Текст книги "Огни в бухте (Дилогия о С М Кирове - 2)"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Кто жил в Баку, тот хорошо знает, что такое разгулявшийся бакинский норд. Не зря арабы назвали этот город "Bad-Kube" – Баку, "город ветров"...

В эту ночь Богомолов не спал, как и в прошлые ночи, прислушиваясь к вою ветра. В комнате было пыльно, хотя в квартире все окна и двери были наглухо закрыты. Он водил пальцем по столу, и на пальце оставался толстый слой пыли. Он курил, и песок хрустел на зубах. Как он ни закутывался в халат, но пылью было покрыто все тело, и неприятен был этот песочный зуд. Казалось, пыль проникает сквозь стены и стекла.

Проклиная бакинский норд, Богомолов с папиросой в зубах нервно ходил по комнате, дожидаясь очередного звонка Петровича, который через каждый час информировал его о положении дел на плотине. Плотина очень беспокоила Богомолова. Выдержит ли каменная стена морскую стихию, или же волны раскидают эти шестнадцатитонные "камешки", как предвещали многие из Азнефти, и вода снова устремится в Ковш? Что будет тогда? Сколько посыплется обвинений в головотяпстве и во вредительстве! Как будут торжествовать явные и тайные враги! Какую радость это вызовет у неизвестного ему Ивана Иваныча!

Он нахмурился при воспоминании об этом непрошеном госте.

Раздался звонок. Богомолов взял трубку. Голос у Петровича на этот раз был какой-то далекий и скорбный. Павел Николаевич сразу почувствовал беду.

– Что случилось? Не скрывай, Петрович!

– Плохи дела с плотиной... Вода в десяти местах сделала пробоины, устремилась в Ковш... Мы всё перепробовали, но больше нету мочи, выбились совсем из сил, простыли в воде.

– Что ты предлагаешь, Петрович? – крикнул в трубку Богомолов.

– Одним нам ничего не сделать. Надо объявить аврал. Я звонил Кирову говорят, он на заседании. Позвоните сами!

Богомолов повесил трубку, попробовал на мгновение представить себе, что творится на бухте, и снова взялся за трубку. Он позвонил в ЦК. Ему ответили, что заседание еще не закончилось.

– Лида! – сказал Богомолов. – Я должен немедленно повидать Кирова. Иначе шторм разрушит всю плотину. Тогда – все, все погибнет! Разбуди Аюба. Пусть запрягает лошадей.

– Папа! Но ты знаешь, что творится на улице? – в ужасе спросила дочь.

– Знаю! Я должен ехать! И никаких отговорок!

Богомолов стал одеваться.

В час ночи, в распахнутом пальто, весь покрытый пылью, Богомолов явился в ЦК. Комендант провел его в приемную Кирова, велел ждать конца заседания. Павел Николаевич поблагодарил его, выждал минуту и, когда на лестничной площадке заглохли шаги коменданта, велел сонному Коле провести его к дверям кабинета, и такой скромный, тихий, робкий человек, как Богомолов, решился распахнуть дверь...

Бюро ЦК не суждено было продолжить свою работу в эту ночь. Киров объявил аврал. Всем было велено немедленно ехать на бухту. Каждый получил конкретное задание: кто должен мобилизовать с соседних с бухтой промыслов рабочих, кто достать со складов Азнефти лопаты и мешки, кто позаботиться о питании...

И на пяти легковых машинах выехали в ночную темень, навстречу буре и морской стихии.

Разгулявшийся норд, казалось, готов был разнести всю плотину; яростные трехсаженные волны обрушивались на каменную стену и сотнями потоков устремлялись в Ковш.

Пробоин в плотине было около сорока. Заделывали их мешками с землей, которые к самому берегу подвозила "кукушка". Каждый брал на плечо мешок с землей и в кромешной тьме шел к плотине. Волна сбивала смельчака с ног, опрокидывала в грязь... Среди ночи к Ковшу подъехали солдатские походные кухни с чаем, пшенной кашей, супом. Привезли целую машину коньяку. Горячая пища и коньяк подкрепили людей, они согрелись и не так остро ощущали холод и усталость.

К утру норд стал затихать. С рассветом он и совсем затих. И как только волны перестали перекатываться через плотину, вновь были установлены центробежные насосы и началась откачка воды в море.

