Текст книги "Февральская революция"

Автор книги: Георгий Катков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Рабочие массы реагировали на это событие слабо, что позволяет судить о степени тогдашнего влияния большевиков. Недостаток симпатии со стороны рабочих Шляпников ставил в вину самим арестованным депутатам:

Сам судебный процесс депутатов прошел в атмосфере неясности и колебаний. Позиция, занятая депутатами на суде, вызывала недоумения. Получалось впечатление, что депутаты вели себя не как высший ответственный пролетарский центр, а как иногда держатся провинциальные партийные комитеты. Многие сожалели, что у товарищей депутатов было мало твердости, но видели причину этого в той атмосфере террора, которой отмечается внутри страны «освободительная» миссия царизма.⁸

По приказанию петербургского комитета Шляпников уехал в сентябре 1914 года в Скандинавию, чтобы установить связь с Центральным Комитетом партии. Там он познакомился с Александрой Коллонтай, Эгерией большевистской элиты, бывшей тогда в тесной связи с Лениным и Крупской. Шляпников стал ее официальным сожителем, чем сильно укрепил свое положение в партии. Это не помешало ему вернуться в Петроград в ноябре 1915 года, чтобы вести подпольную работу. В 1915 году он стал членом ЦК. В 1916 году он во второй раз с начала войны сумел выбраться за границу в целях сбора средств в Америке. По возвращении он обнаружил, что русское бюро Центрального Комитета «частью арестовано, частью дезорганизовано». И ему «снова пришлось работать по созданию нового бюро Центрального Комитета».⁹

В воспоминаниях о революции, впоследствии написанных Шляпниковым, он, несмотря на партийную пристрастность, выказал способность судить о расстановке революционных сил умно и здраво. Но тогда, в дни подпольной работы и нелегальных связей с жившими в эмиграции лидерами партии, личный успех вскружил ему, наверно, голову и заставил преувеличить значение большевистского подполья. В обзоре российской жизни за первые полтора года войны он писал, что, несмотря на нехватку революционной интеллигенции, подпольная работа среди рабочих не прерывалась:

Рабочие организации выдвинули своих собственных сильных пролетарских лидеров... Как и в мирное время, организационной основой подпольных рабочих организаций является завод, мастерская, фабрика... Помимо постоянных организаций нашей партии, на некоторых заводах имеются другие – не наши – нелегальные группы (эсеры, «объединенные социалисты», анархисты-коммунисты); неофициальные конференции таких групп созываются для решения проблем местного характера, возникающих главным образом из-за споров между ними самими. Отношение к войне и борьба против шовинизма и «патриотической» эксплуатации находятся в центре всей идеологической работы в промышленных центрах во всей России. Работа наших организаций в военное время требует собственного историка. Об ее грандиозных размерах можно судить по волне забастовок, непрестанно потрясающих гнилые основы царской монархии.

Однако недостаток подпольных типографий, которые не могли удовлетворить спрос на большевистскую литературу, Шляпников признает. Утверждая, тем не менее, что брошюра Ленина и Зиновьева «Война и социализм», в которой было более ста страниц, разошлась по Москве в машинописном виде и что фотографии сосланных депутатов-большевиков (тех самых, на недостойное поведение которых Шляпников сетовал выше) были проданы не менее чем в 5 000 экземпляров.

