Текст книги "Лебединая песня: Несобранное и неизданное"

Автор книги: Георгий Голохвастов

 
И чтить Тирезия, гадателя из Фив,
Мне завещала мать… Так я ль тебя обижу!
 
 
Но ты… ошибся ты… Ошибся, возвестив,
Что юным я умру, как только сам увижу
Свое лицо… Старик! Я видел!.. Но – я жив!»
 

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

Тайна Тирезия

L

 
«Старик, ты знаешь жизнь охотника-ловца.
Он, зверя затравив, усталый от погони,
Склоняется к реке набрать воды в ладони.
Как мог же своего не видеть я лица?!.»
 
 
И вдруг Нарцисс умолк. Как выдать до конца,
Что видел он лицо свое, как посторонний,
В лице сестры своей, средь пламенных агоний,
Сжигавших дух и плоть, как в горне кузнеца.
 
 
Он старцу не дерзнул открыть удел свой страдный,
Что призрак льнет к нему прекрасный… беспощадный,
Сестра или двойник… не муж и не жена…
 
 
Смолчал Нарцисс о том, как, трепетный и жадный,
Он рвется видеть их и как погружена
Без них душа в тоску и ужас непроглядный…
 

LI

 
«Мой сын, – сказал слепой, – с начала нашей встречи
Мой дух взволнован был стечением примет,
Таких же, как тогда, когда я свой завет
Дал матери твоей: в них нет противоречий.
 
 
Но… да не тронем тайн!. Наш разум человечий
Не в силах их постичь… Ребенком я в семь лет
Одной из этих тайн переступил запрет, –
Взгляни ж, как опыт тот, давя, мне сгорбил плечи.
 
 
В прозреньи ясен мне твой жребий с полнотой,
Но должен я молчать…» – И с детской простотой,
При мысли о былом, договорил Тирезий:
 
 
«До смерти не забыть, Нарцисс, мне боли той,
Когда богини гнев, как пламень жгучей рези,
Прожег мои глаза навечной слепотой…» –
 

LII

 
Старик давно ушел. Но долго недвижим
Нарцисс стоял один. Запутанно и сложно
Кружилась мысль его. Припомнилось тревожно,
Как он доступен был сейчас глазам чужим…
 
 
Глазам слепца… А тот, как духом одержим,
Пророчил, что его прозренье непреложно…
Как это может быть?.. Что не сбылось, то ложно…
И сбыться может ли? Ответ непостижим.
 
 
Его унес с собой старик необычайный…
Великой истины запретной тать случайный,
Как может он скорбеть, что с ней тогда ослеп?!.
 
 
Ведь он взамен богат познаньем дивной тайны –
И в мире, замкнутом пред ним, как темный склеп,
Нездешний видит мир, в прозрении – бескрайный…
 

LIII

 
«О, нет! Пусть я стремлюсь к разгадке предсказанья,
Как мотылек ночной к горящему костру…
Но не страшит меня, что это не к добру…
И не смутится дух угрозой наказанья…
 
 
Пусть карой будет смерть… Хочу изжить терзанья,
Постигнуть двойника и вновь найти сестру…
Взгляну в лицо свое… А после… пусть умру,
Но испытав триумф победного дерзанья…»
 
 
Нарцисс опомнился: он – шел… Куда? Зачем?
Вокруг дремучий лес настороженно-нем,
Деревья – ствол к стволу, и низко ветки свисли…
 
 
Он прежде не был здесь… Где ж он? А между тем
Прервался сон души, и вмиг погасли мысли –
Созвучья тайные невыпетых поэм.
 

LIV

 
Сквозь сетки хлестких лоз и липких паутин
С трудом Нарцисс идет тропою, вглубь бегущей.
Всё молчаливей глушь и полусумрак гуще…
Лишь дятла стук вдали да смутный шум вершин…
 
 
И вдруг – долменов круг. И в их кольце – один
Тысячелетний дуб раскрыл широкой кущей
Корону пышную своей листвы цветущей
Над сумрачным стволом с нарезами морщин.
 
 
Средь вековых дубов, как патриарх маститый,
Главой всех выше он, и мощен стан, повитый,
Как в плащ из бархата, запутанным вьюнком.
 
 
Под ним – в сырой земле рассевшиеся плиты
И камень жертвенный с увянувшим венком
Пред изваянием великой Афродиты.
 

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Лик Афродиты

LV

 
Богиня – мать любви… Но сниться мог кому бы,
Как не безумцу, лик, невиданный вовек…
Он бредил, он горел, ваятель-человек,
На глыбу творчески кладя свои надрубы.
 
 
Он жизнью скрытою затеплил камень грубый,
Он с бородой мужской богини лик иссек,
Зажег ей страстью взор из-под истомных век,
В улыбке странной свел ей чувственные губы.
 
 
И вот царит она с загадочным лицом,
Придерживая грудь с налившимся сосцом…
Какой могучий вид! Как женственна осанка!
 
 
В руке царицы – жезл с заточенным концом,
А между лядвей – знак таинственного анка
Мистически вклинен неистовым резцом.
 

