Текст книги "Не поросло быльем"

Автор книги: Георгий Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Георгий Марков
Не поросло быльем

В начале 1932 года я получил назначение в отдел пропаганды и агитации Западно-Сибирского крайкома комсомола – заведующим сектором теоретической учебы. Утверждая меня в этой должности, Первый секретарь крайкома Саша Голиков произнес на заседании бюро напутственную речь:

– Ну, вот, Георгий, утверждаем тебя на новом посту. Такого сектора у нас в крайкоме еще не бывало. Знаем, что ты парень жадный к знаниям, и потому надеемся, что сумеешь работать инициативно, напористо, с настоящим комсомольским задором.

– Буду стараться, – буркнул я, привстав перед длинным столом, за которым сидели мои старшие товарищи и соратники по работе.

И я действительно старался. Не откладывая, съездил в ряд городов нашего края – в Кузнецк, Кемерово, Прокопьевск, Томск, в которых выступил с докладами и организовал пропгруппы в горкомах комсомола из наиболее подготовленных комсомольцев, способных вести пропагандистскую работу. Тема моих докладов была посвящена состоянию и задачам международного коммунистического юношеского движения. Выбор этой темы не был случайным. Нарастание военной опасности против единственной в мире страны социализма, агрессивный натиск сил фашизма в Италии и Германии, обострение социальных конфликтов в Европе, Азии, Америке приковывало внимание советских людей, не исключая и молодежь.

По вопросам юношеского движения, и не только современного, но и в области его истории, я был «подкован» неплохо, так как занимался изучением этих проблем несколько лет.

Однажды я выступил с докладом на эту тему перед слушателями комсомольского отделения Комвуза имени Дзержинского, все там же, в Новосибирске.

На лекции присутствовал ректор Комвуза профессор Базилевич и еще несколько преподавателей. Моя лекция понравилась им, и вскоре я был приглашен прочесть по истории юношеского движения целый цикл лекций. Я охотно взялся за это, отнесясь к делу с полной ответственностью.

До сих пор в моих бумагах хранится фотография, на которой в медальонах изображены лица слушателей комсомольского отделения Комвуза. Ректор Комвуза и основные преподаватели изображены в миниатюрных квадратиках, в том числе и я. В то время, когда эта фотография делалась, я о ней и не подозревал. Я получил ее от одного из товарищей по комсомолу Н. Митрофанова в дни моего шестидесятилетия.

Но вернусь к более дальним событиям.

В Крайкоме комсомола я проработал недолго. На одном из заседаний бюро крайкома обсуждалось состояние Новосибирской организации комсомола. Новосибирск, который в ту пору рос буквально не по дням, а по часам, превращался в крупнейший промышленный центр обширного края, отставал по уровню работы с молодежью. Горком работал вяло, безынициативно и нуждался в серьезной помощи. Бюро крайкома решило укрепить комсомольскую организацию столицы края. Секретарем горкома был направлен один из самых опытных работников Сибирского комсомола, член бюро крайкома и заведующий отделом, Владимир Шунько. Вместе с ним на работу в Новосибирскую организацию переходили еще несколько товарищей. В их числе и я.

Через несколько дней состоялся Пленум Новосибирского горкома комсомола, на котором В. Шунько был избран секретарем горкома (в те годы в горкоме был только один секретарь), а я заведующим отделом пропаганды и агитации. А потом со мной произошло вот что:

– Георгий, завтра в десять утра тебе необходимо быть у Роберта Индриковича Эйхе, – подозвав меня к телефону, сказал Саша Голиков, первый секретарь крайкома комсомола.

– К самому Эйхе? – изумился я. – А что случилось? Ты знаешь? Скажи, Саша, не томи.

– Будет с тобой серьезный разговор. А о чем, про что, узнаешь завтра. Сегодня же о предстоящей встрече никому не говори, – посоветовал Голиков.

На другой день, задолго до десяти, я был уже в крайкоме партии.

