Текст книги "Мы — из солнечной системы (Художник И.М. Андрианов)"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

И, в конце концов, он взял отпуск, правда, не на полгода, а на неделю и помчался к единственной женщине, которая никогда не откажет в утешении, не к изменнице Мэй, а к маме, в родные горы.

Помчался для скорости на баллисте. Он завтракал на леднике Росса, обедал в Бомбее, ужинал в Лахоре. На закате увидел горы. Родные? Нет, незнакомые. В долинах, где раньше были города, полированными глыбами легли малахитовые озера. Бетонные ошейники перехватывали ущелья, воды лежали ступеньками – одно озеро над другим. Иных ледников уже не было: их спустили на восток, растопили на орошение. Пики без снежных шапок выглядели раздетыми, уродливыми и жалкими. Некоторых не оказалось вообще: их выломали напрочь. Свежие разломы, еще не потемневшие и не заросшие кустами, выглядели как содранная кожа. Горы стали как замусоренная стройка, неубранная, неподметенная. Там рухнувшие обломки валялись на пашнях, там рыжая пыль запорошила снега, там обгорела трава, засох опаленный лес. Горной чистоты не осталось в горах. Где же дом? Он стоял на опушке. Ах, эти пеньки и есть бывшая опушка! Тут был огород еще, теперь разлеглась скатившаяся скала. Домик все еще цел, но какой же он низенький, крошечная хибарка! А что это за старушка на пороге? Неужели это и есть мама, всесильная мама, к которой бегут за помощью и утешением? Как же ты постарела за эти годы, мама!

А мама постарела не «за эти годы». Она постарела в одну ночь, когда прочла записку беглого сына и поняла, что жизнь ее кончена. Шестнадцать лет она твердила: «Ведь нам же и вдвоем хорошо. Нам никто больше не нужен». Твердила, как заклинание, и ошиблась. Сыну был нужен весь мир, а она не нужна никому.

Но вот он ушибся в большом мире и прибежал к маме, чтобы она погладила синяк. Он сидит в низенькой комнате на слишком низеньком стуле, жует лепешки с сухим сыром, запивает кислым молоком, сердито жалуется на бессердечную гаваянку, а старушка слушает пригорюнившись и приговаривает одно: «Ешь, сынок, ешь еще!» И настойчиво пододвигает тарелку, как будто лепешки с сыром – лучшее лекарство от несчастной любви.

– Ты не слушаешь, мама?

– Странные вы, мужчины, – говорит старушка после долгой паузы. – Силы у вас в избытке, что ли? Лезете напролом, нравится вам крушить и ломать. Рядом открытая дверь, а вы бьетесь лбом в стену. И расшибаете лоб… и конечно, вам больно…

– Не пойму, о чем ты, мама. Ведь она разлюбила меня. Захлопнула двери, сказала: «Уходи навсегда!»

Тусклыми глазами старушка глядит в угол, шепчет про свое, как будто не отвечает сыну.

– Такая красота была здесь, такой покой и величие. В Нагаре был храм, построенный тысячу лет назад. Сейчас все на дне озера – и храм, и Нагар, и дом, где я родилась, и могила матери. Горы взорвали, снега сорвали. К чему? Силы у вас в избытке, вам нравится горы в небо бросать. Лезете напролом, лоб в крови. В Хунзе обвал был, троих засыпало: немца, араба и девушку индианку. Каково матерям?

– Зря говорю я с ней, – думает Гхор. – Она меня и не слышит.

– Ничего не поделаешь, мама. Всюду бывают несчастные случайности. У русских есть такая пословица: «Лес рубят – щепки летят». Зато целая страна получила жизнь. Я видел своими глазами: песок шуршал, а теперь лимонные рощи. Аромат, как на фруктовом складе. Люди часами стоят – не надышатся.

Сухонький пальчик указывает на окно. Там в глиняном горшке лежит крупный лимон, еще зеленый, незрелый, с кожурой в мелкую точечку.

