пищи и не успевая вытирать пот, заливая от избытка аппетита плохо выраженный вторичный половой признак – реденькую бороденку – борщом, он пищал, что, только объединившись, евреи смогут противостоять проклятым антисемитам.

«Худой, а жрать здоров! Не кормит его Крыска, что ли? – наблюдал за агитатором Борис, – ну неужели он не понимает, что у любого здравомыслящего человека может возникнуть вопросик: „Если вы такие патриоты, то почему здесь в Америке сидите, а не воюете где-нибудь в секторе Газа?“ Вон, друг наш общий Вольдемар Львович Рабинович бросил свое главенство в Татышлинской санэпидстанции, взял с собой двух маленьких дочурок и прямым ходом в Беер-Шеву. И никаких тебе разговоров о земле обетованной, ни псевдопатриотизма. Уехал в Израиль, и всё».

Нет, в самом слове «сионизм» несмотря на оголтелую антипропаганду родных российских идиотов и негодяев, Борис ничего предрассудительного не находил, наоборот, считал объединение необходимым, дабы сподручней было от арабов обороняться и катастрофу европейского еврейства не повторить, но почему-то эти конкретно активисты раздражали. Ну, безмерно из себя выводили.

«Спокойно, шлимазл, без эксцессов, – успокаивал он себя, но рудимент таёжного воспитания, сидящий глубоко внутри, приказ выполнять не хотел и требовал если не подвига, то, хотя бы действия. Нужно было поставить, наконец, этого штинкера 1616
  Штинкер – вонючка (идиш)


[Закрыть]на место, не совершив при этом асоциального деяния.

Почему-то вспомнилось, как однажды, сто лет назад в городе Усьва, сидел он с приятелями в местном ресторанчике. К ним подошел взвинченный и не очень трезвый дохляк с совершенно дурацкими претензиями. Он что-то буровил про какие-то украденные часы и перчатки, потом грубо и бесцеремонно сказал одному из них: «Ну-ка, подвинься, я здесь сяду» и стал сзади, пьяно раскачиваясь на носках. И тот крупный, с хорошо поставленным ударом, имеющий репутацию неробкого человека мужик не смог вынести томительного ожидания удара сзади ножом ли, вилкой или просто кулаком. Он пересел к окну, уступив место наглому доходяге, и с тех пор упал в глазах Бориса как личность раз и навсегда. А через год он был арестован за незаконную торговлю лесом и доказал своим поведением, что тот откат в ресторане не был случайным эпизодом, потому что на первом же допросе он раскололся до мошонки и потащил за собой паровозом столько подельников, что в зале судебного заседания не хватило мест для обвиняемых.

– А ты, почему в Америке сидишь у дяди Сэма на хлебах? Почему сам-то в Израиль не уехал? – Борис пытался унять хорошо знакомую ему дрожь, как перед дракой.

– Так уж получилось, – старательно изобразил огорчение активистик.

Борис, может быть, и смог бы взять себя в руки и успокоиться, но, уловив боковым зрением испуганный взгляд Семёна, взбесился еще больше. Он знал, что Семёну известно, на какой фортель он способен, и это ощущение присутствия рядом совсем не праздного зеваки, не только не остановило его, но ещё больше усугубило ситуацию. Человек часто, особенно если это личность психопатическая, делает не то, что хочет, а то, что от него ожидают.

– Как это получилось? – изображал неподдельное удивление Борис, но слушать ответ не стал.

Он поднялся, громко скрипнув отодвигаемым стулом, и пошёл вокруг огромного стола чуточку быстрее, чем принято ходить по дому в спокойной обстановке. Ровно настолько быстрей, чтобы у козлобородого не оставалось сомнений, что к нему приближаются с нехорошими намерениями. Борис встал за спиной собеседника и еще раз упрямо переспросил: «Как это получилось?»

