Текст книги "Атосса. Император"

Автор книги: Георг Мориц Эберс

Соавторы: Николай Ульянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

V

День ее торжества наступил внезапно. Ничего не сказав о принятом решении, Дарий приказал собирать коней, верблюдов и колесницы. Узнав об этом, Атосса устроила ему торжественную встречу в своих покоях. От порога до ложа протянулась дорожка из дорогих тканей, усыпанная лепестками шафрана и розы, обрамленная мечами, торчавшими острием вверх. Рабыни в ярко красных одеждах держали светильники и звонили в колокольчики. Дарий прошел на ложе, как на трон, и царица сама умастила ему ноги. Предстояло самое трудное, почти невозможное – добиться участия в походе. Еще ни одна из жен ахеменидов не выходила за пределы дворца и не показывала своего лица смертным. Дерзость просьбы до того поразила Дария, что он пролил кубок с вином на ложе и долго не мог вымолвить слова. Но он уже был во власти Атоссы. Она давно ввела его в мир смелого и необычного, пробудила прелесть хождения по неизведанным путям, остроту небывалых положений. И она победила. Объявлением похода в неизвестные страны Дарий бросал вызов богам и людям. Это было больше, чем нарушение древнего обычая – укрывать жену от посторонних взоров. Стоило ли после этого держаться за ветхий закон? Он захотел быть выше закона. Атоссе было позволено следовать на Босфор тем путем, который она сама изберет. Задолго до выступления царя и войска отправилась она с пышной свитой в Галикарнас, чтобы оттуда пройти по всему побережью. Она еще в детстве слышала о чудесной Ионии. Ей показывали белые стены городов, колоннады храмов, хрупкие портики и пышные гробницы, высеченные в скалах. Ездила и в Ликию на Мыс Огня, где стоит храм Гефеста и где вылетает из земли неугасимое пламя. Но греки скоро узнали, что особым вниманием царицы пользуется Афродита. В храмы ее она приносила богатые дары и подолгу слушала жрецов, посвящавших ее в таинства богини любви. Однако, после посещения каждого храма царица становилась печальной и спешила в новый. Всюду видела одно и тоже – утопающие в цветах алтари, небесное пение дев и юношей и статую богини, синевшую в дыму курений.

Однажды, после посещения роскошного храма на Родосе, она объявила, что больше не будет заходить в святилища Афродиты. Тогда явился старец и голосом, почему-то взволновавшим ее, просил посетить Пафосский храм на Кипре. Туда, где он стоял и где в береговых пещерах с шумом движется вода, принесена была волнами богиня, рожденная пеной морской. Только в Пафосе познаешь истинную Афродиту!

До Кипра было больше двух дней пути и плаванье туда могло вызвать опоздание к началу переправы войск через Босфор, но Атосса, сама не зная почему, отказалась от принятого решения и захотела посмотреть еще одну святыню.

Всё, случившееся потом, было сном.

VI

Царица послала в Пафос спросить: дозволено ли ей посетить храм и быть посвященной в тайны Афродиты? Ответ получила уже на Кипре, когда находилась в расстоянии дня ходьбы от храма.

– Если ты чужда любопытства и сердце твое исходит кровью – приходи!

Дорога была каменистая. По мере приближения к святилищу, деревья и кусты исчезали, потом исчезла трава. Царство желтых глыб и крупного щебня простерлось до самого моря. Часто попадались женщины, шедшие босиком по острому камню. Богиня благосклонна была к тем, кто приходил с окровавленными ногами.

Храм стоял в расщелине черных утесов, окруженный толпой кипарисов. Одной стороной он упирался в скалу, закрывавшую от него море. Море было внизу и гул его сюда не доносился. Молчание каменной пустыни нарушали только голуби, вившиеся над розовым храмом. Приказав остановиться, царица сошла с носилок и в сопровождении одной наперсницы приблизилась к святилищу. Храм из громадных дубовых бревен выстроен был древним царем Аэрием. Стены во многих местах поросли мхом и крошились, но могучие колонны, державшие фронтон, стояли несокрушимо. Каннелюры, расписанные красной краской, казались струйками крови, стекавшей с капителей. Фронтон тоже заливала кровь, и на ее пылающем фоне бушевали белые мраморные волны, из которых поднималась черная базальтовая голова без лица.

