Текст книги "На темной стороне Луны"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Леонид Словин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

«Ай да зам по кадрам! Молодец! Уже настучали! Дорого мне этот мотор обойдется», – подумал Тура и спросил:

– Неужели я еще должен следить за порядком в гараже? И если шофера надо наказать…

– Не шофера, а тебя! – крикнул ему в лицо Назраткулов. – Шофер вымогал двигатель от твоего имени, на твою машину! Шантажировал управляющего трестом! Здесь фактически состав преступления!

Генерал решительно прервал перепалку, стукнув негромко ладонью по полированной столешнице:

– Главное – это Мубек. Мы не должны допустить, чтобы каждый склонял его, как хотел. Это, если хотите, политика, в конце концов… – Он обернулся к Назраткулову. – Какая выслуга у Халматова?

– Я посмотрел, – Назраткулов заглянул в лежавший перед ним квадратный листок. – На сегодня – 26 лет 3 месяца 17 дней…

– Вызывай своего кадровика. К утру пусть все оформит, – генерал посмотрел на Туру. – Ситуация изменилась. Если ты будешь на пенсии, мне будет легче замолвить за тебя слово. Это совсем не то, что защищать привлеченного к уголовной ответственности начальника розыска. Не сердись. Дела сдашь пока Равшану Гапурову.

Генерал снял трубку прямой связи с дежурным по управлению:

– Пусть Равшан срочно мне позвонит.

«Все, я в ауте, – подумал Тура. – Я бессилен перед их хищным быстромыслием скотов».

Гапуров позвонил через минуту. Как и другие начальники, он сидел на месте, пока генерал оставался в управлении.

– Товарищ генерал, Гапуров у аппарата…

– Завтра с утра примешь дела у Халматова. На прием тебе – тридцать минут. Все остальное время, все силы – раскрытию убийства. Все!

Бросил трубку и повернулся к Туре:

– Введешь его в курс всего, что считаешь нужным. Понял? – Эргашев прищурился. – Что ты считаешь нужным…

Тура догадался: генерал оставляет ему Сувона-чайханщика – капкан, который Халматов и Кореец установили на случай появления сбыточного опия. По какой-то причине генерал заинтересован, чтобы он довел это дело до конца сам!

– Я понял.

Тура словно смотрел сон о себе, все происходившее казалось нереальным. Позвонили по междугородному, из министерства. Тура слышал, как Эргашев объяснил кому-то: «Мы уже знаем… Его сажали за сопротивление работнику милиции… Да, да. Если б наоборот! Вот если бы Зията Адылова, инспектора, ухлопали бы сегодня в „Чиройли“, Сабирджон был бы сейчас подозреваемым номер один… Да. Да… А так не пляшет! Его самого убили! Хлоп!»

Кто-то заходил из сотрудников, принесли несколько бутылок воды. Потом они снова остались втроем.

Генерал отпер сейф. В нижнем отделении, закрывающемся на особый ключ, находился бар. Щелкнул замок, Эргашев протянул руку, нашел пузатую, непривычной формы черную бутылку, другой рукой подцепил три хрустальные рюмки, поставил на стол, плеснул в каждую.

– Давай. За успехи на новом этапе. – Тура задержал руку над рюмкой.

– Мне надо еще зайти в отдел.

– Ничего. Пей. Глупостей не натворишь. Водителя отпустил?

– Да.

– Напрасно. Надо было его, мерзавца, до утра подержать. Я скажу дежурному, он даст машину.

– Отличный коньяк, – Назраткулов сразу повеселел. Алкоголь действовал на него даже в гомеопатической дозе. – Уйдешь на отдых, все честь по чести. Честно говоря, кадровик уже здесь. Сидит, заполняет твою трудовую книжку. И коллектив уже собирает деньги на подарок. Я распорядился – из фонда конфискованного имущества, с базы, возьмем тебе часы «Ориент». Видел? Самая модная модель. Машина – что надо. Хронометр с цветным циферблатом. Календарь на нем на сорок лет вперед, до 2020 года…

– Я не собираюсь так долго жить, – процедил сквозь зубы Тура, с интересом рассматривая Назраткулова.

