Текст книги "Бомбардировщики"

Автор книги: Георгий Личак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Прицеливайся тщательнее и главное не спеши, – говорит штурману старший лейтенант Ус.

Зенитные разрывы вспыхивают ближе. Черные клубы дыма появляются между самолетами и долго плывут в воздухе, медленно тая. Один снаряд разрывается совсем близко от нас. Хорошо видно пламя разрыва. Бьют крупнокалиберными. Противник начинает пристреливаться. Снизу бегут к самолетам разноцветные трассы: белые, красные, зеленые. Это с эшелонов трассирующими пулями стреляют пулеметы. Чувство неприятное: кажется, возьми левее – и прошьют насквозь.

Отрываются бомбы. Я смотрю, как, качая головками, стайки их стремительно несутся вниз.

– Есть! – радостно кричу летчику.

Бомбы разорвались на путях между эшелонами. Некоторые [19] из них угодили прямо по вагонам. Вспыхивает яркое пламя, дым пеленой застилает станцию.

Далеко позади появляются два истребителя. Они быстро приближаются.

«Наши истребители догнали», – думаю я.

Когда эскадрилья последний раз разворачивается, истребители неожиданно появляются над строем. Я вижу обрубленные концы крыльев, черные кресты на плоскостях и свастику на хвосте.

– Стреляй! – во весь голос кричу штурману.

– Спокойно, без паники! Стрелять прицельно! – раздается властный голос командира.

«Мессершмитты» расходятся в разные стороны.

По радио звучат команды:

– Пристраивайтесь быстрее. Отражать атаки всем.

Я торопливо выстукиваю на ключе: «…Встречены двумя истребителями противника».

Теперь уже никто не обращает внимания на зенитные разрывы. Взгляды всех прикованы к истребителям со свастикой. Они атакуют отставшее от строя звено лейтенанта Леонтьева. Один «Мессершмитт» стреляет издалека – видно, боится огня наших пулеметов. Он отворачивает в [20] сторону и набирает высоту, чтобы ринуться в атаку. Другой нахальнее: он атакует снизу самолет командира звена, не обращая внимания на огонь, который ведут радисты.

Два самолета быстро сближаются. Мне очень хорошо видно их в боковое окно кабины. Власов почему-то не стреляет.

– Стреляй же, стреляй! – кричу я, словно радист может меня услышать.

Первым стреляет фашист. Я вижу, как трассы от его пулеметов уходят под живот самолета Леонтьева. Чуть позже открывает, наконец, огонь Власов. Очередь длинная, он стреляет в упор, прямо «в лоб» гитлеровцу. «Мессершмитт» «клюет» и стремительно «несется вниз, оставляя за собой черный шлейф дыма.

– Сбил! Сбил! – радостно кричу я.

– Не кричи, – спокойно говорит летчик. – Внимательно следи за вторым.

Но и самолет Леонтьева подбит – за ним тянется широкая белая полоса. Видно, повреждена водяная система.

Командир полка сбавляет газ, давая возможность Леонтьеву пристроиться к группе. Самолет его прямо под нами, но высоту, видимо, набрать не может. Теперь он под прикрытием огня пулеметов всей эскадрильи.

Второй «Мессершмитт» заходит сверху, атакуя наше ведущее звено. Штурманы стреляют дружно, и гитлеровец близко не подходит. Еще одна атака, на этот раз снизу и сбоку. Я ловлю в прицел самолет и нажимаю гашетку. Вздрагивает, как живое, тело пулемета. Очередь. Еще. Еще. Фашист отворачивает.

«Трусишь!» – радостно бьется мысль.

Наконец «Мессершмитт» уходит. Леонтьев далеко внизу. Я быстро настраиваю радиостанцию и слышу его позывные! Власов передает, что самолет идет на вынужденную посадку в районе населенного пункта Н. Я представляю себе Власова – невысокого плотного крепыша, собранного и неторопливого. Сейчас, наверное, летчик высматривает площадку, чтобы посадить самолет. Может быть, даже ее нет, и самолет сядет на изрытое снарядами поле, а Власов спокойно работает на радиостанции…

Знакомое поле аэродрома. Теперь уже я не чувствую мороза. Сдвинул на лоб очки, расстегнул меховой комбинезон. Жарко. К самолету командира собирается весь летный [21] состав. Говорим все сразу, перебивая друг друга. Первый вылет мне кажется очень удачным. Ведь сбит истребитель противника, подорваны эшелоны на железнодорожной станции. Впрочем, не все так думают. Командир полка суров, неразговорчив. Выйдя из самолета, он на ходу сбрасывает парашют и спешит на радиостанцию. Леонтьев благополучно совершил посадку, самолет цел.