Лишь после этого Киров и Богомолов уехали домой.

В тот же день Сергей Миронович слег в постель: он простудился в ледяной воде. Врачи опасались воспаления легких, но, к счастью, воспаления у него не было, хотя температура поднялась и все время держалась не ниже тридцати восьми. И так – шесть дней подряд.

2

В это время на бухте происходили новые события.

В северной ее части, в одной из трех разведочных буровых, ударил первый фонтан, и около него с утра до позднего вечера толпился народ в ожидании нефти. Хотя фонтан был сильный, но нефти в нем не было: фонтанировала какая-то грязь, песок, было много газа, но нефти – ни единой капли.

Уныние охватило и руководителей, и рабочих, засыпочные работы на болотах стали свертываться. Пошли слушки и пересуды. Кое-где на промыслах "старой площади" происходили летучие митинги. На них выступали хозяйские приказчики, бывшие управляющие промыслами, некоторые геологи и буровые мастера и требовали прекращения работ на бухте. Писались длинные резолюции, собирались подписи. Одна длинная резолюция уже на второй день была телеграфирована в Москву. На бухте появился и бывший главный геолог Балабек Ахундов. Он разгуливал с группой прибывших из Москвы ученых, они беседовали с рабочими, писали какие-то акты, которые потом легли в основу новых телеграмм, отправленных в столицу.

И Серебровский, и Дадашев, и новый главный геолог Федоровский, обсуждая положение дел на бухте, пришли к решению: о грязевом фонтане они пока должны умолчать, ни в коем случае не говорить Кирову. Страсти улягутся, надоест митинговать, после грязи, возможно, и нефть пойдет на фонтане – такие случаи часто бывали при бурении, – а говорить Кирову не нужно, ему будет тяжело от первой неудачи, и он не усидит дома, даже с температурой.

Последнего они боялись больше всего.

Но вот из Москвы пришла телеграмма о прекращении всяких работ на бухте. Через несколько дней – новая телеграмма, требующая отчета о произведенных затратах.

Серебровский ответил, что скоро он выезжает в Москву с докладом, а сам приказал Дадашеву бросить все силы на ускорение бурения в двух других буровых скважинах.

Но нефти все не было, нефтяной пласт, видимо, пролегал ниже предположенной глубины, и сам процесс бурения шел медленным темпом, хотя и производился не старым, ударным, а новым, вращательным, или роторным, способом...

В эти дни Петрович ходил чернее тучи. Тревогу за судьбу бухты он читал и на лицах коммунистов-бухтинцев.

Вечером в каюте брата на землесосе он собрал членов бюро своего небольшого партийного коллектива. Пригласил на бюро Богомолова и Фому. Предлагались разные планы, но лучшим было признано предложение Фомы Матвеевича. К нему все отнеслись одобрительно, и выполнение поручили самому автору. Надо было пробиться к Сергею Мироновичу, дать ему знать о положении дел на бухте.

Утром команда землесоса наловила ведро рыбы, и Фома Матвеевич часов в одиннадцать пошел навестить больного Кирова.

Ему открыл парадную дверь молодой человек.

– Товарища Кирова пришел навестить... – начал было жалобным голосом Фома Крылов. Но разжалобить молодого человека не удалось.

– С бухты? Не велено пускать. Киров болен.

– Я ему рыбки принес...

– Никаких рыбок! Доктора приказали никого не пускать.

Тогда Фома Крылов повысил голос:

– Где это, милый, видано, чтобы не пустили больного человека навестить? Никак на тебе креста нет!

Парень усмехнулся:

– Конечно, нет. Какой же из меня тогда секретарь союза безбожников?..

На шум вниз спустилась Мария Львовна. Она, конечно, сразу узнала багермейстера.

– Доброе утро, Мария Львовна... Вот пришел навестить Сергея Мироновича... – снова начал жалобным голосом Фома Крылов и взял в руки ведро с рыбой. – Как здоровье его?

– Спасибо, Фома Матвеевич. Ему лучше, хотя температура еще высокая. Что это у вас за ведро?

– А я ему рыбки принес! Всей командой ловили. Сварите ухи. Любит Сергей Миронович рыбку.