Теперь, когда все решилось, полковник будто облегченно вздохнул и потеплел к Туре, и в голосе его было искреннее доброжелательство:

– Надо мне памятный адрес тебе сегодня подготовить. Чтоб по-людски проводить. Ха! Все там будем! Всем слово доброе приятно. Взял я несколько номеров «Литературки» с приветствиями юбилярам – хочу смонтировать по частям. Это уж я тебе так говорю, по-товарищески, неофициально.

Тура поставил стопку.

– И я тебе неофициально. По-товарищески. Засунь себе свой адрес в задницу, – повернулся к Эргашеву: – Разрешите идти, товарищ генерал?

Эргашев молча кивнул. Тура привычно повернулся кругом и, подавляя злость, с отвращением прислушиваясь к цоканью каблуков на сияющем паркете, вышел.

Он поднялся к себе на четвертый этаж. В здании было уже пусто. Тура прошел в конец коридора, к кабинету Пака. Надо посмотреть самому бумажки Корейца, не могло там не остаться хоть какой-нибудь пометки. Но сделать это ему не удалось. Свежая сургучная печать выходным нулевым отверстием вспучилась на дверной коробке. Кончики двух суровых ниток тянулись от ручки двери. Кабинет Большого Корейца был опечатан.

– Вас прямо домой, товарищ подполковник? – спросил водитель разгонной машины. – А то мне дежурный велел через полчаса быть на месте…

– Поехали домой. Проедем по центру, – Тура сел удобнее. Водитель крутанул баранку.

Туре хотелось взглянуть на чайхану Сувона. Теперь он, Тура, один знал о существовании капкана. И сам отвечал за жизнь человека, согласившегося им помогать.

Сигнал о прибытии опия был прост – Сувон должен был перевесить стенной ковер. Справа от кухонной двери висел ковер. Если что – повесит налево.

– Может, за театром свернем? – шофер спешил. Тура пожалел, что выбрал дорогу через центр; в старой чайхане было темно, да если бы свет и горел, на ходу он все равно бы ничего не увидел.

Невесело раздумывал Тура о том, что если смерть Пака связана как-то с этим опием, то за жизнь Сувона нельзя копейки поставить. «А как я теперь его прикрою? Я уже никто. Рано или поздно это должно было произойти. Все шло к тому. Случай с Паком, история с новым двигателем… Это только повод. От меня решили избавиться».

Как только они съехали с верхней эстакады Великой развязки, в хвост им пристроилась машина. Яркий сноп света ударил в затылок, потом фары пригасли, и у Главпочтамта машина ненадолго отстала, но перед ЦУМом появилась снова.

Тура наклонился к шоферу:

– Сейчас будет поворот направо. Поедем переулками. Перехватим «хвост»…

Водитель тоже заинтересовался. Резко тормознул на повороте, дернул руль направо и сильно газанул – «Волга» развернулась под прямым углом, влетела в переулок, шофер выключил свет и остановился за будкой утильсырья. Мимо них с ревом промчалась машина, через миг красные габаритки исчезли за поворотом.

Шофер выругался сначала, потом засмеялся:

– Свои! Патрульная машина 13-47…

Из газет:

« Я начинал много рассказов о велогонках, но так и не написал ни одного, который мог бы сравниться с самими гонками на закрытых и открытых треках или на шоссе…– писал замечательный американский писатель Эрнест Хемингуэй.– Но я все-таки покажу Зимний велодром в дымке уходящего дня и крутой деревянный трек: и шуршание шин по дереву, и напряжение гонщиков, и их приемы, когда они взлетают вверх и устремляются вниз, слившись со своими машинами…»

Замечательный подарок строителей дает гостям Олимпийских игр в Москве возможность своими глазами увидеть, почувствовать накал величайшего спортивного единоборства на треке… »

Тура пришел в управление рано. В его кабинете на диване спал Какаджан Непесов – видимо, работал всю ночь. Когда Халматов вошел в кабинет, Какаджан даже не пошевелился.

На столе лежали недописанные рапорты:

«Проверка с помощью электромагнита места вероятного нахождения пистолета в пруду вблизи кафе „Чиройли“ положительных результатов не дала. Дополнительные мероприятия прекращены ввиду наступления темноты…»

«По предварительным данным, грузинский коньяк „KB“, аналогичный имевшемуся при потерпевшем Сабирджоне Артыкове, в торговую сеть Мубекской области не поступал…»

– Тура Халматович! – Какаджан приподнял голову, хотел встать.

