Текст книги "Часы для мистера Келли. Двое среди людей"
Автор книги: Георгий Вайнер
Соавторы: Аркадий Вайнер
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Балашов захлопнул дверь, вернулся в комнату.
– Вылезай!
Крот не откликнулся. Хромой подошел к шкафу, распахнул дверцу. Крот сидел между платьев на каком-то тюке, неестественно закинув голову.
– Ты что, заснул? – Балашов толкнул его, и Крот так же неестественно-покорно подался, тупо, словно тяжелая ватная кукла, выпал из шкафа. Хромой вздрогнул и невольно отшатнулся. Несмотря на жару, лицо у Крота было землисто-зеленое и между тусклыми волосками бороды застряли капли липкого пота.
– Елки-палки, у него обморок!
Балашов взял со стола графин с теплой водой и выплеснул всю ее на голову Крота. Белые, с тонкими голубыми прожилками веки задрожали, изо рта вырвался тяжелый вздох:
– О-ох!
Балашов сел в кресло. «Ну и дела! До хороших времен дожил ты, Балашов, если твои уголовники-подхватчики падают в обморок, как институтки. От жары, видимо, скис. Там же совсем дышать нечем. Вот зараза, чуть все дело не провалил. Хорош был бы я, если бы он на Гастролера из шкафа выпал. Но, молодец, собака, обмер там, но не пикнул. Жажда жизни, ничего не поделаешь. Он надеется тоже проехать на этом коньке. Шутишь, дорогой мой Крот, дела твои швах! Боливару не снести двоих. Мне даже не денег тебе жалко, дурачок. Ты правильно заметил в прошлый раз, что очень много знаешь. Слишком много…»
Крот открыл пустые, бездумные глаза, уставился в потолок.
– Вставай, Аника-воин, хватит отдыхать. Выпей коньячку, согреешься.
Крот повернул к нему голову, слабо улыбнулся:
– Очень жарко было, дышать нечем, нафталина нанюхался и сомлел.
– Вижу, что не воспарил. На, выпей.
– Не хочется, дышать тяжело. Воды хочу со льдом.
– Ананас в шампанском не желаете? Пей, говорят тебе, – сразу полегчает.
Крот, морщась, стуча зубами о край стакана, хлебнул обжигающую жидкость.
– Как, очухался или еще не совсем?
– Вроде бы в порядке.
– Когда Лизка придет?
– Она до восьми, по-моему.
– А что ты ей говоришь, почему, мол, на улицу не выходишь?
– Отпуск, говорю. Обидели меня на работе – понизили. Вот и переживаю дома свою беду.
– А она что?
– Утешает. «На юг, – говорит, – давай поедем, отдохнешь, развлечешься». Ей-то и невдомек, что у меня за развлечения…
– Ну ладно. Договорился я с ним на завтра. Ты сиди здесь, как гвоздь в стене, – не шевелись. Завтра к вечеру заеду, расскажу, как и что.
– А деньги когда?
– Опять ты про свое! Я тебе сказал уже: недели две понадобится, чтобы их сплавить. Ты сиди здесь, никуда не выходи, читай книги: ты же вон какой, оказывается, библиофил.
– Паспорт новый достанете?
– Э, брат, за него надо будет много денег заплатить. Если завтра все провернем успешно, куплю тебе недельки через две паспорт. А все, что останется от твоей доли, – доставлю на блюдечке с голубой каемочкой…
– Любите вы меня, Виктор Михалыч, ласкаете… Боюсь, заласкаете насмерть!
– А ты не бойся – целее будешь. Короче, сиди здесь и не рыпайся. До завтра!
– Ни пуха…
– Иди к черту!
Балашов шагнул на улицу, как в кузнечный горн. Раскаленные камни дышали жаром, асфальт продавливался под каблуками. Не подходя к машине, он завернул в будку уличного телефона-автомата и набрал номер своей мастерской.