– Сынок, я не только старая мама, я еще биолог. Я хорошо помню лекции в Амритсаре. Нам говорили: дерево выпивает бочку воды, чтобы прибавить килограмм весу. А в килограмме том – и ствол, и листья, и сучья. Бочка воды дереву, а в лимоне полчашки сока. Горы-то вы для бочки ломали, а чашка и на месте нашлась бы.

– Но еще никто не умеет делать лимоны на фабриках, мама.

Старушка кивает головой. Речь ее льется плавным ручейком. Должно быть, все это выношено, продумано ночами.

– Я про то и говорю: вы прошибаете стену, а нужно поискать ключик. Силой жену не удержишь, какой бы сильный ты ни был. Но, может, одно слово надо было сказать: «Люблю». Может, за то слово она сама к тебе пришла бы. И я не убежала бы в горы, если бы твой отец мне то слово сказал вовремя. Может, и для лимона есть слово, и для гор тоже. Как в сказке: «Сезам, отворись!» И горы отворятся.

Всю жизнь Гхор подбирал ключики для атомов. Подбирал умело, вдохновенно, терпеливо и удачно. Он был пионером атомного, литья и стал мастером атомного литья. Научные задачи посложнее, самые сложные поручали ему. И когда оказалось, что Институт редубликации топчется на месте, не может решить проблему, поставленную еще в двадцатом веке Алексеем Березовским, кого послали на прорыв? Гхора. Ему было уже за пятьдесят тогда. И Гхор подобрал ключик. Привычный. Лезвие Нгуенга с мгновенной автоматической регулировкой резки.

А вот к людям он ключиков не подбирал, с людьми шел на таран. Со всей страстью однолучевого человека напирал на помощников, требовал непосильного и невозможного, отчитывал и высмеивал. Его терпели во имя проблемы и не терпели, когда решение находилось. И Гхор бросал работу, рассорившись со всеми, уходил, сетуя на неблагодарность, прямой, жесткий, бескомпромиссный. И опять его призывали в трудную минуту, и он соглашался, любя дело, но ставил условия: «Беру, кого хочу, выгоняю, кого невзлюблю, деликатности не проявляю».

В жизни Гхор так и остался одиноким. Мэй-Хоа он послал телеграмму с одним словом: «Жду!» Но, видимо, не то слово было, не ключик.

ГЛАВА 13. АЛЕКСЕЙ БЕРЕЗОВСКИЙ

ВОЛШЕБНИК БЕЗ ПАЛОЧКИ

Кадры из памяти Кима.

Субботний вечер в школе. Младшие, конечно же, все в театральной комнате, где механические куклы так смешно ходят, кланяются и дерутся на сцене. Ребята в восторге, глазеют с открытыми ртами, веселятся, хохочут, дергают друг друга и воспитательницу. Сегодня Киму повезло: он занял место у юбки Анны Инныльгин, держит ее за мизинец, чтобы никто не отогнал.

С легким шипением диск читает сказку:

«Откудова ни взялися,

Две дюжие руки,

Горой наклали хлебушка

И спрятались опять.

А что же нет огурчиков!

Что нет чайку горячего!

Что нет кваску холодного!

Все появилось вдруг…»

Ким дергает Анну за мизинец:

– Когда я вырасту и получу в свое распоряжение ключи от складов, я тоже закажу себе скатерть-самобранку.

– Но ведь это сказка, мальчик милый, ее Некрасов придумал, русский поэт XIX века. Такие скатерти нельзя сделать на заводе.

– Почему нельзя? – тянет Ким разочарованно.

А между тем многие задумывались: как сделать эту сказку не сказкой? И думали не один век, начиная с Алексея Березовского. Очень мало известно о молодости этого человека. Он родился в 1909 году в селе Думиничи, бывшей Калужской губернии. Потерял родителей в годы гражданской войны. Беспризорничал, потом попал в трудовую колонию, оттуда на рабфак. Стал учителем, преподавал химию в средних школах Ленинграда. В каких именно школах, не удалось установить. С первых дней войны пошел в ополчение. Был ранен под Нарвой, потерял ногу и, выйдя из госпиталя зимой 1942 года, оказался в осажденном Ленинграде.