В храме было темно и пусто. Посредине чернел кипарис, уходивший вершиной в отверстие, проделанное в крыше. Оттуда в храм залетали голуби, звонко хлопая крыльями. Из недр кипариса выглядывал свирепый коршун, позванивая цепью. Тщетно искала царица статую богини – ее не было. Не было алтарей и сосудов с благовониями. Только светильники звездами мерцали в глубине и стройный пэан звучал из мрака. Но Атоссу поразил странный гул, время от времени наполнявший храм, как отдаленная буря или рычание чудовища. Было в нем страшное, завораживающее: весть о том, что было до дней творения и что будет после всеобщей гибели. Царица вслушивалась, как в воспоминание давно забытого, и когда он смолкал – хотела его вновь. Скоро для нее ничего не существовало, кроме жуткого, но сладостного гула.

Она не видела, как склонилась перед нею жрица в хитоне наполовину розовом, наполовину черном, как, сняв дорожную одежду и распустив волосы, возложила на нее венок смирения из сухих колючих трав и опоясала тугим железным поясом. Исступленный голос где-то запел:

Во имя Афродиты целящей и карающей!.. Если помыслы не осквернили душ ваших, если сердца ваши переполнены и ждут откровения – придите!..

И снова далекие раскаты грома и вой зверей, и плач теней умерших.

На другом конце храма, вместо стены, вздымалась скала и в скале чернело отверстие, закрытое решёткой из электрона. Горели светильники, курились благовония и несколько женских фигур лежало ниц. Тьма, сгустившаяся за решёткой, дышала сыростью. Решётка открылась в ту минуту, когда оттуда вырывался гул, так взволновавший Атоссу. Неведомый голос позвал царицу:

– Готова ли ты познать тайны Афродиты?

С трудом передвигая ноги, она пошла в зияющую пасть пещеры и едва не лишилась чувств, когда в темноте кто-то схватил ее за руку и повлек вниз по ступеням в ревущую пропасть. Спускались в непроглядной тьме. Невидимый спутник уверенно вел по извивам лестницы.

Хлынул свет, открылась просторная пещера. Стены были увешены изображениями женских детородных частей, отлитых из золота, серебра, вырезанных из агата. На ложе, окруженном бронзовыми светильниками, замерли в любовной истоме две женщины, обнявшиеся так крепко, что руки врезались в пышные тела. Перед ложем на коленях кто-то громко стонал и царапал лицо ногтями.

Царица бросилась вон. Во тьме она снова оказалась во власти таинственной руки и снова устремилась вниз. Через несколько десятков ступеней – новая пещера, где предстало страшное изображение повесившейся Иокасты, а стоявший подле Эдип выкалывал себе глаза. Перед ними заламывали руки и били себя в грудь мужчины и женщины. В отчаянии они кричали:

– Я прелюбодействовал с матерью!.. Я хочу любви своего сына!.. Не дай, владычица, смеситься с собственными дочерьми!..

Чем ниже спускалась царица с невидимым спутником, тем острее ощущалась близость тайны по усиливающемуся реву. Он становился настолько страшен, что она боялась не выдержать и упасть. Каменные ступени привели еще в одну пещеру. Атосса вскрикнула. Громадный медный бык громоздился на деревянную телку. Хор женщин, одетых в красное и черное, покачивался из стороны в сторону, в такт напева. Одна, совершенно обнаженная, с плачем и воплем подползала под деревянную корову – скрываясь в ее пустом чреве. Согнувшись, касалась детородной частью медного фаллуса. А хор пел:

– Избави нас от быка! Владычица, избави нас от быка!

Потрясенная, спускалась Атосса в самую пасть зверя. Теперь не отдаленный гул, но ураган бушевал совсем близко.