– Спи пока. Ты мне только помешаешь.

– Мне показалось, что вы разговариваете с Корейцем…

– Приснилось. Я сейчас допишу план оперативных мероприятий. Ты потом отдашь его на машинку от своего имени и утвердишь у Гапурова.

– Равшана?!

– Да, спи…

В начале десятого Тура закончил писать. Потом не спеша стал разбирать содержимое стола. Господи! Сколько же накопилось всякого барахла! Личные вещи… Халматов собрал только блокноты с записями, с трудом затолкал их в пылившийся на шкафу портфель. Взял пустую картонную коробку, вытащил из стола по очереди ящики и высыпал в короб их содержимое. Мусор. Теперь это стало мусором.

Странная технология – от простого пересыпания из ящика в короб личные вещи превращались в мусор. Это удивительное превращение сопровождалось сильным шумом – стуком, шуршанием, шелестом, беззвучным колыханием клубов старой пыли.

Лежавшее в сейфе Халматов не стал трогать, встал, огляделся, как перед дальней дорогой – уходил-то навсегда, и отправился в отдел кадров. Всю ночь он думал о мучительной процедуре выдворения, что его ждала сегодня. О вопросах, на которые трудно ответить. О пересудах, домыслах и сплетнях, которые вызывает его неожиданный уход.

Все оказалось, однако, проще, чем он ожидал. Генерал дал команду освободить Туру от унизительных формальностей и расспросов. Оформить все как можно быстрее.

Начальник канцелярии – безвозрастная Тоня Степанкова, дама, искушенная в перипетиях службы, встретила Халматова такой улыбкой, словно он каждый день по утрам подписывал у нее обходной лист, именуемый в просторечии «бегунком». Обменялись впечатлениями насчет погоды, пока она переписала на Гапурова исходящие и входящие бумаги, значившиеся за Халматовым. Ни слова не говоря, отметила она и те графы «бегунка» которым приличествовало больше значиться где-нибудь в обиходных листках министерства, а не скромного областного управления: «гостиница», «библиотека художественной литературы», «спецбиблиотека»…

– Вот и все, – кивнула приветливо Степанкова, подавая «бегунок». – Счастливо, Тура Халматович. Заходите.

– Обязательно, – сказал он серьезно.

– Я бы на вашем месте сейчас покатила в Сочи, – ласково улыбалась Тоня. – Или вовсе в Москву…

– Совет? Намек? Указание? Я подумаю…

В хозяйственном отделе выяснилось, что за ним также ничего не значится. Его фамилию только вычеркнули из ведомости на получение денежной компенсации за обмундирование к майским праздникам.

Пистолет отдавать было неприятно. Тура стоял перед барьером у стола дежурного, за спиной которого раззявились дверцы оружейного сейфа. Вынул из кобуры из-под мышки «Макарова» – толстую, черно-вороную стальную машинку с рифлеными щечками-накладками на рукояти, привычно-теплую, всегда согретую теплом его тела, надежно-тяжелую – столько раз прикрывавшую его от страха и смерти! Этому ладно собранному и ловко свинченному куску металла он столько раз доверял свою жизнь – и ни разу стальной друг не подвел.

Дежурный обернулся к сейфу и достал из гнезда белую картонку-»заместитель», которую выдают хозяину оружия на время хранения пистолета в сейфе. Больше Туре «заместитель» никогда не понадобится – он отдавал «Макарова» навсегда. Дежурный взял ножницы и разрезал картонку крест-накрест. Все. И Тура наконец положил пистолет на стол. Ничего – ни горечи, ни досады, ни боли он не испытывал – только необъяснимый жгучий стыд. Будто прилюдно велели снять штаны.

Махнул рукой и отправился в поликлинику. Дежурный хотел крикнуть, чтобы он сдал кобуру, но слишком давно знал Халматова – и застеснялся, понимая его состояние.

– А, ладно! – вздохнул он. – Или потом занесет, или спишем как-нибудь…

Вообще-то, при увольнении требуется проходить медкомиссию – полное врачебное освидетельствование. Но генеральское указание уволить Туру быстро, видимо, согласованное в самых высоких сферах, действовало неукоснительно.