И вот в пустой, слишком просторной и слишком холодной комнате коротает дни одинокий инвалид. В железной печурке сгорела мебель, сгорели книги. Проглотив раз в день кусочек скверного хлеба, инвалид забирается под одеяло, под пальто и шинель. Он старается спать побольше, и во сне ему снится только еда – моря супа, хлебные горы… Впрочем, они исчезают, как только отрубишь краюшку топором. Проснувшись, человек погружается в воспоминания: как в деревне он черпал сметану деревянной ложкой из крынки, как в рабфаковской столовой ел пюре с жареной колбасой, как поглощал пирожные в кафе «Норд», как уписывал перловую кашу из котелка, сидя на земле у походной кухни. Мысли о еде выпуклы и навязчивы, резь в животе от них становится сильнее. Живот такой пустой и впалый, кажется, что сквозь него можно прощупать позвонки. До завтрашнего ломтя еще четырнадцать часов. Время тянется нестерпимо. Только пять минут назад Березовский смотрел на часы.

Чтобы отвлечься от прилипчивых мыслей о хлебе, Березовский сам себе пересказывает сожженные в печке книги. Но романы странно трансформируются. На первый план выходят завтраки и обеды. Охотники Майна Рида бесконечно жуют мясо убитых антилоп и слонов. Смакуют тонкие закуски герои Бальзака. Зачем только они философствуют и любезничают, тратят время на пустые разговоры, когда на столе еда? Четыре мушкетера, чтобы их не подслушивали, устраивают завтрак на обстреливаемом бастионе. Интересно, что было у них на завтрак?…

И в какой-то день в памяти всплывает фантастический рассказ. Сам Березовский утверждал, что он прочел эту историю во «Всемирном следопыте», но в каком номере, не удалось выяснить, и трехтомная библиография Ляпунова тоже не могла нам помочь. Итак, вспоминается рассказ малоизвестного автора Юрия Гуркова «Все, что из атомов». Герой рассказа профессор Знайков рассуждает так: «Конечно, сказка-обман, миф, дурман и все такое прочее. Конь, ситник с огурчиками или дворец из ничего – это чистейшая выдумка и нарушение закона сохранения материи. Однако, если вдуматься, есть тут и разумное начало. Нам нет нужды обязательно творить из ничего. Важно получить коня и огурчик. И тут вспоминаешь, что в коне и огурце есть нечто общее: оба они состоят из атомов и даже примерно одних и тех же – углерода, водорода, кислорода, натрия и прочих. Расставишь этак – получается нетерпеливый конь, расставишь иначе – соленый огурчик. Вся задача в том, чтобы расставить правильно».

И, осуществляя идею, профессор построил машину «атомный наборщик», которая «в два счета и без всяких фокусов» (так и было сказано у Гуркова) монтировала из атомов любое вещество. У «наборщика» была клавиатура, как на пишущей машинке. Когда профессор нажимал клавиши, из кассы поступали соответствующие атомы. Закончив труд, профессор решил отметить удачу и начал набирать С₂Н₅ОН (винный спирт). Он стучал по клавишам целый час и нацедил только чайную ложечку. Тогда, утомившись, он решил автоматизировать работу. Пристроил кулачок, нажимавший рычаги клавиш, и лег спать, надеясь, что к утру у него будет стопочка. К сожалению, за ночь буква Н сработалась, наборщик стал выпускать не C₂H₅OH, a СО – угарный газ. Профессор во сне угорел насмерть. Пропала и машина. Управдом и дворник, не разобравшись, снесли ее в утиль.

Березовский вспоминает и усмехается: «Какая наивная история! Нажимаешь клавиши – атомы размещаются сами собой!» Но думы сворачивают на ту же привычную дорогу: «Чудак этот профессор! К чему было так хлопотать о выпивке? Он же мог изготовить пищу. Ведь и пища состоит из тех же простейших элементов: кислорода, углерода, водорода, азота… Есть в Ленинграде сейчас углерод, азот, водород? Сколько угодно!»

Какая идея! Придерживая шинель у горла, голодный в волнении садится на кровать. Еда! Комната полна еды! Азот и кислород в воздухе, в инее на стенках водород. Есть и углерод – в паркете, в спинке кровати, в оконных рамах, в дранке и в штукатурке. Все дело в том, чтобы атомы расставить по местам, превратить несъедобную древесину в питательную глюкозу. Увы, мы не умеем. Рядом с пищей мы гибнем от собственной беспомощности.

