Текст книги "Император"

Автор книги: Георг Мориц Эберс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

VIII

Когда префект доехал до указанного места, он не увидел ни единого судна с серебряной звездой. Солнце зашло, но никакой корабль с тремя красными фонарями не показывался.

Начальник гавани, к которому зашел Титиан и которому он сообщил, что ожидает из Рима знаменитого архитектора для сотрудничества с Понтием при работах на Лохиаде, не изумился чести, оказываемой наместником приезжему художнику. Ведь весь город знал, с какой неслыханной поспешностью и с какими громадными издержками восстанавливается старый дворец Птолемеев для приема императора.

Во время ожидания Титиан вспомнил о молодом ваятеле Поллуксе, с которым он познакомился, и о его матери в приветливом домике привратника. По доброте душевной он тотчас же послал просить старуху Дориду, чтобы она в этот вечер не ложилась спать, потому что он, префект, приедет к ночи на Лохиаду.

– Скажи ей, но только от себя, а не от моего имени, – приказывал Титиан посланцу, – что, может быть, я зайду к ней. Пусть она хорошенько осветит свою комнатку и держит ее в порядке.

На Лохиаде еще никто не догадывался о чести, уготованной старому дворцу.

После того как Вер с женой и Бальбиллой оставили Поллукса и ваятель проработал еще час, он вышел из-за своей перегородки, расправил плечи и крикнул архитектору Понтию, стоявшему на лесах:

– Я должен хорошенько отдохнуть или заняться чем-нибудь новым. И то, и другое одинаково предохраняет меня от усталости. Бывает ли и с тобой то же самое?

– Точь-в-точь то же самое, – отозвался Понтий, продолжая давать распоряжения рабам-строителям, которым велено было укрепить новую коринфскую капитель вместо старой, сломанной.

– Не прерывай работы, – снова крикнул снизу Поллукс. – Прошу тебя только сказать моему хозяину Папию, когда он придет с торговцем древностями Габинием, что я нахожусь на круглой площадке, которую ты осматривал со мною вчера. Я ставлю новую голову на торс Береники. Мой ученик должен был давно покончить с приготовленными работами. Но этот сорванец, видно, родился на свет с двумя левыми руками, а так как он смотрит одним глазом, то все прямое кажется ему кривым и, по законам оптики, все кривое – прямым. Как бы то ни было, он косо вогнал в шею деревянный штифт, на котором должна держаться голова; и так как ни один историк не повествует, что у Береники голова когда-либо скривилась набок, как у старого растиральщика красок, сидящего там за лесами, то мне уже придется самому навести порядок. Надеюсь, что через полчаса мудрая царица не будет принадлежать к числу безголовых женщин.

– Где ты нашел эту новую голову? – спросил Понтий.

– В тайном архиве моих воспоминаний, – отвечал Поллукс. – А ты видел ее?

– Да.

– Нравится она тебе?

– Очень.

– В таком случае она достойна того, чтобы жить, – пропел скульптор и вышел из залы. При этом он левой рукой помахал архитектору, а правой засунул за ухо гвоздику, которую утром сорвал перед домом своей матери.

На площадке ученик выполнял свое дело лучше, чем мог ожидать его учитель, но Поллукс никоим образом не был доволен своими собственными распоряжениями. Его произведение, как многие другие бюсты, стоявшие на той же стороне платформы, должно было стоять задом к балкону смотрителя. Но он расстался с этим столь дорогим ему портретом Селены только для того, чтобы подруга его детских игр могла видеть его всякий раз, когда пожелает. К своему успокоению, он нашел, что бюсты держались на высоких постаментах только своей собственной тяжестью, ничем не прикрепленные, и поэтому он решил нарушить исторический порядок, в котором были расположены головы, и сделать перестановку таким образом, чтобы знаменитая Клеопатра обращена была к дому спиной, а вместо нее на него смотрела дорогая ему голова Береники.

Для немедленного выполнения этого плана он позвал несколько рабов и велел им помочь ему при перестановке. Работа эта не могла происходить без некоторого шума, и громкий разговор, предостерегающие крики, приказания; раздававшиеся теперь в этом в течение многих лет пустынном месте, привлекли внимание одной любопытной особы, которая появилась на балконе квартиры смотрителя уже вскоре после того, как ученик приступил к работе, но быстро отступила, увидав противного, сверху донизу испачканного гипсом мальчишку. Теперь она осталась на месте и следила за каждым движением руководившего работой Поллукса, который, однако, все время обращен был к ней спиною.

