Текст книги "Жена бургомистра"

Автор книги: Георг Мориц Эберс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Поручи нам эту работу, Питер, – воскликнула Мария. – У нас есть такая же потребность, как у вас, сделать что-нибудь на благо великого дела.

– И, поверьте мне, – прибавила госпожа ван Гоут, – мы гораздо легче получим доступ в кладовые и погреба, нежели судебные пристава и служители, которых горожанки боятся.

– Женщины на городской службе, – сказал задумчиво бургомистр. – Признаться по чести… однако о вашем предложении все-таки стоит подумать… Сегодня фрейлейн чувствует себя, кажется, повеселее!

Мария с неудовольствием взглянула на Хенрику, которая совсем наклонилась к столу, показывая Георгу кольцо. При этом она со смехом говорила:

– Вы не желаете знать, что это значит? Посмотрите сюда: змея, которая сама себя жалит в хвост.

– Знаю, – ответил юнкер, – символ самоистязания.

– Верно, однако она имеет и другое значение, и вы можете заметить это себе, господин рыцарь. Знаете ли вы, что такое вечность и вечная верность?

– Нет, фрейлейн Хенрика, в Иене меня не научили быть таким глубокомысленным.

– Разумеется. Ведь ваши учителя были мужчины. Мужчины и верность, вечная верность!

– Далила, которая выдала Самсона филистимлянам, была мужчиной или женщиной? – спросил ван Гоут.

– Она была женщиной. Исключение только подтверждает правило. Не правда ли, Мария?

Бургомистерша не ответила, но только молча кивнула. Затем она с негодованием отодвинула свой стул, и обед был окончен.

XXVIII

Проходили дни и недели; за июлем последовал жаркий август, который также подходил к концу. Испанцы все еще стояли лагерем вокруг Лейдена, и город был очень похож на тюрьму.

Солдаты и вооруженные граждане исполняли свою службу вяло и с неохотой; в ратуше дел было предостаточно, но работа местных властей была печальна и безрадостна; от принца и от Штатов не приходило да и не ожидалось никаких известий, поддерживающих надежды осажденных на помощь, и все, о чем приходилось думать и советоваться, относилось к возрастающей нужде и к страшному спутнику войны, чуме, которая вступила в Лейден одновременно с голодом. Притом с недели на неделю возрастало число недовольных. Друзья старого порядка все громче возвышали свой голос, и уже не один приверженец свободы, видя истощение своих близких, примкнул к сторонникам испанцев и желал сдачи города. Дети по-прежнему ходили в школу и собирались на площадях для игры, но уже редко среди них вспыхивало веселое и задорное оживление прежнего времени, и уже не было и в помине румяных щек у мальчиков и пухленьких ручек у девочек. Нуждающиеся стянули свои пояса, но куска хлеба, который выдавался от города на каждого человека, уже не было достаточно для утоления голода и поддержания жизни.

Юнкер Георг уже давно поселился в доме ван дер Верффа.

Утром 29 августа он возвращался домой с прогулки. В руке он держал арбалет, а через плечо у него висела сумка. Не поднимаясь по лестнице, он прямо прошел в кухню к Варваре. Вдова встретила его дружеским кивком головы, серые глаза ее светились при этом так же, как и прежде, но ее круглое лицо осунулось, и бледные губы не трогала даже печальная улыбка.

– Ну что вы сегодня принесли в вашей сумке? – спросила она юнкера.

Георг запустил руку в охотничью сумку и сказал с извиняющейся улыбкой:

– Хороший, жирный бекас и четыре жаворонка; уж вы сами знаете.

– Бедные пташки. А это еще что за штука? Без головы, без ног и тщательно ощипанная! Юнкер, юнкер, это что-то подозрительное!

– На сковородку она годится, а как ее называют, не все ли равно?

– Однако. Положим, что никому неизвестно, от чего люди толстеют; но все-таки ведь Господь Бог не всякую тварь создал для человеческого желудка.

– Ведь я уже сказал, что это можно есть. Это короткоклювый кулик, птица из рода corvus, вылитый corvus!

