Текст книги "Бомбардировщики"

Автор книги: Георгий Личак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

А вот другой товарищ – сержант Власов. Нелюдимым кажется, медлительным, а руки золотые и голова на плечах разумная. Исправный и толковый стрелок-радист. Ценить и уважать таких надо…

Я сидел, принимая каждое слово на свой счет, слушал и волновался. Думал: говорит он это, чтобы не приняли.

Но ошибся. За нового кандидата в члены партии проголосовали единогласно.

– Поздравляю! – первым подошел ко мне после собрания Афанасьев.

Я с жаром пожал протянутую руку.

Все отправились в землянку. Я отстал и свернул к аэродрому. Хотелось побыть одному, привести в порядок свои чувства, мысли.

Теперь я коммунист. Какие новые обязанности налагает на меня это высокое звание? Товарищи сегодня правильно говорили: «Ты должен быть примером во всем, быть всегда впереди». Это значит, надо быть таким, как коммунисты – командир эскадрильи майор Сулиманов, как мой товарищ старшина Афанасьев или таким, как [36] лейтенант Леонтьев. Они первые в учебе и в бою. Они хорошие товарищи и требовательные командиры, умеют организовать коллектив и повести его за собой.

После первого боевого вылета я присматривался к лейтенанту Леонтьеву. Тогда он совершил героический поступок, посадив боевую машину, подбитую врагом, на своей территории, спас экипаж и самолет. Он в числе первых получил боевой орден. Я заметил, что лейтенант ничуть не зазнался. Наоборот, стал как-то ближе, род нее для каждого из нас. Лейтенанта избрали парторгом полка. И не зря. Он – чуткий и отзывчивый товарищ, первый советчик, воспитатель.

Я еще долго ходил по аэродрому, думая о той большой перемене, которая произошла сегодня в моей жизни. В мыслях было одно: теперь я – рядовой славной партии Ленина. У меня высокие обязанности, и я постараюсь выполнить их с честью.

Через несколько дней в политотделе дивизии мне вручили кандидатскую карточку, на обложке которой было написано: «Всесоюзная Коммунистическая Партия (большевиков)».

Я спрятал билет в левый карман гимнастерки, ближе к сердцу.

Высота – восемьсот метров

Однажды утром сразу после подъема к нам в землянку заглянул связной командира полка.

– Командира эскадрильи срочно на командный пункт! – крикнул он.

Майор вернулся минут через пятнадцать строгий, торжественный.

– Полетим на Орел. Будем бомбить аэродром, – сообщил он.

Мы пододвинулись ближе к командиру и вытащили из планшетов карты. Орел был камнем преткновения во всех наших полетах. Какое бы задание мы ни выполняли, путь обязательно лежал мимо него. Город надежно прикрывала зенитная артиллерия врага. На трех его аэродромах базировалось около сотни истребителей и почти столько же бомбардировщиков. Мы имели сведения, что недавно сюда прибыли новые авиачасти. Истребители врага [37] всегда барражировали{1} над Орлом в большом количестве.

Каждый знал, что предстоит бой и очень жаркий. Командир уточнял задание:

– Выйдем к аэродрому, что левее города километров на десять. Эскадрилью будут прикрывать четыре истребителя. Две другие эскадрильи нашего полка бомбят остальные аэродромы Орла. Задача – уничтожить как можно больше техники и вывести аэродромы из строя. Надо, чтобы после налета фашистские самолеты не смогли подняться в воздух. Бомбометание – с высоты восемьсот метров. Огонь зенитных средств ожидается сильный, поэтому придется непрерывно маневрировать…

Задание всем ясно. Мысли направлены к одному – как лучше его выполнить. Нужно твердо запомнить сигналы, маршрут полета, порядок сбрасывания бомб и взаимодействия с истребителями.

Лейтенант Коломенский что-то с жаром доказывает своему штурману, проводя тупой стороной карандаша невидимые линии на карте. Флагманский штурман аккуратно прикладывает целлулоидную линейку к пятикилометровке, вычерчивая маршрут. Командир эскадрильи отвечает на вопросы.

Наконец все готово к вылету. Мы ждем только команды.

