Текст книги "Безбилетный пассажир"

Автор книги: Георгий Данелия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Что говорят в Мексике о грузинах

В Тбилиси, со стороны отца, у меня было две тети – тетя Надя и тетя Лена, четыре двоюродные сестры – Тако, Марго, Кето и Марина и дядя Гриша – муж тети Нади. Когда я мальчишкой приезжал в Тбилиси, то очень любил у них бывать – особенно из-за дяди Гриши. Он в школе преподавал географию и рассказывал мне истории про дальние страны, и еще у него была настоящая шашка.

Я был единственным мужчиной, продолжателем рода Данелия, и тетки с сестрами любили меня и очень баловали. И по случаю моего приезда обязательно устраивали обед. Очень вкусный. Покупали говяжью вырезку или цыпленка – то, что сами ели крайне редко.

Они очень гордились, что мой отец – их брат – стал большим человеком, а потом были не прочь похвастаться и мной. Когда я после фестиваля в Акапулько приехал в Тбилиси, тети накрыли стол не как всегда в комнате, а составили столы на веранде и позвали подруг и соседок. Посадили меня на почетное место в торце стола – дяди Гриши уже не было – и средняя сестра Тако сказала:

– Гия, расскажи, что говорят в Мексике о грузинах.

И все с почтением уставились на меня. (Думаю, я был первым человеком, побывавшим в капиталистической стране, которого они видели живьем.)

Ну я, естественно, сказал, что мексиканцы грузин очень любят и уважают.

– Они, наверно, очень симпатичные, – сказала Тако.

Песня народов Севера

На фильме «Сережа» мы работали с композитором Борисом Чайковским. Он написал прекрасную музыку, и она точно соответствовала происходящему на экране… Но нам так показалось скучновато, и мы все перемешали: ритмичную музыку, написанную для проезда автобуса, поставили вместо лирического вступления, а под лирическое вступление Сережа идет в школу… И так далее.

Борис Чайковский, когда посмотрел фильм, перестал с нами здороваться.

На фильм «Путь к причалу» музыкальный редактор Раиса Александровна Лукина (она работала со мной почти на всех фильмах) порекомендовала пригласить молодого ленинградского композитора Андрея Петрова.

Он приехал – молодой, застенчивый. Я сказал ему, что срочно нужна мелодия песни. Поскольку матрос Чапин поет ее в кадре, к съемкам должна быть готова фонограмма.

Андрей спросил, есть ли слова. Я объяснил, что для меня важнее мелодия: она будет лейтмотивом фильма. А слова напишем потом.

Петров уехал в Ленинград и через неделю привез мелодию. Сыграл. Я сказал, что хорошо, но можно еще поискать. Он опять уехал и через неделю привез другую мелодию. Сыграл. Я опять сказал, что можно еще поискать. И так двенадцать раз. Остановились на тринадцатом варианте – мое любимое число.

Так мы потом и работали с Андрюшей сорок лет.

Между прочим. Те двенадцать вариантов тоже не пропали – они прозвучали в других фильмах, к которым Петров писал музыку.

Теперь мелодию нужно было утвердить в музыкальной редакции. Но главный музыкальный редактор ее забраковал: музыка с западным душком – не советская музыка. Не русская.

Я сказал, что не русская, но и не западная. Что, поскольку события происходят в Арктике, мы использовали мелодии народных песен чукчей. (Эту версию нам подсказала Раиса Александровна.)

И музыка была утверждена.

Написать слова я попросил поэта Григория Поженяна. Он написал: «Если радость на всех одна, на всех и беда одна…» И так далее. В слове «если» два такта, а в мелодии – три. Поженян потребовал, чтобы Петров выкинул лишний такт. Я сообщил об этом Петрову. Тут уж деликатный Петров не выдержал.

Телеграмма: «Москва. Мосфильм. Данелия. Я написал тринадцать вариантов мелодии, пусть этот Жеженян заменит одно слово!»

Поженян – задира, боксер, бывший десантник, – увидев, что его назвали Жеженяном, пришел в ярость и рвался в Ленинград, чтобы набить Петрову морду.

Конфликт уладили так: сказали Поженяну, что фамилию перепутало телеграфное агентство, а переделывать ничего не надо – ни слова, ни музыку. Споем безграмотно:

«е-е-сли» – в три такта. (Так и поет ее в фильме актер Валентин Никулин.)