– Corvus! Ну его, я боюсь этой дряни… вот перышко под крылом… Иисус, Мария! Да ведь это ворон!

– Это corvus ; я уже сказал вам. Положите эту птицу в уксус и изжарьте ее с кореньями; вам это понравится не хуже настоящего бекаса. Дикие утки встречаются теперь уже не каждый день, как недавно, а воробьи становятся такой же редкостью, как зимой розы. Всякий мальчуган стоит на стойке со своим луком, а на дворах их стараются изловить под решетом и клейкими прутьями. Как поживает эльфочка?

– Не называйте ее так! – воскликнула вдова, – Оставьте ей, пожалуйста, ее христианское имя. Она бледна, как полотно, и со вчерашнего дня отказывается пить молоко, которое мы за большие деньги доставали для нее каждый день. Бог знает, что-то еще будет? Взгляните-ка на этот кочан капусты. А этот несчастный кусок кости!… Прежде он показался бы мне слишком дурным даже для собаки, а теперь! Целый дом должен удовольствоваться им. К ужину я сварю кожу от ветчины с вином и подам к столу немного мучной каши. И какой великан этот Питер! Откуда он берет силы, одному Богу это известно! Но он стал похож на тень. Марии нужно не больше, чем птице, а бедняга Адриан часто со слезами встает из-за стола, но при этом все-таки отламывает несколько кусочков хлеба от своего тоненького ломтя для Лизочки; я знаю это. Просто жалость берет. А все-таки говорится: по одежке протягивай ножки, нужда законов не знает, и береги денежку про черный день. Третьего дня мы, как и прочие, снова показали, что у нас еще осталось. Завтра нужно сдать все, что превышает запас на две недели, и Питер не желает, чтобы удержали хоть один мешок муки, но как пойдет дальше, и что-то с нами будет… Милосердное небо!

При последних словах вдова громко всхлипнула и плача продолжала:

– Откуда только вы берете силы? Жалкий кусок мяса в ваши годы, капля на раскаленный камень!

– Господин ван Акен дает мне в прибавок к моему пайку сколько только может из своих запасов. Я-то перенесу, но что я видел сегодня у портного, который чинит мое платье!

– Ну?

– У него двое детей умерли от голода!

– Внизу у ткачей тоже! – всхлипнув, прибавила Варвара. – Такие славные люди! Молодая женщина четыре дня тому назад разрешилась от бремени, а сегодня утром и мать, и дитя угасли от слабости, угасли, как свечка, которая сгорела и должна погаснуть. У суконщика Петерсона отец и все пятеро детей скончались от чумы. Кого это не тронет?

– Переставьте, перестаньте! – сказал, содрогнувшись, Георг. – Мне нужно сойти во двор для обучения солдат.

– А это, на что это нужно? Испанцы не нападают, они предоставляют все дело голодной смерти. Ваше фехтование только увеличивает голод, а эти бедные высохшие селедки едва двигают собственными членами.

– Неправильно, матушка, неправильно! – ответил Георг. – Деятельность и движение заставляют их держать высоко голову. Когда господин фон Нордвик просил меня заняться с ними вместо покойного Аллертсона, он знал, что делал.

– Ах да, вы говорите о плуге, который не ржавеет. Может быть, вы правы; однако, прежде чем пойдете на работу, выпейте-ка глоточек отсюда. Что касается вина, то мы все-таки в лучшем положении. Когда люди заняты делом, то они по крайней мере не бунтуют, как третьего дня бедняки из добровольцев. Слава Богу, что они ушли!

В то время как вдова наливала стакан вина, в кухню вошла мать музыканта Вильгельма и поздоровалась с Варварой и юнкером. Она держала под платком сверток и крепко прижимала его к груди. Она по-прежнему была достаточно полна, но полнота ее, которая несколько месяцев тому назад дышала цветущим здоровьем, теперь, казалось, превратилась в давящую ее тяжесть.

Она взяла свой сверток в правую руку и сказала:

– Я принесла тут кое-что для вашей Лизочки. Мой Вильгельм славный человек…

Вдруг она остановилась и спрятала подарок в прежнее место. Она заметила ощипанную дичь юнкера и, переменив тон, продолжала:

– У вас уже есть голубь… Тем лучше! У городского секретаря маленькая тоже начала уже чахнуть. До завтра, если Богу будет угодно.

