Текст книги "Сулла"

Автор книги: Георгий Гулиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– Но разве это конец рассказа? Чем же все завершилось? Миром? Дружбой?

Марий улыбнулся:

– Чем завершилось? Разве вам не ясно? Разве можно было верить слову Ганнибала? Разве не безразлично, идти ли к нему или звать его к себе? Случилось так, как предсказал один старик горец: «И в том и в другом случае – нам конец». Все вышло по его словам. Ганнибалу не пришлось даже пальцем шевелить – город был у его ног!

Марий сошел с кафедры. Но не успел он сесть на кресло с высокой спинкой, как вбежали магистраты, крича:

– Эсквилинские ворота заняты! Эсквилинские ворота заняты!

Марий изменился в лице. Он подобрал концы своей тоги, подал знак сателлитам-телохранителям и покинул храм Беллоны, чтобы командовать войском. И с порога крикнул сенаторам:

– В мечи, господа, в мечи!

Его тревожило одно: не слишком ли все поздно?

10

Что же случилось в этот день?

Сулла, приготовив послание, снарядил гонца в Рим. Но не торопился отпускать его от себя. Тем временем он вызвал к себе Фронтана и приказал ему послать двух центурионов – Гая Муммия и Люция Басила – с тремя манипулами легковооруженных к Эсквилинским воротам. Этому отряду надлежало захватить ворота и держать их свободными для прохода войска. Держать при всех обстоятельствах, любой ценой. Этот его приказ был исполнен в точности: когда в храме Беллоны читали послание Суллы, Гай Муммий и Люций Басил уже стояли в воротах. И вскоре за ближайшими холмами показались серебряные стяги легионов Суллы…

Эти сведения доставил башмачнику Корду его коллега и ближайший сосед по имени Крисп. Корд в это время прибивал гвозди к старому башмаку. Слушая рассказ соседа, он не переставал работать. Однако междометиями давал ему понять, что слушает внимательно.

Это был толстый, чумазый мужчина средних лет. Из вольноотпущенников. О своей родине – Фракии – он сохранил весьма смутные воспоминания, ибо еще юношей был продан в рабство. Собственным горбом, прилежанием и преданностью он добился – правда, не так давно – долгожданной свободы. Его симпатичный хозяин Корд Секунд отпустил его, ознаменовав тем самым тридцатипятилетие добросовестного служения своего слуги-раба. Корд, унаследовавший это имя от господина, с детства шил башмаки. И это ремесло пригодилось ему на свободе: оно давало ему вполне безбедное существование. Его молодая жена и годовалый сын были счастливы: амфора с вином, хлеб и оливы не переводились в доме. А что еще надо римлянам, которые живут не на вилле, а на пятом ярусе огромного дома?

Что же до Криспа – это был человек молодой, с точки зрения барышень его квартала – «не очень старый»: тридцать лет от роду. Из потомственных римских вольноотпущенников, не ставших в течение века настоящими квиритами – полноправными гражданами. Одно время этот Крисп занимался в гладиаторской школе. Его специальностью в двадцать лет была битва с дикими, кровожадными животными. Говорят, однажды Крисп одолел даже тигра, выступая в цирке Фламиния на Марсовом поле. Ему доводилось убивать льва вместе со своими товарищами-гладиаторами в Большом цирке – можно сказать, первом цирке среди италийских городов. На вид это не был богатырь, но сложением своим, но статью своей он выделялся среди сверстников. Ему предлагали сменить специальность бестиария на более выгодную – велита или ретиария. Ему пророчили большую будущность, широкую известность и богатство. Но Крисп заявил, что ему претит кровь гладиаторов, что он не подымет руку на человека в цирке. И без дальних слов Крисп бросил навсегда эту этрусскую кровавую игру с жизнью и смертью. И, к удивлению родных и друзей, занялся столь низменным занятием, как работа башмачника. Это даже удивительно: гладиатор и вдруг – башмачник!..

Свой рассказ о наступлении Суллы Крисп заключил следующими словами:

– Послушай, Корд, оставь шило и скажи, что делать?

Корд удивленно вскинул воловьи глаза.

– Шить башмаки, – ответил он, не задумываясь.

– Как?! – возмутился Крисп, и его красивое лицо покрылось гневным румянцем. – Через час в городе начнутся бои, а ты будешь тачать эту штуковину?

– А что?

– Ведь ты же не чурбан бездумный!

– Возможно. И что же из этого следует?

– Чью сторону ты будешь держать?

Корд вынул изо рта мелкие гвозди, чтобы случайно не проглотить их.