Песню записали, она нам нравилась, но мелодию никто не мог запомнить – ни члены съемочной группы, ни я сам. «Не будут петь, – понял я. – Ну и не надо. Главное – есть настроение».

Когда фильм был готов, мы повезли его в Мурманск и показали морякам. Ночью меня разбудило пение. За окном пьяные голоса нестройно выводили нашу песню: «Е-е-сли радость на всех одна, на всех и беда одна…»

Ну, если пьяные запели, то это будет шлягер. (Так оно и было.)

Ванну капитану!

Для съемок фильма «Путь к причалу» нам нужен был старый и ржавый корабль на плаву – «Полоцк», который спасатель тащит на переплавку. Нам посоветовали обратиться к военным морякам, и мы пошли к начальнику вспомогательного флота. (В его ведении были и гражданские суда.) Начальник сказал, что такой корабль у него есть – «Витязь».

– Только нам потребуется его задекорировать – может быть, мачту убрать, стекла в рубке вынуть, покрасить… – предупредил художник Саша Борисов.

– Делайте, что хотите. Если вы его вообще потопите, я вам только спасибо скажу.

Оказалось, что «Витязь» – сухогруз, построенный в начале века, – уже двенадцать лет стоит на приколе. Машина у него давно пришла в негодность, он подлежал резке и переплавке на металл, это и собирались сделать. Но капитан «Витязя», член КПСС с 1918 года, старый морской волк Коздалевский написал лично Никите Сергеевичу Хрущеву, что это серьезная идеологическая ошибка, что у «Витязя» богатое революционное прошлое. Его команда принимала участие в подавлении антинародного восстания в Кронштадте, и на нем в 1919 году выступал Владимир Ильич Ленин (о чем есть соответствующая запись в судовом журнале, копия которой прилагается).

И командующему пришла бумага: «Витязь» не трогать!

С тех пор «Витязь» для начальника вспомогательного флота стал головной болью. Раз корабль на плаву, то команда должна быть укомплектована полностью, как на действующем: капитан, помощники, штурманы, радисты, механики, матросы и т. д. И всем платят зарплату и полярные надбавки. «И еще этот старый пердун Коздалевский написал кляузу в обком, что я не включил его команду в соцсоревнование!»

Начальник послал с нами своего адъютанта осмотреть «Витязь». Поехали на нашем газике.

По дороге адъютант рассказал, что в последний раз самостоятельно «Витязь» плавал шесть лет назад.

Боцман «Витязя», когда на лодке возвращался из Рыбачьего поселка, увидел на дне большой корабельный якорь. Якорь можно неплохо продать как металл… Боцман взял в долю механика, водолаза и двух матросов, и они с помощью лебедки подняли этот якорь на две спаренные шлюпки. Начали вытаскивать цепь – и тут увидели: «Витязь» поплыл!

Оказалось, эти «кладоискатели» подняли собственный якорь. (Его так давно бросили, что никто не помнил, где он.) Порожний корабль понесло ветром, и он с грохотом и звоном «пришвартовался» в борт стоящего на рейде норвежского лесовоза. Скандал с трудом замяли.

Подъехали к заливу, адъютант показал:

– Вон ваш актер!

Метрах в двухстах от берега стояло судно, приземистое, как утюг, с высокими черными трубами.

На моторной лодке подошли к «Витязю», поднялись по веревочному трапу, и адъютант познакомил нас с капитаном Коздалевским: пожилым сутулым человеком с седой шкиперской бородкой. На капитане было драповое пальто, подбитое мехом, и берет.

Мы рассказали, зачем нам нужен «Витязь», и капитан повел нас осматривать судно.

Кают-компания отделана красным деревом, с бархатными диванами, в каюте капитана – антикварная мебель, в ванной комнате на стенах – керамические изразцы, а сама ванна из белого мрамора. Видно, когда-то у «Витязя» был богатый, любивший роскошь хозяин. Но это было очень давно. Теперь же бархат на диванах потерся, панели обшарпаны, изразцы облупились, а мраморная ванна пожелтела.

В кают-компании на стене висела большая фотография: «Ленин выступает на броневике» – в богатой позолоченной раме с завитушками.