Марию Львовну очень тронуло внимание багермейстера; он подкупил ее своей искренней любовью к Кирову, всем своим милым и добродушным видом старого, доброго моряка. Она пригласила его наверх, усадила на балконе, выходящем во двор, стала угощать виноградом, грушами, гранатами. Все это присылалось отовсюду больному Кирову. Мария Львовна сперва пробовала не принимать подарков. Но что может быть более оскорбительным для кавказца, как не принять от него подарок? И она принимала ящики с фруктами, чтобы потом рассылать их с Тиграном по детским садам и детдомам...

– Знаете что, Фома Матвеевич? – сказала Мария Львовна. – Я попробую вам устроить свидание с Сергеем Мироновичем, но только при одном условии: не засиживайтесь у него долго, это его утомит, и от докторов мне попадет. Скажите ему – вам некогда, проходили мимо, забежали на минуту справиться о здоровье. И, конечно, ни слова о фонтане на бухте...

– Понимаю, понимаю, – закивал головой багермейстер...

Когда Мария Львовна ушла, Фома Матвеевич прошелся по коридору, заглянул в столовую. Здесь сидело человек десять. И "безбожник" среди них. Дробно стучала пишущая машинка. Кто-то из глубины комнаты диктовал резолюцию о строительстве бакинского трамвая.

Фома Матвеевич подумал: нет, таким людям, как Киров, нельзя болеть, не дадут болеть...

К нему подошла Мария Львовна:

– Заходите, Сергей Миронович рад вас видеть. Захватите и ведерко.

Фома Крылов вернулся на балкон за ведром.

– О, да рыба у вас живая! – всплеснула руками Мария Львовна. Она опустила руку в ведро, поймала небольшого судачка, рыба выскользнула у нее, Мария Львовна поглубже опустила руку и... вместо рыбы вытащила из ведра бутылку водки.

Фома Матвеевич был похож на напроказившего школьника. Он проговорил что-то вроде того, что "вот рыбка поплавать любит", он немножечко "водички" принес к рыбке, что "водичка" и рыбка помогают против всех болезней...

Мария Львовна с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Положила бутылку обратно в ведро. Фома Матвеевич схватил его и открыл двери кабинета.

Постелью Сергею Мироновичу служила широкая тахта. Озаренный солнечными бликами, облокотившись на подушку, он читал книгу. Рядом с тахтой на полу сидел Тигран, по-восточному поджав под себя ноги. Он что-то лепил из глины.

Киров отложил книгу, улыбаясь, протянул руку:

– Здорово, Фома Матвеич. Рад тебя видеть. Оказывается, не так уж много у меня друзей на бухте. Все позабыли Кирова! Никто не навестит, рады, наверное, что отвязались от меня. И отдохнуть можно. Ладно. Вот поправлюсь, тогда я дам всем ходу!

Багермейстер поставил ведро в угол комнаты, сказал:

– Зря ты обижаешься, Мироныч. Друзей у тебя много, но не хотят тебя беспокоить.

– Ты как раз кстати, Фома Матвеич. Подойди поближе. Вот... Приглядись! Не напоминает ли тебе этот макет что-то знакомое?

Фома Матвеевич, конечно, с первого же взгляда узнал в макете Биби-Эйбатскую бухту. Но он и виду не подал. Наоборот, он насупил брови, стал покручивать усы, словно разгадывая загадку.

– Нет, не узнаю! У нас на берегу моря нигде нет такого промысла! Нет! – решительно сказал Фома Крылов и сел в кресло.

– Удивительная штука, – рассмеялся Сергей Миронович, – кроме нас с Тиграном, никто в этом макете не узнает бухты.

– Бухты?! – привстал Фома Матвеевич. – Да какая же это бухта... (когда там всего-навсего фонтанирует одна скважина, да и та дает только грязь, песок и газ, – хотел сказать он, но вовремя прикусил язык).

– А ты получше приглядись, Фома Матвеич.

Багермейстер склонился над макетом.

– Вот мысы вроде и напоминают Баиловскую и Шиховскую... И изгиб берега вроде напоминает бухтинский...

– Ну, и...

– Ну... а промысел – это тридцать, а то и сорок буровых... ты уж прости! Там всего-навсего три буровые стоят, да и то какие-то сиротливые.