Вечером наш связной самолет привез экипаж Леонтьева. Все жмут руку Власову, поздравляют со сбитым самолетом. Он застенчиво улыбается.

Прилетел командир дивизии. Немолодой высокого роста полковник подробно расспросил каждою из нас и начал разбор. Мелом на большом листе фанеры начертил схему нашего полета, отметил успешное бомбометание в первом заходе. Остальное, по его словам, было плохо. Он убедительно, на фактах, доказал, что строй самолетов при атаках истребителей у нас был неправильным, стреляли мы не прицельным огнем, а только старались отпугнуть противника, не умеем определять расстояние до цели по прицелу.

– Серьезная ошибка группы в том, что она ушла на задание, не взяв истребителей прикрытия. Если бы не это, вы не потеряли бы одного самолета, вылет был бы более успешным, – закончил он.

Я сидел весь красный, боясь поднять глаза. Мне казалось, что большинство обвинений относится ко мне.

В заключение комдив потребовал от нас в свободное от полетов время овладевать теорией, изучать опыт летчиков, штурманов, стрелков-радистов, накопленный за время войны.

– Надо идти по пути роста, неустанно совершенствовать боевое мастерство, – сказал он.

Эти слова, не один раз слышанные раньше, сейчас прозвучали по-новому, как боевой приказ.

Учеба

В один из первых боевых вылетов погиб экипаж лейтенанта Джибладзе. Случилось это так. Перед бомбометанием к группе бомбардировщиков пристроились два истребителя. Один из них подошел совсем близко, и все успели рассмотреть, что это «як» с красными звездами на [22] крыльях. Истребитель набрал высоту и, неожиданно перейдя в пикирование, выпустил длинную очередь по самолету Джибладзе. Бомбардировщик сразу же завалился на крыло и стал падать. Он взорвался, врезавшись в землю. Никто из экипажа не успел выпрыгнуть.

Все это произошло так быстро, что только некоторое время спустя я понял: на захваченном нашем самолете летал вражеский летчик.

Истребитель резко взмыл вверх и круто развернулся. К нему пристроился другой самолет. Теперь было хорошо видно, что этот другой – «Мессершмитт».

Потом началась полная неразбериха. Строй рассыпался. Бомбы были сброшены беспорядочно и мимо цели. Радисты и штурманы вели огонь из пулеметов по истребителям противника, но он не мог быть сколько-нибудь эффективным – самолеты мешали друг другу. У меня при стрельбе произошла задержка. Я решил перезарядить пулемет. В кровь посбивал себе руки, ругался и скрипел зубами, но почему-то ничего не получалось.

На земле произошла вторая беда. Пытаясь устранить неисправность, я неожиданно выстрелил из пулемета. Пуля угодила прямо в стойку хвостового колеса, пробив ее насквозь.

– Мальчишка! Тебе за мамину юбку держаться, а не из пулемета стрелять! – рассердился командир. – Самолет вывел из строя, убить кого-нибудь мог. Под суд за такие дела отдавать надо!

Я стоял молча, потупив голову, и чуть не плакал.

Через полчаса летный состав собрался у самолета командира эскадрильи. Расселись на ящиках из-под бомб. Не слышно было обычных шуток, оживленного разговора.

Сулиманов говорил отрывисто, резко:

– Бдительность совсем теряли, паника поддавались. Не сделали выводов из первого боевого вылета. По приказанию командира полка завтра учиться будем, по маршруту полетим, на полигоне бомбить и стрелять будем. А сейчас всем теорией заниматься…

Начались занятия. Командир учил летчиков, как правильно перестраиваться в воздухе при ведении огня из пулеметов: если истребители противника атакуют группу наших самолетов снизу, звенья смыкают строй и перестраиваются так, чтобы ведомые были выше ведущего; если же атаки ведутся сверху, то ведомые становятся ниже. [23]

При таком порядке самолеты не мешают друг другу, сектор обстрела увеличивается, можно всем одновременно вести огонь.

