Текст книги "Спасенная душа (Рассказы. Сказки. Притчи)"

Автор книги: Георгий Юдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Живой покойник

Коротка молитва, а спасает.

Жил-был хорошим, безотказный мужик, Тихоном звали. Все умел делать, вот это умение его и сгубило. Придет к кому-нибудь печь перебрать, сделает быстро, ладно, с любовью, ну, хозяин ему премию кроме денег, рюмку нальет, другой – две, и пошло-поехало!

Сначала только после работы пил, а потом во вкус вошел и перед работой начал – «для ловкости пальцев и гибкости мозгов».

Однако пальцы его вскоре негнущимися стали, а сам он превратился в самого горького пьяницу во всем городе. Когда под забором валялся, бесы его своим шершавым языком пробовали: теплый еще или уж можно крючьями в ад волочь. Так потом даже у них, бесов, три дня язык от горькой водки горел! Не стали его в дома звать, потому что «гибкость мозгов» у него такая сделалась – по гвоздю молотком попасть не может.

Идет он однажды осенью по улице, бесцельно в землю уставившись, и думает равнодушно: «Эту зиму не протянуть уж мне. Ну и ладно».

Вдруг слышит, кто-то в окошко ему стучит. Глянул – знакомая вдова, у которой он дверь чинил, зовет: зайди, мол. Зашел, кепку снял, у порога мнется.

– Ты моего мужа Ивана помнишь? – спрашивает вдова.

– Как же, помню. Его на фабрике колесом железным зашибло.

– Сегодня пять лет с того дня. Хочу камень на его могилку заказать, а денег нет. Вот только цепочка золотая – он подарил. Ты ведь всех мастеров знаешь, Тихон, сходи поторгуйся, может, кто возьмется за ату малую цену, а? А я тебя за это всю зиму кормить буду.

– Попробую, – степенно Тихон говорит, а сам рад, что кто-то ему еще верит.

– Да ты не потеряй цепочку-то. Больше у меня ничего нет.

Завернула ее в бумажку и Тихону во внутренний карман поглубже затолкала. Идет Тихон и размышляет, как бы вдове помочь, ведь никто за такую цену связываться не будет. А тут кабак на пути.

«Зайду, – думает, – может, кто чего подскажет».

Однако хозяин ручищи растопырил и давай позорить при всем народе:

– Иди отсель, пьянь подзаборная! У тебя долгов пять возов.

– А кто ты таков есть?! – выпятил грудь Тихон. – Я вот заказ получил и плату тоже!

И показывает всем цепочку в бумажке. Кабатчики его под руки и со всем почтением за столик, а на столике, откуда ни возьмись, водочка в запотевшем лафитничке, а на закуску друзья-собутыльники подсели.

– Ну, Тихон, опять в люди выходишь. Это надо обмыть.

Через час Тихона без чувств из-под стола выволокли, цепочку платой за водку забрали, а бумажку с усмешкой обратно в карман затолкали. Самого же на его любимое место, под забором, уложили. Под утро очнулся, весь в росе, окоченел, стал вспоминать, что вчера было, и ужаснулся. Поминальные вдовьи деньги пропил!

– После такого, – шепчет, – жить никак нельзя. Буду здесь лежать, пока не околею. Найдут меня, закопают поглубже, а позор мой еще долго по земле бродить будет. Нет, Тихон, вдовьи деньги надо вернуть, а после уж можно и ножки протянуть!

Пока эдак вот в раздумье лежал, люди на работу пошли и наткнулись на Тихона, а он от сраму глаз не открывает, лежит не дышит, холодный, будто мертвый.

Бабки сбежались, запричитали: прибрал, мол, Господь непутевого Тихона, однако надо его по-христиански похоронить.

Тихон лежит, ни гугу, а бабки – такие расторопные! – уж гроб дешевенький дощатый раздобыли, положили его в гроб-то и в церковь снесли, пускай, мол, ночь постоит, завтра батюшка отпоет – и на погост.