– Но так будет, Фома Матвеич. И тридцать, и сорок буровых будут!

– Будут... Это, так сказать, в проекции... Да-а-а-а... А макет красивый, ничего не скажешь. Чья работа?

– Тиграна! Я лежу, ему некуда ездить, вот и нашел себе занятие.

– Сергей Мироныч тоже помогает, – не поднимая головы, сказал Тигран. – Вышки у него получаются лучше.

– А выходит, ты толковый парень, Тигран. – Багермейстер потрепал его пышную шевелюру. – Художественный получился у тебя макет. И краски вроде как бы правильно подобраны, на бухтинские тона смахивают...

– Он художником будет. У него золотые руки. Ты бы посмотрел у него альбом! В теории ни в зуб ногой, а как рисует, как чувствует натуру. Сколько в народе талантов, и сколько из них гибнет, сколько совершенно не успевает опериться.

– Да... – сказал Фома Крылов. – А я тебе рыбки и немного тутовки принес. Тутовка хорошо помогает от простуды. Натрись на ночь да выпей стакан. И рыбкой закуси. Любую болезнь как рукой снимет!

Киров вытянулся в постели, заложил руки за голову... Фома Матвеевич по его исхудалому, обросшему, но улыбающемуся лицу понял, что советы его совсем не дошли до Сергея Мироновича, что о другом, совсем о другом думает он...

– Зерно прекрасного заложено в каждом человеке, Фома Матвеич... Вот читал я книгу об одном французском художнике. Страшная книга, страшной судьбы художник. Но не об этой книге я хочу сказать, не об этом художнике. Художник – всегда явление исключительное. Я о другом, о зерне прекрасного, которое заложено в каждом человеке, в каждом без исключения. Ты представляешь себе, как в будущем будет выглядеть наша страна, наш народ, когда изменятся социальные, бытовые и всякие другие условия жизни и когда каждый человек сможет раскрыться в полную меру своих сил и талантов? Нет, это совсем даже не обязательно, чтобы все у нас стали художниками, писателями, композиторами. Важнее другое... чтобы у каждого советского человека, где бы он ни работал, душа была как у художника. Чтобы у каждого душа пела и всегда стремилась вперед, к совершенству... А каждый в своем роде может быть художником. Каждый на своей работе. Сапожник может быть художником. Он такие может тачать сапоги, что одно загляденье, прохожие будут оборачиваться... Вон у меня в столовой стоит кресло, от старых хозяев осталось. Посмотри, что за работа, какой мастер делал! На это кресло и садиться как-то неловко. Как видишь, делал это кресло золотых рук мастер, человек с душой художника. Что – не так ли?

– Так-то оно так, Мироныч. Все это ты правильно говоришь. Вот у нас, на Баилове, по соседству со мной работал плотник, Макаром его звали. Мечтал человек всю свою жизнь делать мебель из красного дерева, а жизнь свое брала, и он делал табуретки, и из самой что ни на есть захудалой, суковатой сосны. А говорю я это вот к чему: мечта – мечтой, а жизнь жизнью. В жизни не всегда все так бывает, как того хочет человек. Вот ты мечтаешь о бухте, планы строишь, и макет вроде у вас вышел подходящий, а бухта... а бухта... – И хотелось ему осторожно только намекнуть Кирову о том, что неблагополучны дела на бухте, а тут вдруг запнулся, голос дрогнул. Сергей Миронович отбросил одеяло, вскочил с постели, стал трясти его за плечи.

– Что случилось на бухте?..

Через минуту весь дом был поднят на ноги. Киров собирался на бухту.

О его выезде уже было сообщено в ЦК, в Азнефть, на бухту.

Когда Киров приехал на "новую площадь", его встречала целая делегация.

Он холодно со всеми поздоровался.

– Что нос повесили? Покойника здесь нет! – И, заложив руки в карманы пальто, пошел к фонтанирующей буровой.

– Да вот фонтан... мертворожденный, – начал было осторожно Серебровский.

– Мертворожденный?

– Газ, песок, грязь какая-то.

– Ни капли нефти?

– Даже признаков пока.

– Что говорят геологи?