– Чего приуныл? – обращается лейтенант Леонтьев к Косыгину. – Не сомневайся, задание выполним, все хорошо будет.

– Тебе, парторг, по штату положено настроение поднимать, – съязвил Косыгин. – А ведь, верно, сам думаешь: «Вернусь ли сегодня, или собьют немцы?» Так ведь?

– Не совсем так, – подумав, ответил Леонтьев. – Видишь ли, надо твердо верить в то, что живым останешься и задание выполнишь. Я, например, всегда верю. Настроение перед боем должно быть хорошее. Верно, товарищи? – обратился он к летчикам.

– Конечно, правильно, – первым отозвался Афанасьев. – Это самое паршивое дело в бой идти, думая о том, что убьют. Вот у меня в жизни был интересный случай… [38]

Но рассказать этот случай ему не пришлось. Последовала команда на вылет.

До линии фронта шли спокойно. Ревели моторы, самолеты чуть покачивались, неся тяжелый груз. Девятку самолетов, идущих клином, замыкали четыре «яка».

Линию фронта прошли на высоте тысячу метров. Выше – почти сплошной шатер густых, кучевых облаков. Кое-где попадались просветы, и неожиданно открывалось бездонное голубое небо.

Ударила зенитная артиллерия. Я насчитал двенадцать разрывов. Невольно вспомнились слова командира эскадрильи: «Страшен первый залп зенитной артиллерии. Он неожиданный. Потом вероятность быть сбитым меньше, потому что самолеты маневрируют. И вести огонь по ним труднее». Действительно, теперь снаряды рвались и вверху, и внизу, и даже где-то далеко-далеко впереди.

Потом зенитный огонь прекратился. Эскадрилья шла на запад, оставляя позади десятки километров нашей земли, занятой сейчас врагом.

Резко поворачиваем вправо. Скоро цель. Вот впереди, в туманной дымке, проступают очертания большого города. Снова вспыхивают разрывы зенитных снарядов. Их много: белых, черных. Белых больше. Это стреляет малокалиберная артиллерия, скорострельные пушки. Далеко впереди разорвался снаряд – пристрелочный. В воздухе повис большой клуб красновато-бурого дыма.

Сейчас там, внизу, наверное, лихорадочно мечутся фашистские солдаты-зенитчики, определяя высоту полета наших самолетов, скорость, дистанцию, устанавливают данные на прицелах, поворачивают кольца снарядов.

Словно лавируя между подводными камнями, идет эскадрилья в разрывах снарядов. Сулиманов, как опытный лоцман, уверенно прокладывает путь. К разрывам снарядов присоединяются пулеметные трассы. Кажется, что в небе нет места, которое не простреливалось бы.

Вспыхивает мотор на машине, идущей справа от нас.

Коломенский… Неужели? Сообщаю об этом своему командиру.

Но летчик скользит на крыло и затем выравнивает машину метров на двести ниже. Теперь пламени не видно.

– Молодец, сбил пламя! – кричу командиру.

Подбит и самолет лейтенанта Ровенского. Очевидно, перебита гидросистема шасси, так как колеса наполовину [39] вышли из гондол. Но самолет держится в строю. Зато Коломенский отстал: видимо, «тянет» на одном моторе. Приподнимаюсь, чтобы лучше рассмотреть его самолет и протягиваю руку к кромке люка. Сильный удар по кисти отбрасывает руку к правому борту самолета. Кровь бьет фонтаном. В первую минуту от нестерпимой боли темно в глазах. Рукав комбинезона разрезан, словно ножом. Торчат куски ваты, сразу пропитавшиеся кровью. В левом борту самолета осколочная пробоина, узкая и длинная… «Перебита кость или не перебита?» Превозмогая боль, осторожно шевелю пальцами. «Не перебита», – утешаю себя.

Неожиданно смолкает огонь зенитной артиллерии. Справа от нас целый рой самолетов. Это – фашистские истребители. Атаковать сверху эскадрилью нельзя – мы идем под самой кромкой облаков. Истребители заходят снизу. В бой уже ввязались три наших «яка». Четвертый не отходит от машины Коломенского.