Удивление было первым чувством у Березовского: «До чего же просто: переставить атомы». Потом пришел гнев: «О чем думали ученые? Ведь знали же, что фашисты затевают войну. Могли догадаться, что будут осажденные города. Почему не обеспечили народ атомнонаборочными машинами? Почему не обратили внимания на «Всемирный следопыт»?»

А могло быть иначе. Рассказ-то ведь вышел в 20-х годах. За столько лет можно было изготовить машины. И он, Березовский, не умирал бы с голоду. Сел бы сейчас за машинку, отстукал бы себе второй ломоть хлеба. Впрочем, хлеб слишком сложен, в нем много белков, формулы их не известны пока. Но есть пища с достаточно простыми формулами. Сахар, например, – C₁₂H₂₂О₁₁. И драгоценные жиры не так уж сложны, – это соединения глицерина и жирных кислот. Формула глицерина известна – С₃Н₈О₃, формулы жирных кислот тоже: олеиновая – С₁₇Н₃₃СООН, пальмитиновая – C₁₅H₃₁COOH, стеариновая – С₁₇Н₃₅СООН. Природные масла, конечно, сложнее, химически чистые будут на редкость невкусны, но все же съедобны и сытны. Нужны еще витамины. Но формулы многих уже выяснены. Витамин С – противоцинготный, общеизвестная аскорбиновая кислота – С₆Н₈О₆, куда проще жиров. Белков не хватает в этом химически чистом меню. Белки еще не расшифрованы, в них десятки тысяч атомов. Известно, однако, что они состоят из аминокислот. Нельзя ли кормить человека смесью аминокислот? Нельзя ли наконец на атомном наборщике наугад составить белок? Может и получится?

Будь Березовский физиком, мысли пошли бы у него другим путем. Но он преподавал химию и в первую очередь подумал о химических трудностях: где известны формулы, где неизвестны. И как быть со структурой, ведь из одинаковых атомов выстраиваются разные соединения.

Так, лежа под одеялом и шинелью, голодный инвалид перебирал мысленно клавиши, снабжая ленинградцев блюдами из жира и глюкозы. И не сразу ему пришло в голову: «А сколько же понадобится времени?»

В рассказе Гуркова наборщик изготовил чайную ложечку спирта за час, а за ночь – смертельную дозу угарного газа. На самом деле ни часа, ни ночи не хватило бы. В ложечке спирта около 7 ґ 10²³ (700 000 000 000 000 000 000 000 – семьсот секстиллионов) атомов. Примерно столько же в кусочке пиленого сахара. Если бы Березовский стучал на клавишах круглосуточно от рождения до смерти, если бы ему помогали все ленинградцы, если бы даже все жители земного шара – старики, взрослые и младенцы, забросив все свои дела, занялись бы сборкой сахара из атомов, все вместе они с трудом изготовили бы маленький кристаллик сахарного песка за столетие.

Лопнул мыльный пузырь. Огорченный мечтатель забился глубже под одеяло. Точные цифры развеяли мираж. Никогда умирающие от голода не смогут спастись с помощью атомного наборщика. Никогда не будут стучать на кухнях веселые машинки вроде пишущих. Зря старался Березовский, составляя меню из простых по формуле кушаний. Ученые давно сделали расчет. Бессилие навеки! Березовскому захотелось умереть от разочарования и тоски.

Все замерло в унылой заиндевелой комнате. Но вдруг послышался хрип, потом чужой голос сказал грозно:

– Граждане, воздушная тревога!

Зашевелилось одеяло на кровати, показалось худое, остроносое лицо, горящие глаза…

– Граждане…

Что же он не спешит в укрытие, этот безрассудный Березовский? Вот уже заворчали зенитки на крышах, небо исхлестали цветные бичи. Бухнули разрывы бомб. Задрожали заклеенные бумагой крест-накрест стекла. Беги, Березовский! Жизнь спасай!

– А как же радио? – вслух говорит инвалид.