Сам главный врач поликлиники УВД уже ждал его, с рук на руки передал главной сестре вместе с тоненькой, не толще обычной школьной тетрадки – Тура ни разу серьезно не болел, не брал больничных листов – историей болезни.

Главная сестра усадила Туру на кушетку, предложила чаю:

– Вы сидите, а я все сделаю…

Тура от чая отказался, оглядывался по сторонам, принюхивался к едкому, чистому запаху лекарств. На стене висел рисованный плакат Санпросвета о необходимости своевременно лечить зубы. На первой картинке был изображен толстомордый мужик, веселящийся от всей души. Эта фаза его жизни пояснялась стихами:

Ефим зубных врачей не посещал,

Зуб разрушался, а Ефим не знал.

На следующей картинке Ефим сидел с несчастным перевязанным лицом.

Зуб злополучный вскоре заболел,

А он и тут лечиться не хотел.

На третьей картинке Ефима неожиданно понесли на носилках санитары:

Боль зуба даром не прошла,

На сердце осложнение дала!

Когда главная сестра появилась с конвертом, который Тура должен был сдать в кадры, он сказал ей:

– Видимо, зуб разрушался, а я не знал…

– У вас зуб болит? – огорченно спросила она.

– Нет-нет, это я просто так…

В финотделе для него уже был приготовлен расчет – зарплата с 20 июня по 2 июля, компенсация за неиспользованный отпуск в прошлом году, за отпуск в нынешнем, выходное пособие – всего 832 рубля 46 копеек. Тура расписался в ведомости, кассирша придвинула к нему деньги, обандероленные пачки мелких купюр – рубли, трешки, пятерки. Тура задумчиво смотрел на эти пачечки, прикидывая, куда их рассовать. Кассирша не поняла его:

– Нет-нет, не сомневайтесь, Тура Халматович, – здесь все правильно – это деньги московской упаковки…

Перед тем как сдать удостоверение и превратиться в «постороннего», которому вход в управление разрешен только по разовому пропуску с паспортом, Тура зашел к себе.

Кабинет был открыт. За столом сидел его новый хозяин – тяжелый, сонно-каменного вида Гапуров. Сбоку, у окна, с рапортами стоял Какаджан Непесов.

– Заходите, Тура Халматович, садитесь, – гостеприимно пригласил Равшан. Оттого, что он косил, нельзя было понять, на кого он смотрит – на Туру или Какаджана, по-прежнему стоящего в произвольной стойке – средней между «вольно» и «смирно». – Как поживаете? Как настроение?

– Все в порядке. Новости есть?

– Не без этого. В Дилькушо ферма загорелась – трех овец то ли украли, то ли они сгорели. В Урчашме подросток ранил себя самодельной гранатой…

Равшан откинулся удобнее, примостился ловчее – он словно всю жизнь сидел в кресле Халматова. Какаджан стоял – он был знаком смены власти, указанием на отношение нового начальника отдела к его, Туры, ученикам. Намеком на будущие кадровые изменения – Тура уже знал, что Равшан ни одного из них не оставит.

– Работы много. Да и зама нет… – с тяжелым вздохом сказал Равшан. – Ну, ничего! Нам бы сейчас выкрутиться из этой истории, со временем все наладится…

Безликое «зам», под которым подразумевался убитый Кореец, резануло Туру по сердцу. Впрочем, он и не ждал от Чингизида душевной мягкости.

– Ну ладно, я пошел. С сейфом потом разберемся, – ему не захотелось больше здесь находиться. – Желаю удачи…

– Спасибо. Всегда заходите, Тура Халматович…

Проститься с каждым сотрудником розыска, как предполагал Халматов вначале, и чему он придавал, наверное, преувеличенную важность и значение, не удалось. Как всегда, большая часть оперативных работников была в разгоне, а оставшиеся отвечали на срочные звонки, звонили сами, что-то запрашивали, требовали. У них уже с утра был загнанный вид. Тура почувствовал себя неловко, как человек, выпавший из общего дела и мешающий всем своей очевидной ненужностью и естественной праздностью.

– Хоп, – он попрощался со всеми сразу. – Увидимся!

А все-таки не удержался, сказал Алишеру:

– Надо во что бы то ни стало найти оружие. Пистолет он наверняка выбросил. А если вы узнаете, где Сабирджон купил коньяк, вы можете узнать, откуда он приехал в «Чиройли». С кем мог видеться по дороге. Ладно, – в конце поставил любимое: – Худо холоса [5]5
  Худо холоса – все будет хорошо (узб.).