Мы уже над целью. На аэродроме ровными рядами выстроились вражеские самолеты. Перед вылетом нам показывали фотоснимок, сделанный с самолета-разведчика. Ничего не изменилось на аэродроме: фашисты не рассредоточили самолеты и не замаскировали их. Очевидно, не ожидали, что советская авиация решится днем бомбить хорошо прикрытый да еще расположенный далеко за линией фронта аэродром.

Сбрасываем фугасные бомбы и сразу же разворачиваемся. Надо сделать еще один заход. Фашистских истребителей не видно. Второй заход делаем спокойно. Стрелка высотомера стоит на цифре «800». Командир точно выполняет приказ. Припав к пулемету, не упуская из виду вражеских истребителей, я слежу за разрывами. Сотни мелких бомб несутся вниз, прямо на стоянку самолетов. Бомбы ложатся в шахматном порядке. Две из них попали прямо на стоянку самолетов, одна – в штабель бомб, сложенных тут же. Взрыв сильный. Дым и пламя взлетают так высоко, что даже самолеты подбрасывает взрывной волной.

И тут начинается что-то невообразимое – под нами появляются истребители врага. Кажется, все слилось в огненный клубок – не разберешь, где свой, где чужой. В шлемофоне – обрывки команд по радио на русском и немецком языках, сильный треск. Я [40] стреляю из пулемета по самолетам, появляющимся в хвосте, твердо зная, что свой истребитель ни за что не зайдет в хвост бомбардировщику. Таков закон боя, и каждый из нас твердо усвоил его. Бью короткими очередями: надо экономить боеприпасы. Впереди еще десятки километров до линии фронта. Раненая рука онемела. Боль тупая и вполне терпима, да и не до боли сейчас. Кажется, и без руки все равно стрелял бы.

И вот команда – на обратный курс. Задание выполнено. Только бы отбиться от истребителей. Но это не так легко: теперь их стало больше. Один проходит так близко от нашего самолета, что чуть не задевает его крылом. От злости я стискиваю зубы и отчаянно ругаюсь – стрелять нельзя, не довернешь в сторону фашиста пулемет… Серая мгла окутывает самолет. Входим в облака и через несколько секунд выходим выше их – слой облаков очень тонкий. Над нами яркое ослепительное солнце, а внизу, словно океан, бурлят, пенятся облака. Истребители противника остались под облаками. Считаю наши самолеты. Трех нет. Кого же? Коломенский – раз. Второй, наверное, Ровенский, а третий? Нет «единички» Сулиманова? Сердце больно сжимается. Неужели сбили командира эскадрильи?

Еще раз вмимательно осматриваю самолеты. Действительно, в строю нет машины Сулиманова. Значит, нет и моего лучшего друга старшины Афанасьева… Настраиваю радиостанцию. Радисты запрашивают моего командира о дальнейших действиях.

– Передай, что пойдем над облаками. В случае атаки истребителей будем пробиваться вниз, – говорит старший лейтенант Ус.

Пробивать облачность пришлось очень скоро. Два фашистских истребителя, взмыв свечой вверх из облаков, стали набирать высоту для атаки.

Я хорошо знал этот прием: со стороны солнца на огромной скорости обрушиться на бомбардировщиков, расстроить боевой порядок, а потом бить их по одному.

Мы не стали ждать атаки. Нырнули в облака. Но фашисты поняли наш маневр. Они разделились на две группы. Под облаками нас уже ждали четыре «Фокке-Вульфа». Началась игра в «кошки и мышки». Наш самолет то нырял в облака, меняя курс, то отстреливался от наседающих истребителей. Так продолжалось до самой линии [41] фронта, и мы вышли из этой «игры» победителями, не потеряв больше ни одного самолета. Только над своей территорией я снова почувствовал сильную режущую боль в руке и страшную слабость. Хотелось растянуться прямо здесь, в кабине, и не двигаться.

На аэродроме старший лейтенант подрулил прямо к командному пункту полка, где стояла карета скорой помощи. Мне помогли вылезти из кабины и сразу усадили в карету.