Ну, лежит Тихон в гробу, руки на груди сложены, в пальцах свечка, вокруг головы восковые цветочки, тишина в церкви, только горячий воск ему со свечи кап да кап, кап да кап на руку, а ему ни пошевелиться, ни поморщиться нельзя. Какая-то женщина в черном платке сидит на скамеечке возле его гроба и тихонько плачет.

Уж и служба давно кончилась, и сторож церковь на замок замкнул, а эта сидит и сидит. Монашка, что ли? Тихон лежит, не шелохнется, терпит, ждет, когда эта женщина уйдет или уснет, чтоб ему из гроба выбраться.

Приоткрыл один глаз, чтоб поглядеть, кто это по нему, беспутному, так убивается, а женщина низко сидит, не видно ее. Зато прямо перед собой, на стене, видит: большая икона Богородицы, «Неупиваемая чаша» называется, та самая, что от пьянства спасает.

«Ну надо же, – думает, – прямо под эту икону меня поставили. Эх, дурень я, дурень! Не в гробу к этой иконе являться надо, а живьем. А сейчас кто я есть? Живой покойник!»

Закрыл глаз и заплакал тихонько над пустой своей жизнью, да так горько заплакал, что уж и не чувствует, как воск ему руку жжет. Вот так и плачут они вдвоем в темной церкви, женщина – на скамеечке, а Тихон – в гробу.

«А-а, – догадался наконец, – знаю, кто это плачет. Вдова это! И не по мне убивается, а по цепочке своей».

И так ему стыдно за свой грех стало, что возопил про себя: «Пресвятая Богородица! Прости меня, злодея! Если жив буду, в рот зелья не возьму, только помоги мне: слабый я, один не справлюсь. А цепочку эту я отработаю, вот Тебе крест!»

И торжественно перекрестился в гробу. Испуганно глаза открыл; не видела ли вдовица? А перед ним на лампаде, что перед иконой висела, та самая золотая цепочка качается!

Тихон вместе с цветочками из гроба на пол вывалился, стоит, рот беззвучно, как рыба, разевает и рукой вдове на цепочку указывает, вот, мол, она, не убивайся понапрасну.

– Я по тебе плачу, – вдруг чуть слышно сказала эта женщина. Подняла голову – и Тихон от ужаса будто каменный стал. Заплаканными глазами кротко смотрела на него сама Богородица!

– Не бойся меня, Тихон. Коротка была твоя покаянная молитва, а спасла тебя. А теперь иди и то, что вдове нужно, возле церковной ограды найдешь.

В это время цепочка качнулась и соскользнула с лампадки на пол, Тихон, как во сне к ней подался, поднял, глядь – а скамейка пуста!

Тут дверные засовы загремели, двери отворились, свет утренний церковь залил, и первой, кто в церковь вошел, вдова была. Еле на ногах устояла, Тихона живого, возле пустого гроба, увидев.

– Господи, помилуй! Да как же это? Ведь ты вчера умер, я тебя, бедного, отпевать пришла…

– Да нет, жив пока, – смутился Тихон, – это душа у меня чуть обмерла на холоде, а здесь, в тепле, ожила. А камень я тебе нашел, Варвара. Пойдем, глянешь. Одна хорошая женщина для своего заблудшего сына приготовила, думала, помер он, а он – нет, выздоровел, слава Богу. И цепочку твою не взяла, вот она, в целости.

Варвара недоверчиво ему в глаза глянула, женщину не проведешь: неправду за версту чует, а неправды-то в его глазах и не было…

Божья искра

Послал Господь с неба на землю грозного Ангела – забрать души у пятерых грешников: скряги, пьяницы, вора, душегубца и богохульника.

Пока Ангел собирался, Богородица быстрей его на землю голубкой слетела, чтоб помочь грешникам этим раскаяться, ведь в самых страшных элодеях, в отличие от падших бесов, Божья искра живет. Как в потухшем костре, глубоко под мертвой золой она тлеет и хоть тепла не приносит, однако если раздуть ее, быть может, новый костер от нее возгорится, а в человеке новая жизнь заалеет.