Нас, стрелков-радистов, старшина Афанасьев учил определять расстояние до цели на глаз и по прицелу. Потом занялись изучением пулемета и правил воздушной стрельбы.

– Некоторые теорию знают хорошо, а на практике даже самой простой задержки не могут устранить в воздухе, – начал старшина. – Грош цена таким стрелкам…

Намек был слишком прозрачным…

Афанасьев придирчиво спрашивал о возможных задержках, заставлял нас тут же по нескольку раз показывать, как быстро их устранить.

– Шабаш, – наконец сказал он, когда совсем стемнело. – Можно идти ужинать.

Мы направились в столовую.

– Придумали учиться сейчас, – недовольно ворчал по дороге сержант Киселев. – Бензин жечь, боеприпасы расходовать. Воевать надо, а не академии открывать. Лучше бы эти бомбы и патроны на врага расходовали.

– Шарики у тебя не в ту сторону вертятся, – оборвал его старший сержант Тихонов.-Голову тебе быстро снимут, если не будешь уметь стрелять или не узнаешь самолет врага, как это было с Джибладзе.

– Так этот же гад на нашем самолете летает! Как же его узнаешь?

– Надо узнавать. Не так уж трудно. Разве будет наш истребитель заходить на группу своих самолетов сверху? Он сзади должен идти и в стороне. А мы все рты пораскрывали…

– Тихонов правильно говорит,-вмешался в разговор Афанасьев. – Учиться надо все время. Для этого бензина и боеприпасов не жалко. Зато уж врага будем бить крепко, наверняка. И хитростью нас никакой не возьмешь.

Ранним утром следующего дня начались учебные полеты. Летели на этот раз не на запад, а на восток. Часто меняли курс, высоту, маневрировали. Бомбы сбрасывали на полигоне с пикирования. В круг попали только бомбы экипажа командира эскадрильи. Остальные бомбили неважно. Я видел разрывы даже в лесу. Затем стреляли по наземной цели – настоящему «Юнкерсу-88». Немецкий [24] летчик посадил подбитую машину недалеко от нашего аэродрома. С самолета сняли все оборудование, моторы, вооружение, остался один разбитый планер. С земли огонь стрелков корректировали по радио.

– Неправильно упреждение берешь, – передавали мне. – Пули ложатся впереди цели.

Я учел ошибку.

– Теперь хорошо, – услышал я. – Делай короче очереди.

Едва самолеты сели и техники заправили их горючим – снова команда на вылет. Поднимаемся в воздух. Стрелка высотомера медленно ползет по шкале. Четыре тысячи, пять тысяч метров. Я надеваю кислородную маску. Дышать становится легко. Под нами проплывает знакомый, примелькавшийся ландшафт: широкие поля, перемежающиеся с лесными массивами, извилистые речки, неглубокие овраги. Идем вдоль шоссейной дороги. Сверху она кажется узенькой ленточкой. На ней движущиеся точки, похожие на муравьев. Я считаю их и передаю на землю радиограмму о движении колонны «противника». Семь тысяч метров. Дальше по шкале стрелка ползет очень медленно. Нужно несколько минут, чтобы она продвинулась на одно деление. Семь тысяч двести метров. Это уже потолок для нашего самолета с бомбовой нагрузкой.

Маршрут пройден. Командир переводит самолет в крутое планирование. От резкой перемены давления в ушах невыносимо ломит. Я вспоминаю советы нашего полкового врача и, набрав в легкие побольше воздуха, что есть силы кричу. Боль уменьшается.

– Что случилось? – тревожно спрашивает командир.

– Уши ломит, – отвечаю ему.

– Тьфу, сумасшедший! Этак перепугать до смерти можешь!