Вечером я лежал на чистой койке в маленькой комнате полковой санитарной части. Рана была перевязана, и чувствовал я себя превосходно. Навестить меня пришли старший лейтенант Ус и лейтенант Гостев. Штурман сообщил новости.

Лейтенант Ровенский благополучно приземлился на своем аэродроме. Никто из экипажа не ранен, хотя весь самолет изрешечен осколками. Майор Сулиманов, едва перетянув линию фронта, совершил вынужденную посадку в расположении своих войск. Старшина Афанасьев жив, здоров, передает привет.

Труднее всего пришлось Коломенскому. Снаряд зенитной артиллерии разорвался прямо в кабине. Вышел из строя мотор. Осколком летчику вырвало кусок мякоти голени правой ноги. Но Коломенский удержал машину в горизонтальном положении. На одном моторе, беспрерывно атакуемый истребителями, он пилотировал самолет до самой линии фронта и сел на ближайшем аэродроме, где базировались наши истребители. Когда подбежали к машине, летчик был без сознания.

Фотоснимки показали результаты бомбометания нашей эскадрильи. Взорвано и сожжено шесть бомбардировщиков противника, два штабеля с бомбами, выведена из строя взлетно-посадочная полоса аэродрома. В воздушном бою сбито два вражеских [42] истребителя. Две другие эскадрильи полка также успешно выполнили боевое задание. Бомбили они, пикируя с большой высоты. Истребители врага, отвлеченные налетом нашей эскадрильи, их не атаковали.

Через неделю, еще будучи в госпитале, я узнал, что приказом Верховного Главнокомандующего нашему полку присвоено наименование «Орловский».

Комиссар полка

Летный день окончен. Последний самолет, блеснув серебром крыльев в лучах заходящего солнца, сделал разворот, заходя на посадку. Выключены моторы. Из кабин усталые вылезают летчики. К машинам спешат техники.

Я отстегиваю парашют. В ушах гудит, к ногам как будто тяжелые гири привязаны.

Уже потемнел и застыл в спокойном величии лес. Даже легкий ветерок не колышет крон деревьев. Примятая за день трава, выпрямилась в прохладном /воздухе и источает нежный, чуть слышный аромат. Хочется растянуться на земле, жадно вдыхать эти лесные запахи, не думать о войне, об утратах.

Но отдыхать некогда. Завтра предстоит такой же жаркий день. Я снимаю пулеметы и, расстелив остро пахнущий бензином и маслом брезент, разбираю и чищу их. Надо успеть почистить, пока не стемнело.

Неподалеку разговаривают двое.

– Да разве я со злобой на него… Нерасторопный парень. Говорю ему: подай гаечный ключ, а он мне торцовый сует. А ведь сто раз показывал ему. Как тут не выругаешься?

– Руганью не возьмешь. На то ты и техник, дело знаешь. Ведь старательный же он парень, правда?

Я узнал неторопливый густой бас комиссара.

– В экипаже дружба нужна. Это – главное,-продолжал комиссар. – Не похлопывание друг друга по плечу, не начальственный окрик, а настоящая боевая дружба. Вот такая, о которой в газете вчера написали. О танкистах. Читал, наверное?

– Не читал. Некогда. Работы по горло. День и ночь у самолета.

– Совсем плохо. Газеты читать надо. А танкисты геройский [43] подвиг совершили. Экипаж ночью из-под носа у фашистов свой подбитый танк увел, да еще на буксире немецкий прихватил…

Комиссар полка подполковник Алимов прибыл к нам недавно. Невысокого роста, приземистый, плотный, в старой, видавшей виды кожанке, он по внешности скорей был похож на председателя колхоза, чем на политработника. Мне он с первого взгляда не понравился. После того как командир полка представил его личному составу, я подумал: сейчас комиссар речь держать будет.

Но подполковник только назвал свою фамилию, сказал, что рад служить в прославленном полку и надеется вскоре ближе познакомиться со всеми.

И вдруг на следующий день командир полка объявил, что группу самолетов на боевое задание вместо него поведет комиссар.

– Подполковник Алимов командовал эскадрильей. После тяжелого ранения переведен на политическую работу, – заметив наши недоуменные взгляды, пояснил командир.