Наконец голова, окутанная холстом для защиты от прикосновения рабов, была установлена на надлежащем месте. Переводя дух, художник повернулся к дому дворцового смотрителя лицом, и тотчас же раздался чистый, веселый женский голос:

– Верзила Поллукс! В самом деле это Поллукс! Как я рада!

При этих словах девушка громко всплеснула руками, и так как ваятель кивнул ей и вскричал: «Ты малютка Арсиноя! Вечные боги! Что вышло из этой крошки!» – она приподнялась на кончики пальцев, чтобы казаться выше, дружески кивнула ему и сказала, смеясь:

– Я еще не совсем выросла; зато у тебя уж совсем почтенный вид с бородой и орлиным носом. Селена только сегодня сказала мне, что ты там орудуешь вместе с другими.

Глаза художника, точно зачарованные, были прикованы к девушке. Есть поэтические натуры, немедленно превращающие в рассказ (или быстро складывающуюся вереницу стихов) все необычное, что им случается увидеть или пережить. И Поллукс не мог взглянуть на прекрасную человеческую фигуру, чтоб тотчас же не привести ее в связь со своим искусством.

«Галатея, несравненная Галатея6363
  Галатея (греч. миф.) – морская нимфа, дочь Нерея.


[Закрыть], – подумал он, приковавшись взглядом к стану и лицу Арсинои. – Ну словно она за секунду перед тем вышла из моря… так свежа, весела, так дышит здоровьем вся ее фигура! И как мелкие завитки торчат вокруг лба, точно все еще плавают в воде. Вот она наклоняется, чтоб послать мне привет. Как округлено каждое ее движение! Словно дочь Нерея прижимается к волне, то вздымающейся горою, то спускающейся провалом. Формой головы и греческим очертанием лица она напоминает мать и Селену. Но старшая сестра похожа на Прометееву6464
  Прометей (греч. миф.) – титан, вылепивший из глины человека и вдохнувший в него жизнь с помощью искры небесного огня, которую он похитил у Зевса.


[Закрыть] статую, до того как в нее вдохнули душу, а Арсиноя – то же изваяние, но только после того, как небесный огонь разлился по его жилам».

Художник все это перечувствовал и передумал в течение всего лишь нескольких секунд. Но девушке молчание немого поклонника показалось слишком долгим, и она нетерпеливо крикнула ему:

– Ты еще не поздоровался со мною как следует. Что ты делаешь там внизу?

– Посмотри сюда, – ответил он весело и снял со статуи покрышку.

Арсиноя перегнулась через перила балкона, прикрыла глаза рукой и больше минуты молчала. Затем внезапно громко закричала: «Мать! Мать!» – и поспешила назад в комнату.

«Пожалуй, она позовет своего отца и испортит радость бедной Селене, – подумал Поллукс, поправляя тяжелый постамент, над которым возвышалась гипсовая голова. – Но пусть он только придет. Теперь мы распоряжаемся здесь, и Керавн не смеет прикоснуться к собственности императора». Затем, скрестив руки, он встал перед бюстом и пробормотал себе под нос:

– Лоскутная работа, жалкая лоскутная работа! Из сплошных заплат мастерим мы одежду для императора. Все мы тут обойщики, а не художники. Только ради Адриана, ради Диотимы и ее детей… а не то я бы здесь больше и пальцем о палец не ударил.

Путь от жилища смотрителя до площадки, на которой стоял ваятель, вел через коридоры и несколько лестниц, но Арсиноя прошла его немногим долее чем в одну минуту, после того как исчезла с балкона.

С раскрасневшимися щеками она отстранила художника от его произведения и встала на его место, чтобы, не отрываясь, смотреть на любимые черты. Затем вскричала:

– Мать! Мать!

Слезы потекли по ее щекам; она не обращала внимания ни на художника, ни на работников, ни на рабов, мимо которых сейчас пробежала и которые глазели на нее с таким испугом, точно она была одержима демонами.