Первому к скряге-сребролюбцу явилась Богородица. Прикинулась сгорбленной старухой и говорит:

– Вот и смертушка твоя, Демьян! Собирайся.

Демьян как подкошенный на колени пал.

– Не губи, – вопит. – смертушка! Дай мне еще три года сроку, чтоб миллион накопить.

– Да ты, никак, не понял, Демьян, кто я? Бросай свои мешки с деньгами, сундуки с золотом, шубы, которые не носишь! Мне ты безо всего нужен. Голым в мир пришел, голым и уйдешь, ничего в ямку не утащишь.

– Дай мне еще три месяцу сроку! – вопит Демьян. – Для чего же копил я, чтоб вот так все и бросить?!

– Ни тебе самому, ни другим пользы от твоего богатства не было. Бес сребролюбия разум тебе помутил и оставил одного. Ни семьи у тебя, ни детей, ни друзей, ни дел добрых. Сгинешь сейчас, никто и не заметит, никто добром не вспомнит. Зачем жил-то, Демьян, сам знаешь?

– Не губи, смертушка! – плачет Демьян. – Права ты. Денег у меня море, а счастья ни капли. Дай мне три дня еще, я все на себя истрачу!

– Через три часа за тобой приду, а пока делай что хочешь, – сказала и исчезла.

Демьян по комнатенке убогой заметался, тайники подпольные да застенные пораскрывал, весь пол ворохом денег да золотом завалил, сел на него без сил и с ужасом думает: «Не успею! Не успею ведь!! Мыслимо ли за три часа этакую прорву денег на себя истратить?!»

Вдруг колокол за окном – бам! Бам!

– Да что ж это? – похолодел. – Час пролетел, всего два осталось!

Напихал денег по карманам и как безумный на улицу выскочил. Возле церкви нищие калеки его обступили, подай да подай им. А как подашь, жалко ведь, на себя скоплены!

Одна женщина в лохмотьях в ноги ему повалилась:

– Подай, Христа ради! Младшенький помер, похоронить не на что. А я тебя век поминать буду!

– Правда?! – встрепенулся Демьян – хоть кто-то его вспомнит.

Дал ей денег, а другие тоже руки тянут: и мы тебя век не забудем, благодетель ты наш.

– Да уж не забудьте, – торопливо рассовывает по рукам деньги, – Демьяном меня звать!

Обратно в дом метнулся, теперь уж целую корзину денег волочит и прямиком в церковь.

– Батюшка, – говорит священнику, – прими это на храм Божии, да поминайте тут меня, когда помру. Демьяном Кузиным меня звать.

– Господи, слава Тебе! Только я подумал, чтоб воскресную школу для ребятишек открыть, а ты тут как тут! Не только поминать тебя будем за доброту твою, а именем твоим школу назовем!

– Ну да?! – не поверил Демьян. Сердце от радости сжалось, что не исчезнет он с земли теперь бесследно, и вдруг почувствовал, что совсем не жаль ему этих денег!

Божья искра, что у него в душе теплилась, разгорелась вдруг и обожгла беса сребролюбия, что в нем прижился. Бес этот, плюясь и кляня Демьяна и в хвост и в гриву, выскочил из него как ошпаренный и побег новую нестойкую душу соблазнять. А Демьян, как на крыльях, в дом влетел, а там его огненный Ангел поджидает.

– Господь за тобой послал, – грозно говорит Ангел, – сейчас забираю душу твою алчную!

– Погоди, милый, – без страха, с улыбкой отвечает Демьян, – погоди чуток! Мне еще вон какую прорву денег раздать надо.

– Да ты что же, раскаялся, что ли?! – всплеснул руками Ангел.

– Раскаялся, раскаялся! – впервые за столько лет рассмеялся Демьян. – Ты уж мне не мешай, пожалуйста.