Вылет в этот день был самым обычным. Нас не атаковывали истребители противника, зенитная артиллерия обстреливала в меру. Но воля ведущего чувствовалась. Флагманский стрелок-радист подавал группе команды четко и своевременно. Комиссар вел «девятку» плотным строем. Перестраивались хорошо, бомбили метко. Мы убедились, что подполковник – опытный, умелый летчик. Мне в душе было немного неловко за свою скоропалительную оценку.

Вскоре я познакомился с комиссаром ближе. Произошло это так. Все время я пытался разыскать свою мать. Много раз запрашивал Центральное справочное бюро по эвакуации, но получал неизменный ответ: «В списках эвакуированных не числится».

После освобождения моего родного города написал по старому адресу. И вот неожиданно получил письмо от матери. Сообщала, что жива, здорова. Эвакуироваться не смогла и хлебнула много горя в оккупации. Мы стали с матерью регулярно переписываться. Однажды она написала: «Спасибо вашему комиссару за хорошее письмо. Я рада, что тебя уважают товарищи, что живете и воюете вы, дорогие мои, дружно, хорошо. Спасибо вам. А еще от всей души спасибо твоим друзьям за [44] посылочку, которую они прислали. Желаю вам, родные, живыми быть и врага быстрее разбить».

– Что же вы, товарищи, не сказали мне ничего? – спросил я.

– Видишь, как оно получилось, – смущенно оправдывался Афанасьев. – Беседовал с нами как-то комиссар и намекнул, что неплохо бы письма и посылки коллективные послать некоторым родителям. Вот мы и послали твоей матери, да еще старикам Власова в Сталинград. Мы там сахар, консервы положили. В общем, мелочь разную…

Удивленный и растроганный до слез, благодарил я своих друзей…

Стало совсем темно. Уже на ощупь я поставил пулеметы, проверил, правильно ли их закрепил, закрыл люк кабины, и присел на землю немного отдохнуть. Не заметил, как подошел ко мне комиссар.

– Дело есть, – сказал он. – Пойдем вместе в столовую, поговорим.

Несколько минут мы шли молча.

– Непорядок у вас в экипаже, – сердито начал он. – Техник этаким царьком себя чувствует, грубит подчиненным. Моторист и оружейный мастер – молодые солдаты. Газет не читают. И тебя, как коммуниста, это не волнует… Непорядок, – повторил он. – Вот тебе поручение. Проведешь беседу с техническим составом. Расскажи о положении на фронтах, о боевых делах советских воинов. И о героях нашего полка расскажи. Подшивку газет в штабе возьми…

Через несколько дней я проводил первую беседу. Сначала никак не мог настроиться: говорил несвязно, повторялся. Но потом, когда речь зашла о людях нашего полка, я воодушевился. Рассказал о подвиге Челпанова, лейтенанта Леонтьева, командира звена Коломенского и многих других летчиков. На примерах показал, что во многом успешному выполнению боевых заданий способствует четкая работа технического состава.

Комиссар похвалил меня. После этого он часто давал мне поручения. Я проводил беседы, помогал штабным работникам оформлять наградные листы и даже начал записывать в специальной книге боевые дела полка.

С приходом Алимова жизнь полка заметно оживилась. Афанасьев организовал кружок художественной самодеятельности и готовил какую-то музыкальную интермедию. [45]

В эскадрильях теперь регулярно выходили «боевые листки». Их вывешивали на фанерных щитах прямо на стоянках самолетов.

Словом, в свободное от боевой работы время, жизнь в полку стала полнокровнее и содержательнее.

Недоигранная партия

Шел июль сорок третьего года. Сосредоточив в кулак огромное количество живой силы и техники, враг начал Орловско-Курское наступление, решив во что бы то ни стало сломить нашу оборону, взять в клещи советские войска и снова выйти к Москве. Теперь все знают, чем окончилась грандиозная битва. Советская Армия не только остановила наступление гитлеровцев, во наголову разбила их и сама перешла в решительное контрнаступление.