LVI

 
Оцепенел Нарцисс. В кругу немых камней
Пред изваяньем он стоял в тревоге сладкой…
Богиня, чудилось, жила, дыша украдкой
В игре причудливой сгущавшихся теней.
 
 
Он на колени пал в восторге перед ней,
Он страстно замирал, томимый лихорадкой:
Она цвела пред ним запретного разгадкой,
Как пред Тирезием Паллада прежних дней.
 
 
Мерцали сумерки… Черты жено-мужчины
В чертах муже-жены сливались в лик единый.
И руки пылкие к нему Нарцисс тянул…
 
 
Вечерней свежестью кадили чащ глубины,
Стихая, замирал последний ветра гул,
И отблеском зари зажглись дерев вершины.
 

LVII

 
Но сжег свою печаль закат в огне разлуки.
По бархату небес, как цепь седых борозд,
Тянулись облака; родились сонмы звезд,
И выплыл, как челнок, к ним месяц сребролукий.
 
 
Вкруг дуба-праотца его сыны и внуки
Молились перед сном. Уж гомон птичьих гнезд
Для ночи затихал… В дремоте свистнул дрозд…
И жизни солнечной в лесу умолкли звуки.
 
 
Подлунным бытием жила лесная тишь…
Беззвучно пронеслась, как тень, летунья-мышь,
Протяжно-жалобно вдали заплакал филин…
 
 
Нарцисс шептал, но так, что сам он слышал лишь,
Что вся его душа, до потайных извилин,
Живет одной мольбой: – «Владычица, услышь!..
 

LVIII

 
О, Афродита-мать, Дионы древней дщерь!
Я – тоже сын земли – молюсь перед тобою!
Ты знаешь власть любви, с надеждами, с борьбою,
С восторгом радостей и горечью потерь.
 
 
Пойми ж мою тоску и скорбь мою измерь:
С моей возлюбленной я разлучен судьбою.
Она в любви была и жрицей, и рабою…
Пусть мне твой сын Эрос вернет ее теперь…»
 
 
Сквозь ветви месяц льет печальное сиянье.
Роса душистая – природы возлиянье –
На камне жертвенном сверкает серебром…
 
 
И необъятна ночь, как пропасти зиянье…
А в лике чувственном под лиственным шатром
Вновь муже-женского двоякое слиянье…
 

LIX

 
И – чудо! – леса нет… Раздвинулись долмены…
Надмирной музыкой согрета пустота…
Богиня – жено-муж… В них каждая черта
Двоится в таинстве взаимной перемены.
 
 
Вот стали гибкими изваянные члены,
Вот словно дрогнули улыбкою уста;
В лучах луны – бела живая нагота,
Как бы из волн родясь в кипеньи снежной пены…
 
 
И муже-женщина к Нарциссу подошла…
В неизреченный свет вдруг претворилась мгла…
Пылал, как уголь, знак таинственного анка…
 
 
Истома страстная Нарцисса обожгла.
И с болью сладостной, зардев, раскрылась ранка
Пред жгучим острием победного жезла.
 

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

Эхо ЛЮБВИ

LX

 
Вплоть до утра Нарцисс, безумием горя,
В бреду любви, без грез, без страха, без вопроса,
Самозабвенье пил от мертвых вод хаоса…
Когда очнулся он, уже зажглась заря.
 
 
Богиня – камень вновь… Оттенок янтаря,
Скользя, не оживлял холодных форм колосса:
Дыша загадкою, царила мать Эроса,
Таинственная мать всемирного царя.
 
 
Но тайну знал Нарцисс… могла ль она быть ложью?
Он, пред богиней став, сложил к ее подножью
На камень жертвенный – копье, колчан и лук…
 
 
«Тебе – за ночь!..» – шепнул…
И с сердцем, полным дрожью,
Пошел искать пути… для счастья или мук…
Он духом был сродни лесному бездорожью.
 

LXI

 
Нарцисс блуждал в лесу. Погас восток румяный;
Горячий летний день вступал в свои права.
Дышала пряностью высокая трава,
Багряные цветы струили вздох медвяный.
 
 
И шел, и шел Нарцисс в низинах сквозь бурьяны
Чрез дром кустарника… Заметные едва
Тропинки путались… Но наконец листва
Редеет. Лес светлей. Просторнее поляны.
 
 
Вот ручейка русло, где летом нет воды…
Вот с двух сторон пути дрожащих ив ряды…
Нарцисс идет теперь знакомыми местами…
 
 
Он здесь бродил с сестрой… бывало… до беды…
Здесь всё овеяно их светлыми мечтами…
Здесь, может быть, трава хранит ее следы…
 

LXII

 
Блаженство прошлое! Нарцисс дышать им рад,
До боли сладостно к нему прикосновенье…
Но может ли найти души отдохновенье
Он в том, чего нельзя ничем призвать назад?..
 
 
Нет! Можно возвратить!.. Надежд безумных клад
Ему доверило ночное откровенье:
О, только б обрести восторг и вдохновенье –
И чудо претворит в гармонию разлад.
 
 
Сестра… ее найти, ее увидеть нужно:
Она – спасенья путь, в ней для мечты недужной –
Неизреченный свет, вливающийся в мрак.
 
 
И к памятным местам теперь дорогой кружной
Пришел недаром он: душе понятный знак
Сестра ему подаст душой, и в смерти дружной.
 

