Текст книги "Жена бургомистра"

Автор книги: Георг Мориц Эберс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

IV

Перед высокой ратушей толпилось множество горожан. Известие о поражении Людвига Нассауского быстро облетело все восемнадцать кварталов города, и каждому хотелось узнать подробности, выразить перед своими единомышленниками печаль и опасения и услышать, какие меры предполагает принять совет в ближайшем будущем.

Два вестника слишком хорошо подтвердили сообщение господина Матенессе ван Вибисма. Людвиг был убит, брат его Генрих до сих пор еще не был найден, а войско было совершенно разбито.

В это время к окну подошел городской секретарь ван Гоут, который утром давал мальчикам урок, и сообщил горожанам, какой чувствительный удар нанесен свободе страны. В энергичных словах он требовал от них постоять за правое дело своей жизнью и достоянием.

Эта речь вызвала громкое одобрение. В воздух полетели пестрые шапки и шляпы с перьями, шпаги и палки поднялись вверх, а женщины и дети, толпившиеся среди мужчин, махали платками и своими звонкими голосами перекрикивали горожан.

Члены национальной гвардии сошлись вместе, чтобы поручить своему начальнику передать собравшемуся совету уверение в том, что гвардия готова до последней капли крови и до последнего пфеннига стоять за Вильгельма Оранского и предпочитает умереть за дело Голландии, нежели жить под игом испанской тирании. Среди них было немало серьезных и глубоко огорченных лиц, так как эти люди, пополнившие ряды своими собственными избранниками, все добровольно встали на сторону принца Оранского. Его горе сообщалось и им, а тяжелое положение страны раздирало им сердце. Когда у окон показались четыре бургомистра, восемь городских судей и присутствующие члены городского общинного совета, многосотенная толпа запела песню гёзов[15]15
  Гёзы (от франц. gueux – нищие) – в период Нидерландской буржуазной революции (1566-1609) первоначально прозвище нидерландских дворян, выступивших против испанской тирании, затем боевое название народных повстанцев, которые на суше (лесные гёзы) и на море (морские гёзы) вели борьбу против испанцев и их пособников.


[Закрыть], которую уже давно начинали затягивать отдельные голоса; когда при заходе солнца воодушевленный народ расходился и, взявшись по двое или по трое под руки, или поодиночке, шли с этой песней по дороге в кабачки, чтобы освежительным напитком подкрепить в себе уверенность в лучших днях и рассеять иные основательные опасения, тогда на лейденском рынке и на соседних улицах все имело такой вид, как будто бы только что перед ратушей было прочитано известие о победе.

Хотя крики «виват!» и песня гёзов звучали громко, но столько сотен голландских глоток могли бы потрясти воздух гораздо более сильными звуками.

Именно такой вывод был сделан тремя хорошо одетыми горожанами, которые проходили по широкой улице к Синему камню. Старший из них сказал своим спутникам:

– Вот теперь они хвастаются, кричат и кажутся сами себе великими, но подождем немного – скоро все пойдет иначе.

– Избави нас, Боже, от самого худшего! – ответил другой. – Но теперь, наверное, испанцы подступят снова, и я знаю нескольких в своем квартале, которые на этот раз не захотят сопротивляться.

– Они правы, тысячу раз правы! Альба вовсе не реквизитор, и если мы добровольно предадимся под защиту короля…

– То не будет никакого кровопролития и все может устроиться к лучшему.

– Я тоже больше люблю голландцев, чем испанцев, – сказал третий.

– После Моокской равнины сопротивление бесполезно. Оранский может быть отличным господином, но своя рубашка все-таки ближе к телу.

– И, в сущности, ведь только для него мы должны поставить на карту свою жизнь и достояние.

– Моя жена еще вчера говорила это!

– Оранский делу не поможет, он менее, чем кто-либо! Поверьте, многие думают так же, как мы. Если бы было иначе, то крики гёзов раздавались бы гораздо громче.

– На трех умных всегда приходится пять дураков, – сказал старший из трех горожан. – Я, по крайней мере, остерегся драть горло.

– Ну что особенного скрывается за этими криками о свободе? Альба жег приверженцев Библии, а де ла Марк[16]16
  Де ла Марк Гильом, граф (1542-1578), примкнул к «Компромиссу». Осужденный на смерть Альбом, бежал к Вильгельму Оранскому, который назначил его своим помощником по управлению Голландией, однако в 1573 году был арестован по обвинению в хищении государственных средств и после суда смещен. Настоящей причиной смещения графа, вероятно, послужили его жестокие расправы с католическим духовенством и несогласие с провозглашавшейся Вильгельмом политической веротерпимостью.