– А раньше что было в этой раме? – поинтересовался я.

– Картина «Гибель Помпеи». Копия. Боцман её рязанскому детдому подарил.

– Почему рязанскому?

– А он сам из Рязани.

Матросы на «Витязе» вели себя странно: выглянет из-за угла или из люка, ты с ним поздороваешься, он тут же исчезает. Видно, совсем одичали.

Единственным человеком, кроме капитана, с кем нам удалось пообщаться, была буфетчица: круглолицая и румяная тридцатилетняя женщина в спортивном костюме.

В капитанской рубке бросился в глаза невзрачный современный штурвал.

– А где ваш штурвал? – спросил адъютант. – У вас же шикарный штурвал был.

– Боцман на реставрацию отдал.

– А сам он где, ваш боцман?

– В Сочи, в отпуске.

Когда пошли смотреть дальше, адъютант мне потихоньку сообщил, что штурвал этот боцман директору «Рыбсовхоза» загнал. И теперь он на директорском катере стоит.

– Ну как, подходит вам судно? – спросил капитан, когда мы все осмотрели.

– Подходит. А можно кое-где подкрасить в ржавый цвет? – спросил Борисов. (Хотя на «Витязе» ржавчины и так хватало.) Мы гуашью.

– Ну, если гуашью… Только потом сами смывать будете. Такой вопрос: у вас там на «Мосфильме» исторические картины снимаются. Нельзя ли как-нибудь приобрести серебряные шпоры? Дамские. Я заплачу, сколько надо.

Я пожал плечами.

– Не знаю, я не видел таких.

– Спросим, товарищ капитан, – пообещал Борисов. – Скажите, а вон ту мачту нельзя положить? Мы потом ее на место поставим.

– Нет, это нельзя. Антенну могу убрать, прожектора, колокол… А мачту – нет.

– Колокол оставьте, – сказал Борисов.

Когда ехали обратно, мы поинтересовались у адъютанта, зачем капитану шпоры.

– А кто его знает. Может, он их к стенке в кают-компании прибьет и объявит, что это шпоры Надежды Крупской.

Судно задекорировали.

Между прочим. Пока красили «Витязь», матросы на леску с наживкой случайно поймали чайку. Сделали ей отметку краской и отпустили. Чайка полетела и тут же её окружили другие чайки и стали яростно клевать. Через несколько минут окровавленный белый комок упал на воду. Оказалось, что чайки, как и люди, не любят тех, кто выделяется. (С тех пор эмблема Чайки на занавеси театра МХАТ не вызывает у меня восторга.)

Когда получили прогноз, что в Баренцевом ожидается шторм, выделенный нам военный спасатель СБ-5 взял «Витязь» на буксир и по Кольскому заливу провел в Баренцево море.

Недалеко от острова Кильдин мы бросили якорь и стали ждать. Но шторма все не было. Ждали двое суток. Потом капитан спасателя сказал, что прогноз изменился, шторм будет только через три дня, и предложил вернуться в город. Мы с Конецким перешли на борт «Витязя», а все остальные ушли в Мурманск.

Вечером, до ужина, капитан позвал нас к себе. Поставил на стол три граненых стакана, банку с лимонной кислотой, положил на тарелку сушки. Потом вынул из кармана небольшой ключик на брелке и отпер секретер с перламутровой инкрустацией. Достал оттуда грелку. Налил в стаканы из грелки спирту грамм по пятьдесят, добавил кислоты и разбавил все это водой:

– Угощайтесь. Коктейль «Полярная ночь».

В каюте было натоплено, спирт теплый, пахнет резиной… «Полярную ночь» пить было не очень приятно.

Капитан покрутил ручку патефона и поставил пластинку. Зазвучала ария Ленского в исполнении Лемешева.

– У меня жена в Большом театре поет. В хоре. Вот, – он достал из бумажника фотографию девять на двенадцать: там на белой лошади сидела блондинка лет сорока в костюме для верховой езды. Блондинка улыбалась в камеру.

– Оленька у меня и конным спортом занимается, – сказал капитан с нежностью. (Вот для кого морской волк просил шпоры.)

На ужин в кают-компании буфетчица подала макароны по-флотски, потом налила нам чаю.