LXIII

 
Он ищет. Вот овраг, обрывистый и дикий, –
Оградой паутин обнес его паук.
Внутри, меж темных мирт, зеленокудрый бук
Царит над зарослью медунки и мирики.
 
 
Там, в сладостной тени, где солнечные блики
Разбрызганы в траве, он слушал томный звук
Двух трепетных сердец; там пальцы милых рук
Плели его кудрям венок из повилики…
 
 
Вот склон, где окаймил плюща живой плетень
Лужайку свежую; здесь полусгнивший пень
Корнями пересек заглохшую дорожку:
 
 
Здесь отдых был… И здесь он завязал ремень
Ее сандалии… он маленькую ножку
В руках своих держал… в счастливый светлый день.
 

LXIV

 
К реке сошел Нарцисс. Там, средь надводных скал
Болезненно-остро воспоминанья живы…
Вот берег вырезной… Над ним крутые срывы –
Здесь он лицо свое впервые увидал…
 
 
Свое ли?.. Нет, сестры!.. Того лица овал
Был женствен; а в глазах истомные отливы
Те ж были, как в очах сестры в тот час счастливый,
Когда он страстно грудь возлюбленной ласкал.
 
 
Как это было?.. Да! Там, на стезе прибрежной
Любовь открылась им… О, как светилось нежно
Тогда лицо сестры… И там их дождь застиг…
 
 
А он сестру понес к тому, что неизбежно
Их ждало впереди… Безумье… Вечность-миг,
И в страсти – тайна тайн под гром грозы мятежной.
 

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ

Сестра-эхо

LXV

 
А вот и он – их грот в скале, на горб похожей…
К нему тропинки след без них совсем заглох,
И вход загородил, как страж, чертополох…
С трудом вошел Нарцисс. Внутри всё глуше… строже…
 
 
Но так же зелено покинутое ложе,
Которое им стлал любовно мягкий мох.
Нарцисс, грустя, вздохнул… И повторился вздох,
Как будто кто-то здесь грустил, незримый, тоже.
 
 
И звал сестру Нарцисс, как лишь живых зовут:
«Сестра, приди ко мне! Явись сегодня тут!..»
«Я – тут!..» – проговорил за гротом близкий голос…
 
 
Затрепетал Нарцисс… Так, буйным ветром сдут,
Трепещет на меже серпом забытый колос…
«Она!..» – Но тишь кругом… Мгновения текут…
 

LXVI

 
Он вышел – никого… Лишь шелестят кусты
Да вьется легкий прах, невидимо подъятый…
И полдня зной застыл, налит дыханьем мяты…
«Где ты?..» – позвал.
– «Где – ты!..» – ответил клик мечты.
 
 
«Кто, – крикнул он, – зовет меня из пустоты?..»
«То – ты…» – отозвалось… Обман, волшбой заклятый!..
И снова ищет он, зовет, тоской объятый:
«Сестра, дай мне взглянуть, какая ты!..» – «Я – ты!..»
 
 
Чуть поступь слышится… сучок сломился с треском…
Шаги над берегом… Река сверкнула всплеском…
В живых кругах пошли и скрылись пузыри…
 
 
Нарцисс сбежал к реке, горевшей ровным блеском:
«Довольно! Не дразни! Я рассержусь, смотри!..» –
«Смотри!» – откликнулось вдали за перелеском.
 

LXVII

 
Измучился Нарцисс в обманчивой погоне
За тайным голосом, и свежестью речной
Вздохнул он с жадностью… Спадал заметно зной,
Ложилась тень длинней, и день уж был на склоне.
 
 
И, солнце отразив в своем прозрачном лоне,
Не шевелил Кефисс холодною волной:
Вода среди реки объята тишиной
И спит у берега в задумчивом затоне.
 
 
Здесь в светлые часы младенческих забав,
Средь камешков цветных и шелковистых трав,
Играл Нарцисс-дитя, резвясь в воде холодной.
 
 
Здесь вновь склонился он, с мыска к реке припав…
И вот его лицо пред ним на глади водной,
Как в чистом хрустале, меж дремлющих купав.
 

LXVIII

 
Речной простор блестит, как дрожь живых чешуй…
В нем всё: и облака, и ласка поднебесья,
И очерк дальних гор в уборе краснолесья,
И скалы берега с каймою темных туй.
 
 
Весь вместе мир живет в стекле затихших струй,
Дыша гармонией в покое равновесья:
«Родной Кефисс! Найду ль тревог забвенье здесь я?
Прими меня в свой мир и сердце зачаруй!..»
 
 
Так снова с мыслями о предсказаньи старом,
Томясь, глядит Нарцисс с мыска под крутояром,
Ища в чертах своих – заветного лица…
 
 
А солнце клонится огромным красным шаром,
И, окровавив гладь разливом багреца,
Зловеще-огненный, закат горит пожаром…
 

LXIX

 
Нарцисс! Не думал он, что в сумраке преданья
Потомство сохранит минут тех ворожбу,
Что станут девушки испытывать судьбу
И суженого ждать у зеркала гаданья…
 
 
Пред ним – лицо, в огне от долгого блужданья,
И золото кудрей, прихлынувших ко лбу,
И синие глаза, таящие борьбу
Сомнений трепетных с надеждой ожиданья.
 