[Закрыть] вешал попов. Моя жена охотно посещает мессу, но тайком, как будто делает что-то нехорошее.

– Мы также придерживаемся старой веры…

– Здесь одна вера, там другая. Мы – кальвинисты, но мне уже надоело бросать в пасть Оранскому свои пфенниги. И мне не доставляет ни малейшего удовольствия опять уничтожать то, что я только что начал.

– Только не выдадим друг друга, – предостерег старший. – Люди не смеют высказать свое истинное мнение, и всякий оборванный нищий желает изображать героя. Но я говорю вам, что во всяком квартале и во всяком цехе, даже в совете и среди бургомистров, найдется достаточно разумных людей.

– Тише, – сказал шепотом второй горожанин, – вот идет ван дер Верфф с городским секретарем и молодым господином фон Нордвиком. Эти хуже всех.

Трое названных шли по широкой улице, не громко, но с жаром разговаривая.

– Мой дядя прав, господин Питер, – сказал Ян ван дер Доес, тот самый высокий человек, который сегодня утром дал Николаю ван Вибисма добрый совет, – это не поможет. Вы должны отыскать принца и посоветоваться с ним.

– Да, пожалуй, – ответил бургомистр, – завтра я отправлюсь в путь.

– Даже не завтра! – прервал его городской секретарь. – Принц ездит быстро, и если вы не застанете его в Дельфте…

– Поезжайте раньше меня, – попросил его ван дер Верфф, – у вас есть протокол нашего заседания.

– Я не могу, но странно, что у вас, друга принца, именно сегодня, сегодня в первый раз не хватает энергии!

– Вы правы, Ян! – воскликнул бургомистр. – Вы должны знать также, что меня удерживает сегодня дома.

– Может быть, это что-нибудь такое, что вы могли бы возложить на друга. Я к вашим услугам, – сказал господин фон Нордвик.

Ван дер Верфф ударил по руке, которую ему протянул молодой дворянин, но сказал, улыбаясь:

– Нет, сударь, нет! Вы знаете мою молодую жену! Сегодня мы должны были справлять первую годовщину нашей свадьбы, а я, к стыду своему, за всеми этими заботами совершенно забыл об этом.

– Жестоко, жестоко, – сказал тихо городской секретарь. Затем он выпрямился и решительным тоном прибавил: – Но все-таки, будь я на вашем месте, я поехал бы, несмотря на госпожу Марию.

– Так что, вы поехали бы сегодня же?

– Да, сегодня, потому что завтра будет, может быть, уже слишком поздно. Кто знает, как скоро у нас опять заложат выход, а прежде чем решаться на крайние меры, необходимо узнать мнение принца. Он голова, а мы руки. Вы, сударь, ближе с ним, чем кто-нибудь из нас.

– И одному только Богу известно, с какой бы радостью я привез ему в эти печальные часы доброе слово. Но сегодня это, пожалуй, уж не удастся. Вестник поехал дальше на моем Буром.

– Возьмите моего Рыжего; он и быстрее вашего, – ответил фон Нордвик.

Ван дер Верфф быстро ответил:

– Благодарю вас, завтра, как можно раньше, я попрошу привести его.

У городского секретаря вся кровь бросилась в голову. Он с негодованием засунул руку между поясом и курткой и воскликнул:

– Пришлите вашего Рыжего мне, если позволит господин бургомистр.

– Нет, пошлите его мне, – спокойно прервал его Питер. – Чему быть, того не миновать. Я поеду сегодня же.

Мужественное лицо ван Гоута сразу просияло, и, хватая обеими руками руку бургомистра, он радостно сказал:

– Благодарю вас, господин Питер, и не сердитесь на меня: вы знаете, какая у меня горячая голова. Пошлите вашу молодую супругу, если ей будет скучно, к моей жене.

– И к моей, – прибавил Нордвик. – Странная вещь эти словечки: «могу» и «должен». Чем свободнее и лучше человек, тем вернее первое слово делается у него рабом второго.

– И все-таки я готов пари держать, господин Питер, что ваша жена сегодня смешает эти словечки и будет уверена, что вы грубо оскорбили «я должен». Плохие теперь времена настали для «могу»!

Ван дер Верфф кивнул в знак согласия и затем кратко и решительно изложил своим друзьям то, что он намеревался сообщить принцу.

Перед его домом они расстались.

