Текст книги "Атосса. Император"

Автор книги: Георг Мориц Эберс

Соавторы: Николай Ульянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

V

Весь остаток дня и всю ночь в персидском стане копали землю и что-то сооружали. Скифы полагали, что воздвигается земляной вал и были очень веселы, предвкушая легкий конец войны – смерть врага от голода в собственном укреплении. Но когда они наутро саранчей двинулись на вражеский стан, перед ними возникли гигантские башни, насчитывавшие каждая добрую сотню шагов в поперечнике. Их остовы, сколоченные из ломаных копий, оглобель, обломков колесниц, перевитых возжами, обрывками ремней и тряпок, облеплены были землей, глиной, обложены дерном. Над ними кружились птицы, а на одной сидел коршун, пожирая черный кусок печени. Персы ушли и, казалось, унесли с собой убитых. Ни одного трупа, напоминающего о вчерашнем побоище.

Скифы кружились вокруг башен на расстоянии полета стрелы, боясь подойти ближе. Показался Никодем, встреченный громкими криками. Он сверкал копьем, латами, шлемом и взор его светился счастьем вчерашней победы. Многие видели, как он, в самый разгар преследования персов, сошел с коня и, встав на колени, воздел руки к небу. Знали также, что накануне битвы не спал всю ночь, склоненный перед маленькой белой статуей – единственной, оставшейся от всех его богатств. Варвары суеверно чтили его, видя в нем чудесного посланца и вестника побед. Но особенно полюбили за склонность к скифским обычаям. Он научился пить кобылье молоко, ездить по-скифски, припав к луке, даже есть вяленое конское мясо, размягченное под седлом во время езды. Он долго не мог привыкнуть к нему, выплевывая смрадные от пота и грязи куски, но преодолел и это.

Он смело устремился к одной из башен и вошел в тесное, едва заметное отверстие. Темный проход вывел на маленькую площадку в самой середине цирка. От нее горой поднимались трупы, громоздясь вровень с верхом стены. Никодем увидел себя на дне кратера, образованного из мертвых тел. Еще в бытность свою в Сузах видел такие башни молчания, куда персы сносили покойников. Их нельзя было предавать ни земле, ни воде, ни огню, ни воздуху, их пожирали голодные грифы. Никодем с содроганием вспомнил этих больших белоголовых птиц, сотнями сидевших по круглым стенам и умевших в несколько минут оставлять от покойника одни кости. Скифские вороны ограничивались тем, что выклевывали у мертвецов глаза.

В башне стоял запах тлена, туманивший мозг и сжимавший сердце.

Открыв скифам тайну башен, Никодем уговаривал Иданфирса как можно скорее покинуть их и начать преследование неприятеля, но степных воителей не легко было оторвать от диковинного зрелища, каждый хотел побывать внутри.

Полдня прошло, прежде чем двинулись вслед врагу.

Не успел Никодем добиться выступления последних остатков степняков, как пришло известие о новом препятствии. Наткнулись на большие клетки, расставленные в поле. Из них выходили громадные рыжие собаки с дремучими мордами, с гривами. Они зевали, щурились, лениво разбредались по полю. Скифы пришли в восторг, когда одна из них, самая большая, легши на землю, величественно подняла голову. Думая, что их снова загоняют в клетки, звери ворчливо, но покорно вернулись, легли и только, когда скифы подошли совсем близко, стремительно выскочили вон. За долгое странствие они привыкли к своим клеткам и теперь, оттесненные вражеским напором, почувствовали себя бездомными и гонимыми. Нагнув морды до земли, они потрясли степь рычанием.

Никодем помчался, что было силы, но приехав, застал страшную свалку. Навстречу бежали окровавленные, изуродованные люди, лошади с волочившимися по земле внутренностями. Над равниной стоял остервенелый вой. Когда улеглось смятение, открылись мертвые туши львов со множеством вонзившихся в них стрел и копий, а в пыли извивались и стонали скифы.