Обзор, сделанный Шляпниковым в марте 1916 года, не содержал бы столько восторга по поводу нового пролетарского руководства большевистского подполья, если бы ему было известно то, что с очевидностью выяснилось после Февральской революции, а именно – какую огромную роль играли в нелегальной революционной деятельности полицейские провокаторы и осведомители. Действительно, разные недолговечные комитеты Москвы, Петрограда и других городов печатали очень много листовок, Шляпников прав, но мы теперь знаем, что это делалось с ведома охранки. Охранка обычно давала таким организациям время, чтобы развернуться. Но как только тот или иной комитет действительно начинал работу, получал необходимую «технику» (т. е. оборудование для подпольной типографии) и приступал к печати, появлялась полиция, арестовывала всех участников и забирала как печатное оборудование, так и запасы листовок. Иногда полиция препровождала доказательства подпольной деятельности в канцелярию государственного прокурора для возбуждения дела. Подозреваемых обвиняли либо в открытой антиправительственной агитации, заключающейся в призыве к восстанию, либо в принадлежности к нелегальной организации – российской социал-демократической партии. В военное время такие дела рассматривались окружными военными судами. В этих судах, однако, судопроизводство велось по всем правилам, с участием адвоката, они резко отличались от судов, находившихся под непосредственным контролем военных властей. В общем, приходится удивляться, как снисходительно эти суды относились к обвиняемым, участие которых в нелегальной деятельности, казалось, было вне сомнений; после революции в ней с торжеством признавались и ею хвастались сами «правонарушители»¹⁰. Создается впечатление, что некоторые оправдательные приговоры сами суды рассматривали как вызов авторитету царского правительства, что они были инспирированы противоправительственной кампанией либеральных кругов и общественных организаций. Во всяком случае, это указывает на глубокое и в общем оправданное недоверие к уликам, исходящим от охранки, о провокаторских приемах которой много говорили, иногда даже сгущая краски.

Про полицейских агентов, работавших в подпольных организациях, можно сказать, что имя им – легион. Меницкий называет около пятидесяти человек, работавших в 1914–1916 гг. только в Москве, другие революционеры называли Москву «городом провокаторов»¹¹. Положение в Петрограде почти не отличалось от московского. Возможно, многие провокаторы и осведомители не были разоблачены потому, что 27 февраля 1917 года полицейское управление разгромили и сожгли.

Как бы то ни было, полковник Мартынов, возглавлявший московскую охранку, был человек решительный и способный. Даже революционеры, прекрасно подготовленные к конспиративной работе, например, Крыленко и г-жа Розмирович, которые летом 1915 года приехали в Москву из Швейцарии под чужими именами, скоро стали жертвами агентов Мартынова. К ноябрю они были в тюрьме. Оба приехали в Россию в качестве эмиссаров Ленина, с которым они поддерживали тесные, хотя и не всегда дружелюбные отношения в Швейцарии¹². Их задача заключалась в том, чтобы оживить московское большевистское подполье. Полиция решила не проводить суда над ними; их просто выслали «в административном порядке»: Розмирович – в Сибирь на пять лет, а Крыленко – в Харьков, где он был мобилизован.

Этим, кстати, и кончилась единственная серьезная попытка Ленина послать во время войны в Россию своих эмиссаров. Пристально следить за событиями в стране он мог только благодаря переписке, особенно с сестрами Марией и Анной, которые тоже состояли под надзором полиции. Создается впечатление, что он вполне сознавал, с какими трудностями приходится сталкиваться большевикам. Советы и инструкции, которые он давал Шляпникову, относились главным образом к совершенствованию техники конспирации, предполагали налаживание тонкой сети подпольных организаций и почти или совсем не имели в виду прямых массовых акций. Ленин был одержим идеей отпора пагубному влиянию оборонцев, полуоборонцев и «примиренцев», главным вдохновителем которых он считал в это время Чхеидзе, главу меньшевистской фракции Думы.

Ленин страстно верил, что война уничтожит существующий режим. Отсюда его призыв к воюющим армиям «превратить империалистическую войну в гражданскую» и повернуть штыки против собственных правительств. Но, несмотря на призыв не обманываться «могильным молчанием Европы» (это было написано в январе 1917 года!) и уверенность, что «Европа беременна революцией», Ленин, создается впечатление, рассчитывал тогда в лучшем случае на вариант 1905 года в одной из европейских стран.

Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но я могу, думается мне, высказать с большой уверенностью надежду, что молодежь, которая работает так прекрасно в социалистическом движении Швейцарии и всего мира, что она будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции¹³.