– Не пей, – шепнул мне Конецкий. И сам не стал пить.

Когда мы остались одни, Конецкий открыл титан. Там под водой на дне толстым слоем лежат вареные тараканы.

– И так на всех старых кораблях, – сказал Конецкий.

А ночью в каюте, как только я потушил свет, со всех сторон послышалось шуршание. Включаю свет – вокруг полчища тараканов. Я начал сгребать их в раковину и поливать водой.

Утром из каюты капитана на палубу вышла буфетчица в халатике, подошла к открытому люку, наклонилась и крикнула куда-то в трюм, в глубину:

– Ванну капитану!

Эхо отражалось от ржавых железных бортов и гулко повторяло: «ванну капитану»… «ванну капитану»… «ванну капитану»…

А снизу донеслось:

– Да пошел он на хер!

«На хер»… «на хер»… – вернулось обратно.

Тогда на палубе появился капитан в бархатном халате, из которого выглядывали тоненькие безволосые ножки в меховых шлепанцах. И крикнул в люк:

– Абулаев, заводи! А то на берег спишу, на хер!

«На хер»… «на хер»…

Через десять минут раздался лязг, и корабль затрясся так сильно, что, казалось, вот-вот развалится на куски.

Я пошел посмотреть. Из ржавого крана на пожелтевший мрамор падали бурые капли. Кап-кап-кап…

Через два дня, когда Конецкий в кают-компании по моей просьбе в двадцатый раз переписывал сцену «Россомаха в вытрезвителе», послышалась наша песня. Вышли на палубу: к нам шел наш военный «спасатель». Беленький, чистенький, на мостике сверкают офицерские погоны, и музыка звучит из репродуктора на все Баренцево море (это звукооператор Женя Федоров включил на полную мощность нашу фонограмму).

Подошли. Военные моряки швартуются редко, поэтому для них это событие. Матросы бегают по палубе, офицеры нервно командуют:

– Лево руля!

– Нет, право руля!

– Нет, лево руля! Полный назад!

– Стоп, машина! Сто-о-оп!!!..

И они врезались в борт «Витязя».

От удара мачта упала. Пожелание Саши Борисова исполнилось.

Борис Андреев

Боцмана Россомаху играл один из самых популярных в те времена актеров – Борис Федорович Андреев. Андреева я хорошо знал – он дружил с моими родителями и часто бывал у нас дома, – приходил в гости со своей женой Галей.

В фильме «Путь к причалу» есть сцена: боцман, у которого вся жизнь прошла на кораблях, а на берегу ни кола ни двора, выпил с приятелем, вышел на берег и стал ногами бить волны. В Баренцевом море вода очень холодная, мы хотели снимать дублера, но Андреев запротестовал: «Никаких дублеров, Россомаху играю я».

В Мурманске моря нет – там залив. Решили снять эту сцену на Кильдине. Узнав, что в фильме снимается Андреев, командующий выделил нам для этих съемок свой адмиральский катер. Аппаратуру и часть съемочной группы погрузили на спасатель, а Андреев, Конецкий, Ниточкин, гримерша Нелли и я пошли на катер. Постояли на палубе, потом спустились в кают-компанию. Пришел капитан и спросил, кто у нас главный. Андреев показал на меня.

– Вот он и вы, товарищ Андреев, можете остаться здесь, а остальных попрошу выйти на палубу.

– Там же ветер, снег с дождем!

– Порядок есть порядок. Этот адмиральский катер попросил Борис Федорович.

– Я уже сделал исключение – разрешил пребывание здесь вот этого товарища, – он показал на меня. – Ведь командующий выделил катер только для вас, товарищ Андреев. Так что остальных прошу покинуть помещение.

– Пошли отсюда, – сказал Андреев.

По рации связались со спасателем, он пришвартовался к катеру, и мы перешли на него. На спасателе к вечеру подошли к Кильдину, бросили якорь. А к спасателю пришвартовался адмиральский катер, – им было приказано идти с нами, они и пришли.

Капитан адмиральского катера пришел ко мне в каюту и попросил у меня разрешения пригласить товарища Андреева к ним на судно на ужин.

– Андреев свободный человек, пусть идет. Но потом ко мне ни с какими претензиями не обращайтесь, – сказал я.