Только на другой день увидели персидскую громаду. Она оставляла широкий след из сломанных повозок, сдохших коней, мулов и сотен раненых. Персы шли со скоростью, поразившей Никодема и Иданфирса. Они отвезли далеко от дороги царскую трубу и оставили сверкать в степи. Иданфирс не в силах был удержать варваров, устремившихся на блестящий предмет, как бабочки на огонь. Он и сам был очарован чудесным сооружением, рассматривая каждый завиток, каждую выпуклость на трубе. Когда же научились в нее дуть и исторгать громоподобный рокочущий звук – варвары пришли в шумный восторг. Сам царь с наслаждением дул, повергая в смятение своих серых лошадок. Только когда Никодем упал перед ним на колени, умоляя начать преследование, Иданфирс опомнился.

Персов вел Агелай. Дарий, узнав, что его рать спасена от истребления хитроумной выдумкой грека, призвал его и велел всем исполнять его приказания. Горбун уничтожил прежде всего обоз. Медлительных волов зарезал на мясо, большую часть грузов роздал воинам, а из повозок оставил только самые быстроходные. В них запрягли коней.

Агелай знал, что царское войско не годится для битвы, но хотел сохранить за ним способность обороняться на ходу от наседавшего противника.

После случая со львами, скифы стали осторожнее в своих нападениях и в своей стремительности. Когда они снова настигли персов и учинили жестокий нажим, Агелай выпустил слонов, вида которых не выносили степные лошади. В другой раз отпугнул ослиным ревом. В то же время он со страшной скоростью гнал свое войско, не считаясь с потерями. Больные бросались без сожаления, грузы и отбившиеся животные оставлялись в добычу скифам. От его рати, как от камня, пущенного с вершины горы, отлетали осколки, он крошился, но скорость его возрастала с каждым днем. Искусно лавируя и пользуясь всеми средствами, Агелай постоянно держал скифов позади себя, не давая зайти спереди и отрезать путь.

Никодем начал опасаться за успех преследования. Он часто мрачнел при мысли, что враг уйдет от заслуженной кары. Самым сильным препятствием к уничтожению персидского войска были слоны. Против этих движущихся храмин скифы ничего не могли поделать и каждый раз отступали, давая время персам уйти. Их кони боялись одного только трубного звука слонов, похожего на дребезжание костяного рога. Иданфирс пробовал, по совету Никодема, выставлять против слонов пеших копейщиков и медленным отступлением заманивать чудовищ к заранее приготовленным и укрытым ямам. Но Агелай каждый раз проникал в их замыслы и умел во время уклониться от западни. Тогда Никодем вспомнил про Сиберу.

VI

Была глухая ночь, когда слоны, прикованные каждый за правую переднюю и левую заднюю ногу к толстым железным крюкам, вбитым в землю, спокойно поводили огромными ушами, улавливавшими тончайшие звуки на несколько фарсангов в окружности. Тьма этой ночи напоминала им лесистую родину. Тот же влажный воздух, ласкавший полости хоботов, те же вздохи и шорохи, доносившиеся издалека.

Тонкий, как писк комара, звук: Тут! Тут! – прорезал темноту.

Звери встрепенулись. Уши задвигались, как паруса.

Далеко в степи трубил призывно и сладко неведомый слон.

Звук повторился. Чудовища стали с шумом втягивать и выпускать воздух. Цепи на ногах беспокойно зазвенели. Спавшие мертвым сном водители не слышали, как тяжелые крюки один за другим вырывались из земли.

Тут! Тут!

Слоны ответили дружным хором. Они с громом устремились в степь, давя по дороге спящих персов. Волочившееся по земле железо сбивало ноги до крови, но звери ничего не замечали, упоенные призывом, доносившимся с полей.

Когда прибыл Агелай, он услышал удаляющийся топот и ликующие трубные звуки. Уходила последняя надежда персов.

Утром хлынули скифы и, хотя горбун по обыкновению обманул их, подняв свое войско задолго до их появления, тем не менее персы потеряли в этот день больше, чем в битве у роковых холмов. Многие из них сами избрали жребий. Когда их разбудили чуть свет, они скрипели зубами, проклинали ненавистного грека и, завернувшись в плащи, снова ложились, невзирая на брань и побои. Они блаженно проспали до солнца, когда были разбужены криками врага, приближавшегося необозримым полукругом. Всё усталое и медлительное было уничтожено в этот день. Кто отставал от войска или оказывался в стороне – становился добычей скифской ярости. Агелай почти не сопротивлялся. Его искусство сводилось к отбору и пожертвованию, в своем войске, самого худшего. Он отводил опасность тем, что выбрасывал на съедение степнякам то одну, то другую кучу измотанных людей. И он выиграл. Скифы утомились избиением раньше, чем у него иссякли запасы бесполезных оборванцев. Натиск прекратился задолго до захода солнца и несколько часов персы шли в полном спокойствии.