– Да разве Ангелы в раскаянии мешают? – улыбнулся посланник Божий и оставил Демьяна на земле еще не на три часа, а еще на тридцать лет.

После Демьяна Богородица возле горького пьяницы на базаре объявилась.

Стоит Матвей вместе со своим собутыльником, трясучка их бьет, руки ходуном ходят и прохожим детские валенки, Матвеевой дочки, продают. Двое-трое повертели в руках эти валенки. «Да вы что, – говорят, – из ума выжили от водки-то? Это уж не валенки, а дыренки!»

– Да где они дыры-то видят?! – таращит пьяные глаза Матвей. – Новые совсем!

А это Богородица людям глаза от валенок отводила.

Подходит Она к ним в простом белом платочке, как крестьянка.

– Ну что, Матвей, – говорит, – жену в могилку свел, теперь с дочки последнее принес? В чем она теперь в церковь пойдет, о тебе молиться?

– Да чего уж обо мне молиться, – отмахнулся Матвей, – поздно уж.

– А сам-то давно в церкви был? – не отходят Богородица. – Как ты дочке-то говоришь: «Хоть в церковь и близко, а ходить склизко, а кабак далехонько, да хожу тихохонько». Так, что ли?

– Чего привязалась? – встрял трясучий товарищ его. – Чего мы в твоей церкви не видали?!

– А не видал ты, Матвей, вот чего, – сказала Богородица и перекрестила трясучего.

И враз перед ошалевшим Матвеем не приятель его, а он сам встал, да в таком мерзком обличье – срам, и ничего боле. Худой, зеленый, в чирьях, глаза заплыли, мутные, на носу капля качается, губищи, как у лягушки, фиолетовые, из ушей желтые волосья кустится, и воняет от него, как из выгребной ямы.

– И вот такую образину, Матвей, дочка твоя терпит, любит и прощает… А ты с нее последнее принес.

– Неужто я такой?! – передернулся от омерзения Матвей и перекрестился.

И тотчас шелудивый бес, который его приятелем прикидывался, злобно взвизгнул и сквозь землю провалился!

– Посмотри под стелькой валенка, – говорит Богородица, – жена тебе весточку с того света прислала.

Дрожащую руку сунул в валенок и вытаскивает сторублевую бумажку, на которую можно корову купить!

– Поспеши домой и делай с этими деньгами что хочешь, – сказала Богородица и скрылась в толпе.

А Матвея словно обухом по голове. Ведь это от его побоев жена померла, а теперь, выходит, простила?

– Катеринушка, Катеринушка, – бормочет сквозь слезы, – меня, идола, простила… Я ведь из-за этого пить начал, думал, залью грех водкой… А теперь, раз прощен я, разве смогу подвести тебя?

И, в каждой руке по валенку, помчался по сугробам домой, а кабак за три улицы, как чумное место, обежал.

Влетает в избу, а дочка, поджав под себя озябшие ноги, ласково спрашивает:

– И где же ты бегал без шапки? Уши вон все обморозил.

– Да я тебе, это… валенки подшивал, а под стелькой вон чего нашел! – Деньги ей показывает, а сам незаметно слезы рукавом смахивает.

– А чего же ты плачешь тогда?

– Да ведь от радости! У меня ж вместо души одна водка проклятая бултыхалась, а ты, доченька. Божью искру в ней разглядела и верой своей пропасть не дала. Я сей же час весь свой инструмент пойду выкуплю, ох и заживем тогда!

– Господи! – удивился сидевший на лавке невидимый никому грозный Ангел. – Еще один грешник раскаялся! Не могу пока душу его забрать.

И улетел так же бесшумно, как прилетел.

В тот же день в небольшой уральский городок возвратился с жестокой сибирской каторги знаменитый вор Гришка, по прозвищу Валет. Прозвали его так за то, что красив был, как карточный валет, и многим женщинам сердце разбил вдребезги.