В кабинет Эйхе в то время посетители входили не прямо из коридора, а через комнату управделами крайкома партии Озолина. Ян Янович Озолин по национальности, как и сам Эйхе, был латыш, его соратник по подпольной работе в Риге, вступивший в партию, насколько я помню, в 1907 году.

Внешность Озолина была колоритной и запоминающейся. Плотный, с большой, совершенно голой головой, на широких плечах, с пышными усами, с придирчивыми прищуренными глазами, он производил впечатление недоступно строгого человека. Но стоило ему заговорить, слегка шепелявя и смягчая русские слова, как впечатление неподступности исчезало, и Ян Янович становился очень простым, каким-то даже домашним.

– Ты, Маркофф? Проходи, Маркофф, проходи. Садись. Роберт с командующим фоенным округом разговаривает. Подожди… Он фот-фот уйдет, – присматриваясь ко мне, с ласковыми нотками в голосе, сказал Ян Янович.

Я присел на стул, стоявший в углу, вблизи от входной двери, ведущей в коридор. Волнение мое становилось уже нестерпимым. Ян Янович, по-видимому, заметил это, пристально посмотрел на меня, доверительно проговорил:

– Скоро, скоро пойдешь, Маркофф. Роберт не любит, чтобы ему сказки рассказывали. Фоенный сейчас выйдет.

И вот через две-три минуты дверь кабинета открылась, и из нее вышел не один военный, а двое военных. И первого, и второго я знал. Первый был командующий войсками Сибирского военного округа Левандовский, второй – начальник политического управления округа – Кузьмин.

Не задерживаясь возле стола Озолина, они кивнули ему на прощанье и вышли из комнаты, не проронив ни одного слова.

– Теперь ты иди, Маркофф, – сказал Ян Янович и указал мне на дверь кабинета Эйхе.

Я вошел в кабинет. Комната была продолговатой, с широкими окнами, выходившими на главный проспект города, названный – Красным.

Посредине комнаты стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном. К нему были придвинуты стулья. Вероятно, за этим столом сидели люди во время заседаний. Впритык к длинному столу стоял еще один стол – письменный. На нем размещались телефоны, лежали папки с бумагами, в центре стола отливала черным стеклом и медью чернильница. Возле нее – высокий металлический стакан наподобие снарядного патрона с цветными гранеными карандашами.

В кабинете был еще один шкаф с томами сочинений Маркса, Энгельса, Ленина, энциклопедия Эфрона и Брокгауза и этажерка, на которой лежал огромный кусок каменного угля. На стене с одной стороны – портрет Маркса, с другой – Ленина. Позади кресла, в котором работал хозяин кабинета, висела в полстены географическая карта Западно-Сибирскою края.

Внешне Эйхе походил на Феликса Эдмундовича Дзержинского. Такое же худощавое лицо, строгое, волевое, чуть иконописное, острая бородка, глаза внимательные, добрые, открытые. И костюм, в который был одет Эйхе, напоминал костюм Дзержинского: сапоги, брюки-галифе, гимнастерка под широким ремнем с медной пряжкой. Не знаю какого роста был Дзержинский, но Эйхе запомнился мне высоким, тощим, очень стройным.

Эйхе встал из-за стола и вышел на три шага навстречу мне. Он был крайне учтив, корректен в эту минуту. Так мне показалось. Впоследствии много раз встречаясь с ним, я убедился, что эти черты были присущи ему всегда.

Чуть отвлекусь и отмечу одну деталь: нередко я встречал позже Эйхе на улице. И зимой, и летом. Дело в том, что он руководил кружком текущей политики на заводе «Труд» (одном из первых заводов литейного производства Новониколаевска – Новосибирска) и ходил по насыпи вдоль железной дороги проводить занятия. Это происходило в предвечерние часы по понедельникам. Я же жил в этой же стороне у моего долголетнего товарища по работе Николая Сенько. Завидев меня одного или вместе с товарищем, Эйхе не ждал, когда его поприветствуют, и часто первым снимал папаху офицерского образца или кепку, чуть склонял голову, говорил только одно слово: «Здорово!» – и быстрым шагом проходил мимо.