Снова заходим на полигон для бомбометания, а затем на стрельбу. Еще несколько минут полета, и мы на аэродроме. Ноги с трудом слушаются, в голове звон, уши словно заложило ватой. Я знаю, что скоро это пройдет. С наслаждением снимаю комбинезон. Хочется растянуться на земле, полежать. Но отдыхать нельзя – надо чистить пулеметы.

Потом разбор полетов. Командир опять недоволен, хотя говорит, что на этот раз мы бомбили и стреляли значительно [25] лучше. Он указывает на ошибки и дает задание на завтра.

И снова учебные полеты. Вечером, усталый, наскоро проглотив ужин, я спешу в землянку. Здесь любители домино уже «режутся» в «козла». Рядом с играющими, разложив на планшете листки бумаги, Власов пишет письмо. А на нарах, поджав под себя по-турецки ноги, продолжают спор неразлучные друзья – Тихонов и Киселев.

– Вот ты стрелял сегодня плохо, значит и фашиста в бою сбить не сможешь, – наставительно замечает Тихонов. – А говоришь: академию открыли. Выходит, нужна академия. И тебе больше, чем другим, надо учиться.

– А ты чем лучше? Стрелял-то тоже не ахти как! – язвит Киселев.

Я уже не слушаю. Веки слипаются, и сон одолевает меня.

Подвиг

Лейтенант Василий Челпанов летал на связном самолете «По-2». Он возил для полка почту, детали для боевых машин, раненых, доставлял боевые приказы и распоряжения – словом, выполнял трудную и незаметную «черновую» работу. Его маленький шустрый «кукурузник» поднимался с аэродрома в любое время дня и ночи.

Подстать самолету был и летчик. Небольшого роста, подвижный и быстрый, лейтенант в воздухе чувствовал себя прекрасно, машину пилотировал мастерски, взлетал и садился в темноте, при дожде и снегопаде.

Летчики нашего полка часто подтрунивали над ним.

– Скажи, Челпанов, почему не выпускаешь тормозные щитки, когда идешь на посадку?

Все знали, что тормозных щитков «По-2» не имеет – посадочная скорость самолета очень невелика.

– Нет, ты лучше расскажи, как сбил «фоккера» и взял в плен фашиста, – говорил другой под дружный смех летчиков.

В полку этот случай знали все. Челпанов вылетел на аэродром истребителей, расположенный в нескольких километрах от линии фронта, для установления связи и организации взаимодействия. В воздухе его поймал фашистский [26] истребитель «Фокке-Вульф-190», решивший, видимо, одним махом покончить с маленьким связным самолетом. Набрав высоту, гитлеровец устремился в атаку. Но «кукурузник» вдруг пропал: Челпанов заметил невдалеке небольшую речушку и «прижал» самолет к самой воде, летя ниже крутых, обрывистых берегов. Сделав несколько кругов, фашист заметил самолет и снова ринулся в атаку. Челпанов начал делать неожиданные виражи, развороты над самой землей, нырял в овраги и лесные просеки. Разница в скоростях самолетов была очень велика. Гитлеровец боялся врезаться в землю и поэтому на малой высоте не успевал прицеливаться или же выпускал за атаку всего одну-две очереди.

«Бой» длился долго. Фашист до того увлекся, что не заметил, как Челпанов завел его далеко за линию фронта на свою территорию. Закончился этот поединок тем, что немецкий летчик растратил боеприпасы, потерял ориентировку, израсходовал горючее и был вынужден совершить вынужденную посадку в нашем тылу, где его взяли в плен. Во время воздушной погони Челпанов был ранен: осколком снаряда слегка царапнуло пятку. Это ранение также служило предметом неистощимых острот.

Сам лейтенант, хотя и понимал, что насмешки беззлобные, переживал и сердился. Ему казалось, что работа, которую он выполняет, второстепенная, и он стоит в стороне от боевой жизни полка. А между тем Челпанова в полку уважали и любили.

Раз лейтенант не выдержал и обратился к командиру с просьбой дать ему возможность переучиться и летать на пикирующем бомбардировщике.

– Ты же не достанешь ногами до педалей! – пошутил командир.

– Достану!

– Ну, хорошо. Поговорю с командиром дивизии. Если разрешит, в свободное время сам вывезу тебя на учебном самолете.

