Текст книги "Глотайте хирурга!"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Так рано погиб, так мало успел, так ничтожно мало видел хорошего.

Сутки напрасных поисков. Радио молчало, малый рентген не брал такую мелочь, большой рентген для меня был небезопасен. Но вот на вторую ночь я почувствовал, что у меня чешется левая ладонь. Деньги в шаровом не в ходу, так что я не воспринял этот зуд как благоприятную примету. Часа через два ладонь покраснела, припухла, а потом как начало гореть и дёргать, словно кто-то у меня внутри, уцепившись за нерв крючком, старался его порвать. А снаружи ничего – ни царапины, ни ссадины, ни прыщика.

Я поспешил вызвать Граве, сообщил радостно:

– Нарывает! Левая ладонь. Как вы думаете, не могло его занести в левую руку?

Рассмотрели схему моего тела; оказалось, что от дуги аорты в непосредственной близости ответвляются сонная артерия, идущая в мозг, и левая плечевая, снабжающая кровью левую руку. Стремительно проносясь в токе крови, Тетеас легко мог спутать эти сосуды. (“Надо будет повесить указатели со светящимися надписями”, – заметил Гилик по этому поводу.)

– Попробуем наладить связь, – сказал Граве.

Он миллитировал иглу и ввёл её, тончайшую, почти невесомую, в самый центр нарывчика – я ахнул от боли. И почти сразу же передатчик, молчавший больше полутора суток, загрохотал на всю лабораторию:

– …кусаются, как собаки! Они отгрызли мою антенну, глаза и всё, что можно отгрызть. Какой дурак сделал мне эластичные, неметаллические тяжи? Боялись, что металл устанет через год, а эластик тут перегрызли за день. Алло, алло, да это я, ису-врач 124/Б. Пришлите мне запасные фотоглаза. Да, я чувствую иглу. Наклейте глаза на иглу, я их нащупаю.

Нашёлся! Ура, ура, трижды ура!!!

Глаза были наклеены, игла вошла в нарыв, опять я закряхтел от боли. Тетеас прозрел, но на том приключения не кончились. Оказывается, в джунглях моего тела, в каком-то закоулке ладони, он вёл бой не на жизнь, а на смерть с полчищами амебоподобных лейкоцитов. Уже тысячи Тетеас раскромсал своими лучами и лопатками, но все новые лезли в драку, обволакивали членики змеиного туловища, стараясь оторвать и переварить всё, что можно было оторвать и переварить. И доктор мой явно изнемогал в этой борьбе.

– Человек, что ты смотришь? Прекрати немедленно! Это же твоя внутренняя охрана. Отзови её!

– Но они не подчиняются мне.

Гилик воздел лапки к небу:

– О разумный, образумь себя для начала!

– Помогите, они залепили мне глаз. Ой, кажется, опять оторвут!

Граве спросил:

– Слушай, Человек, почему они кидаются так на него?

– Но он же чужеродное тело.

– А как они распознают чужеродное тело?

– Да-да, у них же нет ни глаз, ни ушей, ни носа, – подхватил и Гилик.

– Не знаю, какая-то антигенность есть. Свои белки не принимают чужие.

– Но как они узнают чужих, как? Как отличают красные шарики от бактерий?

– Знать надо, а потом уж лечиться! – проворчал Гилик.

Граве прекратил бесполезные сетования.

– Слушай, ису-врач, слушай меня внимательно и действуй быстро. У организма человека есть какой-то способ распознавать чужих. Тебя грызут потому, что тебя воспринимают как чужака. Но своих лейкоциты не трогают. Постарайся замаскироваться под своего. Налови красных шариков, обложись ими, натыкай на все шипы и лопаточки и удирай – тебя пропустят. Позже в дороге разберёшься, что там ощупывают лейкоциты. По всей вероятности, есть какая-то группа молекул или часть молекулы – некий отличительный знак, пароль.

Совет оказался удачным. Мы и сами на экране увидели, как неразумно вели себя слепорождённые стражи моего тела. Как только Тетеас унизал себя красными тарелочками, лейкоциты перестали его замечать. Под эритроцитовым плащом-невидимкой он спокойно привинтил себе глаза и антенны, неторопливо отремонтировал ходовую часть и двинулся вперёд. И лейкоциты расступились, словно “руки” у них не поднимались на этого бесчестного агрессора, который уходил, прячась за спины пленников.