– Федор Игнатьевич, это я, Балашов. Мне сообщили, что неожиданно заболела моя Алла – температура, рвота. Я сейчас с врачом к ней еду, вы уж там без меня как-нибудь…
– Будьте спокойны, Виктор Михалыч, я все обеспечу. Желаю Алле Матвеевне выздоровления!
– Спасибо. Если у нее что-то серьезное, я, вероятно, завтра задержусь немного…
Бросил трубку на рычаг и, обливаясь потом, выскочил из будки. Черный автомобиль раскалился так, что было больно дотронуться. Балашов открыл дверцу, и в лицо ему ударила волна горячего воздуха. Он с места рванул машину, и, набирая скорость, черная «Волга» полетела в сторону центра города. Лавируя между машинами, вклиниваясь в каждый свободный участок дороги, Балашов вел машину напряженно и расчетливо, почти не задерживаясь у светофоров, изредка вырываясь на резервную зону улицы. Остался позади центр, промелькнули дома Кутузовки, Панорама, новостройки Кунцева и Сетуни. Впереди – широкая серая полоса Минского шоссе. Акселератор нажат до отказа, мотор звенит от громадных оборотов, шины с шипением отталкиваются от асфальта. Деревья, домики по обочинам дороги слились в непрерывную пестро-зеленую ленту. На лице Балашова застыла кривая усмешка…
Тринадцать часовБелый «мерседес» стоял у подъезда. Тихонов бросил взгляд на номер и, не задерживаясь, вошел в вестибюль. В гостинице было немного прохладнее, чем в раскаленном пекле улицы. Тихонов закинул пиджак на плечо и направился в бюро обслуживания. Здесь был настоящий рай – три вентилятора поворачивали во все стороны свои гудящие лопасти, разгоняя по залу волны прохлады. Яркие плакаты на стенах предлагали летать только на самолетах «Эйр Индиа», посетить Париж весной, полежать на пляжах Мамайи. Пальмы, яхты, загорелые красавицы, элегантные молодцы. Красота!
Молоденькая переводчица, умирая от жары, переписывала какую-то длинную ведомость. Тихонов приготовил для нее самую свою обворожительную улыбку. «Сейчас бы придумать какие-нибудь шуточки, – с огорчением подумал он, – ничего ведь не получится иначе. Мозги от духоты растопились».
– Простите, это вы распоряжаетесь всеми этими удовольствиями? – Тихонов указал на плакаты.
Девушка вяло улыбнулась.
– Просто обмен туристской рекламой на основах взаимности.
Тихонов уже прочно устроился в кресле у ее стола.
– Я вот посмотрел на этот плакат, и мне снова захотелось съездить в Париж весной.
– А вы что, там были уже?
– Нет, но в прошлом году я тоже хотел…
Переводчица засмеялась.
– Такая древняя «покупка», что я ее даже забыла.
– Это не довод. Все новое – это основательно забытое старое, как говорит один мой друг.
– Это не ваш друг, это Сократ говорил.
– Тем более. Сократ ведь тоже был начитанный парень.
– Людям, способным шутить на такой жаре, я бы давала медаль.
– А у меня есть медаль.
– За шутки?
– За храбрость.
– Я так и подумала.
– А вы бы сами попробовали шутить, когда на улице восемьдесят градусов.
– Только что передавали по радио, что всего тридцать восемь.
– А я – по Фаренгейту. Так внушительнее.
– Я вижу, вы любите приукрасить.
– А что это вы меня все время порицаете?
– А за что вас поощрять?
Стас горестно покачал головой.
– Все вы такие. Вот если бы вы видели, на каком великолепном белом «мерседесе» я приехал, то, наверное, снисходительнее отнеслись к моим маленьким слабостям.
Девушка засмеялась:
– Вас зовут Макс Цинклер?
– Нет. А что?
– А то, что я как раз сегодня оформила выездные документы Максу Цинклеру из Бремена, которому принадлежит стоящий у подъезда великолепный белый «мерседес», на котором вы приехали…
– Подумаешь тоже. Не белый «мерседес», так голубой «Москвич». Не влияет. Так что поедем весной в Париж?
– Заезжайте следующей весной – поговорим.