Но тогда было трудно. Разгорелось ожесточенное сражение. Ежедневно в воздушных боях участвовали сотни и тысячи самолетов. Днем и ночью фашистская авиация бомбила передний край обороны. Но несравненно сильнее были наши бомбовые удары. Советские бомбардировщики обрушивали на голову фашистов сотни тысяч тонн металла, штурмовики и истребители расстреливали колонны войск и техники. Рев авиационных моторов сливался с грохотом рвущихся снарядов, мин и свистом «катюш».

Нам ставили задание в день по шесть-семь раз. Мы должны были бомбить то скопления пехоты, то танки противника на исходной позиции, то его артиллерийские батареи.

С раннего утра до позднего вечера мы находились на полевом аэродроме, расположенном у опушки леса.

Так и сегодня. Уже с рассвета мы на аэродроме. Постепенно проходит сонливость.

Летчики, штурманы, стрелки-радисты и техники расположились на траве, еще мокрой от росы, в ожидании знакомой и всегда волнующей команды: «По самолетам!». Все в полной готовности: в комбинезонах и унтах, только без шлемофонов.

Штурман нашего экипажа лейтенант Гостев любит поспать. И сейчас, подложив под голову парашют, закрыв лицо шлемофоном, он сладко похрапывает. Я с командиром [46] старшим лейтенантом Усом играю в шахматы. Шахматы – его слабость. Когда его приглашали на партию распространенного у нас «козла», он неизменно отказывался.

– Вот шахматы – другое дело, – говорил старший лейтенант. – Это та же война, только на доске, а не в воздухе: недооценил противника, сделал неправильный ход – собьют.

Помню, как-то раз он предложил мне сыграть партию в шахматы. Я играл белыми и избрал свое излюбленное начало – ферзевый гамбит. Партию выиграл без особого труда. Командир нахмурился.

– Давай еще, – предложил он.

Выиграл я и вторично, хотя командир играл осторожнее. Третью партию старший лейтенант играть отказался, а на следующий день я видел, как он вынул из кармана несколько сборников шахматных партий и, расставив фигуры, начал разбирать комбинации. Командир готовился дать реванш. Через неделю он выиграл у меня партию. С тех пор я стал его неизменным партнером.

Сегодня старший лейтенант был особенно в форме. Играл сосредоточенно, обдумывая каждый ход. То и дело он тер себе виски и шарил по карманам в поисках папирос, забывая, что уже месяц, как бросил курить. Партия достигла наивысшего напряжения, когда в воздух взлетела ракета. Шипя и рассыпая огненные брызги, она очертила в голубовато-прозрачном утреннем воздухе дугу и сгорела, не долетев до земли.

Мы бросились к самолетам.

Садясь в кабину, командир успел крикнуть технику:

– Мирошниченко, возьми доску, да фигуры смотри не сдвинь! Прилетим – доиграем. Ход мой.

Вылет был успешным. Несмотря на сильный зенитный огонь и атаки истребителей, мы буквально «накрыли» бомбами небольшой лесок, где сосредоточилось около тридцати танков противника. В воздушном бою нам удалось сбить фашистский истребитель. Произошло это так. Когда истребитель, зайдя в хвост, атаковал наш самолет, мы стреляли со штурманом одновременно. Я хорошо видел, как, загоревшись, вражеский самолет «завалился» на крыло и понесся вниз. Летчик не выпрыгнул, и самолет, почти отвесно ударившись о землю, взорвался.

Я сказал Гостеву: [47]

– Ты сбил.

– Нет ты.

В конце концов решили «разделить фашиста пополам».

Осколком снаряда нам пробило бензиновый бак в центроплане. Бензин широкой струей стекал по плоскости и распылялся в воздухе. Мельчайшую бензиновую пыль задувало в открытую кабину. Она каплями оседала на приборах, комбинезоне, лице. В кабине стало душно. Я все время следил за воздухом, высунувшись из люка. Пробоина была недалеко от выхлопного патрубка мотора: самолет мог загореться. Но, к счастью, этого не произошло. А если не загорелся сразу, то теперь, на обратном пути домой, когда перешли линию фронта, это было уже не так страшно. Мотор «барахлил», и мы далеко отстали от строя. Первое время нас прикрывали два «Лавочкина», но вот и они, покачав на прощанье крыльями, ушли: где-то поблизости был расположен их аэродром.