– Скажите государю, – сказал при прощании ван Гоут, – что мы готовы к самому худшему. Мы не поддадимся ему и будем мужественны.

Во время этой тирады Ян Дуза (Нордвик) измерял глазами своих товарищей, его губы дрожали, как всегда, когда его сердце охватывало сильное волнение, и на его умном лице светились радость и уверенность, когда он воскликнул:

– Мы трое это выдержим! Мы крепко стоим на ногах. Тиран может сломать нам шею, но он не согнет нас. Жизнь и кровь, все имение и достояние, все, что человеку дорого, мило и нужно, мы отдаем за высшее из всех благ.

– Да, – серьезно и громко сказал ван дер Верфф, и за ним с жаром повторил это городской секретарь:

– Да, да и в третий раз – да!

Одну минуту руки единомышленников крепко сжимали одна другую. Этот час связал их немой клятвой, и когда господин фон Нордвик направился в одну сторону, а ван Гоут в другую, то встречавшиеся с ними горожане думали, что их высокие фигуры еще более выросли за эти последние часы.

Бургомистр немедленно прошел в комнату своей жены, но ее там не было. Она вышла с его сестрой за ворота.

Служанка принесла в его комнату свечу; он прошел за нею, проверил замки своих пистолетов, опоясался старой шпагой, положил, что было нужно, в седельную сумку и стал, совершенно увлеченный своей задачей, с высоко поднятой головой задумчиво ходить взад и вперед по комнате.

Рыжий конь господина фон Нордвика стучал копытами о мостовую у ворот, и вечерняя звезда поднялась уже высоко над крышами. Вот заскрипела дверь.

Он сошел в вниз, но увидел не жену, а Адриана, возвращающегося домой. Тогда он поручил мальчику передать от него горячий привет матери и сказать ей, что ему было крайне необходимо по важнейшему делу отправиться к принцу.

Старая служанка уже вымыла и раздела Лизочку. Она принесла ему ребенка завернутым в одеяло. Он поцеловал маленькую головку, которая улыбалась ему из своей странной скорлупки, прижался губами ко лбу Адриана, велел ему еще раз поклониться матери и поскакал по дороге в Марендорп.

Когда бургомистр достиг Стефаниева монастыря, ему встретились у Рейнсбургских ворот две женщины. Он их не заметил, но младшая откинула на голове платок, посмотрела ему вслед и, крепко сжав руку своей спутницы, негромко воскликнула:

– Это был Питер!

Госпожа Варвара подняла голову и отвечала:

– Хорошо, что я не пуглива! Оставь только мою руку, Мария! Ты говоришь о том рыцаре, что едет там по улице святой Урсулы?

– Да, это Питер.

– Глупости, дитя. У Бурого ноги короче, чем у этого длинноногого верблюда. И к тому же в такое позднее время Питер никогда не выезжает за город!

– Но это был он! – уверенно заявила Мария.

– Сохрани нас, Господи! Ночью и липа похожа на бук. Если он сегодня не вернется домой, славно это будет!

Последние слова вырвались у госпожи Варвары против воли. До сих пор она благоразумно не подавала никакого вида, что догадывается о том, что между Марией и ее мужем не все ладно, и все-таки она отлично понимала, что происходит с ее молодой невесткой.

Это была умная и много испытавшая женщина, которая, разумеется, умела вполне оценить все значение своего брата для общего дела; она шла даже так далеко, что была уверена, что, кроме принца Оранского, ни один человек не был способен довести дело освобождения отечества до желанной цели, исключая Питера; но она чувствовала, что ее брат не прав по отношению к Марии, и так как Варвара была справедливой женщиной, то она молча стала на ее сторону против мужа, пренебрегающего своей женой.

Долго они шли рядом молча. Наконец вдова остановилась и сказала:

– Может быть, принц потребовал Питера к себе! В такое время и после таких ударов все возможно. Может быть, пожалуй, что ты и не разглядела!

– Это точно был он! – ответила решительно Мария.

– Бедняга! – продолжала Варвара. – Тяжела для него будет такая скачка! Много чести, много и тяжести! У тебя нет никакой причины вешать голову: завтра или послезавтра твой муж опять вернется. А я, посмотри на меня, Мария, твердо и прямо, я прохожу свою жизнь и весело делаю то, что должна делать; щеки мои румяны, ем я с аппетитом, а ведь я должна отказываться от самого дорогого. Вот уже десять лет, как я несу свое вдовство, мою Гретхен сосватали у меня на сторону, а Вильгельма я сама послала на море к гёзам. Всякий час может унести его у меня, так как его жизнь сплошная опасность. Что есть у вдовы, кроме ее единственного сына? А я и им пожертвовала для всеобщего дела. Это будет потяжелее, чем отпустить мужа в годовщину свадьбы на несколько часов. Ведь, наверное, он делает это не для своего удовольствия!