Поллукс не мешал ей. Он был тронут при виде слез, бежавших по щекам этого веселого ребенка, и подумал, что стоит быть добрым, если можешь вызвать такую длительную и горячую любовь, какую вызывает эта бедная покойница, стоявшая там на пьедестале.

Наглядевшись на изображение своей матери, Арсиноя несколько успокоилась и сказала Поллуксу:

– Это ты сделал?

– Да, – отвечал он и опустил глаза.

– И только по памяти?

– Конечно!

– Знаешь ли что?

– Ну?

– Прорицательница на празднике Адониса, значит, была права, когда пела, что половину работы художника делают боги.

– Арсиноя! – вскричал Поллукс, который при этих словах почувствовал, будто горячий источник вливается в его сердце.

Он с благодарностью схватил ее руку, которую та отняла, потому что ее звала Селена.

Поллукс поставил свое произведение на этом месте не для Арсинои, а для старшей своей подружки, однако же вид Селены подействовал охлаждающим и неприятным образом на его взволнованную душу.

– Вот портрет твоей матери, – крикнул он ей, указывая на бюст.

– Вижу, – отвечала Селена холодно. – После я приду посмотреть на него поближе. Иди сюда, Арсиноя. Отец хочет говорить с тобой.

Поллукс снова остался один.

Когда Селена вернулась в свою комнату, она тихо покачала головой и пробормотала:

– Это предназначалось для меня, как говорил Поллукс; один только раз сделано что-то для меня, но и эта радость испорчена.

IX

Дворцовый смотритель, к которому Селена позвала младшую дочь Арсиною, только что вернулся домой из собрания граждан, и старый черный раб, постоянно сопровождавший его, когда он выходил из дому, снял с его плеч шафранно-желтый паллий, а с головы золотой обруч, которым он любил украшать вне дома свои завитые локоны.

Керавн сидел красный, с глазами навыкате, и капли пота сверкали у него на лбу, когда дочери вошли в комнату.

На ласковое приветствие Арсинои он машинально отвечал двумя-тремя небрежно брошенными словами и, прежде чем сделать им важное сообщение, прошелся перед ними несколько раз взад и вперед по комнате. Толстые щеки его вздувались, а руки были сложены накрест.

Селена давно уже чувствовала беспокойство, и Арсиноя потеряла терпение, когда он наконец начал:

– Слышали вы о празднествах, которые предполагается устроить в честь императора?

Селена утвердительно кивнула головой, а ее сестра вскричала:

– Разумеется! Не достал ли ты для нас мест на скамьях Совета?

– Не перебивай меня, – сердито приказал Керавн. – О том, чтобы смотреть, не может быть и речи. От всех граждан потребовали, чтобы дочери их приняли участие в устраиваемых больших торжествах, и спросили, сколько дочерей у каждого.

– Так мы будем участвовать в зрелищах? – прервала его Арсиноя с радостным изумлением.

– Я хотел было удалиться, прежде чем начнется перекличка, но мастер-судостроитель Трифон (его мастерские там внизу, у царской гавани) удержал меня и крикнул собранию, что, по словам его сыновей, у меня есть две красивые молодые дочери. Откуда они знают об этом?

При последних словах смотритель сердито поднял седые брови и его лицо покраснело по самый лоб.

Селена пожала плечами, а Арсиноя сказала:

– Ведь верфь Трифона – там, внизу, и мы часто проходили мимо, но ни самого Трифона, ни его сыновей мы не знаем. Видала ли ты их, Селена? Во всяком случае, это любезно с их стороны, что они называют нас красивыми.

– Никто не имеет права думать о вашей наружности, кроме тех, которые будут сватать вас у меня, – угрюмо возразил смотритель.

– Что же ты отвечал Трифону? – спросила Селена.

– Я сделал то, что был обязан сделать. Ваш отец управляет дворцом, который принадлежит Риму и его императору, поэтому я приму Адриана как гостя в этом жилище моих отцов и по той же причине менее, чем другие граждане, могу воздержаться от участия в чествовании, которое городской Совет решил устроить в его честь.

– Значит, ты разрешаешь?.. – спросила Арсиноя и приблизилась к отцу, чтобы ласково погладить его.