До нашей базы оставалось тридцать восемь километров.

Я передал очередную радиограмму и, переключив переговорное устройство на внутреннюю связь, спросил командира:

– Прилетим домой – доиграем партию?

– Обязательно. А пока смотри за воздухом.

Я снова высунулся из люка и обвел взглядом чистый горизонт. Самолетов нигде не было. Почему-то я задумался о дружбе, той боевой дружбе, которая особенно крепка в бомбардировочной авиации. Здесь действительно – «один за всех, и все за одного». Растеряется летчик в бою, не сманеврирует правильно при обстреле зенитной артиллерией или при атаках истребителей – самолет могут сбить. Плохо ориентируется штурман, не сумеет вывести самолет на цель и метко сбросить бомбы – экипаж не выполнит задачу. А радист? От стрелка-радиста тоже зависит многое. Его называют «щитом экипажа». Он обязан первым увидеть в воздухе вражеские истребители, вовремя предупредить командира и умело отбить атаки. Радист держит в своих руках все нервы боевой машины, по которым передается в бою воля командира. Три человека, имеющие разные обязанности, спаянные настоящей боевой дружбой, составляют одно целое.

Есть ли в нашем экипаже такая дружба? Да, есть! Командир экипажа – наш старший товарищ. Я не называю его по имени и не говорю ему «ты», но тем не менее [48] мы друзья. Я знаю, что где-то в Челябинске живут сейчас его жена и дочь, эвакуированные из Харькова. Старший лейтенант радуется каждой весточке из дому, Я искренне радуюсь вместе с ним, когда на его имя приходит письмо.

Ему было известно, что я потерял связь с матерью и не знал, осталась она в оккупированном Донбассе или успела выехать на восток. Командир несколько раз тайком от меня писал по различным адресам, наводя о ней справки. И как искренне он поздравлял меня, когда после освобождения Донбасса оказалось, что мать жива, я мы стали переписываться.

Я знаю, он строг. Нарушения дисциплины не простил бы мне никогда, несмотря на то, что привязан ко мне больше, чем к другим.

Штурман не похож на командира. Это балагур, весельчак, любитель песен и музыки. Первое время мне казалось, что командир недолюбливает штурмана и не особенно верит в его познания и опыт: Гостев совсем недавно пришел в полк из военной школы. Но вскоре он проявил себя знающим и вдумчивым штурманом. Во всех вылетах Гостев сбрасывал бомбы точно на цель, умел быстро произвести нужные расчеты. Гостев страдал малярией. Иногда перед вылетом неожиданно начинался приступ. Тогда под палящими лучами солнца он кутался в меховой комбинезон и мучительно трясся, стуча зубами. На предложения командира лечь в госпиталь неизменно отвечал шуткой:

– Холодно, это не беда. Буду дрожать до тех пор, пока согреюсь.

Когда у штурмана начинался приступ, командир заботливо накрывал его своей шинелью, доставал из кармана хину, которую всегда носил при себе, и протягивал таблетку.

Нет, дружили мы крепко. Эта была настоящая боевая дружба, без которой нельзя в бою.

…Самолет шел на небольшой высоте. Теперь до аэродрома рукой подать. Я уже предвкушал, как сниму жаркий ватный комбинезон и унты. Хорошо бы сейчас окунуться в холодную воду, поплавать!

Справа по курсу нашего самолета показался истребитель. Я доложил командиру и стал наблюдать за ним. Самолет развернулся и нырнул в облака. Теперь никаких сомнений [49] не оставалось – это был враг. Заметил или не заметил?

Но фашист заметил наш бомбардировщик. Через несколько секунд он появился из облаков и понесся на нас сверху. Опасность была велика. Достаточно одной зажигательной пули, и самолет, пропитанный бензинам, вспыхнет, как факел.

– Стреляй! – исступленно крикнул я штурману.