Вот где идёт война без конвенций и запрещённых приёмов – в нашем собственном теле!

И ещё я подумал, что в этой войне, где все позволено, наверное, природа уже испробовала все хитрости и контрхитрости. Возможно, некоторые бактерии научились прикидываться своими, приклеивая опознавательные знаки эритроцитов или имитируя их. Не потому ли так заразительна чума для человека, а для животных сибирская язва. Ведь одна-единственная бацилла сибирской язвы смертельна для мыши. Почему мышиный организм не может побороть одну бациллу? Может быть, потому, что не борется, считает своей клеткой?

А путешествие Тетеаса пока что возобновилось. Чтобы не заблудиться вторично, он решил не пробиваться в ближайшую вену, а возвращаться к нужному перекрёстку назад по артерии, против тока крови.

Путешествие возобновилось, но совсем в ином темпе. Забылись стремительные броски, кидавшие Тетеаса то в лёгкое, то в сердце, то в руку. Теперь мой доктор медлительно полз вдоль стенки артерии, упираясь лопаточками в эпителий. Содрогаясь, выдерживал бомбардировку встречных эритроцитов, сыпавшихся сверху, словно из мешка. Полз медлительно, по миллиметру за минуту, в час сантиметра три, с остановками – сутки от ладони до локтя, ещё сутки – от локтя до плеча. Впервые я ощутил всю громадность моего тела. Шутка сказать: по одной руке два дня пути. Обширное государство!

Впрочем, Тетеас не потерял времени напрасно. За эти два дня он разобрался, какие именно группы атомов служат опознавательными знаками для моего организма. Формула записана у меня, но для вас она не представляет интереса, у вас формула иная. И теперь вместо красных тарелочек он мог понавешать на себя маленькие кусочки их тела. Все вместе они так громко кричали “Я свой, я свой!” на биохимическом языке, что встречные лейкоциты даже отшатывались, минуя Тетеаса.

Для безопасности Тетеас нанизал на себя добрую тысячу кусочков, перепортил тысячу эритроцитов. Мне даже захотелось крикнуть: “Осторожнее, что ты там распоряжаешься чужим добром?” Как-никак мои эритроциты, моя кровь и плоть. Умом-то я понимал, что эта скупость неосмысленная. В теле 25 триллионов эритроцитов, донор жертвует без вреда триллион сразу, в поликлинике для анализа мы отдаём миллионов сто. Естественным порядком ежедневно умирает четверть триллиона эритроцитов и столько же рождается взамен. Что там скупиться на тысячу, когда счёт идёт на триллионы? А всё-таки жалко было. Своё!

Итак, к концу второго дня пути по руке Тетеас вновь достиг развилки артерий: из артерии плечевой выбрался в дугу аорты. Из плечевой выбрался, вторично по ошибке попасть туда уже не мог. Столь же неторопливо пробираясь против тока крови, через некоторое время оказался на следующем кроверазделе. Завернул туда. Удержался от соблазна кинуться в плазменные волны и в мгновение ока очутиться в мозгу. Плыл у самого берега – я подразумеваю: возле стенки сосуда. Отцепившись на долю секунды, тут же хватался за эпителий и ждал, ждал терпеливо, пока Граве не удавалось запеленговать его сигналы, подтвердить, что он движется правильно – вдоль шейных позвонков, от ключицы к черепу.

– И ты ничего-ничегошеньки не чувствуешь? – допытывался Гилик.

Нет, я не ощущал ничего. Если напрягал внимание, казалось, что в шее лёгкий зуд. Вероятнее, воображаемый.

– Вступаю в мозговую ткань, – сообщил Тетеас час спустя.

– Ну-с, теперь святая святых, – сказал Гилик. – Мозг! Храм мысли! Картинная галерея воспоминаний и образов. Посмотрим, где у тебя там образ лаборатории и образ экрана, и на том экране мозг, и в мозгу экран, и на экране мозг, и в том отражении отражение экрана…

Почему-то нравилось ему жонглировать словами.