Через два часа прибежал капитан с разбитой губой и взмолился:

– Товарищ режиссер, заберите товарища Андреева! У меня вся команда на мачте сидит.

Между прочим. Я знал, что, выпив, Андреев, как и Конецкий, начинал бороться за справедливость. Рассказывали такой случай. Костюмерше Театра киноактера обещали дать комнату. А эту комнату председатель райисполкома отдал своему деревенскому племяннику. Костюмерша пошла жаловаться Андрееву. Нашла его в театральном буфете, где он угощал водкой поклонников из Караганды.

Выслушав, Андреев приехал в райсполком, пошел к председателю в кабинет, сгреб его в охапку и понес во двор, к мусорному ящику. Председатель кричал и пытался вырваться, но Андреев держал крепко. В отличие от легковеса Конецкого, Борис Федорович был богатырь, он Илью Муромца играл. Раньше мусорные ящики были большие, деревянные, с крышками. Андреев уложил председателя в ящик, закрыл крышку и сел сверху. Через пятнадцать минут председатель осознал ошибку, и костюмерша получила свою комнату.

На следующий день снимали сцену «боцман и волны». Сцена условная: сыграть, как человек мстит воде, очень трудно. Два часа на пронизывающем холодном ветру Андреев, в мокрой одежде и без переодеваний, искал варианты. Сняли четырнадцать дублей. (С Андреевым работалось легко: он был думающим, дисциплинированным и самоотверженным актером.)

Отсняв эту сцену, Ниточкин стал снимать пейзажные кадры, а мы с Андреевым решили осмотреть остров. Со стороны Баренцева моря берег отвесный и высокий. Полезли наверх. Вскарабкались, пошли. И вдруг слышим окрик:

– Стоять!

Из окопа на нас были направлены дула автоматов.

– Руки вверх!

Мы подняли руки. Стоим. Из окопа доносится какое-то шушуканье.

– Долго нам так стоять? – сказал Андреев. – Почесаться-то можно?

– Я же говорю, что это актер Андреев! – из окопа поднялся лейтенант, а за ним – три солдата.

– Мы ваш голос сразу узнали! Это вы там внизу сымались?

– Я.

Лейтенант включил рацию и возбужденно сообщил:

– Товарищ подполковник, здесь у нас актер Борис Андреев стоит! Это он по воде ногами лупил! Есть! Ждем! Нет, не отпущу!

Через минуту подъехал газик, оттуда выскочил подполковник:

– Сам Борис Андреев, живой, здесь, на Кильдине! Такой гость! – И лейтенанту: – Такой гость, а принять по-человечески не можем, даже НЗ нет! – И опять Андрееву: – Садитесь, Борис Федорович, поедем к нам, хоть пообедаем!

– Спасибо, мы уже поели.

Лейтенант что-то шепнул подполковнику на ухо.

– О! Идея! Товарищ Андреев, садитесь, поехали! Я вам новую ракетную установку покажу! Самая последняя модель! (И он назвал номер и аббревиатуру).

– Спасибо, ребята, как-нибудь в следующий раз, – твердо отказался Андреев.

Мы попрощались и стали спускаться.

– Меньше знаешь, крепче спишь, – сказал Андреев.

Между прочим. Как мы ни старались держаться подальше от государственных секретов, все равно никак не могли их избежать.

В тот день, когда Никита Сергеевич выступил с официальным заявлением, что на Кубе советских ракет нет, пошли мы в ресторан. Только сели, в другом конце зала поднялся человек и крикнул:

– Режиссер! Я вернулся, когда сниматься будем?

Я узнал его: этот моряк был у нас в массовке, в очереди у пивного ларька.

– Опоздал, отсняли уже все сцены с массовкой! – крикнул я. – Надо было раньше приходить.

– Раньше не мог. Мы на Кубу ракеты возили! – крикнул он.

А строжайшую государственную тайну – об испытании на острове Новая Земля атомной бомбы – мы узнали за две недели до взрыва. Пришел ко мне капитан нашего спасателя СБ-5, плотно закрыл дверь и шепотом спросил, не знаю ли я, на каком расстоянии от атомного взрыва мужик становится импотентом.

– Не знаю. А тебе зачем?