Она хотела уже идти, но юнкер удержал ее и сказал:

– Вы ошибаетесь, почтенная госпожа. Эту птицу я сегодня застрелил, и уж должен признаться, матушка, что моя птица из рода corvus – самая жалкая ворона.

– Я так и думала, – воскликнула вдова. – Вот мерзость-то!

При этом она ткнула пальцем в грудь птицы и задумчиво прибавила:

– А все-таки у этой птички есть мясо.

– Ворона! – воскликнула жена сборщика податей, всплеснув руками. – Впрочем, кое-где собаки и кошки уже сидят на вертеле и отправляются на сковороды. Вот вам голубь.

Варвара так осторожно развернула жаркое, как будто оно могло рассыпаться у нее под пальцами, и, взвешивая его на руке, любовно посматривала на него; но мать музыканта сказала:

– Вот уже четвертый, которого режет Вильгельм. Он говорит, что это был славный летун. Он как раз предназначал его для вашей Лизочки. Набейте его хорошенько желтым тестом, не слишком твердым и совсем немножко подслащенным. Это понравится ребенку и принесет ей пользу, потому что исходит от доброго сердца. Отложите-ка эту птичку. Знаете, когда кого хорошо знал, тяжело видеть того мертвым.

– Награди вас Бог! – воскликнула Варвара, пожимая руку честной старухе. – О это ужасное время!

– Все-таки есть еще кое-что, за что можно поблагодарить!

– Конечно, потому что в аду еще хуже, – ответила вдова.

– Не грешите! – упрекнула ее старушка. – У вас только один больной в доме! Можно поговорить с госпожой Марией?

– Она в мастерских, понесла людям немного нашего мяса. У вас тоже так мало муки? Коров еще есть несколько на лугу, но зерно как будто кто-то метлой смел; на рынке не достать уже ни одного фунта. Может быть, и вы сделаете глоточек, кумушка? Не позвать ли невестку?

– Я сама разыщу ее. Цены на рынке становятся уже невтерпеж. Мы ничего не можем добиться, но Мария вразумляет людей.

– Лавочников на рынке? – спросил юнкер.

– Да, господин фон Дорнбург. Эта нежная женщина способна на такие поступки, что просто не поверишь. Когда третьего дня снова пришлось исследовать, сколько запасов имеется в каждом доме, то меня и других люди встречали очень угрюмо, а некоторые даже прямо указывали нам двери. Но она входила к самым грубым, и перед ней, как перед израильским народом морские волны, открывались погреба и кладовые. Как она это делает, одному Богу известно, но люди совершенно не в состоянии противиться ей.

Георг глубоко вздохнул и вышел из кухни. На дворе он нашел уже несколько городских солдат, добровольцев и членов национальной гвардии, с которыми хотел попрактиковаться в фехтовании. Ван дер Верфф для этой цели отдал в распоряжение свой двор, и, наверное, в Лейдене не было ни одного человека, который был бы более способен занять место честного Аллертсона, чем молодой немец.

Варвара была не совсем не права. Ученики Георга действительно имели довольно истощенный и жалкий вид, но некоторые в школе покойного Аллертсона научились отлично владеть шпагой и всем сердцем были преданы своему делу.

Среди двора стояла набитая паклей и обтянутая кожей человеческая фигура, у которой к левой стороне груди был прикреплен красный листок в форме сердца. В это сердце должны были колоть менее искусные, чтобы напрактиковать руку и глаз; остальные становились в пары друг против друга и под руководством Георга вступали в безопасный поединок тупыми рапирами.

Юнкера мутило от голода, когда он вошел в кухню к Варваре, так как большая половина его хлебного пайка осталась у несчастного портного; но вино Варвары подкрепило его, и, собравшись с силами, он, приободренный, пошел к бойцам. Его воротник полетел на скамейку, пояс был стянут туже, и он стоял перед солдатами в белой рубашке.