Вот о чем он думает сейчас, во время обстрела:

– Звук-это колебание воздуха. Ухо воспринимает частоту от 16 колебаний в секунду до 20 тысяч. Диктор сказал: «Граждане, воздушная тревога!» Десятки тысяч колебаний отправились в эфир. Но ведь никто не нажимал десятки тысяч раз клавиши, не стучал десятки тысяч раз ключом. Нет же! Нет необходимости человеку заботиться о каждом колебании. Они возникают в гортани автоматически и передаются по радио автоматически.

Так, может быть, и о каждом отдельном атоме думать необязательно?

И дальше рассуждает Березовский: «Видимо, атомная сборка должна напоминать радио. Но что такое радио? Принято говорить: радиопередача звука на расстояние. Однако это не точно. Звук не передается, на самом деле он умирает на радиостанции. Передаются радиоволны, они несут на себе слепок; отпечаток звука. По этому слепку в приемнике рождается такой же звук, точная копия голоса диктора. Не голос диктора, а только копия. Она сделана из другого воздуха, из того, что находится в простывшей комнате Березовского».

Грохочут разрывы, дрожат стены, сыплется известковая пыль. Березовский не замечает: он торопится думать. О воздухе. Воздух в его комнате способен на чудеса. Он может воспроизвести любые звуки: голоса живых и умерших, слова забытых и всех современных языков, пение соловья и рев доисторического динозавра, все симфонии, в том числе утерянные и еще не написанные, и бормотанье питекантропа, и лекции будущих профессоров сорокового века.

На бумаге можно нарисовать все, что угодно, из глины вылепить все, что угодно. Воздух-это бумага и глина для звуков. Беда в том, что мы не всегда знаем, как надо его сморщить, как расставить колебания. И даже если знаем, колебаний слишком много, чтобы лепить их поодиночке. Мы предпочитаем механическое копирование по образцу. Голос диктора – образец. И во всех комнатах Ленинграда звучат копии: «Отбой воздушной тревоги!»

Ушли стервятники. Развалили еще несколько зданий, убили еще несколько голодных. А дух сломить им не удалось. И даже мечты не удалось убить.

Карандаша нет, чернила превратились в лиловую льдинку. Но из-под шинели выбралась холодная рука, синим ногтем чертит на заиндевевшей стене неровные линии. Возникает таблица аналогий – первая таблица Березовского (см. стр. 150).

ТАБЛИЦА АНАЛОГИЙ

(Схема всякого копирования: образец-отпечаток-копия)

Последний столбец пестрит вопросительными знаками. Как заполнить его, неведомо. Трудности неимоверны. И вместе с тем одна уже преодолена. Ясно, что нет необходимости пересчитывать все детали поодиночке. На радио за нас это делает микрофон, в телевизоре – электронный луч. Для копирования вещей нужно нечто способное обходить и фотографировать атомы. Что – неведомо. Нечто! Не ответ, а три новых вопроса:

Как запечатлеть расположение атомов?

Какими лучами передавать отпечаток?

Как по отпечатку собрать из атомов копию?

Другой на месте Березовского сказал бы: «Вот какие трудности. Нечего и время терять». А Березовский, мысленно перескочив через три нерешенные проблемы, устремляется вперед: «Допустим, решение найдено. Что это даст в будущем?»

Биографы, академик Тугаринов в особенности, очень хвалили Березовского за этот полет мысли. Но возможно, тут была не заслуга, а слабость. Голодный и одинокий человек, лежа в пустой комнате, мог только размышлять. И он размышлял, мечтал и записывал мечты в форме таблиц. Бумаги не было. Из соседней комнаты, где вымерла от голода вся семья, Березовский принес несколько томов Большой Советской Энциклопедии. На полях он делал вычисления, на обороте карт и рисунков чертил свои таблицы.

Между тем время шло. Миновал самый страшный месяц голодной блокады. По льду Ладожского озера в осажденный Ленинград была проложена Дорога жизни. И мысли Березовского изменили направление. Исчезло раздражение голодного против нерадивых ученых, не создавших вовремя атомного наборщика. Пришли спокойные раздумья и сомнения вместе с ними. Ведь столько было умных, талантливых, знающих людей до Березовского. Неужели никому в голову не приходила такая простая идея: «Все на свете состоит из атомов, значит, все можно делать из атомов»? Наверное, многие задумывались, но они нашли опровержение, которое Березовский не сумел увидеть.