VII

На привалах грек запрещал зажигать огни, но в эту ночь велел разложить множество костров, охватив ими громадное пространство. Потом облекся в чистую одежду, надел петлю на шею и, придя к царю, простерся в прахе.

Дарий понял.

После длительного молчания он спросил:

– Когда?

– Сегодня, – простонал грек.

Позвали военачальников и сказали, что надо делать.

Пока пешее войско разводило костры и укладывалось спать, коней, верблюдов, мулов выводили на окраину лагеря. Туда же отправили бессмертных. В полночь Дарий бросил свое войско и бежал с тем количеством людей, которое можно было посадить на коней и верблюдов.

Скифы привыкли видеть по утрам опустевшие персидские стоянки и следы поспешного бегства. Но на этот раз, за стелющимся дымом, встал, как видение, причудливый город палаток – тряпичный Вавилон, сверкавший золотом и материями. По мере их приближения, точно корабль из моря, вырастала и проясняла свои очертания Ападана – царский шатер, горевший на солнце драгоценной чешуей. Слышались плач и вопли. Пестрое скопище народа стояло на коленях, с мольбой простирая руки навстречу скифам.

Никодем, предвидевший в это утро последний уничтожающий штурм, был в недоумении и растерянно смотрел, как скифы муравьями рассыпались по лагерю.

Воинов Дария ободрали догола. Серьги из ушей выдирались с мясом, а блестящие браслеты, если их трудно было снять, отрубались вместе с руками. С особенной жадностью набросились на оружие, вступая из-за него в драку друг с другом. Мечи часто пробовали на пленниках, срубая с деловым видом их длинноволосые головы. Из палаток вытаскивали всё, вплоть до мелкого скарба, а потом раздирали в лоскутья и самые палатки. Слух о сушеных плодах и финиках вызвал волнение. Каждый хотел получить хоть кусочек чудесного лакомства и те, которым ничего не досталось, были в отчаянии.

Настоящая давка стояла возле шатров вельмож. Они казались приготовленными к принятию гостей. Мягкие тахты, опахала из павлиньих перьев с золотыми ручками, амфоры с вином, дорогие чаши, яства, разложенные на серебряных блюдах. Но всех превосходил роскошью царский шатер. Он держался на столбах из черного дерева, украшенных слоновой костью, с широкими подножиями, отлитыми из серебра. Из серебра же были крючки, державшие шесты, обложенные золотом, на которых висели завесы и покрывала из виссона, богато украшенные шитьем. На это покрытие возлагалось другое, сшитое из мягких овечьих шкур. Самое верхнее, наружное, состояло из плотной, темно красной ткани, расшитой зверями и крылатыми чудовищами. Ее, как сетью, оплетали золотые шнуры с пышными кистями.

В шатре на золоченых кольцах и жердочках красовались одежды, прыгали обезьяны, кричали павлины и попугаи. Снедь и вина сверкали в сосудах, которых не бывает и на пиру богов. У черных столбов, прикованные, стояли обнаженные наложницы Дария. Одну из них варвар тихонько кольнул мечом в грудь. До каждого предмета скифы дотрагивались робко, со страхом. Но осмотрев всё, – побывав в самых сокровенных уголках Ападаны, они сделались смелее, стали сдирать ткани, подушки, тигровые шкуры и расстилать по полу. Яства со столов сняли, а самые столы выбросили вон. Потом, рассевшись в порядке старшинства и доблести, открыли долгое пиршество.

– Подложи скорей огонь под шатер, сожги этот обман! – умолял Никодем. – Неужели ты не видишь лукавства? Враг бросил эти погремушки, чтобы ты, как ребенок, увлекся и забыл о преследовании.