– Ничего, Сергей Миронович. Видимо, на неудачном месте поставили мы первую буровую. Наскочили на брекшу, ударил грязевый фонтан. А может, попали на жерло вулкана.

Киров с минуту постоял у скважины.

– Забросьте скважину. Раз фонтан мертворожденный – надо похоронить его. Закройте фонтан! Как дела во второй и третьей скважинах? – обратился он к Дадашеву.

– Бурим. Через несколько дней что-нибудь да покажется.

– Что значит "что-нибудь"?!

– Ну, нефть, наверно! – спохватился Дадашев.

– Обязательно нефть. Какие тут еще могут быть "наверно"? Какие тут еще могут быть сомнения? Сомневаясь нельзя работать. Хороши большевики от первой же неудачи опустили руки.

Пока Киров ходил по бухте, из бараков артелями выходили рабочие и направлялись на свои работы. Из одного конца бухты в другой потянулась вереница арб с камнем и песком. Вот загудели баркасы, ведя на буксире шаланды с Шиховой косы. Вот веселым свистом огласила бухту "кукушка", уже третий день загнанная в депо.

Киров зашел во вторую разведочную буровую.

– Когда даешь нефть? – спросил он мастера.

– Нефть? – Мастер усмехнулся. – Пустая это затея, товарищ Киров, это я вам должен прямо сказать. Я и раньше сомневался в богатствах бухты, а теперь, после грязевого фонтана, вижу, что во всех этих спорах прав был господин Ахундов...

– У нас шестой год Октябрьской революции, у рабочего класса нет господ! – побагровев, сказал Киров. – Александр Павлович, – обратился он к Серебровскому, – переведи господина бурового мастера на другой промысел. И подальше от бухты!

Киров вышел из буровой, направился к Ковшу, осмотрел строительство дамбы, на которой должны были быть поставлены первые вышки, прошелся на берег, отмерил от мола пятьдесят шагов в глубь Ковша.

– Вот здесь должна стоять первая буровая! Сюда мы поставим Василия Чеботарева! Александр Павлович, завтра же переведи Чеботарева на бухту и поставь на бурение. На "Солдатском базаре" ему больше делать нечего! – Он обвел взглядом руководителей промысла. – Ставьте на бухте тридцать буровых. Да побыстрее. Темпы у вас черепашьи. Упор – на Ковш. Это и будет наш ответ всяческим врагам и недоброжелателям. Тридцать скважин – и ни на одну меньше!

Дадашев усмехнулся:

– Воображаю, какая поднимется свистопляска!

– А что ты думал: с установлением Советской власти прекратится классовая борьба? Не будут мешать нашей работе? Чему нас учит Ильич? Враги нам всячески будут мешать. Везде и всюду! И всякими средствами! Что такое, по-твоему, поджоги промыслов? Чья-то забава? Случайности? Эти "шутки" врагов влетают нам в миллионы золотом.

И снова – суровый, быстрый, объятый необыкновенной энергией – он шел по Ковшу и рядом, еле успевая за ним, шли руководители промысла и Азнефти.

3

– Сергей Мироныч! Можно вас на минутку?

Киров обернулся и, увидев рядом с Тиграном человека с забинтованной головой, отделился от своих спутников и, кивнув им: "Я вас догоню", свернул на дорогу.

Человек с забинтованной головой был не кто иной, как тартальщик Зейнал, "Колумб бухты". Он шел навстречу Кирову улыбаясь, счастливый.

– Здрасти, йолдаш Киров!

Сергей Миронович был рад его выздоровлению.

– Здорово, рубака! Живой? Цела голова? Совсем поправился?

Зейнал призвал на помощь Тиграна.

– Он говорит, – начал Тигран, – что очень беспокоился за свою семью, думал, что без него голодают... Потом ему передали, что глубокие насосы уже прибыли и начинается их установка на промыслах. Он поспешил уйти из больницы, чтобы не потерять обещанного ему места. Еще он говорит, что очень соскучился по работе, хочет и свой труд вложить в строительство бухты.

Шагах в десяти, ведя за веревочку белоснежного барашка с красной лентой на шее, важно выступала дочь Зейнала Заза. Она была в своем красном с белыми горошинами платьице и украдкой смотрела в сторону отца. Зейнал поманил ее к себе, и она подошла, стала между отцом и Кировым и все гладила барашка.