Он прекрасно знал, что теперь, несмотря на то, что он не закричал, не ударил по столу, не коснулся гада даже пальцем, активистик-сионистик не сможет больше есть, потому что богатым воображением труса он обязательно представит себе, как от удара в затылок, ложка поднесенная ко рту, по закону инерции вонзается ему в глотку. Он не сможет больше пить, потому что от предполагаемого удара по руке или по сосуду стакан влетит ему в хавальник, круша всё на своем пути, дробя зубы и разрезая осколками стекла рот. Он не сможет больше говорить, потому что пересохнет со страху его жевательный аппарат, и язык, не смазанный слюной, будет мямлить нечленораздельное. И при этом он будет видеть перед собой встревоженное лицо Семёна и от этого станет еще страшней. Захочется непременно обернуться, взглянуть в лицо сзади стоящего и попытаться уловить в глазах этого сибирского бандита хоть какие-то признаки помилования, но сделать это ему покажется унизительным и недостойным, а в это время изувер наклонится к самому уху, повторит с фальшивым любопытством: «Как это получилось?», и леденящий душу ужас ожидания зверской оплеухи станет совсем непереносимым, ну, прямо до охлаждения капель пота на лобике, до побледнения лица, до позорного позыва на низ по-маленькому. Так все и получилось, и продли эту пытку Борис, может быть, прибавился бы к вышеизложенному ещё и позыв по-большому, но подбежала Настенька. «Пап, ты чего?» – удивилась она тому, что отец, как-то странно наклонился над дяденькой, как будто хотел укусить его за лысеющий затылок.

– Ничего, дочурка, всё нормально, – распрямился Борис, и в этот момент, воспользовавшись временной отсрочкой экзекуции, козлобородый сквозанул мимо и рванул из дома, уже на улице зашнуровывая непослушными пальцами ботинок.

На другой день Борис, копаясь в библиотеке у Семёна, обнаружил случайно книгу Саши Гольмана. Открыл наугад опус под названием «Вперед к победе сионизма».

Ах, умница Гольман! Ах, единомышленник! Описывает, как Семён Куяльник (прямо и фамилия указана) сблатовал всех евреев в Израиль, а сам остался загорать на Бостонском причале. Остроумный, основанный на фактах фельетон!

«Жалко, что Гольман умер уже в Израиле, – сокрушался Борис, – непременно надо было бы дописать, как Плохиш мне открытки в Сибирь высылал с изображением Стены плача, трогательно подписавшись: „Израиль – моя любовь!“ В сущности, все наши общие знакомые уже там, даже лучший друг его, Раевский, где-то в Бат-Яме абсорбируется. Семён тут один сидит и всех туда отправляет. Вот теперь и за меня взялся. Сто процентов: он в одной организации с козлобородым агитатором-сионистиком пребывает. Не удивлюсь, если узнаю, что он от Сохнута 1717
  Сохнут – еврейское агенство.


[Закрыть]бабки получает».

Козлобородый больше не приходил, но появилась его жена – Крыска.

Коммуналка смотрела телевизор. Крыска поцеловала Семена в губы долгим, чувственным поцелуем и уселась к нему на колени.

«Страстный поцелуй после сорока, а хозяину как раз стукнул сороковник – это взаимное отсасывание гноя из-под десневых карманов, – Борис старался не смотреть на парочку, вспоминая, что так, по крайней мере, объяснял этот процесс заведующий кафедрой терапевтической стоматологии милейший Владимир Семенович Недосека. Не случайно классный специалист упорно отстаивал доктрину: „Чем выше интеллект, тем ниже поцелуй“. Профессор утверждал, что у любого пациента в этом возрасте уже имеются дегенеративные изменения пародонта, разрыхление ткани междесневых сосочков и другие признаки заболевания, самым отвратительным из которых является образование вышеупомянутых карманов, в которых поселяются в неимоверных количествах мерзкие микробы, уничтожая которых лейкоциты крови погибают, превращаясь в гной. Да-с.... приятного аппетита. Но дело даже не в этом. Она так откровенно нас презирает, считает нас настолько незначительными и неопасными, что не боится лизать Семена при посторонних, при Настеньке, в конце концов, которая знает, что она – жена козлобородого дяденьки. Дети же все понимают. Самое унизительное, что она ещё и умышленно демонстрирует абсолютное равнодушие к нашему мнению. Мы для нее – никто! Нас здесь нет! Обняла Семёна за шею, села нежным местечком ему на домкрат и елозит у него на хозяйстве. Как мы должны себя при этом вести? Делать вид, что ничего не происходит? Дурацкое положение. Неужели все бабы такие стервы?»