Но вернусь в кабинет Эйхе.

– Здравствуй, товарищ Марков. Садись вот здесь, – сказал Эйхе очень просто, пожал мне руку и вернулся в свое кресло, обитое коричневой кожей.

Вполне допускаю, что, участвуя в наших комсомольских пленумах, совещаниях, встречах, Эйхе, отличавшийся редкостной памятью, мог как-то и запомнить меня среди комсомольского актива. Во всяком случае, раза два-три мне пришлось в его присутствии выступать.

– Голиков рассказал тебе, зачем я тебя позвал? – спросил Эйхе, серьезно взглядывая на меня.

– Нет, Роберт Индрикович. Он сказал, что вы сами обо всем скажете.

– Вон какая у вас конспирация, – с чуть заметной усмешкой воскликнул Эйхе. – А вопрос вот какой: ты уже знаешь, наверное, что скоро состоится Пленум крайкома комсомола. И на этом Пленуме следовало бы утвердить нового редактора «Большевистской смены». У нас впечатление такое, что у Н. дела плохо ладятся. Человек он, по-видимому, нервный, говорят, даже страдает приступами истерии. Ребятам работать с ним трудно. Так вот: у нас в крайкоме партии сложилось мнение, что редактором газеты можно было бы утвердить на предстоящем Пленуме товарища Маркова. – Он сказал именно так: «Товарища Маркова», в третьем лице.

Кровь прихлынула к моим щекам, зазвенело в ушах. Вот уж чего я не ждал никак, ни под каким видом.

– Роберт Индрикович! Я совсем еще молодой! – чуть не со стоном вырвалось у меня.

– Знаю. Но разве молодость – порок?

– Двадцать первый год мне, и знаний еще у меня мало.

– Года и знания прибудут. За этим дело не станет. А опыт у тебя уже имеется. В Томске «Юнгштурмовку» редактировал, в Новосибирске редактором журнала был, – заглядывая, по-видимому, в мою характеристику, спокойным голосом проговорил Эйхе. – И брошюру вот написал: «Комсомольские резервы – большому Кузбассу».

– А все-таки кого-нибудь постарше бы на такое дело, – сказал я робко.

– Думали мы и об этом. Называли нам двух редакторов городских партийных газет из Прокопьевска и Ленинск-Кузнецкого. Но сам посуди: одному тридцать восемь, а другому сорок один. У них молодость в прошлом, им непросто уже понять запросы современной молодежи. Как ты думаешь, так или не так? – Эйхе старался включить меня в свои собственные размышления.

– Это верно, – согласился я с доводами Эйхе.

– И еще: какие у них перспективы? Год, от силы два и надо выбывать из комсомола по возрасту.

Я молча кивнул. И этот довод показался мне убедительным.

– Ну, и, наконец, – оба сопротивляются, не хотят получить в комсомоле кличку «дедушек». С желанием товарищей тоже надо считаться. Можно, конечно, заставить в порядке партдисциплины, но стоит ли? Работа из-под палки к добру не приведет. Вот подумали-порядили и остановились на молодом, на товарище Маркове. У него все впереди. – Эйхе посмотрел на меня и улыбнулся ободряюще.

– Да справлюсь ли, Роберт Индрикович?! Боюсь! – я не скрывал своего смятения. Ежедневная газета краевого масштаба, с большим тиражом, с редакционным коллективом.

– Это хорошо, что ты сомневаешься. Значит, чувствуешь ответственность. Хуже было бы, если б страдал заносчивостью: все могу, мол, все нипочем! Уж если б так было, я первый бы возразил. Ну а журнал «Большевик» читаешь? – вдруг перешел на другую тему Эйхе.