Конечно, ничего такого мы не увидели на экране. Проплывали перед нами подобия амёб, распластанных, как бы приколотых булавками, с заострёнными отростками различной длины, от которых отходили нити нервных волокон, длиннющие и коротенькие со спиральными завитушками, подходящими к спиральным завитушкам соседних клеток. И это был мой мозг. И не ощущал я, что это мой мозг. И даже не доверял как-то, что это и есть мозг, потому что выглядело все это как сборище амёб.

Но Тетеас вскоре дал мне почувствовать, что он действительно в моем мозгу, не в чужом.

Началось с изжоги, но какой! Как будто в желудке у меня затопили плиту и пекут на ней блины. Пламя ползёт по пищеводу, выше и выше; ловлю ртом воздух, хочу охладить воспалённое нутро. Но жар побеждает, перехватывает дыхание.

– Граве, пожалуйста, немножечко соды. Неужели нет двууглекислого кальция на всей вашей планете?

Но космический мой друг лечит меня совсем иначе. Он берётся за радиомикрофон:

– Ису Тетеас, все идёт нормально, ты в гипоталамусе. Находишься в центре регулировки кислотности. Вызвал повышенную кислотность. Выбирайся скорее, а то наш пациент наживёт язву желудка.

Спустя несколько часов Тетеас – в центре терморегуляции. И снова я узнаю об этом на своей шкуре. Мёрзнут губы, нос становится твёрдым и каменно-холодным. Руки и ноги зябнут, одеревеневшие пальцы не подчиняются мне больше. Вместо пальцев белые восковые слепки приставлены к кистям. Я даже чувствую, в каком месте приставлены: оно как бы перетянуто ниткой. Нитки ползут вверх по рукам и ногам, холод течёт по венам в туловище, к сердцу, к черепу. Замерзает мозг. Мне видятся отвердевшие борозды, подобные заиндевевшей пашне в бесснежном декабре. Замёрзшие мысли, словно снежинки, тихо-тихо оседают на одубевшие валики. Спать, спать, спать!

И почти без перехода лето. Пульс стучит в висках вагонным перестуком, горят уши, горит лицо. Тугие нитки растворяются, кровь мурашками бежит в приставленные кисти рук и ступни. Жаром пышут румяные щеки, горячо глазам, горячо во всем мире. Все звуки становятся напряжённо-гулкими, краски насыщенными, а очертания смутными, формы как бы тают в горячем воздухе. Чувства обострены, я вижу невидимое. Вижу, как в моем черепе плещется горячее озеро, и на берегу его извилистый Тетеас.

Он суетится, разжигая костёр, он колет клетки на дрова, щепки летят брызгами, топор тук-тук. Дымят поленья, искры прочерчивают темнеющее сознание. “Тетеас, не надо! Тетеас, больно!”

Просыпаюсь в поту. Слышу встревоженный голос Граве:

– Ису, осторожнее, температура сорок и девять. Человек в бреду, у него мутится сознание. Отметь, что это центр терморегулировки, и покидай его немедленно.

Затем чёрная меланхолия. Лежу в прострации, глаза полузакрыты, ладони на простыне. Все противно, все гнусно, никчёмно и безнадёжно. Я сам ничтожный, жалкий старичишка, надежды на омоложение беспочвенны. И вообще омолаживать меня незачем, потому что все мысли мои банальны, все слова бездарны, все планы необоснованны. Никому не нужен я ни в космосе, ни на Земле. Единственно разумное – немедленно удавиться. Но я не удавлюсь – не хватит воли и энергии, так и буду прозябать жалко, позорно, гадко.

Почему я скис? Реакция после жара?

Бывало у меня такое настроение после тяжкой усталости, часам к десяти вечера, а в последнее время и к шести. Я знаю, умом знаю, мыслям наперекор, что спорить с самим собой не надо, надо выспаться – к утру пройдёт. Утро вечера мудрёнее и жизнерадостнее.