Позднейшие попытки большевистских историков заново создать героическое прошлое партии, показать, что она последовательно готовилась возглавить революционное движение в феврале 1917 года, – это просто смесь фанфаронства и лжи. Нельзя сказать, что люди вроде Шляпникова или Молотова не вели отважной и отчаянной борьбы, наталкиваясь на решительные контрдействия со стороны охранки, но утверждать, как говорится в Большой Советской Энциклопедии (первое издание), что «Молотов в 1916 году сумел избежать ареста и принять непосредственное участие в большевистском руководстве революционным движением, подготовившим Февральскую буржуазно-демократическую революцию 1917 года», – это извращение фактов. Молотов сделал в 1915 году решительную попытку реорганизовать большевистское подполье в Москве, поступив на службу в Союз городов, он был активным большевистским пропагандистом и организатором среди рабочих Лефортова. В июне 1915 года он был арестован и сослан в Сибирь. По дороге Молотов встретился с несколькими другими большевиками и бежал с ними в европейскую Россию. Весной 1916 года он снова живет на нелегальном положении в Петрограде и активно действует. Молотов, Шляпников и Залуцкий образовали в Петрограде так называемое «русское бюро Центрального Комитета партии большевиков». Этот орган не обнаруживал себя через связи с рабочими и таким образом избежал ареста, даже когда накануне революции были арестованы члены новообразованного петербургского комитета большевиков, которых выдал агент-провокатор Черномазов. Вот почему члены «русского бюро» смогли принять участие в демонстрациях 27 и 28 февраля и в образовании Петроградского Совета.

Однако все это не доказывает, что февральские демонстрации, и особенно солдатские бунты, были запланированы или организованы большевиками. Напротив, имеются все доказательства тому, что большевики не сумели создать организации, которая в тот момент смогла бы спровоцировать массовые демонстрации, есть доказательства, что революции до окончания войны они не ждали, выступление масс, особенно весной 1917 года, считали совершенно нежелательным и боялись провокаций со стороны полиции. Очевидно, события развернулись неожиданно для большевиков. Они решили присоединиться к народному движению лишь после того, как стал очевиден его размах и возможные политические последствия. Но так, в конце концов, поступили все, кто считал, что для старого режима пробил последний его час. Так, после некоторых колебаний, поступил и председатель Думы Родзянко.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 2

¹ Ив. Меницкий. Революционное движение военных годов. 1914–1917. М., 1925. – См. также некоторые биографии революционеров этого времени в энциклопедии Граната. М., 1910-1938, том XII (41).

² Меницкий, ук. соч., том II, стр. 265.

³ Опубликовано у Меницкого, ук. соч., том I, стр. 145.

⁴ Цитируем текст, перепечатанный в официальном докладе министерства внутренних дел: «Обзор деятельности русской социал-демократической рабочей партии в период с начала войны России с Австро-Венгрией и Германией до июля 1916 года», стр. 60 и далее. Первоначально опубликован Г. Алексинским в Париже. См.: «Россия и свобода», № III, 1915.

⁵ Составители манифеста, вероятно Плеханов и Чернов, старались не слишком настаивать на точности этого слуха.

⁶ То есть общественные организации во время войны.

⁷ Манифест оборонцев был подписан 10 сентября 1915 года в Женеве. Заметим параллель между идеей конституционных изменений, как главного условия для победы над Германией, и сходными лозунгами, сформулированными в это самое время, накануне съезда Союза земств и городов, в Москве. Заметим также выражение «внутренний» и «внешний» враг в манифесте и в «Диспозиции № 1» таинственного комитета народного спасения, составленной, вероятно, также в сентябре 1915 года; см. гл. 8, § 2.

⁸ Из обзора доклада Беленина (псевдоним Шляпникова) в № 1 журнала «Сборник Социал-Демократа», издавался Лениным и Зиновьевым в Швейцарии, стр. 57.

⁹ Автобиография Шляпникова в энциклопедии Граната, том XII, часть 3, стр. 249.

¹⁰ См., например, суд над так называемой группой «Пресня» (РСДРП). Опубликовано в приложении к книге Меницкого, ук. соч., том II, стр. 274–304.

¹¹ См. списки агентов московской охранки в приложениях к книге Меницкого, ук. соч., том I, II.

¹² Они провели там некоторое время в 1915 году, и Крупская жаловалась на их недисциплинированность. См.: «Ленинский Сборник», том XI, М., 1931.