Как только раздалась его команда, окно в комнате Хенрики с шумом захлопнулось. Прежде она, напротив, часто раскрывала его, когда начинались военные упражнения, и даже не стеснялась иногда хлопать в ладоши и кричать во двор «браво!» Но это время давно миновало, и вот уже несколько недель как у нее не находилось ни одного слова, ни одного взгляда для юнкера. Еще ни одному мужчине она не шла так навстречу, ни один князь не мог бы заставить ее так добиваться своего расположения. А он? Сначала он выказывал ей холодность, а потом стал избегать ее все старательнее и старательнее. Ее гордость была глубоко уязвлена. Она давно уже забыла свое намерение отвлечь его от Марии; и, кроме того, что-то, она сама не знала что, пробежало между ней и молодой женщиной. Не проходило ни одного дня, чтобы она не встретилась с ним, и она радовалась, если могла показать ему, что она не только совершенно равнодушна к нему, но что ей даже вовсе неприятно видеть его. Плен тяжело томил ее, и девушка невыразимо тосковала по свободе, по открытому лугу и лесам. Но, несмотря на то, она никогда не выражала желания покинуть город, – ведь Георг был в Лейдене, а он и во сне, и наяву занимал ее воображение. Сегодня она любила его, завтра ненавидела, и все это с одинаковой пылкостью своего страстного сердца. О сестре она тоже постоянно думала и горячо молилась за нее. Чтобы заслужить небесную награду добрыми делами и чтобы прогнать тоску, Хенрика помогала серым сестрам, обитавшим в маленьком старом монастыре подле дома ван дер Верффа, ухаживала за больными, которых они с любовью принимали к себе, и охотно ходила с сестрой Гонзагой в дома горожан-католиков, собирая милостыню для маленького госпиталя. Но все это она проделывала без всякого радостного самоотречения – иногда с преувеличенным рвением, иногда устало, а иногда в продолжение многих дней и совсем не ходила. Она сделалась в высшей степени раздражительной, но, если сегодня ей случалось дойти в своем раздражении до крайних пределов, завтра она являлась молчаливой и грустной, но при этом и не думала просить прощения у тех, кого обидела.

Теперь она стояла у закрытого окна и следила за Георгом, который ловким прыжком подскочил к кожаному человеку и, держа в правой руке шпагу, проткнул ею красное сердце чучела.

Солдаты громко выразили свое восхищение, и в глазах Хенрики тоже зажегся огонек одобрения, но вдруг они снова потухли, и она отошла в глубину комнаты. Мария вернулась из мастерских и с опущенным взором шла по двору мимо фехтовальщиков.

Молодая женщина побледнела за это время, но ее ясные голубые глаза глядели сознательнее и решительнее, чем прежде. Она научилась идти своей дорогой, она искала и нашла себе тяжелые обязанности в служении городу и бедным. Она оставалась до сих пор победительницей в тяжелой сердечной борьбе, но эта борьба не была еще окончена, и она это чувствовала каждый раз, когда Георг встречался на ее дороге. Мария избегала его, как только могла, потому что не скрывала от себя, что любая попытка относиться к нему, как к другу и брату, стала бы и для него, и для нее – первым шагом к погибели. Он честно путем тяжелой борьбы с самим собой помогал ей, и она принимала это с благодарностью; слившись душа в душу с мужем, она стояла вместе с ним на корабле жизни. Кроме него, она не хотела никакого другого спутника, и ей не казалась ужасной мысль всегда идти рядом с Питером до самого конца. И все же, все же!… Георг был как бы магнитной горой, которая притягивала ее к себе и которую она должна была избегать, чтобы предотвратить гибель судна.

Сегодня в мастерских она спрашивала некоторых рабочих о том, как им живется, и их ответы нарисовали ей картины беспросветной нужды. Эти честные люди знали, что сдача города положит конец их бедствиям, но они хотели терпеть до конца ради свободы и веры и переносили свои несчастья как неизбежное зло.