Десять лет киркой мерзлую землю долбил, на мокром тюфяке спал, гнилую картошку ел, теперь вот вернулся без былой красы. Жгучие глаза приугасли, кудри поредели, а кое-где и совсем вылезли, грудь впала, сгорбатился. Однако ремесло свое не забыл, в болото гнить не бросил.

– Авось оно меня прежним Валетом сделает, – мечтает дурень плешивый.

Эх, известно, русский человек на трех столпах держится: авось, небось и как-нибудь. Однако авоська веревку вьет, а небоська петлю накидывает.

Ну, идет Григорий по городу, дома оценивает, где можно без испугу поживиться, и наткнулся на такой. Стоит в сторонке, в тихом переулке без прохожих, маленький уютный особняк. Осторожно в окна глянул – вроде нет никого. Замок на двери немудреный, открылся быстро, вошел и стал на цыпочках наверх по лестнице подыматься.

Осторожно в большой зал вошел. Никого. Посреди зала большой стол богато накрыт, видать, к празднику.

– Ну надо же, в первый же день – и так повезло, – потирает руки Валет, потом рюмку водки налил, опрокинул, грибок соленый прямо рукой из салатницы выловил и туда же, вслед за водкой, отправил.

В спальне наволочку с подушки содрал и сгреб в нее со стола все серебряные приборы. Огляделся, чего еще плохо лежит, и увидел в углу икону Богородицы в золотом окладе. Он и ее, идол, в наволочку сунул.

Взвалил добро на спину и видит на комоде, на вышитой салфеточке, фотография в простенькой рамочке стоит, а на фотографии он сам, Гришка, только молодой, красивый, усатый, а рядом прижалась к нему кротко скромная девушка.

– Ну надо же, к кому в гости забрел, – усмехнулся беззаботно, – а эту, кажись, Варей звали. Пацана родила, да я сбег вовремя.

И только шагнул к выходу, как вдруг во дворе шум, смех, гармонь заиграла, топот по лестнице! У Валета ноги подкосились, еле успел за занавеску в другой комнате встать, как распахнулась дверь и в залу ввалились веселые гости, а впереди молодые.

– Из церкви, видать, с венчания, – трясется за занавеской Валет.

А гости шумят, хохочут, молодых поздравляют, и вдруг все смолкли, и какая-то женщина говорит ласково:

– А вот сейчас нежданный-негаданный подарок молодым и хозяюшке. Я вам не сказала, что привела сюда тайно Мишенькинова отца. Жизнь его по всей матушке России носила и вот сюда занесла.

Медленно отодвигается занавеска, и все видят скрюченного, серого от ужаса, с остановившимися глазами Гришку, а в руках набитая наволочка, и из нее икона торчит.

– Вот. Мишенька, – говорит сваха, – отец твой пришел благословить вас иконой.

– Отец! – радостно ахнул высокий, на Гришку похожий парень.

– Ну, что ж ты, Григорий Петрович, робеешь? Благослови молодых-то! – смеется сваха.

– Да-а-а… я-а-а… э-э-э… – мямлит что-то невнятное Григорий Петрович, а сам глаз не спускает с городового, который среди гостей с шашкой стоит и задумчиво ус крутит.

– А он и подарок свадебный принес, – продолжает сваха.

– Ну, покажи, покажи, Григорий Петрович, что у тебя в наволочке!

У Валета руки от страха и позора ослабли, и вилки с ножами с грохотом на пол посыпались! Гости засмеялись, серебро подняли и к столу пошли, а Гришку городовой не только не арестовал, а даже под локоток к молодым подвел и угадил между матерью, той самой робкой Варей, и сыном.

Тихая Варя ему закусок подкладывает заботливо, ничего не спрашивает, а только ласково улыбается, а в глазах такое счастье светится, что у Гришки еда в горле комом встала.

В голове же, как летучая мышь по комнате, мысль мечется: «Так это я к себе в дом влез! Кого грабить собрался, гад?! Сына?! Не-ет, таких земля не должна носить, лучше опять на каторгу».