[Закрыть]

Тура больше не обернулся. И так знал хорошо – кто они ему и кто он им.

«Будто все во сне, – подумал он. – не верится».

Подходя к отделу кадров, он мысленно пожелал, чтобы полковника Назраткулова не оказалось на месте.

А бумаги уже все были подписаны. Инспектор-кадровик был человеком в Мубеке новым, Тура против него ничего не имел.

– Удостоверение с вами? – спросил кадровик.

Халматов достал из верхнего кармана пиджака красную книжечку, ту самую, которую так берег столько лет, из-за которой иногда вскакивал ночью – на месте? Цела? Протянул кадровику:

– Пожалуйста…

Кадровик спрятал удостоверение в конверт, подшитый к личному делу Туры.

– А это вам, – он передал Халматову военный билет вместе с трудовой книжкой и пенсионным удостоверением, потом встал и сказал церемониальным голосом: – И еще… Надо бы, я понимаю, провести это в зале, в торжественной обстановке. Но вы знаете, там готовятся к панихиде. Личный состав занят, не до торжеств. Поэтому я прошу вас зайти на минуту в канцелярию. Женщины заварили чай. Нам еще надо кое-что вам вручить…

«Ухожу в неприличной спешке», – подумал Тура.

– Хотели что-нибудь сказать? – спросил кадровик.

– Нет, ничего, – быстро, почти испуганно ответил Тура. И подумал: «Меня принимали в милицию полгода, а выгнали за два часа!»

Кадровик улыбнулся, сочувствующе-вежливо уступил дорогу, довольный собой, повел Халматова к дверям.

К полудню Тура был уже ветераном, ушедшим на заслуженный отдых, обладателем японского хронометра «Ориент», купленного на средства коллег – по указанию Назраткулова – из фонда конфискованных вещей, подлежащих реализации через торговую сеть.

Памятный адрес Назраткулова ему решили не вручать.

Тура спустился в вестибюль. Остановился около сопящего аквариума, заглянул в его зеленую мелкую мутную бездну. Немо уставились ему в глаза ненормально яркие рыбы. Потом лениво разбрелись по закоулкам своего вяло бурлящего царства. Наверно, они поняли, что это не Эр-гашев. А с уволенным Турой не о чем было молча разговаривать.

Неслышно подошел к нему хромой Халяф, постоял рядом тихо и стал ссыпать через стеклянный борт корм. Отряхнул ладони и протянул руку лодочкой Туре:

– Будьте счастливы!

Впервые! За все годы! Будто дожидался, когда Тура перестанет быть начальником. А может, ждал, пока Халматов станет обычным человеком? Кто его знает – он ведь очень странный тип, этот хромой Халяф. Урод, фигура в управлении неприкосновенная.

Говорили, множество лет назад Отец республики, Великий Сын Мубека во время очередного приезда на родину высадил после тяжелого обеда из-за руля шофера-охранника и сам погнал по улице бронированный лимузин. Еще не были построены развязки, и на повороте в кишлак, недалеко от старой школы – одной из первых еще туземных школ, построенных в этих краях, поддел он хромированным бампером плотника Халяфа – тот летел метров тридцать, все кости переломал. Выжил. Но стал хромым и странным.

И Эргашев, наверное, посоветовавшись с рыбами, решил вопрос ко всеобщему удовольствию – взял хромого Халяфа в управление, дал звание старшины милиции и приставил к аквариуму – пасти и холить тропических рыб.

Не забывал и Отец-Сын-Вдохновитель хромого Халяфа. В каждый приезд спрашивал:

– Как там этот чудак, что бросился мне под колеса?

Эргашев отвечал:

– Такой бравый служака стал – не узнать!

Халяф гордился формой, ценил должность, безмерно любил Эргашева и ни с кем ни о чем никогда не разговаривал…

– …Будьте счастливы!.. – за долгие годы впервые услышал Тура надтреснутый сиплый голос Халяфа.

В тазу лежало несколько пиалушек, здесь мыли посуду. Старые заварные чайники чернели жестяными протезами, заменявшими отбитые «носики». В неудобном закутке с ковром во всю боковую стену стоял унылый парень – помощник Сувона.