В прихожей Мария встретилась с матерью Вильгельма и обещала ей не далее как сегодня переговорить с женой городского секретаря относительно запроса рыночных торговцев. Потом она пошла к бедной Лизочке, которая сидела на маленьком стуле, бледненькая и вялая. Ее лучшая кукла уже целый час лежала все в одном и том же положении на ее коленях. И ручки, и желания ребенка слишком ослабели для того, чтобы справляться с игрушкой. Траутхен принесла бокал, наполненный свежим молоком. В молоке еще не ощущалось недостатка, потому что за стенами, под защитой пушек, паслось изрядное число коров, но девочка отказывалась пить и только соглашалась со слезами проглотить несколько глотков.

В то время как Мария с любовью разговаривала с малышкой, Питер вошел в комнату. Этот высокий человек – тип солидного гражданина, – всегда обращавший заботливое внимание на свою внешность, теперь, казалось, совершенно забыл об этом.

Темные волосы спускались ему на лоб, густые, закрученные на концах усы покрывали тонким пушком более светлого цвета его щеки; куртка стала ему слишком широка, и чулки не обтягивали так плотно, как прежде, его мускулистые ноги, а собирались складками.

Небрежным движением руки он приветствовал жену и, подойдя затем к ребенку, долго молча смотрел на него с глубокой нежностью. Малышка повернула к отцу свое милое личико и хотела улыбнуться ему, но улыбка замерла у нее на устах, и она снова безучастно обернулась к кукле. Тогда он низко нагнулся над ней, поднял ее к себе, звал по имени и осыпал поцелуями ее бледные щечки. Лизочка слегка дотронулась до его бороды и вяло сказала:

– Опусти, папочка, у меня голова кружится, когда ты меня поднимаешь.

На глазах у Питера выступили слезы, и он осторожно посадил свою любимицу опять на стул. Затем он вышел из комнаты и отправился в свой кабинет. Мария пошла за ним и спросила:

– Еще ничего нет от принца или от Штатов?

Питер молча пожал плечами.

– Но они не забудут, они не имеют права забыть нас! – воскликнула с оживлением бургомистерша.

– Мы гибнем, а они оставляют нас умирать, – сказал он глухо.

– Нет, нет, они прорвали плотину; я знаю, что они помогут.

– Когда будет слишком поздно. Одно идет за другим, несчастья все умножаются, а на кого падают проклятия изголодавшегося народа? На меня, на меня, на одного меня!

– Ты действуешь вместе с комиссаром принца!

Питер горько улыбнулся и сказал:

– Он вчера тоже слег. Бонтиус говорит, что у него чума. Всю ответственность несу я, один я!

– Мы несем ее вместе с тобой, – воскликнула Мария, – сначала бедность, потом голод, как мы и обещали.

– Более того, сегодня смолото и испечено последнее зерно. Весь хлеб вышел.

– У нас есть еще коровы и лошади.

– Послезавтра придет и их очередь. Сегодня решено: два фунта с костями на человека. Хлеба нет, коров не будет, молока не будет! А дальше что? Матери, грудные дети, больные! И наша Лизочка…

Бургомистр со стоном схватился за голову. Но Мария сказала:

– Мужайся, Питер, мужайся. Нужно сохранить только одно и не дать ему потеряться: это надежда!

– Надежда, надежда! – ответил он с презрением.

– Перестать надеяться, – воскликнула она, – значит отчаяться! Отчаяться в нашем положении – значит открыть ворота, открыть ворота – значит…

– Кто думает об открытии ворот? Кто говорит о сдаче? – с жаром перебил он ее. – Мы еще держимся твердо, мы еще… еще… Вот портфель, передай его посланному.

XXIX

Лизочка съела кусок жареного голубя, первый кусочек после долгого промежутка в несколько дней; поэтому во всем доме царила радость, как будто на долю семьи выпало великое счастье. Адриан побежал в мастерские и рассказал об этом работникам. Питер пошел в ратушу, несколько ободренный, а Мария, которой все равно надо было выйти из дому, хотела рассказать жене сборщика податей о благодетельном действии подарка ее сына.

У старушки рассказ бургомистерши вызвал крупные слезы, которые покатились по ее впалым щекам. Она поцеловала Марию и воскликнула:

– Да, Вильгельм, Вильгельм! Жаль, что его теперь нет дома. Но я позову отца. Боже мой, да ведь и он, наверное, в ратуше… Слушайте-ка, милая госпожа, что это такое?