 
Наружно – это он… Но что за ним?.. внутри?..
Не голос ли сестры велел ему: «Смотри!..»
Нарцисс глядит… и ждет, как ждут любви свиданья…
 
 
Он ждет… он долго ждет… Погас пожар зари,
И месяц озарил чертоги мирозданья…
Беззвучные, парят вокруг нетопыри…
 

ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Лик Нарцисса

LXX

 
Как изменилось всё при молодой луне…
Нарцисс во власти чар – от жизни он отринут…
Безмерной пропастью ночной простор раздвинут,
Всё призрачно вокруг: действительность – во сне.
 
 
В засеребрившейся подводной глубине
Преображенный мир, как греза, опрокинут…
Мгновенья ль пролетят… века ль беззвучно минут
Неуследим их ход в застывшей тишине.
 
 
Как будто, с ясностью своею изначальной,
Вселенская душа отражена в зеркальной
Немой бездонности сквозного серебра…
 
 
Сиянье месяца легко и беспечально,
И полулунками его лучей игра
Трепещет и дрожит в недвижности хрустальной…
 

LXXI

 
Скользят нетопыри неровными кругами…
А в водном хрустале – родятся чудеса…
Там, в отраженьи вод – кудрявые леса
Привольно стелятся зелеными лугами.
 
 
В их шелковой траве, сверкая жемчугами,
Созвездия горят, как крупная роса;
Там светлый Млечный Путь – тропинки полоса,
И месяц – озеро с крутыми берегами.
 
 
А над водою – он… Нарцисс… Но он – не он:
Как венчик лепестков, легли со всех сторон
Вкруг золота кудрей серебряные лунки…
 
 
И в нем – душа цветка… Какой чудесный сон!
Как ласково стеблей серебряные струнки
Стогласно издают протяжный чистый звон!..
 

LXXII

 
Нарцисс-цветок глядит в озерное стекло…
Но не цветка пред ним мерцает отраженье…
В прозрачной глубине, светясь, изображенье
Нарцисса-юноши волшебно расцвело:
 
 
Взволнованный огонь ланит горит тепло.
Зовущих синих глаз истомно выраженье,
В томящихся губах – призывное движенье,
И золотом кудрей увенчано чело.
 
 
Но в этом образе с лилейными щеками,
С устами страстными и темными зрачками,
Нарциссу чудится… двойник… Нет, нет!.. Сестра!..
 
 
Вновь стали явью – сны, мгновения – веками,
Разлад – гармонией… И лунки серебра
Вокруг кудрей сестры сложились лепестками…
 

LXXIII

 
Но вмиг… Рассеялся, как дым неуловимый,
Подводный мир… И ночь, как бездна, глубока;
Вся полулунками вдали блестит река…
И в зеркале воды – один лишь лик любимый…
 
 
Он – жив… И дышит он, желанием томимый, –
Вот, кажется, мольбы сорвутся с языка…
Сестра так явственно, так жизненно близка,
Вся – трепетность и зов… О, миг неизгладимый!
 
 
Совсем склонясь, Нарцисс к сестре почти приник…
Как близко на губах играет лунный блик…
Последняя черта пред жданным поцелуем…
 
 
Но сразу, как во сне, сестры затмился лик, –
В свое лицо Нарцисс глядит, мечтой волнуем…
«Я – ты!..» – припомнился внезапно тайный клик…
 

LXXIV

 
– «Я – ты!..» – Сестра близка… Черты двух смежных
Сближаются в одно… как образ Афродиты…
Уже Нарцисс с сестрой непостижимо слиты –
Двух зорь вечерних грусть с улыбкой двух денниц.
 
 
В Нарциссе – лик сестры без форм и без границ:
В его губах уста сестры незримо скрыты,
В его щеках горят огнем ее ланиты,
И свет его зрачков – лучи ее зениц.
 
 
Тончайших чувств ее он слышит зарожденье,
В нем каждое ее трепещет побужденье,
В мечтаниях ее поют его мечты…
 
 
А две любви – одна… Двойное наслажденье!..
«Сестра! во мне душа и плоть – твои… Я – ты!..» –
О, сказочная явь! Как дивно пробужденье!
 

ЭПИЛОГ

I

 
Но нет… Вновь новый сон… Нет больше отраженья
Нарцисса на воде: он – призрак… И быстра
В нем смена страшных тайн… Пронзающе-остра
Истома двух смертей в огне уничтоженья.
 
 
И упоителен восторг преображенья,
Когда восходят вновь, как феникс, из костра
Она – сестра-Нарцисс и он – Нарцисс-сестра
В единстве двойственном к зениту достиженья.
 
 
Прекрасно-девственны, желанья не тая,
Как новобрачные, слились они, любя…
«Сестра, тебя в себе навек я обессмерчу.
 
 
Гляжу в свое лицо: оно – твое… Ты – я…
Тирезий, смерти нет!..» И вихрь, подобный смерчу,
Умчал Нарцисса в явь двойного бытия.
 