И еще одно подземелье предстало ей. Оно пылало огнями, курилось ароматами. Хор женщин пел печальную песню, от которой многие плакали навзрыд и громко причитали:

– Ты умер! Ты умер! О горе! Зачем ты покинул рожденную пеной морской?

Посреди пещеры, на ложе, убранном цветами, лежало тело убитого Адониса. Мраморная статуя была так хорошо раскрашена, что Атосса приняла ее сначала за человеческое тело. На бедре зияла рана, а от виска к подбородку стекала широкая лента крови.

Атосса приблизилась к ложу. Адонис лежал точно живой. Губы не то улыбались, не то хранили печать строгости, и оттого всё лицо менялось каждое мгновенье. Это был то нежный мальчик с сочными губами, расцветавший в улыбке, то существо, заглянувшее в бездну и стремящееся скрыть то, что узнало. Атосса заметила, что этим другим обликом он обращался к ней каждый раз, когда снаружи долетал грозный звук. Из пробитого виска, казалось, выступала тогда новая кровь. Царица загляделась на божественный овал лица, озаренного странной улыбкой, и сладкие слезы потекли у ней по щекам. С плачем припала к ногам Адониса. Как сквозь сон, слышала печальный напев:

– Ты умер! Ты умер! Ты не придешь, сладостный!

Потом резкий голос ворвался в ее блаженное забытье:

– Благодать Афродиты почиет на тебе. Готова ли ты видеть богиню?

– Да! Да!

– Встань и укрепи дух свой, ибо страшна тайна ее и образ ее, как молния из туч!

Перед Атоссой стояла высокая фигура в маске, на котурнах; в руках светильник, покрытый глиняным сосудом.

– Дай мне руку, – воскликнула маска.

Царица покорно протянула пылавшую браслетами и кольцами руку и снова пошла в ревущую тьму. Замирая блаженством и страхом, спускалась по ступеням и видела край одежды своего спутника, высокие котурны, на которые падал свет из-под глиняного сосуда. От этого тьма кругом сгущалась еще более.

Атосса не мучилась больше вопросом – кто так страшно трубил в трубу подземелья? Она верила в божественность голоса, идущего снизу, и старалась постигнуть по нему самое божество.

И вот бездна ревет у ее ног.

Атосса выхватывает руку из жесткой ладони человека в белом. Тот останавливается и разбивает глиняный сосуд. Факел освещает черный грот, на дне которого бурлит и клокочет пена. Она буйным хмелем поднимается вверх, заполняет выемки и углубления в стенах, подступает к ступеням, где стоит Атосса. Потом с воплем и скрежетом вода опускается. Из углублений брызжут потоки, крутящиеся воронки воют зловещими сиренами. Грот поет и гудит. Тогда из бушующей пены показывается черный бэтил – большой конусообразный камень. Когда он весь вышел, бездна взревела особенно страшно, и человек, державший факел, воскликнул:

– Поклонись, ибо это богиня. Ты теперь видишь ту, что рождена пеной морской.

Атосса слабо взмахнула руками и упала на ступени.

Очнулась во мраке. Ее вели под руки узким извилистым ходом. Он уперся в тесное пространство, сжатое со всех сторон камнем. Там стояла беспросветная тьма и дул снизу вверх пронзительный ветер. Знакомый голос возвестил:

– Узнай последнюю и самую сокровенную тайну богини. Она открывается только тебе. Для всех смертных – богиня рождена пеной морской, но тебе да будет известно, что она пришла оттуда.

Он велел поднять голову, и царица увидела высоко, как в детстве, синий кружок неба и звезды.

VII

Весь путь до Босфора просидела в шатре, в кормовой части судна. Шатер был синий, затканный звездами. Ей не хотелось видеть переправу войск, и она рада была, что пришла к концу шествия. Знала, что Дарий будет недоволен, но не хотела думать ни о чем, кроме события, всколыхнувшего душу до дна.

Дарий был удивлен происшедшей переменой. Возбуждавшая его когда-то на подвиги царица предстала холодной и безучастной к задуманному походу. Она потухла, погрузилась в себя. Царь расстался с нею в тревоге. Не посмеялась ли над ним мудрая дочь Кира, толкнув на безумную войну с неизвестным народом?