Но обхожусь без сна. Вдруг утро начинается само собой. Мир превосходен и захватывающе интересен. Моя спальня – сад, вся она в гаммах ароматов, песнях шелеста, шороха и перезвона. Я сам молодец, я умница, я все так хорошо понимаю и чувствую. У меня дар сверхсознания, мне открыто истинное великолепие вещей. Как хорошо любоваться, как хорошо дышать, ходить, стоять на ногах и на голове! А ну-ка, встану на голову. Вот так – мах ногами, ступни вытянуты. Получилось! До чего же занятен мир, когда смотришь на него снизу вверх! Восторг! Экстаз! А петь я смогу в такой позе? Ну-ка: “Не счесть алмазов в каменных пещерах…”

Господи, что это я разыгрался? На каком основании?

И вспоминается основание. Где-то в мозгу у меня копошится стальной волосок по имени Тетеас. На этот раз он докопался до центра эмоций, до клеток горя и радости. Как раз незадолго до моего отбытия учёные Земли нашли эти центры у крыс и кошек. Научились вводить туда электроды, вызывать наслаждение электрическими импульсами. И подопытные крысы сутками нажимали педаль, включая ток. Жали и жали, отказываясь от сна, отказываясь от пищи. Наслаждались ничем и падали в изнеможении, упившись ничем.

И вот я в роли подопытной крысы. Я – не я лично, я – паяц, которого дёргают за ниточку. Я рояль, я обязан издавать звуки, когда нажимают клавиши. Нажали “до” – я веселюсь, нажали “ре” – плачу. На “ми” жадно глотаю пищу, на “фа” меня тошнит от сытости, “соль” – мечтаю о свиданиях, “ля” – хочу спать…

– А я не желаю подчиняться. На “ля” не буду спать.

– До! До-диез! До-до-до!

Не рояль. Не намерен радоваться. Напрягаюсь. Кусаю губы, чтобы сдержать дурацкую улыбку. Стараюсь думать о неприятном. Как скверно, что я пустил к себе в мозг эту бесцеремонную змейку. Я больше не Человек, я раб её экспериментов. Кончена разумная жизнь. Попался на приманку молодости, обманули, теперь плачь об утерянной свободе! Ага, я хочу плакать, а не радоваться! Не будет кретинских смешков. Чья взяла?

Голос Тетеаса:

– Есу Граве, докладываю, что клетки центра почему-то теряют чувствительность. На прежние импульсы реагируют гораздо слабее. Повысилось электрическое сопротивление. Может быть, объект устал, опыт надо отложить?

– Ты устал, Человек, хочешь отдохнуть?

Гилик выдаёт меня:

– Ничего не устал. Это он напрягается, чтобы удержаться от смеха.

– Человек, это очень важно. Значит, ты можешь усилием воли подавить центр радости? Ису Тетеас, надо исследовать, по каким каналам приходит в таламус торможение. Напрягись, пожалуйста, Человек. А теперь расслабляйся, старайся не гасить радость.

Радуюсь по заказу. Радуюсь по просьбе.

Крыса! Если не рояль, то крыса.

Но вот приходит день, когда Тетеас, пока ещё не очень уверенно, объявляет:

– Есть гипотеза. Мне представляется, что я разобрался. Главную роль тут играет центр горя, он и расположен в самом средоточии информации, на перекрёстке нервных путей. В момент перенапряжения сильные токи разрушают соседние центры – кислотности, терморегуляции и прочие.

– Это правдоподобно, – сказал я. – У нас считают, что язва желудка – болезнь нервного происхождения.

– Ещё я заметил, – продолжает Тетеас, – что оболочки нервов здесь особенно тонкие. Похоже на электрические предохранители: вставляется в цепь слабое звено; всегда известно, где перегорит в первую очередь. Видимо, пароксизмы горя пережигают нервную связь мозга с гипофизом, прекращается регулировка желез, и отсюда старческие болезни.

Граве замечает, что такое правило было бы целесообразным и с точки зрения естественного отбора. Законы Дарвина действуют на всех планетах. Многочисленные горести означают несоответствие организма внешней среде, неприспособленность. И природа спешит списать неудачника, чтобы он поменьше жил и поменьше оставил бы потомства.

– Гипотезу можно принять за основу, – заключает Граве.

– Но её проверить надо, – говорит Тетеас скромно. – Мне нужно большое, чрезмерное горе. Я пробовал вызвать его механическим раздражением, но Человек тормозит. Человек, не сопротивляйся! Прошу тебя, помоги мне! Усиль горе. Как ты возбуждаешь себя? Воображением? Вообрази что-нибудь очень горестное.