– Конечно! Каждый номер прочитываю, – ответил я.

– А какие статьи в последних номерах остановили твое внимание? – слегка прищурив один глаз, спросил Эйхе. Но тут я оказался на высоте, проявил завидную трезвость. Я действительно был давним и внимательным читателем журнала «Большевик», читал его с карандашом в руках, конспектировал, а самое главное, на заседаниях бюро горкома, по инициативе нашего секретаря Володи Шунько, мы ввели теоретический час, и мне приходилось систематически выступать и делать обзоры партийной и комсомольской прессы.

С первых минут Р.И. Эйхе понял, что я не просто читаю журнал «Большевик», а многие статьи в нем обстоятельно изучаю.

– Это хорошо, это поможет тебе в работе. А еще что читаешь?

Я рассказал Роберту Индриковичу, что поставил цель экстерном закончить университет и потому все свое свободное время трачу на работу над книгами, хожу на консультации в Комвуз, а иногда езжу в Томск на лекции видных профессоров.

– Это тоже хорошо. Так учились многие большевики. Иди по их дороге. Не робей! Поможем! – Эйхе встал, пожал мне руку, и я понял, что вопрос предрешен.

Неделю спустя состоялся Пленум крайкома комсомола, на котором я был избран членом бюро Западно-Сибирского крайкома ВЛКСМ и утвержден ответственным редактором краевой комсомольской газеты «Большевистская смена».

…В один из декабрьских дней 1932 года я пришел в редакцию «Большевистской смены». Коллектив редакции хорошо знал меня, поскольку я активно участвовал в работе газеты, выступая на ее страницах по различным вопросам комсомольской жизни.

Встретили меня доброжелательно, но все-таки известную настороженность к себе я чувствовал. Уж очень молод был редактор! Среди литературных сотрудников ряд товарищей работали помногу лет, обладали журналистской подготовкой и давно перешагнули комсомольский возраст.

В крайкоме партии заведующим сектором печати работал старый коммунист, литературный критик Анатолий Васильевич Высоцкий (позже он станет главным редактором журнала «Сибирские огни»), к помощи которого мне приходилось прибегать многократно.

– «Большевистская смена», Георгий, – наставлял меня в первой же беседе Высоцкий, – должна быть живее, деятельнее, доступнее для молодежи. Имеет большое значение форма подачи материала, язык, наконец, авторы. Их должно быть как можно больше. Конечно, без профессионалов не обойтись, газете нужен фельетон, юмор, серьезная статья, стихи, – юнкоры это не поднимут. Но главное на полосе – жизнь молодежи на стройках, на заводах, в деревне. Делать это нужно прежде всего силами юнкоров.

Советы Высоцкого опирались на его огромный опыт, знание газетного дела, а еще и на конкретное знание того, что и как публиковалось на страницах самой «Большевистской смены».

Высоцкий, судя по всему, тщательно следил за газетой и по долгу службы, и по интересу ко всему, что совершалось вообще в жизни.

– Но, само собой разумеется, все, что ни делается в газете, должно делаться ради осуществления генеральной линии партии и указаний товарища Сталина, – подчеркнул Высоцкий и хлопнул ладонью по столу, завершая нашу беседу. – Важнее этого, запомни, Георгий, ничего нет. Во имя этого мы живем и боремся.

Западная Сибирь переживала бурное развитие. «Большевики заново открывают Сибирь: Даешь Большой Кузбасс! Даешь Кузнецкстрой!» Эти слова можно было встретить не только на газетных страницах, они звучали по радио, их воспроизводили на плакатах, они кричали с красных полотнищ, натянутых через улицы.

Примет происходящих перемен в Западной Сибири искать не требовалось. Они встречались повсюду. Новосибирск был в лесах строек. Все чаще его называли «Сибирский Чикаго».