Но Керавн не был расположен теперь к ласкам и отстранил ее, сказав с досадой: «Оставь меня!» Затем продолжал тоном, полным сознания собственного достоинства:

– Если бы на вопрос Адриана: «Где были твои дочери в день моего чествования, Керавн?» – я принужден был ответить: «Их не было в числе дочерей благородных граждан», это было бы оскорблением для цезаря, к которому, в сущности, я питаю благорасположение. Я все это обдумал и потому назвал ваши имена и обещал послать вас на собрание девиц в малый театр. Вы встретите там благороднейших матрон и девиц города, и лучшие живописцы и ваятели решат, для какой части зрелищ вы наиболее подходите по своей наружности.

– Но, отец, – вскричала Селена, – как можем мы показаться на таком собрании в своих простых платьях и где мы возьмем денег, чтобы сделать новые!

– В чистых белых шерстяных платьях, красиво убранных лентами, мы можем показаться рядом с другими девушками, – уверяла Арсиноя, становясь между сестрой и отцом.

– Не это заботит меня, – возразил смотритель дворца, – а костюмы, костюмы. Только для дочерей бедных граждан город принимает расходы на свой счет, но нам было бы стыдно быть отнесенными к числу бедняков. Вы понимаете меня, дети?

– Я не приму участия в процессии, – объявила Селена решительно. Но Арсиноя перебила ее:

– Быть бедным неудобно и неприятно, но, конечно, это не позор. Для самых могущественных римлян в старые времена считалось за честь, когда они умирали в бедности. Наше македонское происхождение останется при нас, хотя бы даже город заплатил за наши костюмы.

– Молчать! – вскричал смотритель. – Уже не в первый раз я замечаю в тебе такой низменный образ мыслей. Человек благородный может переносить невзгоды бедности, но преимуществами, которые она приносит, он может наслаждаться только тогда, когда перестает быть благородным.

Керавну стоило большого труда выразить в понятной форме эту мысль, которую он, насколько ему помнилось, еще ни от кого не слышал. Она отзывалась для него самого чем-то чуждым, но тем не менее вполне передавала его чувства. Поэтому он со всеми признаками изнеможения опустился на подушку дивана, окружавшего глубокую боковую нишу его обширной комнаты.

В этой комнате, по преданию, Антоний и Клеопатра наслаждалась пиршествами, на которых изысканная и несравненная тонкость блюд была приправлена всеми дарами искусства и остроумия.

Как раз на том месте, где отдыхал теперь Керавн, должно быть, стояло застольное ложе знаменитой влюбленной четы, так как хотя во всей комнате каменный пол был тщательно отделан, но в этом месте находилась мозаика из разноцветных камней, выполненная с такой красотой и с таким изяществом, что Керавн запретил своим детям по ней ходить. Правда, он делал это не столько из уважения к великолепному произведению искусства, сколько потому, что это запрещалось и ему его отцом, а его отцу – дедом. Картина изображала брак Фетиды с Пелеем6565
  Легендарный царь Пелей пригласил на свою свадьбу с нереидой Фетидой всех богов, кроме богини раздора Эриды. Эрида явилась на пиршество и бросила яблоко с криком: «Самой прекрасной!» – что вызвало известный спор между тремя богинями и повлекло за собой впоследствии Троянскую войну.


[Закрыть]. Ложе прикрывало только нижний край ее, украшенный амурами.

Осушив до половины свой кубок и не скупясь на знаки отвращения (ибо содержимое было разбавлено водою), Керавн продолжал:

– Хотите знать, сколько будет стоить один-единственный из ваших костюмов, если только мы не захотим слишком отстать от других?

– Сколько? – с беспокойством спросила Арсиноя.

– Портной Филин, работающий для театра, говорит, что меньше чем за семьсот драхм невозможно сделать ничего порядочного.

– Ты, конечно, не думаешь серьезно о таких безумных расходах! – вскричала Селена. – У нас нет ничего, и я желала бы знать: кто даст нам взаймы?

Арсиноя в смущении смотрела на кончики своих пальцев и молчала; но увлажненные слезами глаза выдавали ее волнение.