“Рояль, сыграй печальное! Траурный марш, пожалуйста!”

Я полагал, что мне ничего не стоит вообразить тоску. Воображать – моя профессия. Допустим, я потерял деньги, крупную сумму. Впрочем, деньги – дело наживное. Допустим, я потерял рукопись. Работал пять лет и потерял.

Но тоска почему-то не получается. Я представляю себе, как я сижу, обхватив голову руками, и думаю, что мужества терять не надо. Остались черновики, остались планы, образы, мысли. То, что сочинялось пять лет, за два года может быть восстановлено. Словесные находки забудутся, ну и что ж? Те находки я нашёл, найду другие.

– Человек, ты опять тормозишь!

Нет, надо вообразить что-нибудь безнадёжно непоправимое. Смерть, например. Что может быть непоправимее смерти? Что может быть огорчительнее для меня лично?

Вот я умираю, лежу на больничной койке. Вокруг стерильная белизна больницы, кислый запах лекарств, пролитых на блюдечко. Измождённое лицо жены, постно-меланхоличные физиономии прочих родственников, вымученные слова о том, что я сегодня выгляжу гораздо лучше. Внуки, томясь, косятся на часы, прикидывают, сколько ещё надо высидеть для приличия. У сына лицо озабоченное, притворяться ему не надо, хлопот предостаточно: паспорт сдавать, справку получить, венок заказывать, мамочку утешать, поддерживать. Жена плачет искренне: со мной уходит её самостоятельная жизнь, уходит в прошлое, в воспоминания, теперь она будет бабушкой при внуках, придатком к семейству. За ней суровое лицо медсёстры: сестра недовольна – кажется, этот больной затеял умирать ночью, на дежурстве не поспишь. О чем думаю я? Ни о чём. Я дышу, вкладывая усилия в дыхание, во вдохи и выдохи. Что-то клокочет, царапает, давит, душит, но я дышу, уповая (единственная мысль), что потом будет легче.

– Человек, ты мне не помогаешь ничуть.

Да, верно, тоски я не ощущаю. Подавляет профессионализм – я занят подысканием слов. Оказывается, не такое у меня воображение: нужно артистическое вживание в образ, а я воображаю, как выглядит неприятное, какие сравнения подобрать для описания.

Гилик говорит:

– Слабовата фантазия у этих хилых фантастов. Я бы надеялся больше на физические действия. Если дать по шее как следует, он огорчится сильнее.

И эти инквизиторы всерьёз начинают рассуждать, какую боль мне надо причинить, чтобы пронять до глубины гипоталамуса. Достаточно ли пощёчины? Или содрать кожу? Или лучше обжечь? И какого размера ожог даст необходимый эффект?

А я соглашаюсь на мучительство. Сажусь в кресло пыток и отдаю им свою левую руку, как Муций Сцевола. Скорее как христианский мученик, всходящий на костёр во имя второй загробной жизни. Я же надеюсь получить вторую молодость, подлинную, полнокровную. И употреблю её со смыслом. Говорят: “Если бы юность знала, если бы старость могла…” Я уже знаю, чего хочу, а кроме того, смогу.

Дикая боль. Это Гилик прижёг меня раскалёнными щипцами. Раскалил и прижёг, как заправский чертёнок в аду.

Фух! Отдуваюсь, стираю пот со лба. Дую на ожог.

– Что же ты улыбаешься, Человек?

– Извините, Граве, я подумал, что самое скверное позади. И за это предстоит приятная молодость. И ещё я думал, как я на Земле начну омолаживать. Сколько радости будет! Как я жене скажу: “Ну-ка, матушка, хочешь быть восемнадцатилетней?”

– Ису 124/Б, ты получил нужный эффект?

– Кратковременный и непрочный, – отвечает Тетеас.

– Без членовредительства не обойтись, – говорит кровожадный Гилик. – Давайте руку отрубим или вырвем глаз.

Граве предпочитает вернуться к моральным несчастьям:

– Ну, вообрази что-нибудь очень скверное, Человек. Представь себе, что наши опыты провалились, надежда на молодость лопнула.

Я сказал, что они смертельно надоели мне со своими опытами, я готов обжечь руку вторично, лишь бы они отвязались от меня раз и навсегда.