Полк скоро получил передышку. [27] Начались учебные полеты. Командир вызвал Челпанова.

– Докладывал я комдиву о твоем желании, – сказал он. – Разрешил полковник. Так что готовься к полетам.

И вот Челпанов на боевом самолете. Успехи его были поразительны. Уже после нескольких полетов по кругу и в зону лейтенант вылетел самостоятельно. Взлетал и садился он отлично, пилотировал самолет уверенно, в строю держался, как на привязи.

Очень скоро Челпанов вошел в семью бомбардировщиков равноправным членом и активно включился в боевую работу.

Полк получил задание – вести разведку ближних и дальних тылов противника. Летали одиночно по маршруту Орел – Карачев – Брянск. Фотографировали аэродромы, шоссейные и железные дороги, сосредоточения войск. Возвращались обычно на большой высоте. Летали и на «свободную охоту». Так назывались вылеты на разведку ближних тылов противника. Маршрут обычно экипаж выбирал сам. В задачу входило: разведать и сфотографировать сосредоточение или передвижение войск противника, бомбить и штурмовать его.

Вылеты были опасными и в то же время очень интересными. Если самолет-одиночку ловили фашистские истребители, то уйти уже было трудно. Но зато какое чувство справедливой мести, бывало, испытываешь, когда, найдя большое скопление войск врага, неожиданно обрушиваешься на него.

…Самолет, круто планируя, заходит на штурмовку колонны автомашин с пехотой. Стреляет летчик. Веер пуль – разрывных, бронебойных, зажигательных, трассирующих – осыпает колонну врага. Там, внизу, все смешалось. Вспыхивают автоцистерны с горючим, валятся в кювет машины, на полном ходу выскакивают из кузовов автомашин гитлеровцы, падают, разбегаются по полю… За гибель наших людей! За сожженные города и села!

Летчик выводит самолет низко над землей и идет над колонной. Теперь стреляет стрелок-радист.

Та– та-та! Та-та-та! -трещат очереди пулемета. Пули настигают бегущих, рвутся в моторах автомашин, зажигают ящики с боеприпасами. [28]

Еще заход… Еще… Колонна рассеяна. Теперь враг не скоро ликвидирует пробку на шоссе. Да и не дадут ему сделать этого наши самолеты.

Часто фашисты упорно сопротивлялись. Бешено били зенитки, трассы пулеметов образовывали густую сеть. Казалось, из нее не вырваться. Обычно самолет, прилетевший с такого задания, был сплошь изрешечен пулями и осколками…

Лейтенант Челпанов очень быстро стал одним из лучших разведчиков полка. В то время гитлеровцы, готовясь к наступлению на Елец, подтягивали резервы, перегруппировывали силы. Летный состав полка работал много. Часто экипажи делали по три, четыре, а иногда и по пять вылетов в день. Между нами возникло даже своеобразное соревнование: кто больше уничтожит эшелонов, кто привезет наиболее ценные сведения о противнике.

Чтобы вылететь лишний раз, отказывались от обеда. Бомбы подвешивали всем экипажем за несколько минут. Особенно дружно работал экипаж лейтенанта Челпанова. Сам он успевал везде: помогал подвешивать бомбы, чистил пулеметы, заправлял самолет горючим. И ни разу не возвращался с задания без ценных сведений о противнике. По его данным немедленно направлялась группа бомбардировщиков или штурмовиков.

Зимой 1942 года гитлеровцы предприняли наступление. Сосредоточив крупные силы в районе Орла, они пытались вбить клин в расположение наших войск. Острие этого клина было направлено на Елец. Начались ожесточенные бои. С утра до вечера на нашем аэродроме стоял гул. Самолеты поднимались в воздух и шли на запад – туда, где кипело сражение. Фронт придвигался. Гитлеровцы подтягивали все новые и новые резервы.

Беспрерывно уничтожать с воздуха вражеские резервы – такую задачу поставило перед полком командование. На счету лейтенанта Челпанова было более сорока вылетов, когда он получил задание бомбить и штурмовать колонну войск противника в районе населенного пункта Ливны.

Лейтенант полетел и не вернулся.