Встает со стула, гости умолкли, думают, тост скажет, а он вдруг:

– Гости дорогие, сын мой с невестушкой, а также Варенька! Послушайте, что скажу вам. Я ведь сюда не в гости пришел, а сына своего грабить. Вот как.

Гости онемели от неожиданности, а потом как покатятся со смеху!

– Ой, – кричат, – уморил, Григорий Петрович! Гляньте на него, грабитель нашелся! Ха-ха-ха!

– Да правду я говорю! – разволновался Гришка. – Вот вам крест! – И перекрестился. – Вяжите меня, проклятого, в кандалы забивайте, что хотите делайте, правду говорю, что сегодня будто прозрел я. Перед Богом клянусь, не будет отныне никакого Валета, а будет только Григорий Петрович!

Гости испуганно переглядываются, тишина – как на поминках, и вдруг тихая Варя громко:

– Гришенька! Ты, пожалуй, не пей больше, а то гости и впрямь решат, что ты разбойник какой. Не знают ведь, что ты шутник у меня.

– Ну, Петрович, напугал! – загоготал громовидно городовой. – Ха-ха-ха! Сделай милость, не шути больше, а то подавлюсь!

Варя силком Гришку на стул усадила и руку его под столом крепко сжала, чтоб помалкивал, ну он и покорился.

И полилась свадьба дальше, как ей положено. А в уголке под иконой сваха с невидимым Ангелом сидят.

Он и говорит ей:

– Госпожа Пречистая Богородица, третий грешник, за которым я Господом послан, сегодня раскаялся! С чего бы это? – Лукаво на «сваху» посмотрел и исчез.

Темна ночь над дремучим муромским лесом, а в самом лесу – тьма подземельная.

«Ух-ух-ух!» – захохотал гибельно сыч, и тотчас вдалеке, на лесной дорожке, заскрипели колеса повозки.

– Ага, привел-таки черт, как обещал, кого-то на погибель! – ощерился страшный, до глаз заросший черной, спутанной бородищей Яшка-душегуб и вытянул из-за пояса безжалостный топор.

Все ближе скрипят колеса, и уж видно из-за старой березы, за которой Яшка схоронился, тащит уставшая лошадь скрипучую повозку, а на ней, среди узлов, баба в платке дремлет.

Яшка потихоньку убрал подпорку, что заранее подрубленную березу держала, и с шумом свалил ее поперек дороги. Лошадь испуганно захрапела, попятилась и встала, а Яшка диким зверем метнулся к бабе, топором привычно замахнулся, и…

– Здравствуй, Яшенька! – вдруг ласково, без испуга говорит та баба.

Яшка от неожиданности топор на ногу уронил.

– Не узнал? Забыл небось мать свою?

Яшка свои разбойные бельма выпучил, и впрямь перед ним мать его сидит, и такая же молодая, как двадцать лет назад перед смертью была!

– Сгинь! Сгинь, сатана! – в ужасе отшатнулся. – Рано явился! Пошел прочь!!

– Не бойся, сынок! Видишь – крест на мне, а вот на тебе его нет. Сорвал и выбросил, потому в душе у тебя не Бог, а сатана прижился.

– Да откуда ты взялась-то?! – затравленно, из-за дерева кричит Яшка, а самого трясет, как в лихорадке.

– Пришла я с того света, сказать, что тебя там ждет. А ждет тебя не дождется дьявол. Перед Самим Господом похваляется, что есть на земле Яшка-душегуб, ни один бес с ним в зверстве не сравнится. И приготовил он тебе такую страшную муку, перед которой весь ад раем покажется.

– Да больно боялся я! – огрызается Яшка. – Даже и рад буду. Что заслужил, то и получу.

– Да ты, что же, раскаиваешься, сынок? – с надеждой спросила мать.