Звон колоколов и пальба из мортир прервали речь старушки; поспешно открыв окно, она воскликнула:

– С Панкратьевой башни! Это не набат! Пальба и веселый звон колоколов! Случилось что-нибудь хорошее! Нам так это нужно! Ульрих, Ульрих, сейчас же возвращайся и расскажи нам! Милосердный небесный Отец! Благий Господи, пошли нам освобождение! Ах, если бы это случилось!

Женщины с величайшим нетерпением ожидали возвращения Ульриха, брата Вильгельма. Наконец он вернулся и рассказал, что посланные в Дельфт гонцы благополучно пробрались сквозь вражеские ряды и принесли с собой письмо от Штатов. Городской секретарь громко прочел его у окна ратуши. Представители страны одобряли поведение и выдержку горожан и сообщали им, что они прорвали плотину, несмотря на вред, который это принесет тысячам земледельцев.

Действительно, вода уже ворвалась в страну, и гонцы сами видели назначенные для освобождения Лейдена корабли. Вскоре должны были затопиться и окрестности Лейдена, и увеличивающееся наводнение могло было принудить испанское войско к отступлению. «Лучше испортить, чем погубить страну», – это изречение оказало решительное влияние на применение крайнего средства, а со стороны тех, которые поставили на карту так много, можно было ожидать, что они не испугаются никакой жертвы, чтобы только спасти Лейден.

Женщины радостно пожали друг другу руки; веселый звон колоколов продолжался, и стекла окон дребезжали от выстрелов.

В сумерках Мария пошла домой. Давно уж у нее не было так отрадно на сердце. Черные доски на домах, где были больные чумой, производили на нее сегодня менее тягостное впечатление, истощенные лица возбуждали менее жалости, чем обыкновенно, потому что помощь уже приближалась. Верность и стойкость должны были вознаградиться, дело свободы должно было восторжествовать.

Марии казалось, что у нее выросли крылья, когда она вошла в широкую улицу. Здесь толпились тысячи горожан, желая посмотреть, послушать и узнать, на что можно надеяться или чего еще следует опасаться. На перекрестках улиц стояли городские музыканты, игравшие радостные мелодии; пение гимна гёзов сливалось со свирелями, трубами и криками «виват!» воспрянувших духом лейденцев. Но собралась также изрядная группа хорошо одетых горожан и горожанок, которые громко и безбоязненно издевались над веселой музыкой и ликовавшими дураками, которых можно было провести пустыми обещаниями. Где оно это освобождение? Что может сделать горсть гёзов, которую в лучшем случае может привести сюда принц, против грозного войска короля, которое окружило Лейден? А затопление страны? Уровень города слишком высок, для того чтобы вода когда-нибудь могла подойти к нему. Сделали вред для крестьян без всякой пользы для горожан. Есть одно только спасение: довериться милости короля!

– Какая там свобода, – восклицал пивовар, у которого, как и у всех его товарищей по ремеслу, уже давно было отобрано все зерно и которому было запрещено приготовление нового пива. – Какая там свобода, когда нам всем голодно! Кто понимает что-нибудь, пусть идет к ратуше и требует сдачи города, пока еще не поздно!

– Сдаваться! Милость короля! – закричали вслед за ним человек двадцать горожан.

– Прежде всего жизнь, а уж потом вопрос: свобода или власть испанцев, кальвинистская ли, или папистская вера! – воскликнул хозяин ткацкого заведения. – Я тоже пойду к ратуше.

– Разумеется, добрые люди, вы правы! – сказал бургомистр Барсдорп, который шел из ратуши в дорогой мантии, отороченной соболем, и услышал эти слова. – Но позвольте объяснить вам! Легковерные снова начали надеяться сегодня, поэтому время удовлетворить ваше законное желание было бы выбрано сегодня неудачно! Подождите еще несколько дней, и если осаду не снимут, то выскажете ваше мнение! Я скажу вам несколько слов, и со мной согласны многие хорошие люди среди отцов города. От Вальдеса мы не можем ожидать ничего, кроме кротости и доброты. Восставать против короля вообще было делом дерзким, но бороться против голода, чумы и смерти – грех и безумие. С Богом, люди!