– Вот мы и дома! – сказала Мария и ударила молотком. Траутхен открыла дверь, и еще на пороге Варвара спросила у нее:

– Дома господин?

Как она и ожидала, ответ был отрицательный. Адриан передал поклоны отца, Траутхен принесла ужин, но разговор не клеился и не переходил за пределы «да» и «нет».

Быстро проговорив про себя молитву, Мария поднялась и сказала, обращаясь к Варваре:

– У меня болит голова. Мне хотелось бы лечь в постель.

– Иди с Богом! – ответила вдова. – Я лягу в соседней комнате и оставлю дверь открытой. В темноте да тишине приходят черные мысли!

Мария горячо поцеловала свою золовку и легла спать, однако заснуть не могла и беспокойно переворачивалась с боку на бок до самой полуночи.

Услышав в соседней комнате покашливание Варвары, она приподнялась и спросила:

– Сестрица, ты спишь?

– Нет, дитя. Что, тебе нездоровится?

– Нет; но мне так страшно, меня мучают тяжелые мысли.

Варвара сейчас же зажгла ночник, внесла его в спальню и присела на край постели.

Сердце ее сжалось болью, когда она взглянула на юное, прелестное существо, одиноко и печально лежавшее на широкой постели и мучившееся горькой тоской, которая не давала ей заснуть.

Никогда еще она не видела Марию такой дивнопрекрасной. Как ангел печали лежала она в своей белой ночной одежде на белых подушках.

Варвара не могла удержаться, чтобы не отстранить рукой волосы с ее лба и не поцеловать ее слегка зарумянившиеся щеки.

Мария с благодарностью взглянула в ее маленькие светлоголубые глаза и сказала умоляющим голосом:

– Я бы хотела тебя спросить.

– Ну?

– Но ты должна сказать мне честно всю правду.

– Много требуешь!

– Я знаю, что ты справедлива, но все-таки есть…

– Ладно, давай без предисловий!

– Был ли Питер счастлив со своей первой женой?

– Да, дитя, он был счастлив.

– И ты знаешь это не только от него, но тебе говорила это и покойная Ева?

– Да, да, сестрица.

– А ты наверное не ошибаешься?

– Нет, в этом случае, конечно, нет! Но откуда у тебя такие мысли? «Предоставь умершим погребать своих мертвецов!» – говорится в Писании. Ну, повернись же и постарайся заснуть!

Варвара вернулась к себе в комнату, но прошло много часов, прежде чем Мария забылась желанным сном.

V

На следующее утро двое всадников в опрятных ливреях остановились перед большим домом на Дворянской улице, недалеко от рынка. Третий водил за поводья двух статных пегих коней. Конюх держал под уздцы длинногривого клеппера[17]17
  Немецкая порода лошадей.


[Закрыть] в пестром уборе. На нем должен был ехать молодой негр, который стоял в дверях и удерживал на почтительном расстоянии уличных мальчишек, которые отваживались приблизиться к нему; для этого он страшно вращал глазами и скалил белые зубы.

– Куда они девались? – сказал один из всадников. – Дождь не заставит себя нынче долго ждать.

– Конечно, нет! – ответил другой. – Небо сегодня серо, как мой старый войлок. И только мы въедем в лес, дождь непременно начнется.

– И так уж моросит.

– Больше всего я не люблю такой сырой и холодной погоды.

– Застегни покрепче пистолетные кобуры. Чемодан за седлом у молодого господина лежит не совсем прямо. Так. Наполнила ли кухарка твою фляжку?

– Темным испанским. Я ее спрятал здесь.

– Ну, тогда можно отправляться. Если у человека мокро внутри, то ему и внешняя влага нипочем.

– Подведи коней к дверям. Я слышу шаги господина.

Всадник не ошибался. Раньше, чем его приятелям удалось заставить стоять на месте того жеребца, который был повыше, внизу послышались голоса его хозяина, господина Матенессе ван Вибисма, и его сына Николая.

Они дружески простились с молодой девушкой, у которой был более низкий голос, чем у мальчика подростка.