– Ну еще чего! Не дождетесь! – хохотнул из темноты. – Никого не жаль, кого загубил. Чего они мне хорошего сделали, люди-то?! После твоей смерти хоть один помог мне?! Вот я их и убиваю за это…

– Тогда и меня убей, – тихо сказала мать и сняла с себя платок. – Нельзя мне теперь на небо вернуться, ведь ты плоть моя, значит, и я вместе с тобой сорок невинных душ загубила…

Яшка набычился, молчит, губы кусает.

– Да если б кто со мной добром хоть раз, вот как ты, поговорил, разве пошел я с топором мстить?! – взревел вдруг с отчаянием.

– Бог заповедовал нам враждовать только против дьявола, – кротко сказала мать. – Вот если б против него ты ополчился, не разрывалось бы сейчас мое сердце от горя.

Закрыла лицо руками и заплакала так горько, что Яшка завопил что было мочи:

– Да что ж ты из меня жилы-то тянешь, а?! – Подскочил к поваленной березе и, скрежеща зубами от страшной тяжести, поднял ее и взвалил себе на плечо.

– Уезжай, уходи, мать, к себе, не томи душу – и так тошно, – трясется от напряжения. – Легко, думаешь, мне тут, как вепрю дикому, скрываться?! Ведь они все, убитые эти, здесь, со мной рядом, стоят и молчат. В крови все, а я, слышь, остановиться не могу! Сидит во мне сатана, правильно ты говоришь, он властелин мой. Что скажет, то и делаю не противясь. Кабы мог, удавил бы его!

И тут нога у него подвернулась, а может, сатана, озлившись, толкнул, и береза всей своей тяжестью придавила Яшку к земле.

– Матушка! – хрипит. – Умоли Господа принять тебя обратно. А за меня не проси: мне прощения нет… Скажи Ему, что ради тебя и всех загубленных любую муку приму с покаянием…

Внезапно вспыхнул ослепительный свет, и возле березы встал грозный Ангел с мечом.

– Пресвятая Богородица! – молвил он женщине, сидящей на повозке. – Вот и еще один раскаялся! Да только душу его я заберу, ведь умер он.

– Забери, милый, – тихо сказала Богородица, – и помоги тебе Бог, ведь так трудно будет его душу у бесов отбить.

– А меч на что? – улыбнулся Ангел.

Яркая вспышка озарила мрачный лес, и не стало ни Ангела, ни Богородицы, ни повозки с лошадью. Мрак же сгустился после света пуще прежнего, так что даже старый филин не смог разглядеть под тяжелой березой задавленного Яшку.

Божья правда требует, чтобы грешник был наказан за свои грехи, и лучше ему быть наказанным здесь, на земле, временно, чем в будущей жизни бесконечно.

Известный петербургский врач Лев Ефимович Яковлев сидел развалясь в кресле-качалке, в своем отделанном дорогим деревом кабинете, болтал в воздухе коротенькими ножками и курил. Неслышно отворилась дверь, и в кабинет тихо вошла красивая темноволосая женщина в длинном атласном платье.

Лев Ефимович не встал, как должен был бы сделать при появлении дамы. Он привык не церемониться с пациентами, кто бы они ни были: мужчины, женщины, молодые, старые, бедные или богатые, лишь бы платили.

Врач он был хороший, все в нем нуждались, и людям приходилось унижаться перед ним, чтобы попасть на прием. Как все небольшого роста мужчины, он был тщеславным и высокомерным. Постепенно высокомерие к людям переродилось у него в цинизм, а позже – и в брезгливое презрение ко всем без исключения, кроме себя.

Себя Лев Ефимович обожал и ценил так высоко, что говорил о себе «мы». «Мы пошли», «Нам бы хотелось» и так далее. И, как многие, обуреваемые гордыней люди, в Бога не только не верил, но поносил Его и богохульствовал где только можно.

Итак, перед ним, скрестив на груди тонкие белые руки, стояла женщина с удивительно глубокими и печальными глазами.

«Ну, сейчас начнет плакать, руки заламывать и просить, чтобы я бесплатно какую-нибудь сироту чахоточную вылечил», – поморщился Лев Ефимович.