Но он уже вел огонь. Стрелял и фашист. Клубочки черного дыма вырывались из тупого носа [50] «Фокке-Вульфа». А через секунду случилось самое страшное. Я почувствовал, как жаркое пламя ударило мне в глаза, опалило выбившиеся из-под шлемофона волосы. В кабине поднялся огневой вихрь. Ничего не видя, я закрыл обожженное лицо руками и инстинктивно полез головой вниз, под бронированную плиту. В телефонах отчетливо раздавался почему-то очень слабый голос командира:

– Терпи… сейчас… посажу…

Самолет резко ударился о землю. Меня швырнуло назад, к передатчику. Что-то больно ударило по голове. В глазах потемнело, и я потерял сознание.

Очнулся от нестерпимой боли. Лицо пылало. Почерневшая кожа на кистях обеих рук свисала клочьями. Огня в кабине уже не было, но дым ел глаза, першил в горле, не давал дышать. Меня поразила тишина.

Я рванулся, чтобы выскочить в верхний люк. Что-то не пускало меня из кабины. Сделал еще рывок и мешком вывалился на землю. Первое, что увидел – огромный костер вдалеке.

«Что это?-напряженно работала мысль. – Ах да, это фашистский самолет. Значит, сбили все-таки! Туда и дорога!» Горел и наш самолет. Яркие огненные брызги падали вокруг, образуя маленькие костры.

– Командир! Штурман!

На крик никто не отозвался. Бросился туда, где бушевал огонь. «Открыть колпак! Быстрее открыть колпак!» – стучало в мозгу… Тугое и плотное, как ртуть, пламя ударило в глаза, ослепило, сбило с ног… «Нужно встать… нужно встать…»-работало сознание, но сил не было. Красный туман поплыл перед глазами, огромный диск солнца, приблизившись вплотную, дыхнул жаром. Почему так печет солнце? Прячась от него, я старался зарыть во вспаханную самолетом землю руки, лицо. Земля, словно поняв меня, расступилась, и я полетел в бездонную пропасть.

И еще помню: белая, белая комната, кровать. Что это? Где я? Неожиданно с беспощадной отчетливостью перед глазами встала картина: горящий самолет и двое в кабине его. Открыть колпак! Хочу встать и не могу. С трудом поднимаю отяжелевшие веки и вижу лицо командира эскадрильи. Губы шепчут:

– Командир… штурман… Живы?

Майор молчит. [51]

– Значит… партия осталась недоигранной?

Сулиманов смотрит удивленно.

Начался бред.

Снова в полку

– Прошу выписать меня из госпиталя!

Вместо ответа начальник госпиталя обернулся к дежурному врачу, стоявшему у спинки кровати.

– А вы что скажете, Алексей Николаевич?

– Ему надо полежать еще недели полторы.

– Я уже совсем здоров. И чувствую себя очень хорошо.

Врач нахмурился, начальник улыбнулся.

– Вот, всегда так, Алексей Николаевич. Кормят хорошо, курить дают, покой полный. А чуть подлечатся: «Выписать, выписать!» Словно к теще на именины спешат, а не на франт.

Они отошли от койки, так я не ответив на мою просьбу. А вечером я получил документы и направление на пересыльный пункт.

За два дня до этого мне стало известно, что наш полк базируется на аэродроме километрах в тридцати от линии франта, и я решил добираться прямо в полк. Был риск, что задержат где-нибудь в дороге или не застану свою часть на этом аэродроме, но тем не менее я отправился. Очень хотелось быстрее попасть в свою семью. Именно семьей стал для меня полк, и я спешил туда, как к себе домой.

Рано утром, усталый и продрогший, я прибыл в ближайший к аэродрому населенный пункт. Чтобы не блуждать долго в поясках аэродрома, обратился к первому встречному. Это была женщина лет пятидесяти.

– Вам аэродром? – окинула она меня подозрительным взглядом. – Сейчас я узнаю у соседа. – И скрылась в дверях дома.

Через минуту, на ходу расстегивая кобуру, из дома поспешно вышел высокий мужчина в военной форме, со знаками различия авиационного техника-лейтенанта.

– А ну, покажи документы! – строго потребовал он.

Я вынул красноармейскую книжку, справку о ранении и направление на пересыльный пункт. [52]