Собирать из атомов пищу, одежду, лекарства, приборы, аппараты-все, что вздумается! Такая заманчивая перспектива, а мировая наука проходит мимо! Только Березовский видит. Почему Березовский? Разве он выше всех? Нет, конечно. Человек как человек, рядовой учитель химии.

И на полях энциклопедии, которые стали и черновиком и дневником, Березовский записывает:

«Может ли обыкновенный, негениальный человек найти небывало интересную идею? Могу ли я, Березовский, наткнуться на грандиозное открытие? Надо разобраться».

Следует заголовок в виньетках и завитушках:

«Кто делает открытия?»

«Открытия делает тот, кто работает на научной целине: в новых местах, в новых отраслях. К примеру, геологи, посланные на Луну, наверняка откроют там новые месторождения.

Открытия делает и тот, кто работает в старых местах, но с новой задачей. В хорошо изученной Западной Европе едва ли найдутся новые месторождения золота или меди. Но вот открыт новый элемент – радий. Встает новая задача – поиски радиевых руд. Могут они быть в Европе?

Открытия делает тот, у кого в руках новый инструмент. Микробы открыл Левенгук, первый человек, сделавший микроскоп. Галилей, первый человек, направивший телескоп на небо, сразу же открыл спутники Юпитера, фазы Венеры и горы на Луне. Математика тоже инструмент. Ньютон сформулировал закон всемирного тяготения с помощью им же открытого дифференциального исчисления…»

И заключая рассуждение (здесь оно приводится в неполном виде), Березовский пишет:

«Я не тружусь в новых местах, у меня нет новых инструментов и материалов. И вообще я не сделал открытие. Я только вношу предложение… Когда оно будет принято, его поручат осуществить какому-нибудь институту. У меня есть только идея».

Цитируя эти записи, профессор Тугаринов, восторженный биограф Березовского, не может удержаться от похвал:

«Изобретатели-люди самоуверенные, – пишет он, – обычно в душе не сомневающиеся в своей гениальности. Не они сами, а эксперты спрашивают их: «Почему вы никого не слушаете, почему считаете себя умнее всех?» Березовский проявил редкостную способность к самокритике, усомнившись в своей возможности сделать открытие».

Итак, единственное, что мог Березовский, – это познакомить людей со своей идеей, убедить, что атомной копировкой стоит заниматься в институтах. И он начал готовить убедительный разговор.

Отрывочные заметки сменились последовательным изложением. Первый вариант, второй, третий… Специалистам чрезвычайно интересно сличать их, прослеживать, как уточнялась мысль, как ошибки переходили из одного варианта в другой, а затем все же исчезали. В конце концов, Березовский пришел к излюбленной своей форме-таблице.

Перед таблицей запись:

«Схема всякого копирования: образец-отпечаток-копия. Между образцом и копией внедрилась промежуточная стадия-отпечаток. Наличие ее таит различные возможности».

И далее следует таблица возможностей (см. стр. 154-155).

Мы не знаем, куда посылал Березовский свою таблицу, кому он показывал ее. В Ленинграде в то время мало было специалистов. Возможно, Березовский обращался в институты письменно, вероятнее, говорил О своей идее случайным людям, будущим, так сказать, потребителям. Но он не встретил ни сочувствия, ни доверия.

И на полях энциклопедии появляются желчные записи: «Три часа потратил на тупицу С.Д.», «Доктор В. преисполнен почтительности к прошлому веку, убежден, что только мертвецы были умными людьми».

Затем – обиженный пасквиль на критиков: «Ум человеческий имеет свои границы, не может вместить необъятное. Люди образованные пуще всего ценят знания, охотно их пополняют, но не любят заменять. В новом они прежде всего ищут привычное, а если не находят, считают новое неверным. Есть пять способов уклониться, отмахнуться от непривычного, я уже знаю их наизусть.