«Нет, не все», – подумала жена Бориса. Она давно уже научилась читать мысли мужа и сейчас по выражению его лица могла безошибочно проследить ход его мыслей.

Она взглянула мельком на Крыску, задержала взгляд на руках. Все было ясно, как день. – «Незатейлива и незамысловата. Пальцы короткие, только картошку ими перебирать. Беспородна! Ногти округлые и выпуклые, как глаза при базедке, – болела часто бронхитом и пневмонией. По серому с зеленцой оттенку ланит можно с уверенностью сказать, что она нуждалась, скверно питалась в детстве, поздно созревала и от того страшно завидовала подружкам. Да кто же бросит в неё камнем, в бедную, когда она в первого же встречного приехавшего на практику студента вцепилась двумя руками, как за спасательный круг. Ну и что, что бородёнка, как у юродивого, зато врач без пяти минут, к тому же – еврей, не то, что русский пьяница и забулдыга, каких у них на селе пруд пруди, но самое главное: он же ещё и в Америку грозился с собой забрать из родной деревеньки Мудищево. Господи! Да как же было ей устоять-то, миленькой? И он, шкет, прыщи онанизмом лечил, тоже женским вниманием не был избалован. В общем, встретились два одиночества. И ведь не обманул, под венец повёл, вот только в Америке дела не пошли, диплом не подтвердил, экзамен не сдал и в сионистики с горя подался. И что она теперь имеет? Козлобородик её сидит на „вэлфере“, квартирка-студия от социала – ублюдочный вариант, детей нет, а тут Семён! Холостой, ещё не старый, с доходом, да ещё с каким; с хоромами: три туалета, джакузи, сауна, две спальни, большая комната для гостей, роскошная библиотека, огромный кабинет, гостиная – свадьбу можно справлять, да ещё и большой оригинал к тому же. Приказал в прихожей, размером большей, чем вся её, крыскина, социальная жилплощадь, телефонную будку в натуральную величину установить. И установили шабашники из Польши, и подписали по-русски: „Телефон“. Ну, как ей не соблазниться, ну, как её судить? Когда в России сейчас за зимние сапоги на панель идут? Не босиком же ходить? Да уж лучше босиком, чем в стоптанных нарезать. Презирают русские плохо одетых, а что мы хотим? Азиаты! Да они этого и не скрывают, вон, какую пословицу придумали: „По одежке встречают“, да по ней же и провожают, не будешь же на улице ум свой казать. Вот и поют: „Хороша я, хороша, да плохо одета. Никто замуж не берет девушку за это“. Короче, судить крыску не будем, да и не за что её судить, с точки зрения обывателя, но вот что касается меня, да я бы с ним на одном гектаре срать не села, ну вот ни за что! Ни за какие коврижки, хоть озолоти – не соглашусь!»

– Этот бедлам на трезвяк становится непереносим, – поднялся Борис, – а не сгонять ли нам с Фимой за бутыльментом?

Когда они вернулись, Семен с мадам куда-то слинял, но пришла Эмма. Они щебетали на кухне о чём-то дамском. Глупым мужчинам понять не дано, какое это райское наслаждение – самозабвенно болтать о пустяках.

– Эмма! Я ещё на улице по тонкому запаху дорогих духов догадался, что ты здесь.

– Какие духи? Борис! Это я сама так вкусно пахну.