– Они там атомную бомбу будут взрывать, а мы обеспечиваем безопасность. Только я тебе ничего не говорил. Хотя этот секрет, бля, весь Мурманск знает!

Когда в центральных газетах появились опровержения слухов о новых испытаниях атомного оружия, на центральной площади Мурманска, на доске объявлений, среди прочих был прикноплен и такой листок: «Граждане туристы, в связи с непредвиденными обстоятельствами турплавания на Новую Землю переносятся на весну будущего года».

В Москве, когда мы с Конецким смотрели отснятый материал, позвал я и Андрея Тарковского, который попался мне в коридоре: он в нашем объединении снимал «Иваново детство». Досмотрели до сцены, как боцман пинает волны.

– Выкинь ты эту муть, – сказал Конецкий. – Гениальные метафоры пусть студенты первого курса ВГИКа снимают.

– Может, ты и прав, – согласился я.

– Ни в коем случае, – сказал Тарковский, – это лучшее из того, что я здесь увидел.

И сцена в фильме осталась. По двум причинам: во-первых, я уже видел материал «Иванова детства» и понял, что Тарковский кое-что в кино понимает. Ну и перед Андреевым было неудобно.

Кино – важнейшее из искусств

В Мурманске по плану было намечено первой снимать сцену на набережной. Выбрали точку. Красиво – вид на порт, на Кольский залив. Только в кадр попадал грязный покосившийся забор. И я сказал администратору Федорцу, чтобы завтра во время съемки был автобус, – закрыть забор от камеры.

– Не надо, – сказал второй режиссер. – Давай снимем так, нечего их ублажать.

Вторым режиссером на этой картине был Леонид Васильевич Басов, бывший заместитель Нового директора «Мосфильма», – тот самый, который на показе «Сережи» тапочки не разглядел. После того как его разжаловали из замдиректоров, вкусы у него поменялись.

– Нет, – сказал я. – Потом начнут цепляться, что очерняем действительность. Как вы тогда с этими идиотскими тапочками.

– Человеку свойственно чувство самосохранения, – объяснил Басов. – Раскаленное железо рукой не схватишь: знаешь, что обожжет.

Утром на следующий день приехали на съемку – автобуса нет.

– Не дали, – сказал Федорец.

– Снимем так, – опять сказал Басов.

– Нет, – не согласился я и попросил Басова позвонить Залбштейну. Директором фильма «Путь к причалу» был Дмитрий Иосифович Залбштейн, осанистый пятидесятилетний мужчина с начальственным басом.

Басов из автомата позвонил в гостиницу и сообщил Залбштейну, что здесь в кадре всякая срань, а загородить ее нечем. Поэтому мы будем снимать все как есть и очерним советскую действительность. А виноват будет он, Залбштейн, потому что не обеспечил автобус.

– Не снимайте! – завопил Залбштейн. – Будет автобус.

Минут через сорок приехала милиция, а за ней начали подъезжать автобусы, один за другим. Все прибывают и прибывают. Милиционеры спрашивают, где автобусы расставлять… А потом приехали два БТРа. Из башни одного торчала голова Залбштейна.

После звонка Басова Залбштейн помчался в обком партии к первому секретарю. Секретарша попыталась остановить его, но Залбштейн отодвинул ее и ворвался в кабинет. Там за длинным столом сидело человек двенадцать – шло заседание бюро обкома. (Первые лица Мурманской области.)

– Сидите? Не чешетесь? – заорал Залбштейн. – Хотите, чтобы мы очерняли советскую действительность? Не выйдет! Все партбилеты на стол положите! (Самое страшное наказание для коммуниста.)

Пауза.

– В чем дело? – спросил Первый секретарь. – Выражайтесь конкретнее.

Залбштейн выразился конкретно: автобус не дали.

Все облегченно вздохнули и заулыбались.

И к нам отправили автобусы с городских маршрутов. А член бюро обкома, командующий военным округом, на всякий случай прислал два бронетранспортера, на одном из которых и приехал на съемочную площадку Дмитрий Иосифович Залбштейн.

Между прочим. Залбштейн разнервничался не потому, что испугался Басова. Залбштейн «бросился на амбразуру» потому, что искренне верил словам Ленина, что «важнейшим из искусств для нас является кино». А гнилой забор и срань в кадре – это идеологический подарок врагам.