¹³ Из доклада, прочитанного перед молодыми рабочими 22 января 1917 года. См.: В.И. Ленин. Сочинения (2-е и 3-е издания), том XIX, стр. 357. М.-Л., 1926–1932 и 1928–1937.

Глава 3

РЕВОЛЮЦИЯ И АРМИЯ

Армия в мирное и военное время. – Армия и правительство. – Армия и общественные организации. – Родзянко и армия. – Состояние армии к концу 1916 года.

§ 1. Армия в мирное и военное время.

Подавляющее большинство исследователей русской революции согласны в том, что революция была вызвана войной. Однако в чем именно выразилось влияние войны, каким образом война определила ход революции – тут мнения расходятся. В прошлом общепринят был взгляд, что главная причина заключалась в военных неудачах и несостоятельности правительства. Это мнение можно считать производным той яростной атаки против правительства, которую в 1915–1916 гг. вели и радикалы, и либералы, поэтому здесь позволительно заподозрить пристрастие. Даже если принять, что обвинения оппозиции основательны, то сама посылка, что бездарное ведение войны непременно ведет к падению правительства и системы в целом, не бесспорна. Военное поражение не обязательно становится прелюдией революции. Восстание декабристов в 1825 году последовало за победоносной войной. Унизительное поражение России в крымской кампании не привело к революции. Но революционная ситуация непременно возникает там, где правительству и его учреждениям не удается одушевить и направить силы, которые высвобождаются в народе войной. По многим причинам Николай II и его правительство оказались совершенно неспособны подчинить себе эти силы и потеряли контроль над ними задолго до того, как они стали открыто противоправительственными.

Это общее утверждение приложимо прежде всего к русской армии. Русская армия, после введения в 1874 году всеобщей воинской повинности, всегда была гибким и надежным орудием в руках правительства. Во время революции 1905 года, несмотря на спорадическое дезертирство и мятежи, главным образом армия и казаки обеспечили победу правительства над революционерами и находящимися под их влиянием массами. Армия присягала царю, присяга эта не была простой формальностью ни для солдат, главным образом из крестьян, ни для кадровых офицеров. Сила присяги усугублялась представлением о царе как о помазаннике Божием, а также социальной замкнутостью армии, которая в очень малой степени была затронута политическим брожением времени.

Огромный приток новобранцев и запасников в начале Первой мировой войны совершенно изменил положение. Молодые русские крестьяне были превосходными солдатами, справедливо считалось, что они выносливы и что их легко обучать, чего нельзя было сказать об огромной массе бородатых семейных людей, интересы которых глубоко укоренились в жизни их деревень и хозяйств, и их, после короткого периода переподготовки, отсылали на фронт в качестве подкрепления, плохо вооруженных и часто плохо одетых и обутых.

Что касается офицерского состава, то он в течение трех лет, предшествовавших революции, подвергся еще большим изменениям. Процент убитых и раненых офицеров превышал процент убитых и раненых солдат. Невероятное разбухание разных штабов, требующих персонала, опытного в полевых условиях, вело к быстрому продвижению по службе и лишало фронтовые линии офицеров, получивших звание в мирное время. Их заменяли подпоручиками и прапорщиками, получившими подготовку в кадетских корпусах. Курс, длившийся более двух лет в мирное время, был к 1916 году сокращен до шести месяцев. Социальный состав нового контингента офицеров также изменился. Офицерская карьера, за исключением гвардии, давно перестала быть прерогативой высших классов. Напротив, офицерское звание было доступно людям, которые никак не могли считаться привилегированными. Это был один из главных факторов социальной мобильности. Многие высшие офицеры военного времени по происхождению и имущественному положению далеко не могли сравниться с вождями революции¹. Несмотря на это, военная карьера вполне реально связывала с офицерской кастой и требовала подчинения суровому духу армии. Перемена социального состава офицерства в основном была вызвана притоком новоиспеченных кадров военного времени. Эта молодежь, в большинстве своем, никогда раньше не думала о военной карьере, многие пришли из университетов и по мировоззрению принадлежали к русской радикальной интеллигенции. Многие были связаны с так называемым «третьим земским элементом», т.е. земствами и городскими управами, через которые революционные партии – главным образом эсеры – пытались проникнуть в российскую администрацию. Некоторые симпатизировали революционным партиям как таковым. Для офицеров, получивших звание во время войны, служба в армии перестала быть вопросом профессиональной гордости и сложных душевных переживаний, даже несмотря на то, что большинство из них поступило на военную службу по патриотическим соображениям. Но патриотизм, как они его понимали, означал присягу родине, а не государю, даже и в тех случаях, когда два эти понятия сознательно не противопоставлялись друг другу.