А она, вступив на финикийский корабль и выйдя в море, почувствовала себя несущейся в долгожданное, в неизвестное. Когда под полог врывался шум волн, Атоссе вспоминался страшный образ богини любви.

Только в Пафосе познаешь истинную Афродиту!

Усталость повергла ее на ложе, сон молотом ударил в темя. Тогда полог раздвинулся, открылась гладь кормы и из-за борта стала подниматься белая голова, загадочно улыбаясь и сверкая алой лентой крови. Атосса заметалась и заплакала во сне.

– Ты умер! Ты умер! Ты не придешь, сладостный!

Море шумело по-древнему, по-старинному.

VIII

На третий день подул ветер, покрывший бока пентэры ледяной коркой. Гребцы с трудом двигали веслами, так много наросло на них льда. Когда Атосса, закутанная в шкуры и ткани, выглянула из шатра, черная, как смоль, глыба нависла над палубой и должна была неминуемо раздавить пентэру. Воины стояли бледные, ухватившись за мачты и выступы помоста. Глыба медленно опустилась за борт, а Атосса на мгновенье увидела кипящую даль Понта. Потом стала расти новая глыба и поднялась выше первой. Царица в страхе задернула занавеску. В тот же миг что-то упало и накрыло ее вместе с ложем. Шатра ее больше не было; над нею неслись брызги и крутились дымные тучи. Толпа рабов, скользя и падая, бежала по обледеневшей палубе. Завернутую в остатки звездной ткани, ее снесли вниз, в темную каюту, где она слушала скрип корабельных бревен, гул моря, подобный землетрясению, и плач ветра.

Финикийцы смело боролись с бурей, но пронзительный непривычный холод надламывал их дух. Они кутались в тряпье, забивались в щели, откуда их палками выгоняли наверх. Порой, во мгле, призраками вырастали очертания кораблей. Это носился по морю рассеянный флот.

Два дня, две ночи стояли мрак, ветер и холод. У пентэры сорвало руль и она прыгала по волнам, лишенная управления. Потом тучи разогнало, забрезжило больное желтое солнце, и тогда корабельщики стали плакать и бить себя в грудь. В море обозначилась извилистая полоса пены. Корабль несло на гряду камней.

Когда царице объявили, что приближается гибель, она облачилась в дорогие одежды и велела поднять себя на палубу. Ей не хотелось быть залитой водой в тесной каюте и гнить с кораблем на каменистой отмели. Готовая умереть, она не верила в смерть. Если сейчас смерть, то зачем было откровение в Пафосе?

Подняли парус, чтобы попытаться повернуть в открытое море, но его разорвало в клочья. Слышался страшный вой водоворота. Люди падали на колени, катались по палубе и только немногие стыдились предаваться отчаянию в присутствии царицы.

Спасение пришло неожиданно. Оказалось, что пена лизала отлогий берег, вовсе лишенный камней, а то, что темнело и серело за белой полосой, было не море, а ровное, уходящее вдаль поле. Волны надвигались на него горными цепями, с громом обрушивая отягченные хребты.

Корабль повернуло несколько раз и выбросило кормой на песок. От сильного толчка все упали, но, вскочив, обнимались и плакали.

Озябшая царица заснула в шалаше, построенном для нее в поле из копий, щитов и плащей, а когда проснулась – шалаш был полон птиц, похожих на молодых кур. Они тихо посвистывали, кроткие глаза замирали от ужаса и смертельной усталости. Всё поле шевелилось и дыбилось от птиц. Спрятав головы, прижавшись друг к другу, они лежали, спасаясь от ветра, но он отрывал их от земли пластами и гнал, и крутил, ломая крылья. Иногда, сильным порывом взметал кверху и ударял оземь. Те, что раскрывали крылья – гибли, более приспособившиеся, плотно прижимая их к телу, бежали на тонких, как прутья, ножках. Десятки тысяч птичьего народа густой лавой пронесло мимо шалаша.