– Ты откуда взялся? – спросил он вполне серьезно.

– От Эсквилинских ворот взялся. – столь же серьезно ответил Крисп. Его худое, длинное лицо было суровым. Густые брови над глазами тоже сурово сдвинуты. – Что же дальше?

– И все, что говоришь, видел собственными глазами?

– Разумеется, Корд.

– И ты воображаешь, что ты все еще гладиатор?

– Я хочу сражаться…

– Против кого?

– Против Мария, – сказал решительно Крисп.

– Почему – Мария? Против популяров, значит? За оптиматов, значит?

Крисп присел на порожек. По-видимому, беседа грозила затянуться. Да и стоя на ногах значительно труднее объяснить, почему следует бороться именно против Мария и его сторонников. Корд просто поражался, глядя на этого странного башмачника Криспа. Неужели Криспу надо больше других? И какое ему дело, кто с кем борется в Риме? Разве не проще сказать: да пусть разбивают себе головы эти римские патриции! Это их личное дело. Можно смело сказать, что ни Марий, ни Сулла вовсе и не помышляют о том, чтобы угодить Криспу. Крисп может быть вполне спокоен на этот счет: о его существовании не подозревает ни один, ни другой полководец. Более того, Корд может совершенно успокоить своего коллегу: если Крисп падет замертво – Сулла не станет его оплакивать, он не прибьет к дверям Криспа кипарисовую ветвь и не примет участия в поминальном обеде на девятый день после смерти. Ну как – устраивает это Криспа?

Крисп запротестовал. При чем здесь поминальный обед? При чем кипарисовая ветвь? Если в отечестве происходит нечто серьезное, надо всем, буквально всем браться за оружие и отстаивать правое дело.

Но пессимизм Корда не имел границ. Он не понимал, например, что такое правое дело? Это просто благоглупость, которую повторяют некоторые сенаторы-болтуны. Никакого правого дела в Риме нет и быть не может! Помогать Сулле – это значит помогать знати. Это значит бороться за сохранение их латифундий, за их виллы, за их доходы. Помогать Марию – это значит тоже помогать знати, только той, которая помельче… Можно посоветовать одно, а именно: держаться подальше от этих вооруженных до зубов людей. Ни в коем случае не ввязываться в их ссору – вот высшая мудрость.

– Э, нет! – воскликнул Крисп. – Это совет не для меня. Сулла восстал против старых, которые не желают перемен в правлении. Марий все больше тяготеет к диктаторству, к тирании. Он популяр только на словах. В его возрасте правителю легче повелевать, чем убеждать и советоваться. А Сулла моложе. Сулла настоящий мужчина. Он – за республику.

– Ты уверен? – зло спросил Корд. Он отставил свою работу в сторону.

– Уверен!

Корд замахал руками, словно отгонял от себя обнаглевшую мошкару.

– Вранье! – сказал он визгливо. – Сплошное вранье. Если тебе надоела жизнь – можешь сбегать за мечом и броситься в самую гущу боя. Только непонятно, зачем ты бросил цирк. Ты ведь говорил, что кровь тебе надоела.

– Это разные вещи. Сулла сражается не ради потехи, а ради республики.

– Ладно, иди сражаться. А я посмотрю за твоей вдовой. Кстати, она мне очень нравится.

– Я знаю, – проворчал Крисп. – Когда ты налижешься, вечно рвешься к нам, чтобы разок ущипнуть мою Филомелу.

– Ну это ты, брат, напрасно… – обиделся было Корд. – Я же к тебе по-братски.

– Я говорю не о себе, Корд, а о Филомеле.

Корд засопел и снова принялся за работу, ворча себе под нос невнятные проклятия. Ни к чему было вести этот разговор о Филомеле, и Крисп снова вернулся к волновавшей его теме. Он сказал:

– Видишь ли, Корд, дело оборачивается странным образом. Поэтому имеет смысл немного призадуматься. Я это говорю не к тому, чтобы склонить тебя на сторону Суллы.

Корд яростно замахал на эту бессовестную мошкару. И завизжал так, словно его душили:

– Да плевал я на всех твоих полководцев. Вот с высоты этого пятиярусного здания плевал! Что ты пристал ко мне? Что мне даст твой Сулла? У него предостаточно прихлебателей среди знати! Он что – обо мне думает?

Крисп мрачно спросил:

– А разве Марий тебя озолотил?

– Что Марий, что Сулла – мне все равно!