Киров искоса с улыбкой посмотрел на Зейнала.

– Такой передовой рабочий, а пошел рубиться. Я на тебя очень сердит был, Зейнал.

Зейнал стал объяснять Тиграну, в чем тогда было дело.

– Он говорит, Сергей Мироныч, что ему, конечно, стыдно перед вами за шахсей-вахсей, за всю эту историю, но он совсем не думал, что все это так печально обернется против него, что аллах так сурово его покарает. А всему причиной – огни в бухте. Очень любопытная история, Сергей Мироныч! Оказывается, после того вечера с огнями мулла Рагим из шиховской мечети вызвал Зейнала к себе и вел с ним долгую беседу. Мулла сказал Зейналу, что тот совершил великий, непоправимый грех, показав вам горящее море, божественные огни и рассказав всю бухтинскую историю, которая счастливо и давно всеми уже была позабыта; мулла припугнул его карой аллаха и сказал, что отстранит от мечети, проклянет на веки веков, если он не искупит своей вины и не отличится во время шахсейвахсея. И он, чудак человек, отличился, чуть без головы не остался! Он говорит, что на шахсей-вахсее было много народу и когда процессия вышла из мечети и началась рубка, то кто-то в этом шуме и гвалте сзади нанес ему удар железным прутом, раскроил череп. Дальше он ничего не помнит. Он очень благодарит вас за помощь, за докторов, говорит, что всю жизнь будет вам обязан. Он еще сказал, что мулла Рагим очень похвалил его за рубку, подарил ему этого барашка и золотую десятку.

Киров нахмурил брови.

– Действительно, все это любопытно! Значит, и мулле наша бухта не дает покоя! Значит, наши враги для своей мести используют даже священные праздники. Нет, муллы чересчур хитрый народ! Ни в Коране, ни в какой-либо другой священной книге не сказано, чтобы память имама Усейна чтили рубкой и самоистязанием. Это чистейшая их выдумка. Так легче дурачить и обирать темный народ. В этот шахсей-вахсей твой мулла Рагим со своих овечек настриг десять тысяч золотом. Десять тысяч! А тебе за твою кровь десятку и барашка! Эх, Зейнал, Зейнал!

Тигран рассмеялся. Киров сердито посмотрел на него.

– Да как же не смеяться, Сергей Мироныч! Добрый мулла Рагим пожалел Зейнала и подарил ему вот этого барашка, а он, чудак человек, вот уже целый час, пока вас здесь не было, просил меня свезти барашка к вам домой. Я ему объясняю, что этого нельзя делать, а он все свое твердит: "Йолдаш Киров поправился от тяжелой болезни, и барашка надо в честь этого зарезать как жертву". Попробуйте теперь вы ему растолковать. И мне принес узелок с орехами, кишмишом и халвою. Ну, это, так и быть, я приму, а насчет барашка не знаю...

Зейнал понял, конечно, все сказанное Тиграном, взял барашка на руки и обратился к Сергею Мироновичу:

– Мян олюм*, йолдаш Киров, возьми твоя.

_______________

* Дословно: "Я умру", но употребляется в разговоре как "ради бога".

Киров, хорошо зная местные обычаи, взял барашка на руки.

Зейнал был счастлив.

– Хороший шашлык будет, хорошо вино пить будет. – И еще что-то сказал Тиграну.

– Он говорит, что после болезни вам надо хорошо кушать, чтобы поправиться.

– Так, значит, Зейнал, теперь это мой барашек?

– Твоя, Киров, твоя, совсем твоя барашка.

– И я могу с ним делать все, что хочу?

– Конечно, конечно. Совсем твоя барашка.

– Ну, спасибо, Зейнал. А теперь, раз это мой барашек и я на него имею все хозяйские права, я дарю его вот этой девочке.

– Ее звать Заза, это его дочь. – Тигран подтолкнул девочку к Сергею Мироновичу.

Киров нагнулся, передал барашка девочке, и Заза, просветлев, опустила его на землю и стала гладить...