Керавн радовался безмолвному согласию, с которым Арсиноя, по-видимому, разделяла его желание во что бы то ни стало участвовать с сестрой в представлениях. Он забыл, что только что упрекнул ее в низком образе мыслей, и сказал:

– У этой девочки во всем верное чутье. А тебя, Селена, я серьезно прошу помнить, что я твой отец и запрещаю тебе этот наставительный тон в разговоре со мною. Ты привыкла к нему при своем общении с детьми; там ты можешь употреблять его и впредь. Тысяча четыреста драхм кажутся с первого взгляда большой суммой, но если материю и уборы, которые вам нужны, купить с толком, то после празднества, может быть, можно будет с барышом перепродать их.

– С барышом! – вскричала Селена с горечью. – За старые вещи не дадут и половины цены, даже четверти. И хоть бы ты выгнал меня из дому, но я не хочу способствовать тому, чтобы мы низверглись еще глубже в бездну нищеты!.. Я не буду участвовать в играх!

На этот раз смотритель не вспылил, а спокойно и не без некоторого удовольствия поднял глаза и перевел их с одной дочери на другую. Керавн привык по-своему любить Селену как полезное ему существо, а Арсиною – как свое красивое дитя; и так как в сущности дело шло только об удовлетворении его тщеславия, а этой цели можно было достигнуть при помощи одной младшей дочери, то он сказал:

– В таком случае оставайся при детях. Мы извинимся за тебя, сославшись на твое слабое здоровье. И в самом деле, девочка, ты так бледна, что жалко смотреть. Для одной Арсинои мне легче найти необходимые средства.

На щеках Арсинои снова показались две очаровательные ямочки, но губы Селены были так же бледны, как ее бескровные щеки, когда она вскричала:

– Но, отец, ни хлебопек, ни мясник не получали от нас целых два месяца ни одного сестерция, а ты хочешь промотать семьсот драхм!

– Промотать! – вспылил Керавн, но затем продолжал скорее приниженным, чем возмущенным тоном: – Я еще раз запрещаю тебе говорить со мною таким образом. В зрелищах примут участие богатейшие молодые люди; Арсиноя – красавица, и, может быть, который-нибудь из них выберет ее себе в жены. Разве это значит промотать деньги, если отец старается найти достойного супруга для своей дочери? Да и что, собственно, ты знаешь о моих средствах?

– У нас ничего нет, поэтому мне нечего и знать! – вскричала вне себя девушка.

– Во-о-от как? – спросил Керавн протяжно и с улыбкою превосходства. Разве то, что лежит там в шкафу и стоит здесь на карнизе, – ничто? Из любви к вам я расстанусь с этими вещами. Пряжку из оникса, кольцо, золотой обруч и пояс, разумеется…

– Они из позолоченного серебра, – безжалостно возразила Селена. – Настоящие вещи, принадлежавшие деду, ты продал после смерти матери.

– Ее следовало сжечь и похоронить прилично нашему званию, – возразил Керавн. – Но я не хочу думать теперь о тех печальных днях.

– Думай о них почаще, отец!

– Молчи! Я, конечно, не могу обойтись без моих украшений, потому что должен встретить императора прилично моему званию; но сколько дадут за стоящего вон там маленького Эрота из бронзы, за бокал Плутарха6666
  Плутарх (ок. 50-120 гг. н.э.) – известный греческий историк, автор морально-философских сочинений, учитель императора Адриана.


[Закрыть], сделанный из слоновой кости и украшенный превосходной резьбой, а в особенности вон за ту картину, относительно которой прежний владелец ее был твердо убежден, что она написана здесь, в Александрии, самим Апеллесом?6767
  Апеллес (2-я половина IV в. до н.э.) – известный греческий художник эпохи Александра Македонского.


[Закрыть] Скоро вы узнаете ценность этих маленьких вещиц, ибо, точно по воле богов, я сегодня во дворце, возвращаясь домой, встретил антиквара Габиния из Никеи. Он обещал по окончании своих дел с архитектором прийти ко мне осмотреть мои сокровища и купить за наличные деньги то, что ему придется по вкусу. Если ему понравится мой Апеллес, то за него одного он даст десять талантов6868
  Аттический талант – древнегреческий вес и счетное количество серебра. Равнялся 6 тыс. аттических драхм, или около 33 кг серебряной монеты.