Чайхана, побеленная изнутри мелом, была похожа на фельдшерский пункт.

Сувона видно не было, спрашивать его Тура не хотел, но ковер висел на месте. Большего Халматову не требовалось.

– Лепешки есть?

Юнец цокнул языком.

– А хлеб?

– Хлеб есть. Вчерашний.

Помещение было полно мух, с металлическим звоном бились они в пыльные стекла. Сама по себе популярность чайханы Сувона для многих оставалась загадкой. Обычно сюда ходили шоферы-»дальнобойщики», «короли дороги». Вечерами здесь было не протолкнуться, пили не только чай. Толковали о резине, о перевалах, о ценах на ранние фрукты, овощи и горючее. Иногда голоса спорящих достигали критической черты, накал спора приобретал багрово-фиолетовый цвет, назревала драка, от нетерпения дрожали ножи. Тогда из кухни появлялся Сувон, поднимал отсутствующие глаза – страсти увядали, крики прекращались. Все шло своим чередом. Никто не слышал, чтобы Сувон произнес несколько связных предложений. В этом и не было необходимости. Поглядев на чайханщика, каждый сразу понимал, что он должен делать, и всегда понимал правильно. Никто не видел, чтобы Сувон кого-то ударил. Но, видно, этого и не требовалось.

Тура знал, что Сувон болен редкой болезнью – акромегалией. Таких, как Сувон, никто в здешних местах не видел, и внешность его производила устрашающее впечатление – сорок восьмой размер ноги, ладони величиной с совковую лопату, жутко разросшаяся челюсть, нос, уши, тяжело нависшие надбровные дуги – настоящий каменный идол Аку-аку. Завсегдатаи чайханы слыхом не слыхали про патологию гипофиза – они только представляли, как должен быть ужасен в гневе этот идол. Никому не приходило в голову, что он может умереть в любой миг.

Халматов вышел из чайханы, подумывая, куда теперь направиться. Он был абсолютно свободен. Хозяйство Сувона находилось в самом центре – с одной его стороны был центральный проспект, с другой – детский парк. Один из прежних руководителей области – о нем вспоминали и после его вынужденной отставки – мечтал наполнить парк аттракционами для мубекской детворы. Сейчас здесь осталось только колесо обозрения. Сбоку к парку примыкал ресторан «Москва», занимавший двухэтажную пристройку – продолжение ювелирного магазина «Нарус», чуть дальше был мост через Сарсен – горный сай, широко разливавшийся весной и полностью прекращавший свое существование летом. Здесь же, у моста, высилась другая новостройка – центральный универмаг – ЦУМ с прилепившимся к нему киоском «Дары природы».

Подумав, Тура зашел в ЦУМ. Внутри было тихо и сумрачно. Несколько человек, по-видимому, приезжие, неторопливо пересекали пустой зал-этаж.

Объявление у входа призывало посетить выставку-продажу шляп. Тура шагал вдоль витрины и читал названия моделей: 191 – «Вече», 219 – «Фигаро», 205 – «Верховина», «Старт», «Новинка»…

Тура подумал, что он может купить шляпу с любым звучным названием, и люди, знающие в этом толк, будут смотреть на него как на дикаря.

Последние 26 лет 3 месяца и 17 дней он мог надеть что угодно, кроме шляпы. Здесь, в Мубеке, сыщик в шляпе – это зрелище странное, как поп в галифе.

Не исключено, конечно, что, став пенсионером, он привыкнет ходить в шляпе, как привык к форменному пальто, введенному однажды взамен шинели, широкому – с клапаном несуществующего правого кармана, который и нужен был только затем, чтобы рука могла скользнуть в кобуру, висевшую тогда на поясе.

Тура вернулся на проспект, абсолютно пустой на всем протяжении.

Только на автобусной остановке изнывала от зноя молчаливая толпа. Такая же толпа медленно кремировалась на другой стороне улицы. У «Даров природы» шофер патрульной машины 13-47 разговаривал с мясником. В выгоревшей траве на разделительной полосе посреди проспекта шуршали суслики.

«Пак никогда не упоминал „Чиройли“… – подумал Тура снова. Он все время об этом думал. – И официантка, и повар заявили, что никогда не видели его раньше…»

От высотной гостиницы показался автобус.