– Я вас излечить пришла, – вдруг тихо сказала женщина.

– Что?! – дернулся в кресле Лев Ефимович. – Меня лечить?! Кто вы такая? Как вы сюда попали? Вы записаны на прием?

Он схватил со стола бронзовый колокольчик и принялся с остервенением трясти его. Однако колокольчик не звонил, хотя язычок и бился по его стенкам.

– Что за черт! – рассердился доктор и вскочил с кресла. – Где-то я вас, сударыня, видел, а? Признайтесь, это не вы вчера у Гурвича на пол без чувств брякнулись? Нет? Тогда где же я вас видел?

– Может быть, в церкви? – робко спросила женщина.

– К дьяволу вашу церковь! Бред какой! Я там был однажды, потом плевался целый год. Какое невежество! Придумали какого-то бородатого деда верхом на облаке – и ну себе глупые лбы расшибать! Где он, этот ваш Бог? Вы его видели? И никто не видел! А душа? Сколько раз в анатомичке ни вскрывал человека, никакой души там нет, одни кишки и прочая мерзость.

– Так, по-вашему, чего нельзя увидеть, того и нет?

– Конечно! – вскричал доктор. – Это же наука!

– Значит, и мысли нет, раз ее не видно?

– Но позвольте! Есть прибор, который ее производит, – мозг!

– И вы знаете, как он устроен, как запоминает, как думает, как чувствует?

– Нет, наука пока не совсем уяснила, каким образом осуществляется мыслительный процесс, но…

– Как же можно умом постичь Бога, если человек еще не понимает самого ума, которым он хочет постигнуть Его?

Лев Ефимович оторопело заморгал, пощелкал пальцами, но так и не придумал, что можно было бы сказать в ответ. Сказать было нечего.

– Так вы пришли о Боге со мной поспорить, – прищурился Лев Ефимович и высокомерно посмотрел на женщину снизу вверх. – Извольте! Объясните мне, как этот ваш добренький Бог, который ужасно всех любит, не покончит с войнами, катастрофами, эпидемиями, смертью невинных детей, а?

– Как малое дитя не способно судить о поступках своего отца, так и человек не способен понять дел Господа.

– Ах, во-от в чем дело! – язвительно осклабился Лев Ефимович. – Значит, я, известный на всю Россию врач с университетским образованием, дурнее этого нищего плотника Иисуса? Что же, этот умник, сын Бога, как вы говорите, пошел на позорную смерть, ожидая, что тотчас все люди изменятся. Ха-ха! Глупость какая! Они как были мерзавцами, так и продолжают красть, насиловать, убивать, и сделать Он с этим ничего не может!

– Но те, кто уверовал в Него, спаслись. А другие… что ж, все человеку позволительно, но не все полезно. Каждому воздается по делам его, так же, как и вам.

– Ой как страшно! – захохотал Лев Ефимович, падая в кресло. – И как же в Него уверовать, чтоб не пропасть? Ха-ха-ха!

– Как магнит притягивает не все, к чему приближается, а только железо, так и Бог ко всем приближается, а привлекает только тех, которые схожи с Ним.

– Значит, не удостоился быть схожим с Ним?! Ха-ха-ха! Какое несчастье!

– Бедный… – тихо сказала гостья. – Раз Господа отрицаешь, значит, и дьявола тоже? А он вот, за тобой пришел…

Лев Ефимович резко обернулся и увидел сидящее у него на спинке кресла мерзкое, глумливо улыбающееся существо.

– Нету! Нету Бога! – завизжал пронзительно Бес. – У нас теперь, в аду, жить будешь!!

– Что это?! – прошептал позеленевший от ужаса Лев Ефимович. – Неужели?! – И, схватившись за сердце, грохнулся на пол.

Тихо, безутешно плакала Богородица, ведь ей всех жаль, даже поносящих Сына Ее.

Ангел же так и не появился здесь. Нет его рядом с богохульниками.