Его ждали до вечера. Запрашивали соседние аэродромы, но получали неизменный ответ: «Бомбардировщик с хвостовым номером три в районе аэродрома не пролетал и не садился». [29]

Когда район был освобожден от врага нашими войсками, полк перебазировался на аэродром Ливны. Однажды в штаб пришел старик, житель деревни, расположенной километрах в десяти от аэродрома. Старик хотел видеть командира. Его привели в кабинет подполковника, где только что закончилось совещание летного состава.

Вот что рассказал нам этот старик.

…В деревню всю ночь прибывали фашистские войска. Штук двадцать танков и полсотни машин остановились прямо на шоссе. Пехота расположилась в домах. Каждая изба была забита до отказа. Но мест не хватало, и гитлеровцы, отобрав у жителей все теплые вещи, устраивались на ночь прямо в кузовах машин. Одного из жителей деревни, не желавшего отдать маленькое ватное одеяло, которым был укрыт ребенок, застрелили. Труп за ноги вытащили из избы. Выбросили на мороз и голого, кричащего ребенка…

Голос старика дрожал. Он жадно затягивался папиросой, которую предложил ему кто-то из нас, не замечая, что табак уже сгорел и дымится мундштук.

…Утром, когда фашисты еще спали, над деревней появился самолет. Он промчался над домами и пропал. Через минуту самолет снова появился и сбросил бомбы на вражескую колонну. Одна из бомб разорвалась рядом с головным танком на шоссе. Танк загорелся и перевернулся, загородив дорогу. Фашисты переполошились. В панике они выбегали из домов, стреляя на ходу и не понимая в чем дело. Многие из них вскакивали в автомашины, заводили моторы и пытались удрать, но никак не могли объехать лежащий на дороге танк: машины буксовали в глубоком снегу. В этот момент самолет еще раз сбросил бомбы в самую гущу гитлеровцев. Полетели в разные стороны осколки металла и дерева, трупы врагов. Тогда пилот снизился и начал методически обстреливать колонну. Пули настигали фашистов всюду: в канавах, в воронках, под машинами и в поле. Но два пулемета непрерывно вели огонь по самолету, и он неожиданно вспыхнул. Летчик развернул машину. Ревя моторами, самолет на огромной скорости врезался в колонну, разметав в стороны ее остатки…

Старик замолчал. Несколько минут в комнате стояла гнетущая тишина. Он медленно расстегнул тулуп и достал из-за пояса покоробившийся от огня кожаный планшет. [30]

– Потом на снегу, недалеко от того места, где сгорел самолет, я нашел вот это…

Командир раскрыл планшет. В нем лежала аккуратно свернутая полетная карта-десятикилометровка и небольшая любительская фотография. С нее открыто улыбался Челпанов. Он был снят рядом со своим командиром звена лейтенантом Половниковым – человеком богатырского сложения и высокого роста.

Фотография была на редкость удачной. Половников с серьезным лицом доказывал что-то Челпанову, подняв кверху указательный палец. Челпанов смотрел снизу вверх на этот палец, чуть приоткрыв рот. Его лицо выражало столько добродушия, жизнерадостности, мальчишеского задора, что каждому, смотревшему на фотографию, хотелось улыбнуться.

– Который же из них? – тихо спросил старик.

Командир показал. Старик долго рассматривал карточку.

– Маленького роста был человек, – сказал он наконец, – а сердце имел большое. Русское сердце. [31]

Он осторожно погладил фотографию рукой, зачем-то подул на нее и, бережно положив на зеленое сукно стола, встал и снял шапку. Все, находившиеся в комнате, последовали его примеру.

Через месяц мы узнали, что лейтенанту Василию Челпанову посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Вступление в партию

Боевая работа авиационного полка начинается до рассвета. Только посереет небо, на аэродроме уже суета. К самолетам подъезжают специальные автомашины. Они заправляют бомбардировщики водой, маслом, бензином. Гудят моторы. Это техники и мотористы проверяют их перед вылетом. Надо устранить все, даже самые мелкие неполадки, чтобы при выполнении боевого задания летчик был уверен в исправности моторов, безотказной работе приборов, оборудования.

Летчики, штурманы, стрелки-радисты в это время готовятся к вылету: получают боевое задание, уточняют его, изучают сигналы взаимодействия, маршрут полета.