Самые неожиданные делегации и высокие должностные лица зачастили в наш город. Вот прибыл всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин, вот приехал нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, вот пожаловали иностранные писатели-антифашисты Нексе, Вайян Кутюрье, Вайскопф, Иван Ольбрахт, вот приехала старейшая большевичка, возглавлявшая МОПР (международную организацию помощи революционерам) Елена Стасова, а одновременно с ними нагрянули два капиталиста из Англии с целью закупки барабинского масла, славившегося своим отменным вкусом на всю Европу, прибыли какие-то американские инженеры-угольщики, принимавшие участие в проектировании новых шахт.

Но, может быть, самой разительной приметой происходящих перемен были поезда, проходившие через Новосибирск. Они были битком набиты разнообразным людом. Тут была молодежь, ехавшая по комсомольским путевкам на Дальний Восток строить новые города; артели плотников из Вятской и Вологодской губерний, прослышавшие о хороших заработках в зарождающихся шахтерских поселках, целые семьи из Ростова и Воронежа с детьми, со стариками, с домашним скарбом: самоварами, ящиками, узлами. А многие спешили оборвать свои вековые связи с хлебопашеским трудом, ускользали в этом буйном потоке от всевидящего ока НКВД. Они кинули на произвол судьбы свои усадьбы и хутора, возведенные еще их прадедами и дедами.

В переполненных и прокуренных вагонах смешались воедино все языки и наречия России, и у всех, – и светлолицых, и темнолицых наших соотечественников, – была одна цель: понадежнее осесть на просторах необъятной России, пустить корни на новых местах, выжить, выжить во что бы то ни стало под солнцем. Такова уж сила жизни – назначенное нам природой и Богом.

Был такой период, когда бюро крайкома комсомола уполномочило меня принять обязанности ответственного за встречу и бытовое и идеологическое обслуживание поездов с мобилизованной молодежью. Месяца два я не знал, где и когда начинается день и кончается ночь. Были сформированы бригады из парней и девчат, добровольно выполнявших всю эту работу.

Едва поезд останавливался, как в вагон бросались девчата с ведрами и тряпками, с вениками и щетками. Только эти уходили из вагонов, на смену им вбегали другие девчата в противогазах. Из обыкновенных огородных леек они разбрызгивали дезинфекционные растворы, руками в резиновых перчатках разбрасывали пилюли против грызунов, атаковавших от всеобщей голодухи подъездные пути, вокзалы и поезда. Сыпной и брюшной тиф косил людей. Иногда с поездов снимали по несколько человек заболевших, и тогда начиналась забота о размещении их в санитарных бараках, и без того уже переполненных больными.

Пока этим занимались санитары, агитбригады, работавшие параллельно, распространяли по вагонам газеты, книги, листовки. Тут же возле поездов, используя платформы и стараясь перекричать гудки маневрирующих паровозов, сообщали ехавшим политические новости.

Были у молодежных поездов и более длительные стоянки – сутки-двое. Тогда их отводили на запасные пути, и людей вели в баню, подвергая одежду обработке высокой температурой. Вагоны-кухни загружали ящиками с продуктами.

И вот поезда снова приходили в движение и, оглашая просторы песнями, катились, катились вагоны безостановочно на восток.

А на страницах нашей газеты появлялись заметки парней и девушек, ехавших осваивать далекие и загадочные земли своей немерянной Родины, как о деле, выше которого ничего не могло быть.

Надо отдать должное тому замечательному поколению – оно действительно мужественно перенесло все трудности первопроходцев, оставило нам образцы вдохновенного труда и сознательности. И это было не бодрячество, не воспарение ради оного, а истинное, честное служение идеям своего неповторимого времени.

Ну а теперь вернусь на Советскую улицу в жилые комнаты редакции газеты, которую я начал редактировать (замечу попутно – кабинета редактора не было, со мной в одной комнате работали замредактора и ответсекретарь редакции).

Моя редакторская работа начиналась рано утром (чаще всего я приходил в редакцию первым), а оканчивалась поздно вечером и даже частенько заполночь.