Потом ветер стал стихать, но море бушевало. Атоссе казалось, что оно выше суши и что темные волны неминуемо зальют равнину. К вечеру потеплело, в разных концах моря зажглись огоньки. Финикийцы развели костер и всю ночь махали горящими пучками сухой травы. А утром Атосса – не то в море, не то в небе – увидела стройные корабли с цветными парусами. Множество лодок шло к берегу. Царица узнала, что находится на Белом Острове, который греки называли также Островом Ахилла. Богиня Фетида отдала его своему сыну, и моряки, проходившие здесь в пасмурную погоду, нередко видели тень героя. Чаще всего она появлялась на корабельных реях.

В глубине острова стояли жертвенник и древняя статуя Ахилла. Статуя поросла мхом и лишайником, впившимся в мрамор и разъедавшим его поверхность. Черты лица трудно было разобрать, но в еле заметных очертаниях губ и щек Атосса с волнением уловила намек на улыбку – на ту, что открылась ей так недавно и легла печатью на ее жизнь.

Греки были веселы. Остров Ахилла лежал недалеко от дельты Истра и корабельщики надеялись в тот же день достигнуть ее. Плыли всё же очень долго. Уж скрылся Белый Остров с кружащимися над ним чайками, а материка не было видно. Гистиэй приказал нескольким рабам лечь на палубу и свесить головы за борт, чтобы следить за предметами, плывшими по волнам. Когда заметили надутый бараний мех, украшенный белыми, синими и красными лентами, на передних кораблях раздались возгласы. Бывавшие в этих местах знали, что только Истр выносит в море эти знаки поклонения ему диких номадов. Потом увидели качавшийся на волнах остров, поросший желтым камышом.

Вечером Гистиэю поднесли зачерпнутой из-за борта воды и он, отведав ее, приказал трубить в рог: вода была пресная. Но среди корабельщиков начался жестокий спор. Дельта Истра раскинулась в ширину до трехсот стадий и никто не знал, к которому из ее пяти рукавов подошел флот. Одни думали, что он находится возле самого северного из них – Псилона, другие высказывались за Гиерон – священное устье, расположенное на юге. Ни в одно из них нельзя было вступать по причине их недостаточной ширины, а также из-за опасности нападений. Суда легко могли быть подожжены с берега. Только после долгих споров и наблюдений установили, что флот находится возле средних выходов дельты и ближе всех к Калону-Стомиону. Но при приближении опознали Наракон – самый большой рукав Истра.

Сердце Атоссы почему-то сжалось и замерло при вести, что флот находится в виду устья великой скифской реки. Ей хотелось видеть, как будут вступать в гирло, но спустились сумерки и закрыли даль. Привидениями поползли острова и отмели, поросшие тростником. Гнилой запах болот и едва уловимый шорох наполняли воздух. Потом стал расти звук, похожий на говор толпы. Он усиливался по мере продвижения и, под конец, заглушил стук весел в трюме. Когда царица спросила, что означает этот скребущий звук, она не услышала голос Эобаза. Скрип, треск, урчание сверлили ухо. Корабли бросили якоря и простояли всю ночь среди адского скрежета. Чужие берега встречали загадочным криком. Только к утру затих их ужасный голос и, когда взошло солнце, открылись по обе стороны бесконечные болота, образованные весенним разливом реки. С кораблей ясно видели, как вода в них кипела. То копошились миллионы лягушек, наполнявших мир своим кваканьем.

Суда тронулись по извивам реки. Пустынные берега веяли тоской, холодом и страхом неведомых стран. Атосса сидела в каюте, завернувшись в звериные шкуры. По временам призывала Эобаза и спрашивала, когда будет Скифия?

Мы уже вступили в нее, великая царица. По правую руку всё время тянутся скифские степи, но они не достойны твоего взгляда. Сам Ариман не смог бы отыскать более безотрадного места для своего пребывания.

Наутро весла в трюме не работали. Мы прибыли, – возвестил Эобаз.