[Закрыть], но если даже он купит его только за половину или за десятую часть этой суммы, то я заставлю тебя, Селена, хоть один раз позволить себе удовольствие.

– Увидим, – сказала бледная девушка, пожимая плечами, а Арсиноя воскликнула:

– Покажи ему также и меч, о котором ты всегда говорил, что он принадлежал Антонию, и если Габиний даст за него много, то купи мне золотое запястье.

– Куплю и Селене. Но на меч я возлагаю самую малую надежду, потому что настоящий знаток едва ли признает его за подлинный. У меня еще есть вещи другого, совершенно другого рода. Чу! Это, должно быть, идет Габиний. Скорей, Селена, набрось на меня паллий. Мой обруч, Арсиноя! Человеку с достатком предлагают более высокие цены, чем бедному. Я приказал рабу сказать купцу, чтобы он подождал в передней: так водится в каждом порядочном доме.

Антиквар был маленький сухощавый человек, который благодаря смышлености, удаче и трудолюбию сделался богачом и аристократом среди подобных себе людей. Опыт и прилежание выработали из него знатока, и он лучше всякого другого умел отличить посредственное от плохого, настоящее от поддельного. Никто не обладал более тонким зрением, но он был груб в сношениях с каждым, от кого не мог ничего ждать. Там же, где ему представлялся барыш, он мог быть вежливым до пресмыкательства и сохранять неутомимое терпение. Теперь он тоже принудил себя выслушать смотрителя с доверчивым видом, когда тот свысока стал уверять, что ему-де наскучили эти мелкие вещицы, что ему безразлично – оставить ли их у себя или не оставить; но он хочет показать их более опытному знатоку, Габинию, и даже готов с ними расстаться, если взамен этого мертвого капитала получит крупненькую сумму наличными.

Одна вещь за другой прошли через тонкие пальцы знатока, а затем их все поставили перед ним, чтобы он мог рассмотреть их.

Когда Керавн рассказывал ему, откуда происходит та или другая вещь из его сокровищницы, Габиний бормотал: «Вот как!», «Ты думаешь?» или «В самом деле?»

После того как последняя вещь побывала в его руках, смотритель спросил:

– Ну, что скажешь?

Начало этой фразы звучало уверенно, но конец почти испуганно, потому что купец только улыбнулся и еще раз покачал головой. Затем он сказал:

– Тут есть хорошенькие вещицы, но нет ничего такого, о чем стоило бы говорить. Я советую тебе сохранить их у себя, так как они для тебя дороги, а мне от них мало барыша.

Керавн старался не смотреть на Селену, большие глаза которой, полные тревоги, остановились на купце. Но Арсиноя, следившая не меньше ее за его движениями, не позволила обескуражить себя так скоро и спросила, указывая пальцем на отцовского Апеллеса:

– И эта картина тоже ничего не стоит, по-твоему?

– Мне прискорбно, что я не могу сказать такой прекрасной девушке, что картина бесценна, – отвечал Габиний, поглаживая свою клинообразную бороду. – Но, к сожалению, мы здесь имеем дело только с весьма слабым подражанием. Оригинал находится на той вилле Плиния у Ларийского озера6969
  Ларийское озеро – теперь озеро Комо, где у римского писателя Плиния Младшего ( 62 г . – ок. 114 г . н.э.) было несколько вилл.


[Закрыть], которую он называет «Котурном». Эта вещь мне ни к чему.

– А этот украшенный резьбою кубок? – спросил Керавн. – Он принадлежит к числу вещей, оставшихся после смерти Плутарха, – я могу доказать это – и говорят, он был подарен ему императором Траяном.

– Это самая хорошенькая вещица из всей коллекции, – отвечал Габиний, – но четыреста драхм – красная цена.

– А этот цилиндр с Кипра, с прекрасной резьбой?

Смотритель схватился за гладко отполированный хрусталь, но его рука дрожала от волнения и столкнула вещицу на пол, вместо того чтобы взять ее.

Цилиндр со звоном покатился по каменным плитам и по гладкой поверхности мозаичного пола до самого ложа. Керавн хотел нагнуться, чтобы поднять его, но обе дочери удержали отца, и Селена вскричала:

– Отец, тебе не следует наклоняться; врач строжайшим образом запретил!