«Удостоверения нет, – вспомнил Тура. – Сколько меня раз оштрафуют, пока я привыкну покупать билеты и компостировать?»

– Угрохали деньги, – сказал, ни к кому не обращаясь, желчный невысокий мужичок, которого Тура перед тем видел в чайхане. – Миллионы положили на небоскребы да на транспортные развязки, а чай попить негде…

Жена гладила в большой комнате. По стенам вились зеленые нити глициний. От груды выстиранного белья шел запах свежести. И ощущение прохлады. Тура любил, когда дома гладят белье.

В прихожей он снял и повесил на плечики пиджак, и только тут наткнулся на пустую петлю кобуры, и это прикосновение к легкому пустому кожаному футляру для оружия больно ударило в сердце – на мгновение он испугался, что пистолет потерян, еще не ушла многолетняя привычка. В следующий миг вспомнил, чертыхнулся и подумал, что теперь сам стал похож на эту кобуру – пустой, поношенный, никому не нужный. Он снял брючный ремень, стащил с него плечевые лямки кобуры и закинул ее на шкаф.

Услышав мужа в прихожей, Надежда выключила утюг, пошла навстречу. Ткнулась тяжелой грудью в подставленные ладони.

– Переживаешь? – спросила тихо.

Утром накоротке Тура успел рассказать ей о случившемся.

– Но Андрея все равно не оживить. Правда? Ты видел его?

– Да. Я с ним уже попрощался. Как Сайда?

– О чем ты говоришь? Я только от нее. Там сейчас Назраткулова с невесткой. Ты куда-нибудь сейчас заезжал?

– Выбирал себе шляпу. Сколько я знаю пенсионеров, все в костюмах и шляпах.

– У тебя и костюма нет. К Алишеру на свадьбу одеть нечего.

– Теперь уже неважно.

– Ну что ты ешь себя? Ты такой молодой и уже можешь не работать. А мне еще трубить и трубить. Ну хочешь – уедем к моим родителям! – Это было ее давней мечтой. – Лес, зелень. Осенью полно грибов. Дожди. Никакой жары. А захочешь работать – в Можайске рабочие руки всегда нужны. Можно в Поречье устроиться. Поближе.

– А жить?

– У наших! Дом ведь большой, свой. Места хватит… – Она не отпускала его, прижимаясь все сильней. Тура невольно взглянул на часы, она перехватила его взгляд: сын был в городском пионерском лагере, скоро должен был возвратиться. – Сколько раз они нас приглашали!

– Ты забыла, – Тура осторожно отстранился. – У нас, узбеков, не принято двум мужикам жить в одном доме. Хозяин должен быть один. Меня засмеют друзья.

– Один из них уже звонил.

– Кто?

– Силач.

– Валька Силов! – удивился Тура.

– Ну да, Силов, – спокойно сказала Надежда, будто ничего особенного не было в этом звонке – подумаешь: звонил пять лет назад, теперь позвонил сегодня. Кто считается? Тем более что жил он здесь же, в милицейском доме, в соседнем подъезде.

– Валька уже знает про меня?

– Весь дом знает.

– Что-нибудь просил передать?

– Нет. Спрашивал – как ты?

– А что – как я? Я – в порядке. Завтра у меня занятия в университете правовых знаний, – сказал с усмешкой Тура.

– Ты же больше не работаешь!

– Какая разница! Я в уголовном розыске не работаю…

Надежда отодвинула его от себя на длину вытянутых рук и, полыхая своими разными глазами – один зеленый, другой синий, —:

– Я живу с тобой пятнадцать лет. Но все равно не понимаю…

– Спроси – объясню, – с готовностью согласился Тура.

– Убили твоего друга, тебя самого вышибли с работы. А ты собираешься к своим недоумкам в университет – объяснять про косвенные доказательства. Как это можно понять?

Тура прижал ее к себе и тихо, ласково, почти шепотом сказал:

– Я давно чувствовал, что им нужен только повод освободиться от меня. Это рано или поздно должно было случиться…

– И что?

– А то, что в моей служебной аттестации написано – «лично скромен». Это неправда…

– Почему? Уж кто тогда скромен, если не ты?