Корд визжал почти по-поросячьи и обратил на себя внимание соседей. Первым долгом откликнулся на этот визг колбасник, торговавший напротив. Он пересек узкую вонючую улицу и пробасил:

– Что здесь происходит?

– Ничего, – сказал Крисп.

– А из-за чего тогда этот визг?

– Спроси у него! – Крисп кивнул на Корда, продолжавшего размахивать руками.

Во избежание кривотолков Крисп решил ввести колбасника в курс дела. Но не торопился, потому что сюда направлялся и зеленщик по имени Марцелл – довольно противный тип, который сует нос во все дела: такой высокий, худущий, лет сорока. Наверное, потомок каких-нибудь приблудных финикиян из Остии. От него все равно не отвяжешься – придется рассказывать сначала. Лучше подождать…

В беседе, таким образом, приняли участие уже четверо. Смекалистый Крисп подумал, что один из четверых – наверняка полицейский доносчик. Им мог быть только Марцелл. Тут нечего было раздумывать. Колбасник был человек прямой, он резал правду-матку так, как резал луканскую колбасу: долго не размышляя, не примериваясь, не робея. Трудно было в нем заподозрить соглядатая. А уж о Корде и говорить нечего – его самого не раз тягали в этот самый участок, который за углом. Там молодчики все как на подбор: попадешь к ним – побреют так, что и не очухаешься. Брили там в основном при помощи розог и мокрой рогожи. Одним словом, они были мастера приводить в чувство не только воришку, но и болтливого ремесленника, недовольного действием властей.

Крисп, на этот раз особенно тщательно взвешивая слова свои, высказал мнение о том, как следует реагировать на происходящие события. Правда, на этот раз он умолчал о том, на чьей стороне следует бороться, не называл никаких имен. На Рим идут легионы (чьи – не сказал). Риму, наверное, придется защищаться. Как быть?

Корд обомлел: вот пройдоха этот Крисп, дело повернул таким образом, что отвечать на вопросы придется колбаснику и зеленщику.

Начнем с того, что ни тот, ни другой не знали ровным счетом ничего о легионах, идущих на Рим. Чьи они? Что им надо? Враги или друзья? Если враги – чьи? Если друзья – чьи? Нельзя соваться в воду, не зная броду! Одним словом, эти хитроумцы нагородили столько, что окончательно запутали дело. Первым, по мнению Корда, стал запутывать дело сам Крисп. Как выражались жулики их родного квартала, он стал ячмень мешать с пшеницей в одной миске. Столь пустопорожнее занятие могло вывести из себя настоящих ценителей спора, каковым считал себя Корд. Сам он не умел говорить красноречиво и убедительно, больше размахивал руками и визжал.

Колбасник Сестий на короткую, безрукавную тунику надел грязный, весь в кровянистых пятнах фартук, на который с большим удовольствием садились мухи. Голова его была обрита наголо, как у египтянина, усов и бороды он не носил по римскому обычаю. Его щеки – это два бурака с берегов Рейна, где любят этот овощ. Он тоже не очень доверял скелетообразному зеленщику с горящими глазами афинского торговца.

Между тем зеленщик Марцелл живо все сообразил. Он засучил рукава чистой, почти белоснежной туники и заявил совершенно определенно:

– Сулла будет мутузить Мария. Марий попытается дать под зад этому Сулле. Оптиматы схватят за горло популяров. Популяры попытаются вырвать мошонки у оптиматов. А сенаторы кинутся лизать ноги и тем и другим в надежде, что это припомнят и кое-что будет прощено. Плюньте мне в глаза, если я наврал! Я не верю ни популярам, ни оптиматам, я верю только себе.

Все трое поворотились к зеленщику. Все трое удивлены. То есть до такой степени, что ни один актер, даже сам Квинт Росций, не изобразил бы удивления столь правдиво. Но в данном случае, разумеется, и речи не могло быть о каком-либо актерском притворстве. Просто заявление зеленщика было удивительным, как по форме, так и по самой сути своей.

– Погоди, погоди, Марцелл, – сказал Корд. – Что это ты мелешь? Ты полагаешь, что ежели из Остии, то можешь запросто морочить нам голову?

Марцелл сплюнул.

– Болван, – сказал он без злобы, – понимаешь, что ты говоришь?