– Верю, не сомневаюсь, и потому позвольте отвесить вам комплимент.

– Не позволю потому, что до сих пор не выяснила для себя: комплимент – это тонкая лесть или констатация реально существующих достоинств?

– А это и неважно. Главное – это внешняя достоверность. Хороший комплимент, как и денежки, никогда не бывает лишним. Нужно только так его сконструировать, чтобы поверили.

– Не поверю.

– Еще как поверишь, – убеждала жена, – ему поверишь.

Она не ревновала. Чем больше нагуляет аппетит, тем с большим удовольствием поужинает дома. Известный принцип «Козла нужно держать на длинной веревке, чтобы создать ему иллюзию свободы» она выполняла неукоснительно. Однолюбов жена не выносила, считала их поведение ненормальным; мужчин с отсутствием интереса в глазах к особам противоположного пола тайно презирала, держала их за дефективных и называла последних за глаза кондиционерами.

А, кроме того, Эмма была красива, что говорило в пользу вкуса Бориса Натановича.

– Итак, я утверждаю, дорогая Эмма, что твоя аристократическая печень и нежнейший желудочно-кишечный тракт работают безукоризненно.

– Фи, какой натурализм! Комплимент сомнителен и не принимается ввиду его абсолютной физиологичности.

– Но ты же не спросила, на каком основании я сделал подобное заключение.

– Спрашиваю.

– Охотно отвечаю. За окрас и тургор нашей кожи отвечает печень и пищеварилка, а у тебя такой замечательный, нежный румянец, такой чудесный цвет лица, что у меня нет никаких сомнений в том, что вышеперечисленные органы функционируют прекрасно. Ну, как, поверила?

– Сдаюсь. Поверила и возгордилась.

– Хотите, девушки остограммиться?

Девушки остограммиться не хотели.

– Смотрите, – показал на этикетку Борис, – какую мы с Фимой водочку откопали. Мужик с запорожскими усами и шароварами широкими, як Днипр, отплясывает гопака, а надпись «Казачок». Ну, бог с ним, может быть, это и «Казачок». А почему мы именно эту бутылку купили? А потому, что написано по-русски. Практичные америкашки умеют торговать, не чета нашим.

– Догадливые, поганцы, – после вчерашнего пистона за осквернение хозяйского спального мешка Фимины симпатии к американскому образу жизни резко пошли на убыль

– Вы что же, – Эмма не знала, как поделикатнее сформулировать вопрос, – водку на свои деньги покупаете?

– А что тут такого?

– Да ничего тут такого нет, только мне кажется, что друзья так не..... Ладно! Это дело не мое. А знаете что? Переходите-ка жить ко мне, я вас хоть на машине покатаю, город вам покажу, а то вы так просидите на кухне весь отпуск и Америки не увидите.

– Спасибо, Эмма, будет невтерпеж – совершим дерзкий побег от Семёна.

Вечером забежал на минутку Семён, пошептался о чем-то с Фимой, вышел наружу, потом вернулся, просунул голову в дверной проем и крикнул на весь дом: «А Эмка вас к себе зовет потому, что на Борьку глаз положила!» Крикнул и убежал.

«Откуда он узнал про предложение? Ах, да! Фима! Родственничек всё же. Собственно, он мог и без злого умысла рассказать, но куда я вообще попал? Это же моральный лепрозорий! – Борис попытался смоделировать дальнейший ход событий. – Сейчас Плохиш поедет к Эмме, скажет что-нибудь наподобие: «А Борька сказал, что ты хочешь взять его за вымя» или еще что-нибудь брякнет в этом роде. Нет, не такой он идиот, чтобы пытаться такую умницу, как Эмма, на мякине провести. Он сделает всё гораздо тоньше, тщательно продумает стратегию и тактику, купит тортик для Сары, по щечке ребенка потреплет, поболтает о чём-нибудь несущественном и, уже уходя, максимально стерев с лица шкурный интерес, скажет, тепло, по-родственному улыбаясь:

– Сдается мне, что у вас с Борькой брачные игры начинаются.