– Бургомистр хорошо сказал! – воскликнул красильщик материй.

– Ван Свитен и Норден думают, как он, а мейстер Питер председательствует по милости принца. Испанцы нас спасут, а ему снесут голову, если он впустит их. Ну и пусть умирает, коли сам хотел. Ему-то с семьей хорошо: они как сыр в масле катаются.

– Вон идет его жена, – указал хозяин ткацкого заведения, показывая пальцем на Марию, – как она весела! Должно быть, торговля кожами идет все еще хорошо. Эй, госпожа бургомистерша! Эй! Поклонитесь вашему мужу и передайте ему, что его жизнь драгоценна, но что и наша все-таки не какая-нибудь соломенная метла!

– Скажите ему еще, – крикнул ей в лицо торговец скотом, который, кажется, еще мало был задет нуждой, – скажите ему, что быков можно резать, и чем больше, тем лучше; но лейденские граждане…

Торговец скотом не успел кончить своих слов, как из «Векселя» выскочил господин Акванус, увидевший из своего «Angulus'a», что происходит вокруг госпожи бургомистерши. Войдя в толпу недовольных, он закричал:

– Стыдитесь! Упрекать на улице честную женщину! Неужели это лейденский обычай? Позвольте мне вашу руку, госпожа Мария, и если я услышу еще хоть одно оскорбительное слово, я позову городских служителей. Я вас знаю! Около синего камня еще стоит виселица, которую велел построить для таких, как вы, господин ван Бронкхорст. Кто из вас хочет обновить ее?

Те, кого касались эти слова, не отличались особенным мужеством, и потому, когда Акванус повел молодую женщину в «Вексель», не послышалось ни единого слова. Жена и дочь хозяина приняли Марию в своем жилище, отделенном от комнат гостиницы, и просили ее подождать здесь, пока разойдется толпа. Но Марию тянуло домой, и когда она объяснила, что ей нужно идти, Акванус предложил себя в провожатые.

В дверях стоял Георг фон Дорнбург, который при виде их отступил с почтительным поклоном от дверей, но хозяин «Векселя» позвал его и сказал:

– Сегодня у меня будет много дел: многим захочется пропустить стаканчик после хорошего известия. Не сердитесь на меня, пожалуйста, госпожа бургомистерша, но юнкер проводит вас так же хорошо, как и я… а вы, господин фон Дорнбург?…

– К вашим услугам! – ответил Георг и вышел вместе с молодой женщиной на улицу.

Некоторое время они шли молча рядом, и каждый из них слышал, как ему казалось, биение сердца другого. Наконец, юнкер глубоко вздохнул и вымолвил:

– Прошло три длинных-длинных месяца с тех пор как я приехал. Хорошо ли я вел себя, Мария?

– Да, Георг.

– Но вы не можете себе представить, чего мне стоило держать на цепи свое бедное сердце, таить про себя все, что хочешь сказать, и закрывать глаза. Но хоть раз, один только раз я должен высказаться, Мария…

– Никогда, никогда! – настойчиво просила она. – Я знаю, что вы честно боролись; не лишайте же себя так безрассудно победы.

– О выслушайте меня, Мария, выслушайте только один раз!

– Что за польза будет вам от того, что вы смутите мою душу горячими речами? Я смею слушать только одного человека на свете, когда он говорит, что любит меня, и вы не должны говорить мне, чего я не смею слышать.

– Не смеете? – спросил он тоном легкого упрека и продолжал мрачно и горько: – Вы правы, совершенно правы. Мне запрещено даже говорить. Пусть же жизнь течет вперед свинцовым потоком и все, что зеленеет и цветет на его берегу, потеряет свой запах и поблекнет! Туман скрыл от меня золотой свет солнца, радость утратила всю свою силу, и все, что прежде восхищало меня, теперь кажется мне бледным и непривлекательным. Узнаете ли вы прежнего беззаботного весельчака?

– Постарайтесь быть опять веселым, постарайтесь ради меня, Георг!