II

 
Он дева-юноша, с глазами как сапфир…
Он целый мир вместил в себе самом, как в мире…
В нем двух естеств союз – в гармонии и мире,
В нем страсти царственной неистощим потир.
 
 
И, как хрусталь сквозной, вокруг него эфир.
Куда ни взглянет он – как в зеркале, в эфире
Родятся от него, как вздохи струн на лире,
Ему подобные: в единстве двух – весь мир.
 
 
Он – и отец, и мать рожденных без зачатья,
Он – мир, творец миров, свободных от проклятья,
Он – путь и цель… Он – жизнь, бессмертия залог.
 
 
И всеблаженство в нем – не внешность восприятья,
А основная суть его души. – «Я – бог!..»
И вечность приняла его в свои объятья.
 

ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ.
Соната умирания

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

А. С. Пушкин

I

 
1. Иду я по узкой тропинке неверной,
Нащупанной опытом долгих веков
В отверженной Богом трясине безмерной
Зловещих сыпучих, зыбучих песков.
 
 
2. За ними, как марево, где-то далеко
Неясно темнеет чуть видимый лес…
Ни ветра… Ни тени… А солнце высоко
В безоблачной сини далеких небес.
 
 
3. Тропинкой опасной, извилисто-ломкой,
Идет предо мною монах-проводник,
Высокий, сутулый, с дорожной котомкой
И с посохом странника… Верно – старик.
 
 
4. Неведом мне спутник. Не вижу лица я:
На ощупь, назад не взглянув ни на миг,
Идет он, как призрак, чуть слышно бряцая
В затишьи железом тяжелых вериг.
 
 
5. Меня по извивам дорожки неверной
Ведет он, весь черный на белом песке…
И бедное сердце мое суеверно
Томится и ноет в неясной тоске.
 
 
6. А воздух полдневный недвижим.
Мне душно Мне тяжко… И в жарком затишьи песка
Иду я в молчаньи, ступая послушно
Незримой стезей по следам старика.
 

II

 
7. Я в мыслях растерян. О, как непонятно!..
Какая судьба нас свела, что вдвоем
Песчаною ширью… всё вглубь… безвозвратно
Опасной тропинкой мы вместе идем?
 
 
8. Куда? И зачем?.. Что я бросил… там… сзади?..
И если о прошлом терзает тоска,
Тогда для чего я по мертвенной глади,
Как пленник, иду по следам старика?..
 
 
9. Пошел я в дорогу своей ли охотой?
Иль странствую волей чужою гоним?
Иль этот молчащий неведомый Кто-то
Сманил и увлек, что иду я за ним?
 
 
10. Что там – за лесами? Чьи очи украдкой,
Как светоч призывный, горят впереди?..
Но тишь притаилась и дышит загадкой…
И сердце безвольно тоскует в груди.
 
 
11. А вкруг нас песок, лицемерно-пушистый,
Предательски-ласковый, мягко простер,
Как рытного бархата ворс золотистый,
Наглаженный ветром бескрайный ковер.
 
 
12. Ни звука в обманчивой зыбкой трясине…
Мучительно давит молчания гнет…
Как дальнее небо безжизненно сине!
Как гневное солнце томительно жжет!
 

III

 
13. Но… вдруг… словно проблеск в чаду наважденья…
Забрезжила память, минувшего страж,
И ожили в сердце былые виденья,
Как в мертвой пустыне расцветший мираж.
 
 
14. Картины мгновенны… И призраки смутны…
Но живо я чую… почти наугад
Семейного крова достаток уютный
И жизни безбурной надежный уклад.
 
 
15. Полей колосящихся воздух привольный,
Телег со снопами заботливый скрип…
Напев над рекою… Призыв колокольный…
И в парке шептанье задумчивых лип.
 
 
16. А в доме – старинная мебель… и книги…
Часов неспешащих размеренный стук;
Под шаг их – свиданий счастливые миги,
Мечты, и пожатья трепещущих рук.
 
 
17. Вся радость былого воскресла в мираже:
Так вот с чем разлука была нелегка!..
Но как же отверг я ту жизнь? И куда же
Иду во враждебном затишье песка?
 
 
18. Зачем в этот зной, за молчащим вожатым,
Я топью грозящей иду и иду,
В безвестность, хоть сердцем, мучительно-сжатым,
Как будто невольно предвижу беду?
 

IV

 
19. Давно ли в пути я?.. Года? Иль минуты?..
Иль вовсе вне времени жуткая тишь?..
Невмочь мне… Я крикнул: «Старик, почему ты,
Всё время таясь, так угрюмо молчишь?..»
 
 
20. Он чуть обернулся. Он мне не ответил,
Лишь в небо поспешно рукой указал…
С ним взором не встретясь, я мельком заметил
Худого лица истомленный овал.
 
 
21. Был строго-задумчив чернец скорбнолицый;
А черной одежды широкий рукав
Метнулся крылом всполохнувшейся птицы,
Тревожно поднявшись и быстро упав.
 
 
22. И с этим коротким встревоженным взмахом
Вдруг робости трепет мне в душу проник,
Взглянул торопливо я с вкрадчивым страхом,
Куда указал мне рукой проводник.
 