– Он что? Сам тебе об этом сказал? – спросит Эмма.

– Ну, что ты! Он – мужик порядочный, – вроде заступится Семен за друга, одновременно продемонстрирует собственное благородство и тут же обдрищет старого приятеля. – Но намякивает, ох, намякивает, что ты желаешь с ним баиньки. Знаешь анекдот: «Нюра, приходи на гумно – сношаться будем», а Нюра отвечает: «Намек поняла – вечером приду». И в этом месте обязательно захихикает Плохиш, не дожидаясь реакции на его поганку, мерзенько так трясонет подбородком: хи-хи-хи.

И всё! Не отмоешься, не обелишься, не оправдаешься, не реабилитируешься! Хочешь, чтобы люди поверили в самый гнусный, самый невероятный, самый чудовищный навет? Ну, так походи по знакомым и пожалуйся, как тебя, бедного, оклеветали. Вот падлы! Одна порядочная женщина на весь этот русскоязычный бордель, и перед той облажать должны. Сегодня же в Омск, «в Сибирь, и пусть петух разбудит, когда вернусь издалека…» Правда, билеты на обратную дорогу куплены с закрытой датой вылета, так что, скорей всего, доплатить предложат за досрочное адью, а платить-то и нечем, но лучше неделю в зале ожидания позагорать, чем в этом говне барахтаться. Не велики бояре – перекантуемся».

– А поехали-ка, девчонки домой, а то я как-то паскудно здесь себя чувствую.

Но девчонки так между собой переглянулись, что сомнений не оставалось: они эту тему уже обсасывали и имеют, по-видимому, своё, отличное от него, Бориса, мнение.

– Домой – это к кому? К участковому, который по заданию налогового инспектора твоих больных пасет, чтобы узнать, сколько они тебе за левую работу на дому уплатили? В казённый дом захотел?

– А куда ехать?

– В Израиль, вот куда!

– Я в этот Узбекистан не поеду.

– Если из страны уезжают евреи, значит там жить нельзя, значит, «прогнило, что-то в датском королевстве».

– Если у евреев такой тонкий нюх на опасность, то почему они из Германии не уехали до того, как их в крематорий повели?

Борис прекрасно знал, что ещё за три года до прихода к власти Гитлера евреи стали уезжать в Палестину. Знал, но хотел услышать возражение.

– Этого я не знаю, не успели, наверное, но зато мне доподлинно известно, что в России прокатились две страшные волны государственного антисемитизма. Хочешь дождаться третьей?

Жена так и не услышала ответа по поводу предполагаемой третьей волны, потому что зазвонил телефон.

– Что вы там коммуналку устроили? – пищал козлобородый. – Понаехали, пылесосы, создали такую обстановку, что Саймон к себе домой не хочет возвращаться

– Однако ты осмелел. Вот что значит, оказаться в пределах недосягаемости. Послушай меня, хорек! Слово «коммуналка» применительно к нашей ситуации предложил употреблять я, а тот, который рядышком с тобой стоит, выдает его, по своему обыкновению, за свою остроту, хотя острым там и не пахнет. Что касается пылесосов, так это не по адресу – я у него ни копейки не взял и, надеюсь, не возьму. А вот что касается невыносимой обстановки, то сегодня действительно возвращаться домой я ему не советую, потому что, как только он появится, я начищу, наконец, ему фэйс. Ты, вонючка, можешь прийти с ним вместе – получишь за компанию.

Борис положил трубку и почувствовал облегчение. Мерзкая недоговоренность, все это время витавшая в воздухе и грозившая разрешиться грандиозным скандалом, больше не существовала.