Но скажу об одном железном правиле, которое входило в мой ежедневный распорядок: в середине дня (чаще всего под вечер), когда полосы будущего номера были сверстаны, «запас» отослан в типографию, я на час-два садился за книги: читал, конспектировал, готовил рефераты по тем или иным темам.

Вначале сотрудники редакции, не считаясь ни с чем, пытались различными докуками срывать этот распорядок, но когда ко мне присоединились заместитель и ответсекретарь, мы вывешивали на внешней стороне двери какое-нибудь шутливое объявление, вроде: «Если у тебя не смертоносный случай, пережди до пяти. Грызем гранит науки». После этого «теоретические» часы, как я называл это время, стали появляться и в отделах редакции.

Между прочим, это как-то облагораживало жизнь нашего коллектива, в котором, как и во всяком живом собрании людей, возникали свои проблемы, случались недоразумения по тому или иному поводу. Тем более что у нас работали семейные и холостые мужчины и замужние и незамужние женщины.

Постепенно, день за днем, мы старались оживлять нашу газету. В самой редакции оказались несколько сотрудников, хорошо владеющих пером. Это были, прежде всего, Николай Драчев, ставший впоследствии моим закадычным другом (о нем я еще буду иметь случай рассказать подробнее) и Александр Пугачев, и до того прошедший солидную школу газетной работы.

Внимание к литературной стороне материала породило в редакции соревнование на лучший аншлаг («шапку» – в редакционном просторечии) и заголовок той или иной статьи, заметки. Иногда мы так увлекались этим делом, что переходили грань разумного и нам крепко, хотя и всегда по-товарищески, попадало от Анатолия Васильевича Высоцкого.

Помню, к полосе о недостатках культурно-просветительской работы в Кузнецке, где сооружался гигант советской металлургии, мы дали такую звонкую «шапку»: «В городе радости бездельники творят скуку». А полосу о сторожевых собаках, несущих охрану амбаров в колхозах и совхозах, украсили живописной «шапкой» из букв, напоминавших собачьи морды: «Пусть и Жучка станет знаменитой» (не только, мол, это удел собак, принадлежавших известным пограничникам, деревенские шавки тоже достойны всеобщего внимания).

– Георгий, не выскакивайте из шаровар, останетесь голыми оригиналами, – острил по телефону Анатолий Васильевич.

Изводили нас и опечатки. Объяснялось это скорее всего тем, что за линотипами сидели выпускники фабзауча полиграфии, не имевшие ни опыта, ни необходимой грамотности. Ошибки ловили буквально все и в редакции, и в типографии, но иногда они приводили нас к большой беде. Правда, порой удавалось в самый последний момент поймать опечатку и отвести от себя возможный удар, который был бы неизбежен, если б ошибка все-таки проскочила.

Помню, как-то утром я почувствовал необъяснимое беспокойство за выходящий в свет номер. Не дожидаясь завтрака, я быстро оделся и помчался в экспедицию, где, судя по времени, должна была происходить упаковка газеты в пачки для отправки на поезда.

Так как в городе довольно часто происходили перерывы в подаче электроэнергии, то и в этот день выпуск газеты несколько задержался. В экспедицию поступило только три тысячи экземпляров из тех десятков тысяч, которые составляли общий тираж газеты.

Я поспешил в типографию, чтоб точно выяснить, как обстоит дело. Подойдя к ротационной машине, которая печатала нашу газету, я взял один экземпляр, остро пахнущий керосином, и развернул его перед лампой.

И вдруг я почувствовал удар в голову. Нет, удара никакого не было, было подобие удара от тех строк, которые бросились мне в глаза: «Сталин большой и гиблый ум». Эти слова приводились в интервью французского государственного деятеля Эдварда Эрно, посетившего Советский Союз.

Опять она, опечатка! И какая! За такую опечатку и я, и директор типографии поплатимся головой. Вместо «гибкий ум», проскочило роковое словечко: «гиблый».