Способ первый – анкетный: «А кто такой Березовский? Академик? Профессор? Где его труды? Ах, это простой учитель химии? Разве может простой учитель открыть что-то интересное в чужой области?»

Способ второй – математический: «У этого Березовского грубейшая ошибка – вместо одной стотысячной десятитысячная. Ошибка на целый порядок! Малограмотный человек этот Березовский, незачем обсуждать его предложение всерьез».

Третий – опровержение с цитатой: «Великие ученые прошлого Птолемей, Аристотель и Пифагор сказали то-то и то-то. Отсюда следует, что атомной копировки быть не может. Почему Березовский спорит с Аристотелем? Разве он умнее Птолемея, разве талантливее Пифагора?»

Четвертый способ – скептический: «Ничего не выйдет». При этом ссылаются на какую-нибудь трудность. Например: «Атомы малы. Как ухватишь их щипчиками? А не схвативши, не поставишь на место. Так-то. Не выйдет ничегошеньки!»

Пятый – вообще нам этого не нужно: «Люди все могут и все умеют. Дайте хозяйке муку и дрожжи, засучит она рукава, замесит тесто и такой каравай испечет – пальчики оближешь. Хлеб нужен настоящий, а не копия. От копии будет несварение желудка».

Так, отводя душу наедине, издевался Березовский над своими недоверчивыми слушателями.

Впрочем, некоторое время спустя, опомнившись, он укорял самого себя:

«Что происходит? Где разошелся я с людьми? Все шагают не в ногу, один Березовский в ногу. И нет старшины рядом, чтобы крикнул: «Возьмите ногу, Березовский!»

И «старшина» пришел. Однажды одинокого инвалида навестил бывший замполит роты, ныне майор, комиссар полка. Грудь его украшали колодки орденов, желтые и красные нашивки ранений. В пустой и промерзшей комнате однополчане пили вино, по очереди тыкая вилкой в консервы (бутылку и консервы принес гость). Не очень связно хозяин рассказывал о своих спорах. Потом с улицы донеслись позывные, и знакомый торжествующий бас диктора (сводку читал всегда один и тот же диктор, вся страна знала его голос) начал перечислять освобожденные от захватчиков населенные пункты.

– Карта есть у тебя? – спросил гость.

Березовский принес нужный том энциклопедии, отодвинул в сторону бутылку.

– Где тут Кантемировка? А Тацинская? Вот видишь, наши идут на Донбасс. Северный Кавказ фрицы, конечно, очистят, иначе им же будет хуже. Останутся в мышеловке. Как твое мнение: кончится война к весне?

Только час спустя гость спохватился:

– Ты мне рассказывал, кажется, что-то интересное?

– Да я уже забыл, о чем речь шла…

ТАБЛИЦА ВОЗМОЖНОСТЕЙ

Майор похлопал по плечу товарища.

– Ты не обижайся, Березовский, я помню, что было интересное. Дай срок, прогоним фашистов – до всего дойдут руки. Потерпи, друг, будут и дворцы, и сады, и твои атомные пиры.

И той же ночью, от волнения путая буквы, ошибаясь в окончаниях слов, Березовский записывал нервным почерком:

«Не ко времени! Вот разгадка моих успехов и неудач. Нам всем нужна победа, мы мечтаем о победе, гадаем о сроках победы, трудимся и умираем для победы. Когда победим, дойдут руки до всего, даже до атомной расстановки. Ученые работают на победу, поэтому ратомикой (впервые здесь употреблено это слово «ратомика» – расстановка атомов) никто не занимается, кроме бессильного одиночки Березовского. Я опередил других, потому что вылез несвоевременно. Выброшенный из жизни инвалид случайно был выброшен в будущее. А когда понадобится, когда руки дойдут, любой студент-физик составит без меня ратомические таблицы».

Березовский сделал вывод: рассуждать о будущем не к чему, надо работать по силе возможности. Он поступил лаборантом на завод. Однако думы шли своим чередом. Возясь с пробирками, он размышлял о ратомике. Записывал новые мысли. Посмеивался, но оправдывал себя.