Когда отец принес этого ягненка домой и сказал, что кому-то его подарит, Заза весь день и всю ночь плакала украдкой, потому что ей было жаль этого маленького и беленького барашка. А когда утром, увидев ее слезы, отец сказал, что барашка он подарит русскому человеку, большому начальнику, который дал им талон на красный сатин с белыми горошинами и который в шахсей-вахсей уступил им свою быструю машину, то Заза сразу же успокоилась. Она обвязала шею барашка своей шелковой лентой и сама повела его на веревочке в Биби-Эйбат.

Но Зейнал стал протестовать против такого хитрого возвращения его подарка.

Сергей Миронович, попрощавшись, сказал:

– Тигран, свези их в Шихово, а минут через двадцать будь здесь. Поедем на "Солдатский базар". А насчет глубоких насосов не беспокойся, Зейнал. Сегодня их устанавливают на "Солдатском базаре", завтра начнут устанавливать на других промыслах. И у вас на промысле! Насосов не надо бояться, работа всем найдется. А тебе в первую очередь. Будешь учиться и работать! – И пошел догонять своих спутников.

Тигран посадил Зазу с барашком на заднее сиденье, Зейнал сел рядом с ним, и они поехали в Шихово.

– А что, Тигран, не будет грешно, если этого барашка я подарю кому-нибудь другому? – спросил Зейнал.

Теперь они говорили только по-азербайджански.

– Зачем же дарить другому? Барашек должен остаться твоей дочке. Киров так хотел. Он и подарил его Зазе, – ответил Тигран.

– Ты понимаешь, Тигран, еще одного человека я должен отблагодарить, но дарить нечего. Когда я лежал в больнице, он приносил жене муку и деньги. Он говорит: "Рабочий рабочему брат". Хорошие слова говорит, а?

– Это он правильно говорит, а потому – никаких ему подарков.

– Он еще говорит: "Я урус, а ты мусульманин, но мы братья".

– Это он тоже правильно говорит. А интересно – кто это? Не такой высокий тартальщик, похожий на моряка с разбитого корабля?

– Ты угадал, он и есть, наш тартальщик Федор Быкодоров.

– Ну, тогда я его знаю.

– Хороший человек.

Наивный Зейнал! Если бы он только знал, что этот человек и подослал двух кочи, которые и ранили его во время шахсей-вахсея!

Машина пронеслась мимо кладбища, раскинутого у самой дороги, и въехала в шумную и пыльную улицу с крикливой детворой, сонными, ленивыми собаками и паломниками, ведущими душеспасительные беседы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В двенадцать часов дня после долгих размышлений руководители старого бухтинского промысла "Зубалов и компания" решились сообщить в Азнефть о забастовке тартальщиков. Но Серебровского на месте не оказалось. Тогда руководители промысла решили о забастовке известить Кирова, который вот уже второй день не появлялся в бухте, видимо занятый важными делами у себя в ЦК.

Вести разговор с Кировым было поручено председателю промыслового комитета Алекперу-заде. Он позвонил в ЦК и очень удачно застал Кирова на месте.

– Салам*, Сергей Мироныч. Говорит Алекпер-заде.

_______________

* С а л а м – привет.

– Здорово, Алекпер. Какими вестями обрадуешь? Как дела на промысле? Плохо? Как идет установка насоса? Плохо? А что такое, что случилось?

– Беда, Сергей Мироныч, с этим насосом. Прямо буза получается. Тартальщики, как черта, боятся его, думают, что останутся без работы, ну и... объявили забастовку, не работают. Одна буза.

– Вот ты с какими новостями. И так спокойно говоришь! Когда это началось?

– Вчера вечером, когда привезли насос, еще шли всякие разговорчики, а сегодня уже никто не вышел на работу. Лежат и спят в казарме.

– Не хотят, говоришь, работать?

– Категорически отказались. И я, и управляющий промыслом, и секретарь партийной ячейки целых три часа бились, разъясняли, уговаривали, грозили ничего не вышло.

– Даже грозили, говоришь?

– А что же делать было? С ними нельзя говорить иначе.

– Нельзя, говоришь?

– Мы тут, Сергей Мироныч, посоветовались между собою и решили вам позвонить, попросить вашей помощи. Тартальщики говорят, что, пока этого "красного дьявола" не уберут с промысла, никто не начнет работать.

– Еще что говорят? Какие разговорчики ходят?