А потом пришёл тот страшный день, 23 марта по нашему земному календарю.

Они явились ко мне раньше обычного – Гилик и Граве со всеми своими помощниками, естественными и искусственными. На лицах у естественных я уловил выражение старательного сочувствия. У ису, само собой разумеется, выражения не было: на их физиономиях нет лицевых мускулов.

Граве начал какой-то туманный разговор о некоторых обстоятельствах, которые бывают сильнее нас, и о том, что каждый исследователь должен ограничить себя, чтобы результаты, хотя бы и не окончательные, поступили своевременно. Он говорил ещё о том, что я, наверное, наметил себе срок пребывания в шаровом и надо бы привести планы в соответствие с этим сроком…

– К чему вы клоните? – спросил я. – Не выходит с молодостью? Так и скажите. Ну и не будем тратить время…

И тут влез этот чертёнок Гилик-переводчик:

– Не тяните, есу Граве. Зачем ходить вокруг да около? Человек – взрослый человек, он умеет переносить удары. Суть не в опытах. Суть в том, что налажена связь с твоей Землёй. Получены известия. Плохие. У вас там атомная война.

Граве сказал:

– Ты, Человек, не торопись с решением. Ты подумай, как тебе действовать. Если хочешь, оставайся с нами; если хочешь, вернёшься позже, когда твои соземляне образумятся.

– Нет.

Ни минуты нельзя было терять, ни секунды.

– Давайте составим радиограмму в Главный Звёздный Совет. Пусть мне дадут энергию, самую грозную, которой у вас режут пространство и гасят звезды. Я наше солнце погашу на время. Только потрясением можно остановить войну сразу. Пишите!

И в ответ услышал глуховато-гнусавое:

– Спасибо, есть нужный эффект. Можно снимать напряжение. Скажите ему, что это был опыт гореобразования.

– Сво-ло-чи! Сво-ло-чи!

Как я бушевал! Гилика я выкинул в окно – живое существо разбилось бы насмерть на его месте. Старика Граве загнал под кровать, он у меня там икал от страха. Я разбил физиономии всем троим есу и разбил собственные кулаки о физиономии ису. И бился головой об стенку: очень уж мне хотелось, чтобы стало муторно этой спирохете, засевшей в моем мозгу. Только одно меня утешало: как хорошо, что всё это враньё!

Итак, Тетеас получил нужный эффект. Издевательский опыт подтвердил его гипотезу. Действительно, токи сильных огорчений разрушали близлежащие клетки и нервную проводку, в частности ту, которая управляла работой гипофиза. Задача состояла в том, чтобы восстановить мёртвые клетки. Тетеас составил проект капитального ремонта: там была и пересадка нейронов, и замена аксонов проводами. Но думаю, что подробности не представляют интереса: они у каждого человека своеобразны. Проект обсуждался довольно долго; наконец Тетеас получил “добро” и приступил к манипуляциям.

Признаюсь, я был несколько огорчён даже, когда, проснувшись на следующий день, увидел в зеркале седые виски и морщины. Умом-то я понимал, что “не сразу Москва строилась”, но очень уж хотелось увидеть явные приметы стройки. И в первые дни я подходил к зеркалу ежечасно, вглядывался, удалялся разочарованный. Потом отвлёкся, забыл, перестал следить… а приметы появились.

Омоложение шло, как и старение, медлительно, вкрадчиво, но в обратном направлении. Старея, я терял, сейчас приобретал утерянное. Год назад, пройдя десять километров, – лежал в изнеможении, а сейчас и двадцать пустяки. Месяц назад проработал лишний час, лёг не вовремя – голова болит поутру. А тут ночь просидел, сунул лицо под кран, и начинай сначала. Заблудился в горах, попал под дождь, промок до нитки, шёл и думал: “Ах, как бы не слечь, ванна, горчичники, в постель поскорее!” Но повстречался Граве, что-то мы обсудили, не договорились, заспорили. Пока спорили, одежда обсохла. Хватился: а как же ванна, горчичники? Обошлось.

Потом стал замечать: хожу иначе. Если думаю о направлении – выбираю путь покороче, поровнее. Если не контролирую себя, прыгаю через канавы с разбега. Зачем? Просто так, от избытка сил.