Я остановил ротацию, бросился к директору типографии, и мы поспешили в экспедицию. Там собирались выдать часть отпечатанного тиража в городские почтовые отделения для доставки подписчикам.

К счастью, этого еще не произошло. Оба мы – и директор, и редактор – поняли, что надо сделать, никому не говоря ни единого слова, мы забрали из экспедиции отпечатанные экземпляры, собрали в кучу приправочные оттиски, лежавшие возле ротационной машины, и все собственными руками затолкали в топку. Строка с искаженным словом была перелита на линотипе и впаяна на место старой строки. Следов произошедшего никаких не осталось.

Однако дня через три директора типографии и меня вызвали в отдел печати краевого управления Госбезопасности и учинили допрос, что произошло с номером газеты, почему о происшествии не составили никакого акта, кто разрешил уничтожить тираж, не оставив ни одного бракованного подлинника.

Оба мы знали, что такое может произойти – ибо наверняка кто-то из типографии или из экспедиции мог «настучать» о происшедшем. Самое главное, от чего нам надо было уберечься, – это избежать всякого, даже малейшего упоминания имени Сталина.

– В одной из строк обломилась буква, и получилось бранное слово. Зачем же коллекционировать матерщину? – оба в один голос твердили мы, и нас с миром отпустили, что называется «по домам».

И еще одно происшествие мне пришлось пережить, стоившее душевного потрясения.

Как я уже упоминал, в Новосибирск в это время зачастили делегации и должностные лица крупного масштаба. В этом числе оказались два коммерсанта из Великобритании. В короткой заметке краевого отделения ТАССа оба этих коммерсанта в сфере маслодельного дела характеризовались как видные люди своей страны, имевшие высокие звания лордов.

И вот с этими лордами у нас произошло ЧП, из которого нам пришлось выходить с помощью работников НКВД.

В номере газеты на первой полосе, примерно на одной линии шли два материала: слева сообщение о приезде английских коммерсантов, с их миниатюрными портретами на полколонки каждый. А справа шел штриховой рисунок: две колоритно изображенные свиньи вторглись в помещение сельского клуба и громят библиотеку, смешивая книги с грязью. Под рисунком расположилось восьмистишие нашего сатирика Андрея Кручины, которое начиналось примерно такими строчками: «Задрав свои тупые рыла…» Факт был подлинный, под рисунком значился даже адрес деревни, где это происходило. Но, тем не менее, – ЧП было налицо.

Во время отбивки матрицы, вероятно, по недосмотру мастера, клише были перепутаны. Английские коммерсанты встали на место свиней, а свиньи заняли место лордов. Причем текстовки не только не облегчали положение, но звучали явно с намеком, с издевкой. К тому же внешний образ лордов не отличался изяществом: полные, обрюзгшие лица, подслеповатые глаза, слегка вздернутые носы. Короче сказать, одно к другому, как назло.

Прискорбный казус был обнаружен, когда более тысячи экземпляров газеты разнесли по новосибирским адресам, в том числе газету доставили в гостиницу «Доходный дом», в которой остановились коммерсанты.

Я обратился немедленно за помощью к органам госбезопасности. Было решено в Новосибирске газету изъять любой ценой. Что касается изъятия газеты из районов края, то с этим было проще. Газета пока дальше почтовых вагонов не ушла, и возврат ее был обеспечен соответствующей телеграммой в почтовые отделения под личную ответственность начальников.

К середине дня в Новосибирске были собраны все газеты за минусом одного экземпляра, который не вернул как раз почтовый узел гостиницы «Доходный дом». Думалось: итак наши старания окончились пустыми хлопотами. Теперь остается ждать дипломатического скандала. Почему-то казалось, что недостающийся экземпляр оказался у коммерсантов, только у них, и ни у кого более.

Но вот прошло два дня, и английские коммерсанты уехали из Новосибирска. «В Москве поднимут скандал. Здесь почему-то сочли неудобным», – рассуждали мы в редакции.