Когда старший ван Вибисма ухватился уже за гриву коня и занес ногу, чтобы перекинуть ее через луку, к нему подошла девушка, стоявшая до тех пор в прихожей. Она положила свою руку на руку Вибисмы и сказала:

– Еще слово, дядя, но только тебе одному.

Не выпуская из своей руки гривы коня, барон произнес с любезной улыбкой:

– Если только это не будет слишком тяжело для коня: тайна из прелестных уст имеет большой вес!

С этими словами он нагнул ухо к племяннице. Но та, казалось, вовсе не имела намерения говорить шепотом. Она не подошла к нему ближе и сказала, только слегка понизив голос, по-итальянски:

– Объяви, пожалуйста, отцу, что я здесь не останусь.

– Но, Хенрика…

– Скажи ему, что я не сделаю этого ни в коем случае.

– Кузина тебя не отпустит.

– Коротко и решительно: я здесь не останусь!

– Я исполню твое желание, если тебе угодно, но только в несколько смягченной форме.

– Как хочешь. Итак, скажи, что я поручила тебе просить его взять меня отсюда. Если он сам не может являться в это еретическое гнездо, за что я вовсе не хочу осуждать его, то он должен по крайней мере прислать мне лошадей или карету.

– А твои основания?

– Они так вески, что я не хочу еще более отягчать твой багаж. Отправляйтесь, иначе седло станет мокрое, прежде чем вы отъедете.

– Итак, я могу обещать Гогстратену?

– Нет, таких вещей нельзя писать, да и не нужно. Скажи отцу, что я не останусь у тети и хочу домой. Прощай, Ника! Высокие сапоги и зеленая суконная куртка идут тебе гораздо больше, чем шелковые тряпки.

Хенрика послала воздушный поцелуй юноше, который уже вскочил в седло, и поспешила в дом.

Ее дядя пожал плечами, вскочил на жеребца, завернулся плотнее в темный плащ, сделал знак Николаю подъехать к нему и поехал с ним вперед, в сопровождении слуг.

Пока дорога шла городом, они не обменялись ни одним словом; но перед воротами Вибисма сказал:

– Хенрике скучно в Лейдене, ей хотелось бы назад к отцу.

– Да, нелегко, должно быть, ужиться с тетей, – ответил юноша.

– Она стара и больна, и ее жизнь прошла невесело.

– Но ведь она была когда-то красива? От прежней красоты теперь немного осталось, но глаза ее до сих пор такие же, как на портрете, и притом она так богата!

– Богатство не делает счастливым.

– Почему же она все-таки осталась старой девой? Барон пожал плечами и ответил:

– Разумеется, здесь дело не в женихах, которыми она мало интересовалась.

– Почему же она тогда не пошла в монастырь?

– Кто знает! Понять женское сердце еще труднее, чем твои греческие книги. Ты позже и сам в этом убедишься. О чем ты разговаривал с кузиной, когда я вошел?

– Видишь ли, – ответил мальчик и, взяв в рот уздечку, снял с левой руки перчатку. – Она надела мне на палец это кольцо!

– Благородный изумруд! Вообще она неохотно расстается с подобными вещами.

– Сначала она мне предложила другое кольцо и сказала, что она дарит его мне, чтобы загладить удар, который я получил вчера, как верный приверженец короля. Не смешно ли?

– Я думаю, больше чем смешно!

– И не в моем характере принимать подарки за синяки, поэтому я быстро отдернул руку и сказал, что ученики унесли домой и от меня кое-что на память и что в награду за это я мог бы, пожалуй, взять простое кольцо.

– Правильно, Ника, правильно!

– И она так сказала; спрятала маленькое колечко снова в ящик, отыскала это, и вот оно у меня на руке.

– Дорогая штука! – пробормотал барон и подумал про себя: «Этот подарок тоже хороший знак. Он и Гогстратены ее ближайшие наследники, и если глупая девочка не выдержит у нее, то может быть…»

Но он не успел додумать своих соображений, как юноша перебил его восклицанием:

– Вот уже начинается дождь. Не правда ли, эти испарения на лугу очень похожи на облака, упавшие с неба? Я замерзаю!

– Натяни же плащ!

– Какой дождь и изморось! Можно подумать, что опять настала зима. Вода в канавах кажется совершенно черной, а там… Взгляни-ка, что это такое?