Еще солнце не выглянуло из-за горизонта, а самолеты уже один за другим взмывают в воздух, уходят на запад. Через несколько часов они возвратятся с боевого задания, снова заправятся горючим, пополнят боеприпасы, подвесят бомбы и опять поднимутся в воздух.

Так до вечера, пока стемнеет.

А бывает иначе: густая облачность закрывает голубое небо, сеет мелкий, надоедливый дождь. В такую погоду не полетишь. Тогда летчики сидят под плоскостями самолетов или собираются на командном пункте. Одни пишут письма родным или знакомым, другие «режутся» в домино, третьи мастерят портсигары и мундштуки из прозрачного плексигласа, четвертые читают газеты, книги. И, конечно, все нещадно ругают «небесные силы» за то, что те не дают хорошей погоды.

Такой день выдался и сегодня.

С утра было ясно. Мы получили боевое задание и начали готовиться к вылету. Но скоро по небу побежали редкие кучевые облака. Их становилось все больше и больше. Края у облаков не резко очерченные, а рваные, [32] расплывчатые – первый признак дождя. Через полчаса небо заволокли сплошные низкие облака. Погоды хорошей сегодня не жди.

Скоро с метеостанции возвратился лейтенант Косыгин.

– Окклюзия, – безнадежно сообщил он.

Окклюзия на языке метеорологов – стык холодного и теплого фронтов в области циклона.

– Ну, раз окклюзия, дело наше – табак, – сказал Афанасьев. – Остается только перекур. Пошли, товарищи!

Мы расположились подальше от самолетов на траве. Лейтенант Гостев вынул из кармана домино.

– Забьем, что ли?

Никто не откликнулся.

– Споем лучше, – предложил Афанасьев.

– Давай, – согласилось сразу несколько человек. – Запевай, Аким, нашу, авиационную.

Пристроившись поудобнее, Афанасьев запевает. Голос у него не сильный, но чистый, приятный и верный.

Посмотри, изорванные в клочья,

Облака за горизонт спешат.

И тревогой налитые очи

Жизнь страны любимой сторожат…

Афанасьеву подтягивает штурман нашего экипажа Гостев. К ним присоединяется еще несколько голосов. Мелодия ширится, плывет, как и эти бесконечные облака над землей.

Мой командир экипажа, старший лейтенант Ус, не принимает участия в пении. Усевшись в сторонке, он сосредоточенно чистит пистолет. Я подхожу к нему.

– Можно, товарищ командир, вопрос один?

– Да.

– Хочу заявление в партию подать.

Командир внимательно смотрит на меня.

– Твердо решил?

– Твердо.

– Добро. Ждал я этого давно. Серьезный шаг в жизни. Ответственность на тебя ляжет большая. Пример другим должен подавать. Ну и недостатки свои с корнем вырвать. А они есть. Скажут тебе товарищи на собрании.

Он помолчал.

– Рекомендацию я тебе дам. К командиру эскадрильи [33] обратись, он хорошо знает тебя, – закончил старший лейтенант.

После ужина, когда все улеглись спать, я присел к свежеоструганному столу, подвинул ближе «бензинку» – снарядную гильзу с заправленным фитилем – и стал писать заявление.

Черновик прочитал Афанасьеву: «Прошу принять меня в ряды Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков). Обязуюсь быть дисциплинированным, храбрым, честно служить своей социалистической Родине, громить врага, не жалея своей крови и жизни для достижения победы».

Он раскритиковал:

– Не так пишешь, голова. Первая фраза пойдет. Добавь только слово «славной». Дальше не годится. «Обязуюсь»… ты что, договор на соцсоревнование заключаешь, что ли? И вообще, слишком длинно. Пиши так: «Буду честно, не щадя своей жизни, служить любимой Родине». И точка.

Я согласился. Переписал заявление, заполнил анкету и осторожно, чтобы не помять, положил их в планшет. Погасили «бензинку» и улеглись рядом на нарах.

– Примут, как ты думаешь? – спросил я Афанасьева.

– Примут.

– А тебя как принимали? Расскажи.