Этот Марцелл тоже был мастак по части жестикуляции. Несомненно, в его крови было что-то восточное, как, впрочем, и в Корде. Это там, на Востоке, любят призывать на помощь словам иногда совершенно бессмысленные жесты. Там люди щедры на это дурацкое размахивание: Рим понемногу наводняется всякими заезжими людьми и вскоре, наверное, превратится в восточный базар. Крисп в этом совершенно уверен. Его самого воспитывали, разумеется, не на Палатине, но всякая исконно римская семья понимает, что неприлично мыслящему, разумному созданию, каким является человек, размахивать руками. Скупость жестов – вот благородная черта римлянина…

Марцелл продолжал:

– Когда дерутся два барана – есть прекрасное правило: третий не мешайся, не встревай в драку. А почему? Да потому, что тебе достанется и от одного и от другого. Всадят тебе в зад такую фиговину, что не скоро в себя придешь. Будешь рад сбегать за кипарисовой ветвью для себя на гроб, да не сможешь.

– Что же ты предлагаешь, Марцелл? – спросил Крисп. – Сидеть сложа руки и жрать твою спаржу?

– Вот! – Марцелл подскочил от радости. – Он меня понял! Вы слышите? Один уже уразумел!

– Так, Марцелл… Допустим, что так. Вот съели твою гнилую спаржу. А потом?

– Потом принимайся за айву, за финики, за виноград…

– А потом?

Марцелл вдруг спохватился. Прикусил язык. И побледнел.

«Я дурак, – подумал он, трепеща от ужаса, – я сущий дурак! Разве не ясно, что этот Крисп пытается выведать мои сокровенные мысли, чтобы донести потом преторам, консулам и пес знает кому еще?!.. Дурак я, дурак! Стою и точу лясы, а за мной уж приглядывает одноглазый тюремщик из Мамертинской темницы. Может, он уже за спиной?..»

И Марцелл невольно оглянулся.

У входа в его лавку стоял какой-то важный господин в сопровождении двух рабов. Видя, что лавка пуста, господин решился перешагнуть через порог.

Марцелл сорвался с места и заторопился к себе. «Слава богам! – говорил он себе. – Как нельзя вовремя послали они этого покупателя. Пусть толкуют без меня. Подальше от греха!»

Господин оказался не кем иным, как самим Муреной Непотом Целером – знатным патрицием, важным магистратом, по долгу своей службы тесно связанным с сенатом и великими сенаторами. Он жил в чудесном особняке недалеко отсюда, в конце улочки.

Зеленщик поклонился весьма учтиво.

Целер улыбнулся. Ответил легким кивком. Рабы его вели себя столь дерзко, что не соизволили даже поклониться. А высокий и статный раб, которому не было и тридцати, наклонился к своему господину и проговорил весьма негромко:

– Марцелл, зеленщик.

Это был номенклатор. Напомнив господину имя лавочника, раб отошел назад на целых два шага.

– Да, да, разумеется, Марцелл, – проговорил господин. Он при этом все время улыбался. Еще не старый, – может быть, сорок с хвостиком, – он выглядел так, словно только что вышел из парилки бальнеума: чистенький, весь светящийся изнутри, розовый, как молочный поросенок. Его серые глаза тоже улыбались. Светло-серая тога из прекрасной шерстяной ткани и бежевые башмаки выглядели так, словно только что купили их у купца Клодия, что торгует на Авентине.

Господин сказал, что знает Марцелла и отлично помнит его имя. Сначала он удивился, когда застал в лавке одну пустоту. Потом оказалось, что хозяин ее беседует со своими друзьями. Очень жаль, что пришлось оторвать Марцелла, несомненно, от интересной беседы.

– Да, – признался Марцелл, и руки его замелькали у самого носа, – беседа была, я бы сказал, жаркой.

– Вот оно как, – проговорил патриций, рассматривая плетеные корзины с овощами, расположенные полукругом для лучшего обозрения. Было заметно, что Целер не очень интересуется беседою лавочников. Все его внимание приковано к спарже. Он, видимо, очень любил спаржу, раз позволил себе явиться самолично к зеленщику. Целер сказал: – Настоящий любитель спаржи выбирает только сам. Я ее люблю совершенно бесцветную, но она и не должна быть слишком зеленой. Только собственный глаз поможет тебе выбрать самые лучшие стебли.

– Истинно так! – воскликнул зеленщик, уважающий настоящих знатоков зелени. – Мы тут поспорили немножко…

– Все зависит от овощевода…

– Разумеется, господин… Мы могли бы и поругаться. Очень даже просто.

– Толщина стебля тоже имеет значение. – Патриций-гурман наклонился над корзиной, чтобы выбрать самую лучшую, по его мнению, спаржу.

– Еще бы! – подхватил Марцелл. – Вся сладость в стебле… Да, спор был необычный.