«Ведь и Циолковский, – писал он, – разрабатывал теорию космических полетов раньше, чем у техники дошли руки. Еще летали воздушные шары, самолеты были новинкой, а калужский учитель делал расчеты для межпланетных ракет. Над ним смеялись, называли чудаком, а он делал свое дело. И когда ракеты появились, теория уже была подготовлена, имелись идеи ракетных поездов, формулы, идея искусственного спутника…»

Вновь составляет Березовский доклады, переписывает, таблицы. Он понимает уже, что работает на далекое будущее, и это отражается в примерах: исчезают снаряды и обеды из таблиц, речь идет уже о Луне, об океанском дне, о замене климата…

Заманчивые идеи! Но как же, как же подступиться к ним? Начинаются упорные поиски путей.

И вот однажды, сидя у раскрытого окна (уже лето 1943 года), Березовский задумчиво листает энциклопедию. Удобная оказалась тетрадь: тут же справочник, тут же источник идей.

Азербайджан… Азия… Азовские походы Петра… Азорские острова… Азосоединения… Что такое азосоединения? Твердые окрашенные кристаллические соединения азота.

Кристаллические!

А ведь это мысль!

«Мысль!!!» – с тремя восклицательными знаками, так и записано на полях 733-й страницы.

И тут же Березовский развивает новую идею.

«Сама природа подсказывает нам путь. Ведь кристаллизация – это естественный монтаж вещества из атомов. Допустим, из раствора выпадает сульфат – Na₂SО₄. Это означает, что атомы натрия, кислорода и серы, имевшиеся в морской воде, расположились в определенном порядке, таком:

И в каждой молекуле, в триллионах и триллионах молекул они располагаются никак не иначе: сера в середине, вокруг нее все четыре (не два и не пять) атома кислорода, к двум кислородам пристраивается натрий. Нигде натрий не попадает в середку, нигде он не стоит рядом с серой. Почему? Химики говорили: валентность, сродство атомов. Но что такое сродство? Грубо говоря, это электрические силы – притяжение и отталкивание. Вокруг натрия, серы и кислорода силы действуют так, что только одна структура оказывается устойчивой.

Все другие, случайно возникающие, неустойчивы. Они тут же разрушаются.

Значит, надо повторить отпечаток электрических сил в веществе, сделать копию отталкивания и притяжения, и атомы сами соберутся, станут на свои места».

И трижды подчеркивает заключительную фразу:

«Ратомика – не химера. Природа уже изобрела ее».

Дальнейший ход мыслей Березовского можно угадать по его конспектам. Это были обыкновенные конспекты, такие же, как у любого студента, и писались они в обыкновенных тетрадях, не на полях энциклопедии. Березовский изучал минералогию, кристаллографию, биологию… В последней тетради записано:

«Кажется, и жизнь подчиняется законам копирования. Там тоже схема: образец-отпечаток-копия».

«Разумеется!» – скажет современный читатель. А для Березовского и эта простая мысль была находкой. Ведь тогда еще не было общеизвестно, что формулы белков отпечатаны на матрицах нуклеиновых кислот и что новые белки штампуются по этим матрицам, что размножение клетки начинается с удвоения хромосом, то есть с изготовления копий матриц.

«Копировка почти всеобщий закон природы», – радуется Березовский.

«Кристаллы копируют себя.

Белки копируют себя.

Клетки копируют себя удваиваясь.

Растения и животные тоже копируют себя. Называется это «оставить потомство». У простых организмов потомство – точная копия матери, у сложных – смесь из черт матери и отца».

И далее:

«Подражать природе? Но в этом нет ничего нового. Живая клетка растет в питательном растворе, кристалл – в питательном растворе. Я хотел универсальности – любой предмет по заказу. Для того и пища требуется универсальная, даже не атомы, а частицы – протоны и электроны. Но какая же энергия нужна, чтобы расставлять атомы, даже строить их из частиц, делать частицы? Как строить частицы? Говорят, что у них вообще нет строения».

И ниже грустные слова:

«Даже обсуждать этот вопрос рано.

Наука бессильна, и я бессилен – неудачливый волшебник без палочки».

Эта запись одна из последних. За ней следует какой-то расчет, несколько непонятных букв…