– Распространили слух, что к нам приедут русские рабочие, а всех азербайджанцев уволят с работы, погонят засыпать бухту.

– От кого эти слухи идут?

– Все говорят, Мироныч. Народ несознательный и темный. Насоса боятся больше смерти.

– Да, по телефону о многом не поговоришь, – тяжело вздохнув, сказал Киров. – Надо бы сейчас приехать к вам, да на два часа у меня назначено совещание со строителями. Так, пожалуй, и до вечера к вам не выбраться будет! И народу много дожидается в приемной. Вот передо мною лежит список, в нем сорок человек... Ты говоришь, что тартальщики спят в казарме? А что, Алекпер, если мы такую вещь сделаем: собери-ка всех своих забастовщиков, и валяйте ко мне. Пусть проветрятся на свежем воздухе. Скажи: "Киров вызвал для беседы". Чем лежать в казарме, пусть идут ко мне. Так и время сбережем. Я народ отпущу, если и не всех, то половину приму, а к этому времени и вы подойдете. Давай так и сделаем. Иди собирай народ и приходите в ЦК. Здесь обо всем поговорим. Скажи – я просил. И сам приходи, и начальников тащи.

– Так и решим, Сергей Мироныч. Через час будем у вас. Ребята с удовольствием придут. Им очень хочется поругаться.

– Ну-ну, давай веселее. – И он повесил трубку.

В половине второго Алекпер-заде появился в ЦК АКП(б) один, без забастовщиков. В приемной у Кирова было людно, он записался в очередь, но, просидев минут десять, нетерпеливо набросал записку и, остановив секретаря, идущего с бумагами в кабинет к Кирову, слезно попросил его вручить записку Сергею Мироновичу.

Вскоре секретарь вышел из кабинета и, оставив дверь полураскрытой, кивнул Алекперу-заде.

На него, счастливца, посмотрели с завистью и негодованием, и он прошел в кабинет, крепко прикрыв за собой дверь.

Откинувшись на спинку кресла, Киров разговаривал по телефону. Рядом с ним на стуле сидел столетний старик, держа на колене свою папаху, немигающими глазами уставившись на Сергея Мироновича. Напротив старика в полувоенной форме сидел один из инструкторов ЦК, скручивая цигарку.

Легким кивком Киров поздоровался с Алекпером-заде, и тот прошел к окну, стал смотреть на улицу, прислушиваясь к телефонному разговору.

– ...Теперь, Мамед, у меня есть еще одно небольшое дело. В тот раз, когда я был у тебя на заводе, помнится мне, что на складе, среди центробежных насосов, лежало много старых моторов и динамо-машин. Они и сейчас там валяются? Сколько их? Ну вот, видишь, целых тридцать штук. Такое богатство – и лежит без толку. Не годятся, говоришь? Нужен капитальный ремонт? Так вот слушай, Мамед: тут у меня сейчас находится один почтенный старик, звать его Али-баба, он школьный сторож, делегат от крестьян аула Шякирчи. Они хотят электрический свет провести у себя, и в этом деле мы им должны помочь. У них там хорошая школа – и для детей, и для взрослых. Надо помочь им достать мотор и динамо. Это и будет настоящее шефство города над деревней. Агитация за Советскую власть – дело хорошее, но если эту агитацию мы еще подкрепим открытием новых школ и клубов, посылкой тракторов и других машин, зажжем лампочки в саклях, тогда у нас дело пойдет веселее, крестьяне сразу поймут, что живут они уже при Советской власти, а не по-старому, при беках и агаларах... Понимаешь меня? Если ты возьмешься за это, то сделаешь большое партийное дело. Я уже не говорю о том, каким хорошим примером это послужит для заводов... Что ты говоришь? Да-да, выдели для ремонта двух хороших монтеров-коммунистов, растолкуй им значение этого дела. Они в неделю могут справиться с ремонтом. Вот-вот, Али-бабу я сейчас пошлю к тебе, и вы сами обо всем договоритесь...

Повесив трубку, Киров вытащил из кипы свежих газет номер "Бакинского рабочего", просмотрел отдел зрелищ, позвонил секретарю и, придвинув к себе большой настольный блокнот, провел ладонью по бумаге, взял красный карандаш.