§ 2. Армия и правительство.

Изменения в армии повлияли на ее отношения с правительством: она перестала быть надежным орудием против надвигающейся революции. Когда в 1917 году в Петрограде вспыхнули беспорядки и возник вопрос о подавлении восстания гарнизона силой оружия, то многие утверждали, что армия не сможет и не пожелает этого сделать: она больше не является замкнутым организмом, изолированным от преобладающих политических влияний, теперь армия – это вооруженный народ. Этот аргумент был достаточно веским, но к нему имеются оговорки. Предположение, что каждый носящий форму будет безоговорочно выполнять приказы правительства, в 1917 году было, конечно, необоснованным. И все же никто ни разу не доказал, что не было ни одной части, либо на фронте, либо в самом Петрограде, готовой неукоснительно отозваться на призыв правительства. В частности, кавалерия, в которой изменение состава происходило гораздо медленнее, чем в пехоте, и в которой 50% личного состава состояло на службе еще до начала войны, все еще могла считаться надежной.

Отношения между правительством и армией осложнялись, кроме того, организацией и претензиями Ставки. Законным главой армии был, по уставу, сам государь. В начале войны легко могло случиться, что он, ввиду масштабов конфликта, сочтет своим долгом немедленно взять на себя командование действующей армией. По причинам, выяснившимся в последующие месяцы, этого сразу не случилось, министрам и советникам государя удалось убедить его назначить вместо себя Верховного Главнокомандующего. Некоторое время выбор колебался между военным министром Сухомлиновым и дядей государя, великим князем Николаем Николаевичем. В конце концов был назначен великий князь, но это не содействовало установлению ровных отношений между Ставкой и военным министерством. Великий князь никогда не упускал случая выразить свое пренебрежение военному министру, хотя Сухомлинов пользовался полным доверием и уважением государя. Великий князь был деспот, мистик и фаталист. Ему недоставало, пожалуй, личной храбрости, что он понимал, хотя и не сознавался в этом². Он слыл человеком крутым, отличался солдатской прямотой, был строг с генералами и входил в нужды и тяготы простых солдат. «Ура-патриотов» он устраивал благодаря своим хорошо известным антигерманским настроениям, ему мирволила либеральная оппозиция, потому что ходил слух, что Манифест 17 октября уговорил подписать племянника он. Усиление Ставки привело к преобладанию военных властей над гражданскими как на фронте, так и в прифронтовых районах. Великий князь самочинно подписывал и обнародовал решения, которые в принципе имело право принять только правительство, – например, в августе 1914 года была выпущена декларация, обещающая автономию полякам. Военные все увереннее и настойчивее вмешивались в административные вопросы, это мешало всему бюрократическому аппарату в целом, а особенно координации работы транспорта и снабжения³. Конфликты между правительством и Ставкой открыли путь политическим маневрам и интригам, что, как мы увидим, в июне 1915 года привело к перетасовке правительства. Сама по себе такая перетасовка не могла разрешить основного конфликта. Новый Совет министров очевидно был склонен примириться с ситуацией, смутно надеясь вступить в борьбу со Ставкой на предполагавшемся военном совете, который, как они рассчитывали, соберется под председательством государя. Эти и, возможно, другие планы и политические интриги кончились ничем, потому что в августе 1915 года государь неожиданно решил взять на себя Верховное Главнокомандование.