– Мне, брат, не везло. В финскую это было. Вечером собрание назначили, а днем полетели мы на задание, и пуля угодила мне в ногу. С полмесяца в госпитале провалялся. Вернулся в полк, а комиссар говорит: «Пиши новое заявление». Оказывается, бомба финская прямо в штаб угодила и сгорели мои документы. Написал. А тут приказ – перебазироваться на другой аэродром. Бои беспрерывно шли, не до собрания было. Только через месяц или даже больше приняли.

– А спрашивали на собрании что?

– Биографию. Вопросы разные задавали. И ругали тоже.

– За что же?

– Политически еще слабо развит, говорили, с дисциплиной не все в порядке… Да ты спи! Вставать завтра рано, – спохватился он и повернулся на другой бок.

Поворочавшись, я убедился, что не засну. Тихонько [34] оделся и вышел из землянки. Ночь стояла тихая, безлунная. После дождя воздух наполнился нежным запахом, будто расцвели ночные фиалки.

«Совсем как у нас на Украине, – думал я. – Что там сейчас? Чужой солдат хозяйничает и уничтожает созданное нашим трудом. А я? Много ли я сделал? Нет у меня боевых заслуг. Завтра спросят биографию. А что рассказывать? Написал вот, на полстраничке уместилось. Окончил десятилетку, пошел в институт. Затем армия. Авиационный полк. Воздушный стрелок-радист. Вот и все… «Убил ты хоть одного врага, сбил самолет противника?» – спросят. Нет. Но я готов выполнить задание, которое даст мне Родина, партия. Я готов…»

За спиной раздался кашель.

– Чего не спишь, полуночник? Смотри, вон небо уже сереть начало, скоро подъем.

Я узнал голос командира эскадрильи и поспешил в землянку.

На другой день, после полетов, состоялось партийное собрание. Председательствовал командир эскадрильи майор Сулиманов. Прочитали мое заявление, анкету. Рассказал я свою биографию.

При обсуждении первым выступил Афанасьев.

– Стрелок-радист он грамотный, старательный. Боевые задания выполняет хорошо, ничего не скажешь. Но есть у него еще некоторая путаница в голове. Увлечений много, и меняются они часто. Неуравновешенность какая-то. Вот раньше о море мечтал, потом говорит: «Летать хочу». А теперь: «Товарищи наши на переднем крае с фашистами дерутся, а я сел в самолет, поработал на радиостанции – и вся война…»

Мне было досадно. К чему он здесь все это выкладывает? Ведь я с ним, как с товарищем, поделился.

Афанасьев словно угадал мои мысли.

– Скажешь ему – обижается, – продолжал он. – А обижаться нечего. Раз ты стрелок-радист, всей душой свою специальность боевую любить должен. В этом и состоит твой долг перед Родиной. А в общем, предлагаю принять кандидатам, – неожиданно закончил старшина.

Выступали другие. Говорили о том, что я слабо участвую в общественной работе, мало изучаю стрелковое дело и радиосвязь. [35]

Последним выступил командир эскадрильи.

– Бывает так, – сказал майор. – Летает человек, воюет исправно, в бой рвется. Говорят про него: храбрец, жизнь за Родину не задумываясь отдаст, самое место ему в партии. А присмотришься – поверхностное это. Лихость этакая, удальство. Опыта боевого нет и знаний не хватает. И не хочет он этот опыт и знания приобретать. Я, мол, и так достаточно знаю, все постиг и все могу. Один, без товарищей, в бой пойду, не струшу. Такому рано в партию.

Другой, наоборот, тихий, скромный, незаметный. Но приглядись к нему: дело свое знает, сноровистый. И Родину любит не меньше других. Его и за книгой увидишь, и с людьми побеседует, газету почитает, разъяснит что надо. Значит, серьезный человек, расти будет. Партии нужны такие. И те и другие есть у нас в полку, – продолжал майор. – Далеко за примерами ходить не надо. Возьмите летчика лейтенанта Артюхина. Над колоннами врага летает так низко, что, как сам говорит, «винтами фашистам головы рубит». А не учитывает того, что на такой высоте самолет легко сбить даже из автомата или винтовки. Это никому не нужное и даже вредное лихачество.