 
23. Взглянул… и увидел… Высоко-высоко
Чудовищный коршун из дали плывет,
По шири пустынных небес одиноко
На нас направляя свой гонкий полет.
 
 
24. Преследуя нас, он вдоль нашей дороги
Летит неотступно… И, словно во сне,
Внезапно весь смысл непонятной тревоги
Открылся зияющей пропастью мне.
 

V

 
25. Вдруг с яркостью страшной, восстав на минуту,
Иное в минувшем представилось мне:
Я вспомнил кровавую дикую смуту
В покинутой мною родной стороне.
 
 
26. Привиделось буйство мятежных становищ
На попранном пепле народных твердынь,
И гибель бесценных духовных сокровищ,
И гневная тишь оскверненных святынь.
 
 
27. Мне живо причудился сумрак вечерний,
Как будто кровавый, багровый закат,
И вопль озверелый бушующей черни,
И церкви горящей предсмертный набат.
 
 
28. Вновь видел я след рокового набега:
В деревне разграбленной пламень свистел;
При блеске пожара чернела телега
С горой неостывших истерзанных тел.
 
 
29. И мутно торчало сквозь дым ее дышло,
Как зверя из бездны оскаленный клык,
Как знаменье жизни непрошенно-пришлой,
Как стяг изуверческий новых владык.
 
 
30. А в отческом доме, забрызганном кровью,
Объедки от пира гостей-палачей,
И лик твой недвижный, с рассеченной бровью
Над взглядом не сомкнутых смертью очей.
 

VI

 
31. Вес вспомнилось… Ужас… И скорбь… И проклятья…
И сладостность мщенья… без слез… без молитв
В те дни, когда бились и резались братья,
Пьянея безумьем неистовых битв.
 
 
32. И было нас много, – я вспомнил, – так много
Детей этой жалкой и страшной земли,
Мы все, точно пасынки, скорбной дорогой
От матери общей в изгнанье ушли.
 
 
33. Но сетью бесчисленных узких тропинок
Все врозь разбрелись мы… Теперь – я один,
И только немой, словно призрачный инок
Со мной при наитьи знакомых картин.
 
 
34. Да в небе, в молчаньи застывшего зноя
Завистливый коршун, кружась на пути,
Назойливо будит всё то, от чего я
Так долго, напрасно старался уйти.
 
 
35. Напрасно!.. Не смыта обида насилья,
Не зажили раны бессчетных потерь:
Их память, как черного коршуна крылья,
Мрачит своей тенью мой путь и теперь.
 
 
36. И Родины очи – в душе, как и прежде.
Зовут… и забыть их призыва нельзя…
Не шел ли в песках я так долго в надежде,
Что эта тропинка – к Отчизне стезя?!.
 

VII

 
37. Напрасно!.. И чую я смутно, что влито
Предвестье недоброе в тягостный зной,
Что коршун недаром, с угрозою скрытой,
Как вестник несчастья, парит надо мной.
 
 
38. Всё ниже он кружится, злобный и жадный,
По-хищному голову набок нагнув, –
Мне явственно видится взор плотоядный
И острый, зловеще-изогнутый клюв.
 
 
39. Он словно добычу разбойничьей смёткой
В нас чует, всё глубже в пески нас гоня,
И тень его черная плавно и четко
Скользит на горячем песке вкруг меня.
 
 
40. Душа замирает… Скорее дойти бы,
В лесах от погони защиту найти…
Но вьются… и вьются тропинки изгибы…
Не видно конца роковому пути.
 
 
41. А черная птица спускается ниже,
Уверенно реет, сужая круги…
«Старик, – закричал я, – что медлишь? Иди же!..»
Безмолвный монах ускоряет шаги.
 
 
42. Вновь следом по следу иду я послушно…
Томит неотступный беззвучный полет…
А синее небо молчит равнодушно,
И яркое солнце безжалостно жжет.
 

VIII

 
43. Вдали же темнеет дремучей громадой
Зеленое царство тенистых дубов;
Дыханье лесное там веет прохладой
И запахом ягод, листа и грибов.
 
 
44. Там тихое небо над чащей глухою
С приветливой лаской безбрежно легло;
В извилистой речке, поросшей ольхою,
Нежгучее солнце играет светло.
 
 
45. Там, чудится, воздух дрожит перезвоном…
Не Русь ли встречает своих беглецов,
Вернувшихся к матери с низким поклоном,
С приветом сыновним уделу отцов?
 
 
46. О, Русь! Я – твой сын! Я, деля средь скитаний
С тобою все думы, все чувства души,
С тобой неразделен в чреде испытаний,
И ты мне уход мой, как грех, разреши.
 
 
47. Меня пред тобою враги очернили,
Со злобы твоим называя врагом:
Меж тем твое имя и честь не они ли
В грязи затоптали, поправ сапогом!..
 
 
48. Ты сбросишь их иго!.. Нас кликнешь, родная!..
Как радостно сердце забилось… Но вдруг
Всё тело обрызнула дрожь ледяная,
И выстудил душу смертельный испуг.
 

IX

 
49. Сбылось по предчувствиям… С вьющейся тропки
Сошел, на мгновенье забывшись, я вбок,
И вмиг погрузились ступни мои в топкий,
Ласкательно-мягкий, но страшный песок.
 