Тихонов помахал ей рукой и вышел в вестибюль. Несколько индусов в чалмах сидели в креслах и спокойно покуривали черные сигареты. От палящих лучей солнца огромные стекла-витрины светили яркими прожекторами. Тихонов покосился на индусов и подумал: «Ставлю рупь за сто, что у них в чалмах спрятаны пузыри со льдом…» – и, размахивая пиджаком, пошел на улицу.
Четырнадцать часов«В квартире 25 проживает гражданка Куликова Елизавета Алексеевна». Хм, проживает! Она-то проживает, это факт. Если бы знать только, кто еще здесь проживает? Тихонов постоял перед дверью с табличкой «25» и, поборов соблазн, вернулся к двери на другой стороне площадки. Рубашка совершенно взмокла и прилипла к лопаткам. Свою замечательную фуражку с буквами МГТС он носил уже под мышкой. Да, жаркий денечек выдался сегодня. Тихонов позвонил в двадцать седьмую квартиру.
– С телефонного узла…
– Заходь, заходь.
Капитан дальнего плавания Стеценко был дома один. Он ходил по квартире в трусах, выглядевших как плавки на его огромном туловище.
– Тебя, часом, не смущает мой наряд? А в общем-то, чего тебе смущаться, я же не баба! Это в ту квартиру – напротив – заходи аккуратно, спроси сначала: «Можно?»
– А что в той квартире?
– У-у, там отличная дивчина живет – первый сорт!
– Ладно, тогда спрошу, – охотно согласился Тихонов. – А что, кроме нее, там некому открывать, что ли?
– Нет. Она одна живет.
– Вот мне давно надо к такой девушке с квартирой посвататься – жениться пора.
– Тут ты опоздал – к ней такой парень ходит, что ай-яй-яй! Пижон! Красавец!
– Ничего, я, хотя и не красавец, по части девушек тоже не промах.
– Да, парень ты хоть куда! Так ты мне скажи, жених: ты насчет телефона или о девушках пришел спрашивать.
Тихонов обиделся:
– Про девушек вы первый начали… А я – насчет телефона.
– Так у меня и нет его вовсе!
– Вот я и пришел вам сказать, что будет!
– А когда?
«Черт знает, когда телефоны им поставят. Видит бог, что я-то насчет девушки пришел… Но больше спрашивать не стоит…» – подумал Тихонов и уверенно сказал:
– После монтажа оборудования… Квартале в четвертом.
В двадцать шестой квартире долго не открывали, потом послышался мальчишечий голос:
– Кто?
– С телефонного узла.
– А нам мама не велит открывать дверь, когда ее нет дома.
– А цепочка у вас есть на двери?
– Есть.
– Ты ее одень, открой дверь и говори со мной через щель.
Тихонов почувствовал, что если сейчас не напьется холодной воды, то просто помрет. За дверью было слышно, как два голоса совещались шепотом. Потом неожиданно щелкнул замок.
– Заходите…
В прихожей стояли два белобрысых мальчугана лет по девяти, такие одинаковые, будто их отштамповали на печатной машине.
Тихонов засмеялся:
– Вы что, близнята?
– Да. Меня зовут Борис, а братана – Женька. Как братьев Майоровых.
– А в хоккей вы играете?
– У-у, еще как! Только мы на «гагах» катаемся. Мама обещала купить в этом году «канады», а все не покупает. И еще – у нас нет своего Старшинова, а то бы мы всем показали! А так нас ребята из дома тринадцать все время несут…
– Возьмите меня за Старшинова, – предложил Тихонов.
– Так вы же большой уже, – сказал тоненьким голоском Женька, отступая на всякий случай за спину брата.
– Ну и что? – удивился Тихонов. – Большие тоже в хоккей играют!
– Так вы не с нашего двора, а подставных нельзя включать, – с сожалением отказался Борис.
– Ребята, дайте попить чего-нибудь, умираю от жары, – попросил Тихонов.
– Идемте на кухню, у нас там в холодильнике есть квас, – взял его за руку Женька.