На дороге была расположена корчма, а перед ней рос совершенно особняком очень высокий старый вяз. Его ствол, нагой, как мачта, возвышался прямо, словно свеча, и разветвлялся только на высоте дома. Весна не повесила еще ни одного листочка на ветви, но все-таки было на что взглянуть на обнаженной вершине дерева. К одной из веток был прикреплен небольшой флаг цветов Оранского дома, на другой же висела большая кукла, которую издали легко было принять за человека, одетого в черное, на третьей качалась старая шляпа, а на четвертой ветке торчал кусок белого картона, на котором большими черными буквами, которые дождь уже начинал стирать, было написано:

«Оранскому Божья помощь, испанцам смерть! Вот завет Питера Кватгелата!»

Это пестро разукрашенное дерево в сером и холодном тумане дождливого апрельского утра вовсе не производило приятного впечатления. Рядом с куклой, качавшейся от ветра в разные стороны, уселись на ветке вороны, принимая ее, вероятно, за повешенного человека. Должно быть, это были не слишком понятливые птицы, так как вот уже несколько лет, с тех самых пор как в Голландии водворились испанцы, места казни никогда не оставались пустыми. Вороны каркали, словно досадуя, но все-таки оставались на дереве, которое они, вероятно, принимали за виселицу. Прочее убранство дерева и мысль о ловком смельчаке, взобравшемся на такую высоту, чтобы подвесить куклу, резко и оскорбительно дисгармонировало с пародией на казнь.

Тем не менее Николай громко рассмеялся, увидя на вершине вяза все эти чудеса, и, указывая вверх пальцем, сказал:

– Вот так плоды там висят!

Но тотчас же у него пробежал мороз по спине: он увидел, что ворон сел на черную куклу и так сильно ударил в нее своим крепким клювом, что она тут же закачалась, как маятник, вместе с ним.

– Что значит эта чепуха? – спросил барон, обращаясь к ехавшему вслед за ними слуге, малому не из робкого десятка.

– Это как будто бы вывеска гостиницы, – ответил тот. – Вчера при свете солнца все выглядело довольно весело, но сегодня б-ррр… это просто ужас!

Глаза дворянина не были настолько зорки, чтобы прочесть надпись на доске. Когда Николай прочел ее ему, он выругался про себя. Затем снова обратился к слуге:

– И что же, эта дурацкая штука привлекает к ловкому хозяину гостей?

– Да, господин, и, клянусь душой, вчера, когда еще не было всех этих воронов наверху, это выглядело чертовски смешно! Просто нельзя было смотреть без смеха. Пол-Лейдена стояло перед вывеской, и мы вышли вместе с толпой. Вот-то суматоха и шум были на лужайке под деревом! Волынки, гобои – гобои, волынки, скрипки просто не умолкали. При этом народ разошелся и ликовал так, что у меня до сих пор звон в ушах. Играли, танцам не было конца. Парни бросали в воздух подвязки в такт гудку; летели сюртуки, все ходили парами с девушками под руку, а в левой руке, высоко над головой, держали кружки пива, так что только пена брызгала. И так все кричали и веселились, будто бы каждый цветочек в траве превратился в золотой гульден. А сегодня, святой Флориан, – такой дождь!

– Он как раз подходит к тем предметам наверху! – воскликнул барон. – От такого ливня трут совсем отсыреет, иначе я вытащил бы пистолет и выстрелил бы в этого паршивого защитника свободы и в то пестрое чучело на дереве.

– А вон там танцевали! – заметил слуга, указывая на примятую траву.

– Народ совершенно сбесился! – воскликнул дворянин. – Сегодня танцы и ликование, а завтра ветер сбросит с дерева и флаг, и войлочное чучело, и вместо черной куклы они сами попадут на виселицу. Тише, конь! Град беспокоит животных! Отстегни чемодан, Геррат, и дай молодому человеку покрывало.

– Сейчас, господин! Не лучше ли будет, если вы войдете сюда, пока лошадь успокоится? Святой Флориан! Посмотрите-ка, какой кусок льда в гриве у вашего жеребца! Не меньше голубиного яйца! Под навесом уже стоят два коня, а пиво у Кватгелата не дурное!

Дворянин посмотрел вопросительно на сына.

– Войдем туда, – сказал тот, – мы приедем в Гаагу достаточно рано. Посмотри только на бедного Бальтазара, как он щелкает зубами. Хенрика говорит, что он крашен, но если бы она увидела, как хорошо на нем держится краска в такую погоду, она взяла бы свои слова назад.

Ван Вибисма повернул к дому обеспокоенного градом коня, от которого подымался пар и падали капли дождевой воды, и через несколько минут переступил со своим сыном через порог корчмы.