– Слушай, что говорю. Кроме тебя, нет на свете человека, которому я мог бы это сказать. Это ошибка! Я только внешне скромен. Я бы сказал – скован. Это недостаток воспитания. Я воспитанный человек – он всегда одинаково раскован. Даже с незнакомыми людьми. Я вовсе не скромен – во мне, видимо, бушует огромная тайная гордыня…

– В чем? В чем она выражается?

– В самомнении. Помнишь, пишут на циферблатах часов – «на 17 камнях». Я думаю о себе, что я – анкерный камень, незаметный, нерушимый камешек, на котором закреплен механизм. Если эти камни расшатаются и выпадут, часы можно выбрасывать. Я хочу быть анкерным камнем, и я не дам себя просто так выковырнуть…

Надежда снова посмотрела на него, и глаза ее наполнились слезами боли, досады и любви:

– Эх, ты, Турень-дурень! Любимый мой дурак… Ты знаешь, что тебя за глаза называют «нищий начальник»?

– Знаю. Жалко, что нет такого значка. Я бы носил…

– К сожалению, его бы еще раньше перед тобой выхлопотал себе Равшан Гапуров… Или Назраткулов…

Тура часа два крепился, а потом не утерпел, позвонил в отдел. Старший оперуполномоченный Какаджан Непесов обрадовался:

– Рад слышать ваш голос, устоз… Как вы? Как ваша семья? – Они словно и не виделись утром в управлении. Традиционные вопросы приветствия звучали у Какаджана сердечно. – Как настроение?

– Все в порядке, спасибо. Как вы?

– Тоже все нормально.

– Что нового по «Чиройли»? – спросил Тура. – Сдвинулось?

– Нет. Пока все на том же месте. Нечем порадовать.

– У Пака в рабочем плане значится «Чиройли»? Смотрели?

Непесов помялся, потом, приглушив голос, быстро сказал:

– Нас предупредили, устоз, – не давать никакой информации никому. Приехал следователь по важнейшим делам с бригадой. По вам…

– По мне?

– Я слышал. Так говорят в управлении… А «Чиройли» в плане Пака не значится. После обеда к нему должен был заехать Атаходжаев из Учкувы, но Пак отменил встречу, передал, что будет занят…

– Мне хочется вам помочь.

– Я знаю, устоз. Пак скорее всего в этом кафе никогда не был. Пока никакой ниточки к «Чиройли».

– А к Сабирджону?

– Артыкову? Тоже. Нигде в бумагах он не упоминается.

– Как он характеризуется?

– Противоречиво. Соседи говорят, что был хорошим парнем. А он публично днем пытался украсть машину…

– Может, угнать?

– Квалифицировали как грабеж. Еще кража кассетника. Вы слушаете?

– Да! Да! Где он жил? Почему мы его не знали!

– В Сырдарье. Потом в Урчашме. Сейчас туда поехали Хурсан с одним из следователей. Его мать – Мухаббат – приехала сюда из Урчашмы, к родственникам. Он прикатил к ней.

– Знакомые у него есть? Какие-то связи?

– В Мубеке? Никого.

– Что он делал после того, как освободился?

– Нигде не работал. В основном находился дома. Или разъезжал по друзьям.

– А вчера? Собрали что-нибудь?

– Неизвестно. Соседей не было. Мухаббат с утра ушла к младшей сестре, та сломала ногу. Сидела с племянницей. Сабирджона не видела.

– Выпивал?

– Нет.

– Где он купил коньяк? Установили?

– Нет. Марочный коньяк в Мубеке не продавался. Алишер запросил Сырдарью и Ургут, куда ездил Артыков…

Какаджан резко замолчал и продолжил деловитым тоном: – Ну, я, пожалуй, буду собираться. Мне надо опросить владельцев автотранспорта…

Видно, кто-то из начальства вошел в кабинет.

– Извини, Какаджан! – сказал Халматов. – Я, кажется, увлекся. Спасибо тебе.

– Не за что… Завтра я дежурю с утра. Может, зайдете?

Прибежал Улугбек, сбросил кроссовки в прихожей.

– Папа, ты дома? – Лицо сына было злое, а глаза – красные.

– Дома, сынок, дома, – Надежда ничего не заметила – доглаживала в столовой кружевную, с жабо, любимую кофточку. – Теперь папа будет бывать с нами чаще… А то у других отцы – все праздники и все вечера дома, – Надежда повесила кофточку на стул, вышла в прихожую, – а наш – все на службе…