И ещё (пусть жена меня извинит)… женщины в голове. Не местные, конечно. У чгедегдинок хоботок вместо носа. Лично я не способен влюбиться в слониху. Но о возвращении на Землю начал я думать иначе… Прежде представлял себе одно: зал заседаний академии, я на кафедре, в руках у меня указка… А сейчас начинаю с иного: улица Горького, зной, разгорячённая толпа, горячий асфальт утыкан следами каблучков, и плывут, плывут навстречу овальные купола причёсок – соломенные, шатеновые, русые…

И вернулось то, что казалось мне главным, – утерянное ощущение перспективы. Все успею, все сумею, не сегодня, так завтра или через десять лет. И даже имеет смысл отложить, потому что завтра я буду лучше: опытнее и умнее.

– Тетеас, вылезай из меня! – кричал я своему целителю. – Хочу поблагодарить тебя лично. Посидим за штепселем и кружкой, вспомним мои переживания и твои приключения. Вылезай, мегатация подготовлена.

Мегатация – это увеличение, противоположность миллитации. Надеюсь, вы догадались? Выполнив свою задачу, микрохирург должен был укрупниться и в дальнейшем работать со своими собратьями нормального размера в лабораториях.

Но Тетеас не спешил к праздничному столу.

– Подчистить надо, – твердил он. – Проверить. Я не уйду, пока тут останется хотя бы одна пылинка. Организм требует стерильной чистоты…

И даже обижался:

– Почему ты гонишь меня? Я тебе надоел, наскучил?

– Нет, я бесконечно благодарен тебе, я думаю, что ты заслужил отдых и награду.

– Тогда почитай мне в награду главу из “Книги обо всём”.

Я читал. Тетеас слушал и восхищался. К сожалению, его восторги нельзя было принимать всерьёз. Ведь он был запрограммирован на восхищение.

Покончив с ремонтом в мозгу, Тетеас теперь инспектировал все тело, устраняя мельчайшие неисправности. Он отрегулировал рецепторы давления, в сонной артерии срезал какие-то бугорки на клапанах сердца – у меня действительно исчезла одышка, к которой я уже привык. Побывав во рту, запломбировал один зуб, продезинфицировал миндалины, выгреб какую-то дрянь из аппендикса. Право, мне благодарить следовало бы, а я ворчал. Но очень уж бесцеремонно распоряжался в моем организме Тетеас, поистине как та рачительная тётя Ася, глубоко уверенная в том, что порядок на столе важнее работы за столом.

– Сегодня ешь поменьше и ложись сразу после обеда, – командовал Тетеас. – Буду накладывать шов, потом полежишь недельку.

– Но я обещал прилететь на планету Кинни.

– Кинни подождёт. Если шов разойдётся, никуда лететь не сможешь.

Все это умиляло и раздражало. Хотелось все же быть хозяином самому себе, выписаться из больных раз и навсегда. Однажды я так и сказал прямо:

– Тетеас, кончай с мелкими доделочками. Главное ты совершил: дал организму молодость, теперь хозяин справится сам.

На моё несчастье, Гилик слышал это заявление. И какую отповедь я получил! Давно уже мой гид не был так речист и зол.

– “Хозяин”! – вскричал он. – Это кто хозяин? До чего же бездонно самообольщение человеческое! Да вспомни всю историю твоего лечения. Ты не хотел стареть, но не мог приказать себе не стареть. Ты не хотел седеть, но волосы твои выцветали, потому что фагоциты – твоего же тела стражники – пожирали чёрный пигмент. И ты не мог приказать своим кровеохранникам оставить твои же волосы в покое. И не мог приказать им допустить в организм лекаря-целителя: они на него напали, пытались сгноить и вытолкнуть. А если по легкомыслию ты потеряешь руку, или ногу, или почку и доктора попробуют прирастить тебе чужую, твой упрямый организм будет отторгать и рассасывать чужую почку, потому что она чужая; умрёт, а помощь извне не примет. Ты считаешь себя хозяином тела? А разве можешь ты выпрямить свой горбатый нос, сделать карие глаза голубыми, прибавить себе хотя бы пять сантиметров роста? Поздно? А в юности ты мог остановиться, прекратить рост по желанию? И ещё раньше, когда ты был зародышем, твоя мать могла выпрямить тебе нос или сменить цвет глаз? Ты, кажется, говорил, что она мечтала о девочке? Мечтала об одном – вырастила другое. И разве нет у вас на Земле женщин, которые не хотят вообще детей, не хотят, но растят в себе? Какие вы хозяева? Автоматы!