Однако прошла неделя, потом еще неделя, а намеков на скандал не поступало.

Высоцкий позвал меня в крайком партии, с грустной усмешкой сказал:

– Ну, Георгий, считай, что пронесло! Может быть, тот единственный экземпляр, который не вернули нам из гостиницы, сослужил кому-то хорошую службу. В тот день повсюду в городе продавали селедку. А все ж случай памятный, и сделай из него выводы до конца…

Выводы приходилось делать из всего, а из этого факта особенно. Никогда больше я не допускал в своей редакционной практике, чтоб на полосе, на одной линии ставились два клише, никогда я не позволял, чтобы критический материал на внутренние темы так неразделимо соседствовал с материалом о международной жизни.

А самое главное, я решился еще на одну меру, которая хотя и требовала от меня новых усилий, тем не менее я сознательно пошел на это.

После приправки номера на ротации, я просматривал номер и подписывал его. Происходило это чаще всего в три часа ночи. Ночной рассыльник типографии привозил его мне на квартиру. Благо, что дом, в котором я имел комнату в коммунальном общежитии, находился в трех кварталах от типографии. Чтобы не беспокоить жильцов, была устроена специальная сигнализация: колокольчик, висевший у кровати, соединялся с проволокой, выходившей через форточку окна на улицу. Я просыпался мгновенно, заслышав позвякивание колокольчика, открывал окно, просматривал полосы и возвращал их рассыльному, успокоенный, я засыпал в ту же минуту до утра.

Так прошло месяца три. С наступлением холодов пришлось этот порядок изменить. Были введены ночные дежурства ответственных сотрудников, с последующим отгулом на целые сутки. В конечном итоге мы все-таки добились своего – ляпусы в газете сократились если не совсем, то в значительной мере.

Помимо основного издания газета «Большевистская смена» имела два, а временами и три выездных издания. Из этих двух-трех изданий одно было постоянным. Оно выходило в Ново-Кузнецке на строительстве третьей домны металлургического комбината, которое считалось подшефным комсомолу Западной Сибири.

Еще одна выездная редакция «Большевистской смены» работала на строительстве второго Обского моста в Новосибирске. Эта стройка тоже была подшефной комсомолу. Наконец, третью выездную редакцию мы считали сельской. Она работала главным образом в дни сева или уборки. Мы направляли ее в разные районы – но чаще всего в Калманскую МТС, где газета пользовалась расположением как дирекции МТС, так и политотдела станции, который возглавлял Ян Петрович Рыневич, имевший большой опыт партийной работы в разных условиях, вплоть до подполья в Прибалтике.

Организация выездных редакций на важных объектах пятилетки было в те годы делом весьма распространенным. Такие редакции организовывали и центральные газеты, и местные. Практический эффект от таких инициатив был огромный, а затраты – организационные и материальные – минимальными.

Во главе выездных редакций стояли штатные сотрудники (два-три товарища), они стразу же опирались на рабселькоровский актив, вступали в деловой контакт с партийными и комсомольскими организациями, быстро входили во все проблемы на стройках и в колхозах и, обнажая недостатки, выявляя лучших людей, оказывали существенную помощь в выполнении народнохозяйственных задач.

Конечно, сложностей возникало немало. Чаще всего они подстерегали организаторов на первых порах: выездное издание хотя и выходило в свет в одну четвертую полного газетного листа, но его надо было где-то напечатать, а напечатав – доставить к месту распространения. Компактных передвижных типографий было мало и приходилось искать где-то поблизости стационарные типографии и там пристраиваться кое-как.

У выездных редакций была и вторая задача – они выполняли обязанности корреспондентских пунктов основного издания, снабжая газету материалами на темы текущей жизни. Но как ни сложно было все это делать – работа шла, приносила удовлетворение, так как люди очень ценили вмешательство печатного слова в их дела.