«В конце концов, я не виноват, что наши отношения зашли так… – он не успел додумать, куда и как зашли их отношения, потому что – вдруг вспомнилось, как доктор Ватсон голосом Виталия Соломина крикнул Шерлоку Холмсу, стоя на пороге своей комнаты: «Зайти так далеко!» Крикнул с укоризной и закрыл за собой дверь. Борис не помнил ни названия рассказа, ни причины раздражения милого доктора, но сам факт возмущения рафинированного интеллигента по поводу ничтожнейшего нарушения его другом правил английского общежития показался ему на фоне того, что происходило с ним в этой квартире, таким наивным, что спровоцировал смех.

«Зайти так далеко? – повторял он, держась за живот. – В Израиль, в Уганду, в Руанду, на Северный полюс из этого гадюшника!» – «Зайти так далеко!» – Ой, я не могу, – он присел на корточки не в силах погасить смех. – «Зайти так далеко!» – пароксизм смеха сотрясал тело, слезы текли по щекам. – «Зайти так далеко!» Я сейчас умру» – хохотал он, и если бы в этот момент кто-нибудь посмотрел на него со стороны, то подумал бы, пожалуй, что бородатый мужик, сидящий на корточках в бутафорской будке с надписью «Телефон», не смеётся, а горько плачет по чему-то очень дорогому и безвозвратно утраченному.

На другой день за Фимой заехали родственники и увезли его на отдых в Калифорнию, а Борис, взяв Борщова в качестве переводчика, пошёл в израильский консулат.

– А в Америке не хочешь остаться?

– У меня денег на адвокатов нет.

– Я дам, у меня есть знакомый из наших. Он за шестьсот долларов выведет тебя на первое слушание, скажешь, что подвергался дискриминации по национальному признаку, а все остальные бюрократические процедуры будут проводиться бесплатно.

– Спасибо, Саша, но я не хочу.

– Почему?

– Не знаю точно почему, но здесь у меня душа умирает. Да не только у меня.

У всех русскоязычных. Что-то происходит с людьми в эмиграции. И в Америке, мне кажется, особенно. Какая-то если не нравственная, то физическая деформация. Я не очень пафосно излагаю? Вот я сегодня ночью думал про тебя, и у меня, даже, четверостишье сложилось. Не обижайся. Я к тебе с теплом отношусь.

Борис задумался на мгновение:

Душа сгорела от болезней

Костёр погашенный давно.

Душе в России жить полезней,

Хоть экология – говно!

– А ведь ты прав, пожалуй. Если в Израиле окажется по-другому, напишешь?

– Напишу.

Таких идиотов, которые бы просились из Америки в Израиль, а не наоборот, в консулате увидели впервые. Даже скрыть удивления не могли, но пытались. Купили на радостях им билеты до Тель-Авива, похлопали одобрительно по плечу и пожелали успешной абсорбции на исторической родине. Семён позвонил, пообещал увезти в аэропорт. Вылетали вечером. Борис закончил поэтические упражнения, перечитал поэму, придумал ей название «Метаморфоза» и остался недоволен. Не хватало самого главного – обобщения. Он покумекал немного и дописал:

 
Дитя одесского Привоза!
Я всё сказал, что б я так жил.
Произошла метаморфоза —
И ты не тот, с кем я дружил.
Ничто не вечно под луною,
Но вот вопрос заколебал:
Ты стал в Америке свиньёю
Иль был ей, только я не знал?!
 

«Пойду, подложу ему под подушку, он прочтет, и… и что? – спрашивал себя Борис. – Застыдится, корить себя станет? Ничего подобного. Даже серийные убийцы считают, что они правы, что, кто-то другой в их преступлениях виноват, а не они. Чикатило, например, во всем винил импотенцию».

Борис скрутил опус трубочкой, поджег его над унитазом, проследил как плод его раздумий, впечатлений и разочарований превращается в пепел, и слил воду.

Уже, судя по времени, должны были объявить регистрацию билетов вылетающих в Израиль, а Семёна все не было. Наконец появился, положил на стол две стодолларовые купюры:

– Это вам.

– Не надо денег, у нас есть.