Окно в кухне выходило на север, и здесь было почти прохладно. Холодный квас, пахнувший черным хлебом, имел вкус счастья. Тихонов присел на белую табуретку, положил руку на плечо Бориса.
– А вы возьмите в команду того дядю, который ходит к вашей соседке – тете Лизе.
– Да он, наверное, играть не умеет. Он, по-моему, как дядя Стеценко – моряк.
– Почему?
– Я у него на руке видел якорь нататуированный. А потом он в тенниске за газетой вниз выходил – у него вся грудь разрисована: парусник целый выколот. Ух, здорово! Только я его уже недели две не видел.
– Что, не приходит?
– Он болеет, – неожиданно сказал Женька.
Борька посмотрел на него удивленно:
– Почем ты знаешь?
Мучительно наливаясь краской, сгорая от собственной решительности, Женька сказал запальчиво:
– Да, болеет! Когда я ночью просыпаюсь и хожу пить, слышно через стенку, как он по кухне ходит: туда-сюда, туда-сюда. И сегодня ночью слышал.
– Э, дружок, может быть, это вовсе тетя Лиза ходит? – спросил Тихонов.
– Не-е, он тяжелый, паркет под ним так и скрипит.
– Какой же он тяжелый, когда он на меня похож? – пожал плечами Тихонов.
– Ха! Сказали тоже! Вы белобрысый, как мы с Борькой, а он черный, с черными глазами, и на голову вас больше!
– Ну, может быть, ты и прав. В общем, маме скажите, что приходили с телефонного узла, смотрели проводку…
– Так вы ж и не смотрели даже!
– Для специалиста, Боря, одним глазом глянуть достаточно. Лучше скажите, почему вы в такую жару не за городом, а в духоте этой сидите?
– А мы через два дня в лагерь на третью смену уезжаем.
– Вместе?
– Конечно. Мы всегда вместе.
– Вот это отлично. Спасибо вам, ребята, за квас, за гостеприимство и вообще за все.
– Не стоит! – дружно гаркнули мальчишки.
Женька добавил:
– Приходите еще, про хоккей поговорим.
– Есть, товарищ Женя. Но впредь, прежде чем впускать незнакомых в квартиру, вы все-таки взгляните через цепочку.
– А-а, ерунда! – махнул Борька рукой. – Мы-то никого не боимся, это мама велит…
Тихонов постоял в задумчивости на площадке, жадно вдыхая пыльный жаркий воздух подъезда. Подошел к двери двадцать пятой квартиры, прислушался. Потом нажал кнопку звонка. Ему показалось, что он услышал короткий, мгновенно стихший шелест. За дверью плавало длинное безмолвие. Он приложил ухо к обивке. Ни звука.
А с другой стороны к двери приник Крот. Он слышал за дверью чужого. У Лизки есть ключ. Хромой и Джага так звонить не станут. Там стоял чужой. Оглушительно громко билось в груди сердце. Крот стоял, скорчившись у двери, судорожно сжимая горячую рукоятку пистолета. Может быть, шарахнуть прямо через дверь?
Чужой потоптался, еще раз загремел над головой звонок… Мгновение, и шаги застучали вниз по лестнице, прочь…
Пятнадцать часов– Что? Нет, нет, этот вопрос мы решили своими оперативными средствами. Какой? Да, да, человека для связи пришлете вы, мы его обо всем проинформируем… – Шадрин прервал разговор по телефону, вопросительно взглянул на вошедшего в кабинет Тихонова.
– Прошу прощения за опоздание! Задержался в доме Куликовой. Есть интересные сведения: в ее квартире без прописки живет молодой, примерно лет тридцати, мужчина, высокий, сильный, черноглазый брюнет. На груди и руке татуировка. По имеющимся данным, вот уже две недели из квартиры Куликовой не выходит. Человек он, судя по всему, необщительный, никто из соседей с ним не знаком!
– Ну и?.. – Приходько вопросительно посмотрел на Тихонова. Все думали об одном и том же.