Пентэра царицы стояла в самой гуще стада кораблей, толпившихся, как слоны в загоне. Над ними с унылым криком кружилась белая птица. Задумчивая река, вившаяся по бескрайней равнине, низкие небеса и чужой, незнакомый ветер возвестил Атоссе, что она в преддверии Скифии, на рубеже незнаемой земли.

В Ольвии

I

Приезд Никодема всегда был событием для Ольвии, но сейчас он свел с ума весь город. Необыкновенная цель путешествия служила предметом споров на всех перекрестках. Простой народ полагал, что поездка имеет целью проникновение в страну янтаря и золота. На стенах появились рисунки, изображавшие Никодема в борьбе с гриффонами, либо похищающим у них золото. Вдова, которой он простил долг, принесла ему амулет в виде гриффона с золотыми крыльями и клювом. Уличные мальчишки пели:

 
Куда идешь, улитка,
Куда ползешь, рогатая?
Я спешу за Никодемом
В страну мрака, в страну золота.
 

Но знатные ольвиополиты не сомневались в искренности его слов, хотя и не могли объяснить столь странного поступка. Кто мог бы предположить, что мирный торговец, стремившийся только к стяжанию, станет сегодня мужем войны и ополчится, как равный, на кого же? На владыку мира. Непостижимо. Пусть боги покровительствуют ему. Каково бы ни было движущее начало его замысла, безумие или искра божественного огня – не нам судить его поступки. Если это безумие – оно величественно и достойно преклонения. Они только вздыхали о гибели его несметных богатств.

Отцов города смущало оружие, привезенное Никодемом, которое он, нагрузив на ослов, хотел везти к скифам. Продавать и дарить оружие степнякам запрещалось. Город много терпел от их набегов и не раз сидел в осаде. Один владелец оружейной мастерской приговорен был к смерти за тайную продажу своих изделий скифам. Но Никодему никто не решался сказать слово упрека. Все в городе, от архонта до последнего ремесленника, испытывали на себе власть его денег. Громадная толпа торговцев и содержателей мастерских кормилась благодаря ему. Каждый год, к его приезду, они отправлялись на больших речных судах вверх по Гипанису и Борисфену, чтобы скупать зерно у скифов-земледельцев и сбывать им глиняную и бронзовую посуду, вина, ткани, украшения, привозимые из Эллады или выработанные здесь по заказу Никодема. Некоторые богачи обязаны были ему состоянием. Его не только чтили, но любили: бедные – за щедрость и великодушие, богатые – за любезность, снисходительность и постоянную готовность помогать в приумножении богатств. Он никого не разорил, никого не заковал в цепи за долги. Слава его была такова, что, пожелай он поселиться в Ольвии, он мог бы стать ее Пизистратом.

Не малую роль в снисходительности ольвиополитов сыграли слухи о готовящемся персидском нашествии. Оно казалось бредовым вымыслом, но они не могли не верить Никодему, видевшему собственными глазами чудовищные орды, перешедшие Босфор. Скифская опасность бледнела перед этой угрозой. Вот почему самые строгие благосклонно относились к затее Никодема и помогали в его приготовлениях. Ему подобрали артель каллипидов для сопровождения и охраны каравана. Каллипиды были скифами, но занимались земледелием, жили в непосредственной близости к Ольвии и усвоили эллинский язык и обычаи. Греки считали их своими союзниками, позволяли селиться под самыми стенами города, а наиболее богатые и знатные каллипиды имели собственные дома в Ольвии. Путешествие без них было бы невозможно. Предстояло идти на север через лесистую местность, через необозримые степи, по которым лишь немногие греки решались ездить. Такие поездки бывали раз в десятилетие и о них долго говорили во всех колониях Понта, как о величайшем событии. Несколько лет назад подобное путешествие совершил Перигор из Ольвии. Его указаниями пользовался теперь Никодем. В свиту к нему попало несколько каллипидов, ездивших с Перигором и знавших дорогу. Никодем должен был проникнуть в расположение орд Скопасиса, повелителя царственных скифов, самых многочисленных и самых суровых, считавших всех остальных своими рабами. Торговлю с ними греки вели через земледельческие племена и упоминали о них не иначе, как с содроганием.