Между тем как смотритель, ворча, отстранял от себя Селену, купец уже опустился на одно колено, чтобы поднять цилиндр. Но этому щуплому человеку, по-видимому, легче было нагнуться, чем подняться с земли, потому что прошло несколько минут, прежде чем он снова встал на ноги перед Керавном.

Его черты приняли натянутое выражение; он схватился за доску, приписываемую Апеллесу, уселся с нею на ложе и, по-видимому, совершенно углубился в картину, которая скрывала его лицо от трех присутствовавших.

Но на самом деле его глаза смотрели вовсе не на эту картину, а на свадьбу, изображенную на полу у его ног, и каждое мгновение он открывал в мозаике все новые неоценимые достоинства.

При виде Габиния, сидевшего неподвижно в течение нескольких минут над маленькой картиной, черты Керавна прояснились. Селена перевела дух, а Арсиноя приблизилась к отцу, уцепилась за его руку и шепнула ему на ухо:

– Не отдавай ему дешево Апеллеса и подумай о моем запястье.

Но вот Габиний встал, окинул взглядом вещи, стоявшие перед ним на столе, и гораздо более деловым тоном, чем прежде, сказал:

– За все эти вещи вместе я могу предложить, позволь… двадцать, семьдесят, четыреста, четыреста пятьдесят… могу предложить шестьсот пятьдесят драхм, ни одного сестерция больше.

– Ты шутишь! – вскричал Керавн.

– Ни одного сестерция, – холодно повторил купец. – Я не думаю ничего заработать на этом, но, как человек справедливый, ты поймешь, что я не желаю также покупать себе в убыток. Что касается Апеллеса…

– Ну?

– Он мог бы еще представлять для меня ценность, но только при известных условиях. Относительно этой картины существует одно особенное обстоятельство. Вы, девицы, знаете, что уже самое ремесло мое учит меня ценить все прекрасное, но все же я вынужден попросить вас оставить меня на короткое время наедине с вашим отцом. Мне нужно поговорить с ним об этой странной картине.

Керавн сделал знак дочерям, и они вышли из комнаты. Прежде чем за ними затворилась дверь, купец крикнул им вслед:

– Уже смеркается; могу ли я просить вас прислать мне с вашим рабом по возможности ярко горящий светильник?

– Что же насчет картины?

– Поговорим о чем-нибудь другом, пока не принесут светильник, – попросил Габиний.

– Ну, так садись на ложе, – сказал Керавн. – Ты этим доставишь мне, а может быть, и себе большое удовольствие.

Как только оба уселись, Габиний начал:

– Вещицы, собираемые с любовью, мы неохотно выпускаем из рук; это я знаю из продолжительного опыта. Многие лица, которые, продав свои древности и сделавшись потом людьми состоятельными, предлагали мне вдесятеро больше уплаченной мною суммы, чтобы приобрести их обратно, – к сожалению, обыкновенно напрасно. То, что я говорю о других, применяется и к тебе. Если бы ты в настоящую минуту не имел нужды в деньгах, то едва ли бы предложил мне вон те вещи.

– Прошу не… – прервал Керавн.

Но Габиний продолжал как ни в чем не бывало:

– Даже у богатейших людей бывает по временам недостаток в наличных деньгах; этого никто не знает лучше меня, у которого, однако, – я могу в этом признаться – имеются в распоряжении большие суммы. Именно теперь мне легко было бы выручить тебя из всякого затруднения.

– Вон там мой Апеллес, – снова перебил его смотритель. – Он принадлежит тебе, если ты предложишь за него приемлемую цену.

– Свет! Вот и свет! – вскричал Габиний и взял из рук старого раба трехконечный светильник, который Селена наскоро снабдила свежим фитилем. Пробормотав «с твоего позволения», он поставил светильник посреди мозаичной картины.

Керавн удивленным и вопросительным взглядом смотрел на странного человека, сидевшего по левую руку от него; Габиний же не обращал никакого внимания на смотрителя, но, снова опустившись на колени, принялся ощупывать мозаику и пожирал глазами «Свадьбу Пелея и Фетиды».

– Ты потерял что-нибудь? – спросил Керавн.