 
50. Я вырваться пробую… Тщетны усилья…
Лишь глубже я вязну… – «Старик, помоги…» –
Он тянет мне руку. А коршуна крылья
Свистят надо мною, смыкая круги.
 
 
51. И молится старец. Но разве теперь я
О чуде молиться могу… С языка
Срываются горько слова маловерья…
И вот опустилась монаха рука.
 
 
52. Одежды его просияли, блистая…
«Терпи», – сорвалось с разомкнувшихся губ…
И спутник мой бдительный, призрачно тая,
Исчез, словно облака светлого клуб.
 
 
53. А я погрузился уже по колена,
И знаю, под шорох скользящих песчин,
Что в медленной муке ужасного плена
На смерть обречен я средь жадных пучин.
 
 
54. «Я гибну! На помощь! – кричу я. – Спасите!..»
Таится трясина, мой крик хороня…
А небо сияет, и солнце – в зените,
Жестокое солнце последнего дня.
 

X

 
55. Всё кончено… Тщетно, обманутый сказкой,
Что эта тропинка – на Родину путь,
Я шел всё вперед над трясиною вязкой,
Устав, но не смея на миг отдохнуть.
 
 
56. Увы! Обессилен борьбою бесплодной,
Утратил я веру – опору сердец,
Померк дальний светоч звезды путеводной…
И горек загубленной жизни конец.
 
 
57. Я – пленник пучины. Я с каждой минутой
Всё глубже и глубже внедряюсь в песок,
Расчетливо медлящий пыткою лютой…
А коршун парит, неуклонный, как Рок.
 
 
58. И, отклик былой пробудив средь затишья,
Казнит меня память сравненьем простым:
Когда-то, склонясь к мышеловке, на мышь я
Бесцельно смотрел с любопытством пустым.
 
 
59. Металась она; словно бисера стекла,
Округлые глазки таили испуг,
И дымчато-серая шубка намокла
От пота в усильях бесплодных потуг…
 
 
60. Когда это было?.. Давно?.. Иль недавно?..
Как будто вчера… А сегодня, как зверь,
Пленен я, и хищник, кружащийся плавно,
Пытливо за мной наблюдает теперь…
 

XI

 
61. А солнце бесстрастно над ширью безбрежной;
Небесный простор отчужденно высок…
И глубже, все глубже меня неизбежно
В бездонную топь увлекает песок.
 
 
62. Не дремлет пучина. Засыпан по грудь я…
Песок шелестит, раскрываясь внизу,
И в мерном кольце тишины и безлюдья
Я руки ломаю… я пальцы грызу…
 
 
63. Я гибну вне Родины, скорбной и нищей,
Без радостной встречи со всем, что любил,
Без ласковых слез на родном пепелище,
Без тихой молитвы у отчих могил.
 
 
64. Песок, разверзаясь, шуршит под ногами, –
И в шорохе слышу я смертную весть…
Снижается коршун и, рея кругами,
Вблизи от меня изловчается сесть.
 
 
65. Но, вспугнут моим угрожающим криком,
Трусливо взлетает сосед роковой
И, с алчностью явной, в волнении диком
Летает над самой моей головой.
 
 
66. Я бьюсь… И от пота всё тело облипло
Одеждой намокшей… Бессвязно мольбу
Твержу всё о том же я глухо и хрипло
И рыхлый песок исступленно скребу.
 

XII

 
67. Взрывают песок торопливые руки…
И чудится мне, – я пишу на песке
Для Родины быль подневольной разлуки
И тягостных лет от нее вдалеке.
 
 
68. Пишу я о том, что в изгнаньи заклятом
Я жил лишь судьбою праотчей земли,
Что трепетно грезил к ней жданным возвратом,
Когда собирались в отлет журавли;
 
 
69. Что часто, бессонный, с пылающим взором,
Тоской непосильной горел по ночам,
Томился ее нищетой и позором,
С проклятьем ее и своим палачам;
 
 
70. Что, много соблазнов изжив на чужбине,
Ей верность ковал в своем сердце, как сталь,
В душе затаив, как в последней святыне,
Всех русских заветов родную скрижаль;
 
 
71. Что в церкви нередко, в минуты смущенья,
Близ Ликов, знакомых с младенческих дней,
Просил я у Родины жарко прощенья
За то, что в невзгоду расстался я с ней,
 
 
72. За то, что, глумленья терпеть не желая,
При всплеске стихийном кощунственных сил
Я цену отрыва от отчего края
За благо свободы своей заплатил.
 

XIII

 
73. Правдив и бесстрашен язык завещанья,
Как исповедь сердца того, кто постиг,
Что близко минута земного прощанья
И Судного Страха торжественный миг.
 
 
74. Душа перед смертью чужда суесловью,
Ее излиянье – как крик естества:
Отчаяньем жгучим и страстной любовью
Напитаны грамоты смертной слова.
 
 
75. Спешу я… Хоть знаю, что тщетна попытка
Всю правду поведать… исчерпать до дна:
Как смерти моей замедленная пытка,
Неведома будет для мира она.
 
 
76. Бесследно погибнут правдивые строки…
Безвинно клеймя небывалой виной,
Потомство осудит меня, и жестокий
Тот суд, как бесславье, падет надо мной.
 