После этого трения между Ставкой и Советом министров уменьшились, центр тяжести во внутренней политической борьбе переместился на все ухудшающиеся отношения Думы и общественных организаций с правительством и царем. Значительное повышение боеспособности армии, о котором ярко свидетельствует летнее наступление 1916 года, вовсе не ослабило накала страстей. В обвинениях правительству – вялое ведение войны, намерение выйти из Антанты – оппозиция, как в Думе, так и в обществе, дошла до того, что вслух стала говорить об измене. Начавшись в высших слоях общества, эта кампания захватала население столиц и офицеров-фронтовиков. Преувеличенные слухи о влиянии Распутина при дворе и в правительственных сферах тоже сыграли значительную роль в подрыве престижа царской четы и правительства.

Решение Николая II взять на себя Верховное Главнокомандование было, по-видимому, его последней попыткой сохранить монархию и положительным актом предотвратить надвигающийся шторм. Мы видели, как глубоки были изменения в составе и организации армии после первого года войны. Решительный шаг государя подавал какую-то надежду на восстановление традиционной связи между монархией и армией. Николай II справедливо считал, что, занимая пост Верховного Главнокомандующего, он сможет возродить и усилить личную преданность ему генералитета, офицерства и простых солдат. События 1916 года – удачи на фронте, возродившийся дух армии, – казалось, подтверждали его ожидания. Однако существовал фактор, который он явно недооценивал: решимость лидеров общественных организаций и думской оппозиции внушить офицерской элите свои политические идеи и получить поддержку армии в проведении конституционных реформ. На деле же они просто лишили монархию ее единственной защиты против революции – армии.

§ 3. Армия и общественные организации.

Мало известно о скрытых связях между главнокомандующими фронтов и лидерами политических групп, доминировавших в общественных организациях. Но то немногое, что мы знаем, приобретает огромный смысл, если принять во внимание решающую роль, которую играли главнокомандующие накануне отречения, – роль, которая позволила говорить о «революции генерал-адъютантов».

Невозможно было избежать официальных контактов между главнокомандующими фронтов и лидерами общественных организаций, функции которых заключались в помощи армии, в уходе за ранеными и больными, во все усложняющейся и расширяющейся организации снабжения продовольствием, одеждой, фуражом и даже оружием и боеприпасами. Лидеры общественных организаций, как мы увидим, не замедлили воспользоваться официальными контактами, чтобы постоянно жаловаться на инертность правительственных учреждений и заострять проблемы, которые и так осложняли отношения между главнокомандующими и министерствами. Сам Гучков и его заместитель Коновалов обрабатывали Алексеева в Ставке, а Терещенко, глава киевского военно-промышленного комитета, прилагал все усилия к тому, чтобы повлиять в том же духе на Брусилова, главнокомандующего Юго-Западным фронтом.

Янушкевич, начальник штаба при великом князе, был заменен в августе 1915 года генералом Алексеевым, рекомендованным на эту должность после блестяще проведенной им в 1915 году трудной операции отступления. Он был скромным и сдержанным человеком, образованным генералом, к которому государь относился чрезвычайно внимательно: Алексеев через день, а также каждое воскресенье и в праздники, завтракал и обедал у государя и был почетным гостем. Каждое утро государь и Алексеев несколько часов обсуждали дела фронта. Они, по-видимому, хорошо понимали друг друга, и нет никаких указаний на то, что государь пытался навязать своему начальнику штаба какие-нибудь стратегические или тактические идеи. Фактически Алексеев был главнокомандующим, и каждое его начинание поддерживалось государем. Алексеев был неутомимым работником и не склонен был делить обязанности с подчиненными. В отношении стратегии он испытывал влияние весьма незаурядной личности, некоего генерала Борисова, который был генерал-квартирмейстером Алексеева на Западном фронте и оставался его советником.

Алексеев не был придворным и не искал чинов и наград. Однако через полгода после назначения начальником штаба он был произведен в генерал-адъютанты – это была высочайшая милость, которую государь мог оказать военачальнику. К пересудам о влиянии Распутина на государственные дела Алексеев относился безучастно. Мы не знаем, осуждал ли Алексеев Распутина во время докладов государю, но когда государыня во время одного из посещений Ставки отозвала Алексеева и пыталась выяснить его мнение по поводу возможного посещения Распутиным действующей армии, Алексеев решительно против этого протестовал, чем вызвал серьезное недовольство императрицы.