– Все прошло, все прошло, – печально прошептал он. – Вы видели меня в Дельфте, но вы никогда не понимали меня хорошо. Эти глаза были как бы два зеркала счастья, в которых чудесно преображается каждое изображение, воспринимаемое ими, и за это они были вознаграждены: повсюду, куда бы они ни глядели, им светили приветливые взгляды. В этом сердце вмещался целый мир, и оно билось так быстро и радостно! Часто я не находил исхода своим силам и не знал, куда девать избыток веселья и жизни, и мне казалось, что я, как мушкет, который разрывает слишком сильный заряд, разлечусь на тысячу кусков, но не в ширину, а прямо вверх, на небо. Это было такое счастливое и в то же время такое мучительное чувство, я раз десять испытывал его в Дельфте, когда вы были добры ко мне. А теперь, теперь? У меня еще есть силы, я мог бы еще летать, но я ползаю, как улитка, потому что этого хотите вы.

– Я не хочу этого, – возразила Мария. – Вы дороги мне, я смею признаться в этом, и мне тяжело видеть вас таким удрученным. Но если и я вам дорога, а я знаю, что вы желаете мне добра, перестаньте же так жестоко мучить меня… Вы мне дороги… Я уже сказала это, и должна была сказать, чтобы выяснить все между нами. Вы мне дороги как прекрасные дни моей прошедшей юности, как милые сны, как прелестная песнь, которая радует нас и освежает нашу душу, когда мы слушаем ее или вспоминаем ее, но быть для меня чем-нибудь больше этого – вы не можете. Вы мне дороги, и я хочу, чтобы это всегда было так, и вы можете добиться этого, если не разорвете клятву, которую вы дали.

– Клятву? – спросил Георг. – Клятву?

– Да, клятву, – перебила его Мария и пошла тише, – клятву, которую вы дали на груди Питера в день его рождения, после пения. Вы помните это? Вы дали в это время молчаливую клятву; я знаю это, знаю так же хорошо, как то, что я сама клялась перед алтарем в верности своему мужу. Попробуйте сказать мне, что я лгу.

Георг отрицательно покачал головой и продолжал с еще большей горячностью:

– Вы читаете в моей душе. Наши сердца точно два верных друга, ни в одном нет ничего скрытого для другого, – они знают друг друга, как Земля свой Месяц, как Месяц свою Землю. Разве может быть одно без другого? Зачем их разделять? Случалось ли вам когда-нибудь ехать по лесной дороге? Там видны следы от двух колес, они идут рядом, но никогда не соединяются. Ось держит их на расстоянии, как нас наша клятва.

– Скажите лучше: как наша честь!

– Как наша честь. Но в лесу часто можно встретить место, где дорога вдруг оканчивается пашней или костром, и тогда следы скрещиваются и перерезываются, и я чувствую в эту минуту, что моя дорога окончена. Я не могу двигаться вперед, не могу, иначе лошади врежутся в чащу, и повозка разобьется о корни и камни.

– А вместе с нею и честь. Ни слова более! Пойдемте поскорее. Видите свет в окнах? – Всякому хочется показать, что его радует хорошая весть. Наш дом также не должен оставаться темным.

– Не спешите так: Варвара позаботится об этом; а как скоро мы должны расстаться? Вы все-таки сказали, что я вам дорог.

– Не пытайте меня! – воскликнула молодая женщина с трогательной мольбой.

– Я не хочу мучить вас, Мария, вы должны только выслушать меня. Молчаливая клятва, которую я дал, была для меня серьезным, невероятно серьезным делом, и я старался откупиться от нее смертью. Вы слышали о том, как я во время осады Бошхэйзенских шанцев бросился, как бешеный, сквозь ряды испанцев. Ваш бант, голубой бант из Дельфта, лента небесного цвета, развевался у меня на плече, когда я устремился навстречу мечам и копьям. Но мне не суждено было умереть, и я вернулся невредимый из схватки. О Мария, ради этой клятвы я перенес мучение, не имеющее себе равного. Освободите меня от нее, дайте мне хоть раз, только один раз высказать вам прямо…