 
77. Повьет мое имя недобрая память,
А жуткую повесть терзаний и мук
Враги истребят, как песчаная заметь
Сотрет начертанья беспомощных рук.
 
 
78. И снова кричу я в молчаньи могильном…
Мольбы иль угрозы – не ведаю сам…
Протянуты руки в порыве бессильном
К нещадному солнцу, к немым небесам.
 

XIV

 
79. И мучат виденья мой мозг утомленный,
Картины мелькают, сплетаясь в бреду…
Мне грезится пруд, ивняком окаймленный,
И тени и свет на дорожке в саду.
 
 
80. Не ветром клубится песок безглагольный –
То белые грозди колышет сирень,
И благостно слышится звон колокольный…
В наш праздник престольный на Троицын день.
 
 
81. Вся в зелени церковь. Березки повсюду…
И грезой весенней, вся в белом, – она
Навстречу идет колокольному гуду,
Сама, как березка, свежа и стройна…
 
 
82. Ах, помнишь ли встречи?.. И наши беседы?..
И счастье признанья?.. А с громом войны
Томленье в разлуке… но жажду победы
И гордость за Родину?.. Милые сны!..
 
 
83. Как Русь мы любили в размахе военном!..
Но – горе… С врагом на родном рубеже
Народ побратался в упадке презренном…
И всё закружилось в слепом мятеже.
 
 
84. Трусливо на стыд продавая отчизну,
Бесстыдная шайка безродных воров
По славе и чести позорную тризну
Справляла в крови душегубных пиров.
 

XV

 
85. А я… Как бесправный, чуждаясь селений,
Лесами я шел до отеческих мест,
Где дом наш прадедич, гнездо поколений,
И склепа с родными могилами – крест.
 
 
86. О, горькая ночь рокового возврата
От страды окопов в родительский дом…
Шипенье пожара под голос набата
И зарева блеск, отраженный прудом.
 
 
87. А в доме, дышавшем теплом и любовью,
Зловещая тишь, как покой мертвеца,
Загадочный взгляд под рассеченной бровью
И мука в чертах дорогого лица…
 
 
88. Тот час не забыт… не изжит и поныне…
И мстительной жажды огонь не угас:
Жива моя клятва и в этой пустыне
Со мной и сегодня в предсмертный мой час.
 
 
89. Ее произнес я над свежей могилой,
Покинув разрушенный отчий очаг…
Мне стали места дорогие постылы –
В них словно таился ликующий враг.
 
 
90. Чрез море злодейств, как сквозь волны потопа,
Я вы нес ту клятву, с ней бросился в бой,
С ней в битвах дошел до валов Перекопа,
Ее на чужбину унес за собой.
 

XVI

 
91. Так пусть же безвестно для мира я сгину
В бескрестной могиле… О, пусть, как удав,
Песок беспощадный бесследно в пучину
Всосет мое тело, тисками обжав.
 
 
92. Пусть коршун – немой соглядатай – очертит
Забвеньем мой прах… Но, меня пережив,
Души моей повесть навек обессмертит,
Как подвиг, мой гордый с Отчизной разрыв.
 
 
93. Не мог подчиниться я злу и бесчестью,
Сковавшим насильно Россию-рабу,
Ушел я, поклявшись священною местью,
В разлуке боролся и звал на борьбу…
 
 
94. Мешаются мысли… Дыхание сперло…
Сжимают мне грудь роковые тиски…
С кошачьим злорадством, украдкой – по горло
Втянули меня, расступаясь, пески.
 
 
95. Всё больше немеют простертые руки –
И я опустить их уже не могу,
Но все же в бреду нарастающей муки,
Как прежде, они угрожают врагу.
 
 
96. Я гибну… Но песней моей лебединой
Пусть будет для мира мой смертный завет
Любви и отмщенья, где слит воедино
С проклятьем злодеям – Отчизне привет.
 

XVII

 
97. А солнце склонилось; пахнуло прохладой,
И легким крылом ветерок в тишине
Повеял теперь, когда больше не надо
Здесь в мире ни тени, ни свежести мне.
 
 
98. С усильем я голову тщетно закинул
Последним порывом в отчаянный миг:
Горючий песок уже в уши нахлынул,
Колючий песок подбородка достиг.
 
 
99. Я тесно сжимаю скрипящие зубы…
Предсмертная мука томит всё острей…
Сыпучий песок навалился на губы,
Зыбучий песок поднялся до ноздрей.
 
 
100. Дыханье таю я упрямо… Напрасно.
Чрез миг всё равно ведь конец… Я вздохну…
А коршуна клюв целит в глаз… Как ужасно
Изведать минуту такую одну.
 
 
101. Вздохнул я со стоном… И прах раскаленный
Летучей метелью песчин роковых
Ворвался… вонзился в мой мозг воспаленный,
Как тысячью жалящих сверл огневых.
 
 
102. Но вспышкой последней в сознании будит
Победную мысль смертоносный ожог:
«О, Родина-мать! Нас с тобою рассудит
Всевидящий Бог – справедливости Бог…»
 

10 апреля 1940 Нью-Йорк