– Ну и то, что по приметам очень этот человек похож на Крота! – закончил Тихонов свою мысль.
– Дельно, – одобрил Шадрин. – Принимаем как рабочую версию. Похоже, пора засучить рукава!
– До локтей! – отозвался Тихонов. – Кто тут по купцам тосковал? Ты, Сергей? Так купец, кажется, есть. Да такой, что закачаешься!
– Подожди, – вмешался Шадрин. – Давай по порядку.
– Ради бога. Вчера некая молодая интересная дамочка посетила Балашова на его даче и, видимо, передала ему какое-то спешное сообщение. Сегодня утром Балашов приезжает домой к этой даме. Кто дама? Устанавливаем: парикмахерша Куликова Елизавета Алексеевна. Через полчаса там всплывает еще один, уже совсем новый для нас человек. Балашов, значит, беседует с ним около двух часов. Тут-то и начинается самое интересное! Оказывается, этот деятель разъезжает на белом «мерседесе» с заграничным номером!
– Он и сам заграничный, – спокойно сказал Шадрин. – После того как ты позвонил и сообщил номер, я навел некоторые справки. Это Макс Цинклер, коммерсант, представитель крупной бременской торговой фирмы по сбыту часов и точных приборов. Есть сведения, что он хищник крупного полета. У нас бывал неоднократно по делам, а сейчас прикатил автотуристом. Виза его в СССР истекает послезавтра. Выехать он должен через пограничный пункт в Бресте…
– К сказанному могу добавить, – заметил Тихонов, – что после беседы с этим Цинклером Балашов куда-то позвонил из автомата, сел в свою «Волгу» и на бешеной скорости помчался на дачу – километров сто тридцать – сто сорок жал! Под видом приятеля я позвонил на работу к Балашову. Мне там говорят: у Виктора Михалыча серьезно заболела жена, и он срочно уехал домой.
– Черта с два, – вмешался Приходько. – По нашим сведениям, жена его вполне здорова.
– Значит, имеем мы следующее, – сказал Шадрин. – Балашов долго собирает большую партию товара, но не сбывает его – ждет оптового купца. Вчера его срочно вызывают на рандеву с Цинклером, после которого он бросает работу и мчится домой, где сидит Джага. С другой стороны, Цинклер должен выехать не позже завтрашнего утра – это тоже объясняет спешку Балашова. Незаметно передать в Москве большую партию товара сложно и опасно. Поэтому, думаю, встретятся они где-то в пути. Единственно неясно еще, где Крот и что он делает во всей этой операции.
– Тут надо сначала выяснить позицию Куликовой, а там уж решим по обстановке, – сказал Тихонов.
– Резон. Этим займись ты. А сейчас пора приступать к разработке плана на сегодня и завтра.
– Вполне согласен, – сказал Приходько. – Ну что ж, давайте готовить операцию. Наши силы я бы предложил расставить так…
Семнадцать часовНад костром дымился солнцем медный таз. Ягоды, отдав весь свой сок, тихо млели в сахаре, и, заглушая запах дыма и цветов, в густом обжигающем воздухе поднимались волны вишневого аромата.
– Самое главное – это аккуратно косточки из вишни вынуть. Тогда у варенья вкус другой совсем, и каждую ягодку хоть на витрину ставь, – Марья Фоминична, сложив щепотью свои толстые пальцы, наглядно показала, какие красивые получаются ягодки.
Аленка засмеялась:
– Тетя Маша, у вас такие толстые пальцы, что я бы могла ваше кольцо надеть как браслет.
Старуха подмигнула ей.
– Руки мои захватущие, пальцы мои загребущие…
– Охота вам в такую жарищу вареньем этим себе голову морочить, – сказала Алла. – Вы его ведь в жизни столько не съедите.
– Э-э, нет, – не согласилась старуха. – А гости? Такое варенье гостям подать – одно удовольствие…
Валя дремала в шезлонге под деревом, Марья Фоминична сосновой веткой отгоняла от варенья гудящих пчел.