Отношения Алексеева с государем оставались дружескими до тех пор, пока государь не узнал о его связях с Гучковым, председателем Центрального военно-промышленного комитета. Происхождение и характер этих связей лучше всего выявляются в телеграмме, посланной болевшим Гучковым начальнику штаба 14 февраля 1916 года:⁴

Крайне необходимо переговорить с вами, сделать вам доклад о всех сторонах деятельности Центрального военно-промышленного комитета и получить важные для комитета ваши указания.

Ввиду того, что Гучков не мог приехать в Ставку, он попросил Алексеева принять его помощника, А.И. Коновалова.

По мере того, как постепенно обнаруживались стремления лидеров общественных организаций, контакты Алексеева с ними становились все менее и менее невинными. 14 февраля 1916 года, в тот же день, когда была получена приведенная выше телеграмма Гучкова, Лемке отметил в своем дневнике, что по некоторым обмолвкам генерала Пустовойтенко (генерал-квартирмейстер Ставки) видно, что между Гучковым, Коноваловым, генералом Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор. Вполне возможно, что Лемке, который, несмотря на свои почти большевистские воззрения, был аккредитованным военным сотрудником Ставки, позже интерполировал эту запись в свой дневник, опубликованный в 1920 году, и проставил дату заговора задним числом. Не приходится, однако, сомневаться, что Гучков, Коновалов и Терещенко вели систематическую кампанию, не переставая доносить начальнику штаба, как правительство Штюрмера «саботирует», по их выражению, усилия общественных организаций обеспечить непрерывное снабжение фронта. Хорошо известное письмо Гучкова Алексееву, написанное в августе 1916 года, было просто кульминацией этой кампании⁵. Реакция Алексеева на жалобы и обвинения была проста: он старался получить для армии от общественных организаций все, что возможно, и при этом не подогревать их политических амбиций и не вносить обострений в отношения с правительством. Все же заговорщики в общественных организациях не отступались, и если судить по как правило точным и достоверным записям генерала Деникина, они продолжали докучать Алексееву планами немедленных конституционных перемен даже зимой 1916–1917 гг., когда он выздоравливал после болезни в Крыму.

В отсутствие Алексеева должность начальника штаба занял генерал Гурко. При нем закулисные сношения с Гучковым продолжались. Охранка, наблюдавшая, кто посещает Гучкова, доносила, что у него был генерал Гурко. В этом нет ничего удивительного: Гучков и Гурко были знакомы с тех пор, как Гучков служил в войне 1898 года добровольцем на стороне буров, а Гурко был русским военным агентом в Оранжевой республике. Позднее, когда Гучков проявлял большой интерес к реформе армии, Гурко входил в группу офицеров, обсуждавших с ним законодательные меры, которые он пытался провести в думских комитетах. В начале 1917 года Гурко открыто перешел на сторону оппозиции: прежде чем уйти с должности замещающего начальника штаба, он убеждал уставшего и опустившего руки Николая II в срочной необходимости образовать «правительство народного доверия».

Нажим общественных организаций на старших офицеров армии, по-видимому, не дал немедленно желаемых результатов. Во всяком случае Гучков, в своих несколько туманных показаниях Муравьевской комиссии, не подтверждает участия главнокомандующих в его заговоре⁶. Все же непрерывные придирки к правительству и неустанно повторяемое убеждение, что общественные организации имели возможность сделать для армии гораздо больше, если бы им не препятствовали министры, вероятно, заставили генералов задуматься. Могло ли на самом деле либеральное правительство, то есть «правительство народного доверия», работая рука об руку с общественными организациями, сделать для армии больше, чем наличные власти? По-видимому, генералы, во всяком случае Алексеев, не были особенно высокого мнения об административных способностях тех, кто пытался вовлечь их в политическую борьбу. Но несмотря на это и Алексеев, и Гурко, и главнокомандующие фронтами сознавали, что общественное мнение требует конституционных перемен и полностью пренебрегать этим нельзя, потому что это может ослабить народный дух и свести на нет военные усилия.