– Лучше тебе вступить в союз с волками, чем стать другом этих разбойников и душегубов, – говорили Никодему. Но он упрямо твердил:

– Когда начинается битва, не овец пускают на врага, но львов и тигров. Если злые победят деспота и разбойные избавят мир от порабощения, то благословенно варварство! Чем неукротимее зверь, тем лучше.

Занимаясь приготовлениями к отъезду, Никодем посещал друзей, устраивал пиры, заходил в храмы, поднимался на городские стены, бродил по тесным закоулкам, угощая босоногих ребятишек сладкими финиками. Бывало, не успев приехать в Ольвию, он уже мечтал о возвращении в Милет. Он ласково презирал ее за грубость, за вонь узких улиц, скрип жерновов, подобный ослиному реву, несшийся из наглухо закрытых домов. Теперь ее шумы и запахи были дороги, как последний отзвук Эллады.

С тихой грустью посещал он некрополь. Там еще стояли столетние стеллы основателей Ольвии и первых поселенцев в этом диком краю. Читая их имена, Никодем проникался теплым чувством родственности и единоплеменности. Все они были выходцами из Милета и камень сохранил их предсмертные приветы своей заморской родине. Поздние поколения реже упоминали Милет в надгробных надписях, но в них Никодем тоже чувствовал своих земляков. Глубоко печальное и услаждающее было в белых мраморах, в поминальных анафорах, в эпитафиях и в коротких надписях: «Гастион, жена Ираклида и дочь Васила, прощайте!», «Зиновий, сын Зиновия, прощай!»

Никодем завидовал этому тихому пристанищу в земле родного города, под боком у друзей, и отгонял мысль о собственной могиле, которую не будет украшать белая стелла с такой же простой и задушевной надписью. Скифские дожди, снега вымоют и выбелят его кости…

В день отъезда горожане стеклись к храму Ахилла, покровителя моря. Там собралась вся богатая и знатная Ольвия. Город пришел проводить Никодема в его необыкновенное путешествие. Скифы-каллипиды, взятые для сопровождения каравана, молились с ним вместе Фаргимасаде, как они называли Посейдона. Они чтили в нем бога нижнего неба. Одеты они были, по обычаю царственных скифов, в длинные кожаные штаны и куртки.

Когда кончился обряд освящения доспехов, Никодем тут же в храме облачился в латы, взял копье, щит и надел шлем с пышным гребнем из конских волос.

– Это сам божественный Ахилл! – воскликнул восхищенный голос. Его поддержали льстивые возгласы со всех сторон. Сравнивали с Гераклом, с Язоном, Одиссеем, даже с Арасом.

Наступил самый значительный момент. Все знали, что Никодем хочет принести богатые дары в честь Посейдона, своего покровителя, чей трезубец водил его по морям и чье благоволение сопутствовало в задуманном деле. Каждый хотел видеть, чем обогатит их храм безумный милетянин. Ждали щедрой жертвы, но то, что увидели, превзошло самое жадное воображение. К подножию жертвенника поставили серебряный котел, на стенках которого изображалась борьба Тезея с Минотавром. Потом принесли яшмовый щит с головой медузы из чистого золота. Ее змеиные космы лучами распустились по темной зелени диска. За ними следовал меч, вывезенный из Египта, украшенный топазами, золотые и серебряные цепи, слоновые клыки, страусовые опахала, блестящие материи с вышитыми картинами и узорами. Гул восхищения пронесся по храму, взоры светились умилением и когда Никодем обратился к ольвиицам с прощальным приветом, он увидел лес поднятых рук, лица, светящиеся любовью и уста, источавшие задушевные признания. Ольвия еще ни разу не видела столь пышной процессии, когда Никодем, выйдя из храма, сопровождаемый вооруженной свитой, двинулся к городским воротам. Там он сошел с коня, поклонился городу, бурно прижал к груди друзей. Народ с плачем махал шапками, плащами, повязками и долго слышалось:

– Прощай, Никодем.