– Это лето необычное какое-то: то дождь, то жара. Ишь, как распарило сегодня. Гроза, видать, нынче хорошая вдарит, – старуха сняла с варенья пену. – И вишен-то такого урожая не упомню.
Алла чесала у Аленки за ушами, как у кошки, и девочка довольно повизгивала и урчала.
– Ты моя тезка?
– Тезка.
Марья Фоминична встала со своей табуреточки.
– Я в дом пойду, а вы, тезки, смотрите, чтоб не перекипело. Щепок не подкладывайте больше, на углях дойдет.
Алла кивнула:
– Есть, товарищ градоначальник!
Плыла жаркая сонная летняя одурь…
Вдруг Алла спросила:
– Валюша, скажите, пожалуйста, вы счастливы?
Валя бросила на траву газету, которой прикрывалась от солнца.
– Как вам сказать, Алла? Понятие счастья относится, наверное, к очень сложным, туманным категориям. Но жизнью своей я довольна.
– А это не переходит иногда в самодовольство?
– Нет. Я просто не хотела бы начинать жизнь заново.
– А я совсем потеряла всякие ориентиры в жизни. И мне бы так хотелось начать все сначала!
– Почему?
– Нет, лучше вы мне ответьте: что делает вашу жизнь счастливой?
– Ее полнота. У меня есть муж, которого я не просто люблю, а считаю человеком, по-своему совершенно удивительным. И это уважение помогает мне переступать через мелкие, но неизбежные семейные недоразумения.
Алла сказала: «Раз», – и загнула палец.
– У меня есть работа, которую я считаю своим призванием, несмотря на все ее трудности и неудобства. И тот интерес, который я испытываю к своему делу, рождает, несмотря на сильную усталость порой, огромное моральное удовлетворение.
– Два, – сказала Алла и загнула еще один палец.
– У меня есть друзья. Это очень интересные люди, и почти о каждом из них можно было бы написать книгу, которой бы зачитывались все. И в трудную минуту жизни они уже доказали, какие они настоящие большие люди и какие верные друзья!
– Три, – сказала Алла и загнула еще один палец.
– Ну, и Аленка, конечно, – засмеялась Валя.
– Четыре, – сказала Алла…
– Аллочка, здесь счет вовсе не арифметический. Но уж если считать, то эти точки – полюса, которые создают в нашей жизни необходимое всем нам напряжение…
– Ах, Валюта, милая, какая разница в счете – арифметический, физический он или моральный! Важно, что вам есть, что считать. А мне что считать? Тряпки свои? Или банки с французским кремом? Да пропади это все пропадом! – и она совершенно неожиданно, глухо, без слез, зарыдала.
Аленка испугалась и стала гладить ее по волосам, по лицу, по рукам:
– Тетя Аллочка, ну, миленькая, не плачь, ты же знаешь, что мы с мамой твои друзья…
– Знаю, деточка, знаю, – Алла уже справилась с собой и глядела на Валю сухими блестящими глазами. – Что делать? Что делать? Это же бред какой-то, а не жизнь. Ведь мы не любим, не уважаем друг друга, не понимаем ни слова, хотя вроде оба говорим по-русски. Вот сегодня у него отгул – заперся с этим пьянчугой и о чем-то полдня шу-шу-шу да шу-шу-шу. Ни одного знакомого приличного – все рвань, подонки какие-то. Когда-то были у меня друзья. Всех до единого отшил. «Не пара они тебе, ни к чему они тебе, одна зависть да сплетни будут только!» Вот так зависть! Они уже все врачи да инженеры давно, а я – прислуга в орлоновом костюме. И чему завидовать? «Волге» экспортной? Так на кой черт она мне нужна, когда я больше пешком люблю ходить. Не могу больше! Надо что-то делать. Ведь мне двадцать пять лет уже! Все проморгала, везде к настоящей человеческой жизни опоздала.
– Эх, Алла, если двадцать пять лет – это конец всего, то мне в свои тридцать пять что говорить? Вы добрый, неглупый и по природе своей здоровый человек, у вас еще так много всего впереди!