И пошло с того дня:

– О всезнающий, скажи, какие запасы пищи в твоей печени? Владыка тела своего, прикажи своему горлу не кашлять!

Даже Тетеас однажды вступился за меня:

– Что толку надоедать Человеку? Упражняешься в словосочетаниях…

Гилик сказал важно:

– Я за истину, неприкрашенную и математически точную. Эти заносчивые есу воображают себя высшим достижением материи, а на самом деле они конгломерат ошибок природы, её бездумной инерции, вчерашний день развития.

– Опять словосочетания. Ты лучше придумай, как помочь.

– Я помогаю установить истину. Пусть человек поймёт, что он вчерашний день развития. А помочь вчерашнему нельзя. Вчера кончилось вчера.

Но Тетеас, этот старательный волосок, блуждающий между моих клеток, придумал, представьте себе.

– Я понял, в чём твоя беда, Человек, – сказал он мне несколько дней спустя. – Твоя беда в многовластии. У твоего тела много хозяев, и не все они подчиняются уму.

– Что ты имеешь в виду? Желудок, сердце?

– Ни то ни другое. У тебя пять систем управления, я их перечислю. Самая древняя – генетическая, наследственный проект тела. Вторая система – кровь с эндокринными железами, ведает этапами развития, ростом, зрелостью, а также временными режимами. Система третья – нервы, командует автоматическими движениями и органами. Четвёртая – условно-рефлекторная, опыт, привычки, чувства: гнев, радость, горе. И ум твой, сознание, – только пятая из систем, самая разумная, самая новая, созданная для общения с внешним миром и не очень вникающая в дела внутренние.

– То есть ты хочешь подчинить сознанию чувства?

– Не только чувства, но органы, кровь и гены, температуру, давление, борьбу с болезнями, рост, внешность. Чтобы ты мог сказать: “Хочу нос поменьше”, – и нос укоротится. “Хочу, чтобы череп раздался, в нём поместилось бы побольше мозга!” Или: “Хочу, чтобы у меня были жабры!” – и вырастут жабры, будешь дышать под водой, как рыба. Вот когда ты поистине станешь хозяином своего тела, тогда и я покину тебя со спокойной совестью.

– Но это значит никогда! – воскликнул я. – Жабры вырастить! Сказка!

– Почему сказка? Жабры состоят из обычных клеток, примерно таких, как в лёгких, и из кровеносных сосудов. И ты сам говорил, что у человеческого зародыша есть зачатки жабр. Значит, организм матери мог вырастить жабры. Не вырастил, потому что программа была иная и никакой возможности вмешаться в программу: не связаны гены с сознанием матери. Не было связи, только и всего. Вот я и хочу наладить подобную связь в твоём теле.

“Бред”, – подумал я.

Но заманчивый бред между прочим.

Последующие дни я провёл в тяжких спорах. Не с Тетеасом, миниатюрным прожектёром, – с самим собой. Во мне самом спорили трезвый скептик: “Не может быть”, и энтузиаст-мечтатель: “Очень хочется”.

– Не может быть такого, – говорил Не-может-быть. – Черты лица зависят от собственного желания? Ненаучная фантастика. Нельзя переделать своё лицо, каждый знает.

– Да, но… – возражал Очень-хочется, – но и в космос летать нельзя было. Люди стали разбираться: почему нельзя? Разобрались. Летают. А внешность почему нельзя менять по собственному желанию? Тетеас говорит: “Потому, что нет связи между волей и клетками”. Ну а если наладить связь?

– Ничего не выйдет хорошего, – твердил скептик Не-может-быть. – Если бы связь была полезна телу, природа проложила бы её. Мало ли что взбредёт в голову: кому захочется три глаза, кому четыре уха. И хорошо, что нет возможности лепить по капризу нежизнеспособных уродов. Нельзя давать скальпель в руки несмышлёнышу.