– Какая прелесть! Это не спаржа, а сплошной источник жизни… Изумительный источник!..

– Речь у нас шла о жизни и смерти…

– Смерть? Это ужасно!.. – Патриций думал о своем.

– Я так и сказал им! – воодушевился зеленщик. – Если ты хочешь жить – сиди и молчи, ешь спаржу, закусывай медом с финиками, жуй свой хлеб.

– Фу! – сказал господин, передавая рабу отобранные пучки спаржи – бледной на вид, с едва заметными переливами зеленого цвета, можно сказать, с прозеленью на бледно-желтом стебле. – Довольно эгоистичная точка зрения на человеческое существование. Неужели все друзья согласились с тобой?

– Мы не смогли договориться…

– И это очень хорошо…

– Хорошо-то хорошо, но для кого, спрашивается. Для Мария? Для Суллы? – Марцелл так крутанул рукою, что чуть не отшиб себе длинный нос.

– Что? Что? – опешил патриций. – Что это ты мелешь? – И он выронил из рук отличный пучок спаржи. – Какие имена ты произносишь вслух, несчастный зеленщик?!

– А разве нельзя? – изумился Марцелл.

Целер подбоченился. Нижняя губа у него дрожала. В эту минуту ему хотелось знать, с кем имеет дело: с умалишенным или притворой?

Дело принимало крутой оборот. В этих обстоятельствах Марцелл решил в двух словах – буквально не переводя дыхания – сообщить суть спора.

– Когда сказали, – начал он, – что Сулла наступает на Рим…

– Что? – взревел благородный патриций. – Да как ты смеешь, собачий сын? Кто разрешил распространять эту небылицу? Не иначе как ты и есть настоящий сулланец! Или его соглядатай в столице!

И Целер схватил за плечи зеленщика, словно тот собирался бежать куда-то. Номенклатор и раб-носильщик были готовы прийти на помощь своему господину в случае нужды.

– Прошу милости, великий господин! – взмолился зеленщик. – При чем тут сулланец?! При чем соглядатай?! Вот они мне все и рассказали!

Марцелл указал на троих своих соседей, решивших не давать в обиду своего друга.

– Эй! – грубо сказал Крисп. – Что тут происходит?

– Вот он, – возмущенно продолжал Целер, – распространяет дурацкие слухи.

Крисп стал между Цедером и Марцеллом:

– Дурацкие слухи?

Целер привел в порядок свою тогу. Он сказал:

– Этот зеленщик…

– Во-первых, этот Марцелл, – поправил его Крисп.

– Этот Марцелл, если угодно, всуе произносит имена великие своими недостойными устами.

– Кто ты? – грубо спросил Крисп.

– Я – Мурена Непот Целер. Мой дом в конце этой улицы.

– И что с того, что ты и Мурена, и Непот, и Целер?.. – Крисп явно издевался. – Хочешь, мы разделим тебя на три равновеликие части, согласно твоему имени? Тебе же говорят человеческим языком: Сулла идет на Рим! Он может вступить в город в самые ближайшие часы. И речь идет о том, как нам быть?

Патриций побледнел. Он проговорил едва внятно:

– Разве… Разве все уже решилось?

– Да! – отрезал Крисп, хотя и не совсем понимал, что именно решилось.

Патриций попятился, подобрал тогу и, что называется, дал деру. За ним помчались его слуги.

– Не выдержал! – сказал колбасник.. И послал вдогонку ругательство, столь хлесткое, что ничего похожего не доводилось слышать даже морякам.

– Он нашлет на меня стражу, – трепеща от страха, предположил зеленщик.

– Дурак, – обрадовал его Крисп, – этому господину сейчас не до тебя. Он побежал советоваться со своей сукой о том, как ему быть. Это же марианец! Разве не видно по широкой заднице?! Он живет в конце улицы?

– Да, – сказал Марцелл.

– В этом приземистом особняке?

– Да, в этом…

– А как он бежал? Прямо-таки смешно.

Корд сказал:

– Это не так уж смешно. Это скорее трагично.

Какими-то странными междометиями его поддержал колбасник.

Крисп выразил свое окончательное решение следующими словами:

– Я буду драться на стороне Суллы против Мария.

– Почему? – спросили его друзья.

– Надо менять старый веник, – ответил он. – Надо попытать счастья. Надоела мне эта дохлая жизнь.

И заторопился домой за мечом и щитом, которые достались ему от покойного отца, погибшего где-то в горах Цизальпинской Галлии.