– Нет, ничего. Там, в углу… Ну, теперь я знаю все, что нужно. Могу я поставить светильник вон туда, на стол? Теперь вернемся к нашему делу.

– Прошу тебя об этом, но предупреждаю заранее, что дело тут идет не о драхмах, а о целых аттических талантах.

– Это, разумеется, само собою, и я предлагаю тебе пять талантов, то есть сумму, за которую в некоторых кварталах города можно купить прекрасный просторный дом.

На сей раз кровь снова прилила к лицу Керавна.

В течение нескольких минут он не мог выговорить ни слова: сердце его сильно стучало, но наконец он овладел собою настолько, что твердо решился, по крайней мере на этот раз, не выпускать счастья из рук, то есть не продешевить, и возразил:

– Пяти талантов мало; предлагай больше.

– Ну, скажем, шесть.

– Если ты дашь вдвое, то мы поладим.

– Больше десяти талантов я не могу дать. За эту сумму можно построить неплохой дворец.

– Я останусь при двенадцати.

– Так пусть будет по-твоему, но уже ни одного сестерция больше.

– Мне тяжело расстаться с этим благородным произведением искусства, – вздохнул Керавн, – но я уступаю твоему желанию и отдаю тебе своего Апеллеса.

– Дело идет не об этой картине, которая недорого стоит и которой ты можешь любоваться и впредь, – возразил купец. – Я в этой комнате облюбовал другое произведение искусства, которое тебе до сих пор казалось не стоящим внимания. Я открыл его; а один из моих богатых покупателей ищет именно такую картину.

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Ведь все убранство этой комнаты принадлежит тебе?

– А то кому же?

– И значит, ты имеешь право свободно распоряжаться всем?

– Разумеется.

– Хорошо. Двенадцать аттических талантов, которые я предложил тебе, относятся к картине, находящейся у нас под ногами.

– К мозаике? Вот к этой? Она принадлежит дворцу.

– Она принадлежит твоей квартире, а этою последнею, как я слышал от тебя самого, владели твои предки более ста лет. Я знаю закон. Он говорит, что все, находившееся в течение ста лет в бесспорном обладании одной семьи, принадлежит ей в качестве собственности.

– Эта мозаика принадлежит дворцу!

– Я утверждаю противное. Она составная часть твоего родового жилища, и ты свободно можешь располагать ею.

– Она принадлежит дворцу!

– Нет и еще раз нет. Владелец ее – ты! Завтра рано утром ты получишь двенадцать аттических талантов золотом, а позднее я, с помощью сына, выну картину, уложу ее и в сумерки отправлю отсюда. Позаботься о ковре, которым мы временно можем покрыть пустое место. Сохранение этого дела в тайне для меня, конечно, так же важно, как для тебя самого, и даже гораздо важнее.

– Мозаика принадлежит дворцу! – закричал смотритель на этот раз громким голосом. – Слышишь ли ты? Она принадлежит дворцу, и я переломаю ребра тому, кто к ней прикоснется!

С этими словами Керавн встал. Он пыхтел, его щеки и лоб стали вишневыми, и кулаки, поднятые на купца, дрожали. Габиний в страхе попятился назад и спросил:

– Так ты не желаешь моих двенадцати талантов?

– Я желаю… желаю… – прохрипел Керавн, – я желаю тебе показать, как я обращаюсь с тем, кто принимает меня за мошенника. Вон, негодяй, и ни слова больше о картине и о воровстве впотьмах, иначе я нагоню на твою шею ликторов префекта и велю заковать тебя в железо, подлый грабитель!

Габиний поспешно отступил к двери, но еще раз обратился к стонавшему и сопевшему колоссу и крикнул ему, переступая за порог:

– Береги свой хлам! Мы еще поговорим с тобой!

Когда Селена и Арсиноя вернулись в комнату, отец сидел на ложе, тяжело дыша и низко опустив голову.

В испуге они подошли к нему, а он только повторял:

– Воды, глоток воды. Этот вор, бездельник…

Без всякой душевной борьбы этот нуждающийся человек отказался от денег, которые могли обеспечить ему и его семейству хорошую будущность, а между тем он не только такую сумму, но и вдвое большую не поколебался бы занять у бедного или у богатого, хотя знал бы наверное, что никогда не будет в состоянии возвратить ее.