«Из наружного карманчика достал, значит, заранее приготовил, не хотел при нас в портмоне рыться, – соображал Борис, – долго, наверное, перебирал, думал, пересчитывал и остановился на двухстах. А вдруг он от чистого сердца предлагает?»

– Хочешь сделать мне приятное? Подари мне лучше кухонный нож, а то когда я ещё работать начну?

Семён подарил, но при осмотре ручной клади нож этот категорически брать с собой запретили.

Семён ещё не ушёл – стоял в зале ожидания.

– Пожалел мессер? Признавайся, – Борис изобразил улыбку, чтобы Семён гарантийно не спутал шутку с укором, и протянул нож.

– Нехорошо как-то всё получилось. Мне кажется, что, если бы ты приехал один, всё сложилось бы по-другому. Поехали бы с тобой в Майями-Бич, прихватили бы парочку птичек пофасонистее, погарцевали бы с ними по-пермски. Ты так не считаешь?

– Считаю: ровно восемь букв «п» в предпоследнем предложении.

Он обнял Семёна и пошёл на посадку.

– Борис! – крикнул вдогонку Семён. – Я тебе завидую.

«Вот те на! Богатый, трудоустроенный, с крышей над головой завидует мне, нищему, улетающему в неизвестность. Завидует, что я в Израиль еду, или тому, что у меня семья, дочурка, жена, которая ни за одну, ни за десять яхт с ним лечь не подпишется? Что-то такое появилось в выражении его лица, чего раньше не было. Пожалуй, это грусть по поводу утраты собственной значимости. Его так все любили, а теперь он, в сущности, очень одинок, оттого и печален. А за что любили-то? За острый язык и за непосредственность. Язык утрачен – английский знает на уровне «купи-продай»; анестезиологу в принципе этого уровня достаточно – с больным под наркозом не поговоришь, но нельзя же быть оригинальным, если падежи путаешь и если в разговоре с коллегами полутонов не просекаешь. Отсюда постоянное ощущение ущербности да плюс к тому томительное ожидание характеристики от «товарищей». Рассказывал Семён, что у них в клинике шеф такой порядок завёл: в конце года предлагается написать дружеский отзыв о каком-либо конкретно предложенном коллеге. Донос, в сущности, но всё это с блядской улыбочкой на губах и ледяным холодком в поросячьих глазках. Тут уж не до непосредственности, когда после особенно дружественного отзыва можно с работы загреметь. Вот и утратилась постепенно собственная значимость, сублимировалась на стенках сосудов измученного трудной эмиграцией мозга, а вместо неё – кручина на лице. Даже хороший заработок лик не просветляет. Сколько вообще одному человеку нужно жратвы, тряпок и машин? Жить нужно не для себя, жить нужно для кого-то, и отдавать нужно с большей приятностию для души, чем брать. Только тогда существование несчастных двуногих, с рождения обреченных на смерть и хорошо об этом информированных, приобретает смысл. А вот интересно, если бы завтра Семён улетал бы навсегда, в какую-нибудь Австралию, стали бы выть по нему хором, как тогда на перроне Одесского вокзала? Нет, конечно! Даже Крыска слезы бы не уронила. Уезжает, подлец, а ей с козлобородым шибздиком в социальной норе кувыркаться? Борис вспомнил, как он рыдал на проводах в голос, до всхлипывания, до икоты, до истерики:

 
Я помню, наревелся всласть.
Воспоминанье, как обида.
Господь! Не дай в пути пропасть
Рождённым под звездой Давида.
 

Надо бы это в поэму вставить, – подумал он, потом вспомнил, что её больше нет, и не расстроился. – Плывет себе пепел поэмы к Атлантическому океану, круто перемешанный с фекальными массами. Граждане страны самой ханжеской в мире морали строго следят не только за соблюдением окружающими основных нравственных принципов, но и за регулярностью собственных физиологических отправлений. Несокрушимое пищеварение, своевременное, полное и беспроблемное опорожнение кишечника – залог здоровья нации.