Иданфирс знал, что эллин говорит правду, но знал также скифов и не решался нарушить их торжество. Уже раздались песни, грохот барабанов и свирели. Стреляли в попугаев и обезьян, потом мишенью стали служить голые рабыни и пленники. Пленников приводили толпами, бросали в них копья. Уцелевшим скручивали руки назад, надевали веревки на шею и длинными вереницами отправляли в глубь степей. Оттуда надвигались кибитки, стада, женщины, старики, дети. Они потрясали кулаками, осыпали персов камнями и бранью.

VIII

Оврагами, звериными тропами, пугливо озираясь по сторонам, бежал повелитель мира. Каждая река, через которую переправлялся, брала с него тяжелую дань людьми и конями. Кони от непрерывной езды худели и падали. Вместе с конем обрекался всадник. Даже более выносливые верблюды изнемогали. Их гнали без отдыха, без кормежки. Горбы, вначале упругие и крепкие, стали быстро увядать, повисли тряпками. Худые, как ощипанные птицы, они вызывали содрогание страшными ранами, открывшимися на хребтах. Во время коротких остановок вороны разсклевывали раны до костей, и когда верблюд поворачивал шею, норовили выклевать ему глаза.

Волки, лисицы, степные орлы бежали следом за Дарием, холодный ветер рвал его царскую одежду, а он мчался, поглощенный мыслью – достигнуть Истра прежде, чем покажутся скифы.

Курган

I

С того дня, как последние повозки царского войска скрылись в степи, греки и финикийцы остались одни со своими кораблями. Оба берега Истра, вытоптанные и превращенные в черное месиво, зловеще зияли, как после пожара, а за рекой уходила вдаль широкая лощина песков, похожая на рану от удара мечом. Ветры долго устилали палубы слоем песка и чернозема. Потом прошел дождик, прибил пыль, вымыл и освежил просторы. Оголенный чернозем покрылся понемногу новой зеленью, но она взошла поздно и наступившая жара сожгла ее вместе со всей степью. Пески же так и остались обнаженными. Только в самый разгар летнего зноя на них показались уродливыми скелетами редкие сухие колючки – пришельцы жарких стран, занесенные с обозной кладью и одеждами воинов.

Каждый день Гистиэй развязывал по узлу на ремне, оставленном Дарием, и когда узлов осталось немного, тиран стал впадать в глубокую задумчивость. Начались разговоры о гибели царя. Гистиэю доносили, что многие этому радуются. Пришло время развязать последний узел. Гистиэй созвал тиранов и спросил, что делать дальше?

Мильтиад посоветовал исполнить царский приказ – плыть домой; и некоторые с ним согласились. Но большинство захотело ждать вестей о судьбе Дария.

Потянулись дни, полные тревоги. Каждый думал свое, но все знали, что там, за синеющими далями, решается судьба мира.

Небо нахмурилось, начались ветры, тихо струившийся Истр стал холодным и зашумел.

Однажды с предмостных башен заметили темный предмет вдали. Он приближался по бурой песчаной дороге, привлекши к себе внимание всего флота. Различили торчащие уши, осклабленную пасть. Это был волк. Не доходя до башен, он сел и, подняв морду, залился ужасным воем.

– Это весть! Недобрая весть! – заговорили на кораблях.

Теперь все были уверены, что с царем произошло несчастье.

Воины стали оказывать неповиновение триерархам и кричали в лицо тиранам:

– Свобода! Свобода! Трусливые властители! Доколе вы будете не верить собственному счастью?

Требовали немедленного возвращения домой.

Так прошло еще несколько хмурых бессолнечных дней. Тучи густо заволокли небо, а равнина покрылась катящимися волнами сухой травы.

Показалась толпа наездников. Она надвигалась так быстро, что едва успела отгреметь тревога, едва людей изготовили к бою, как скифы подошли к предмостным башням. Один из них выехал вперед, распахнул плащ и из-под него блеснули медные латы. Приблизившись, он громко спросил стражу – здесь ли Мильтиад? Но Мильтиад сам уже спешил навстречу и они обнялись на виду у обоих войск. Среди греков, еще на Босфоре, ходило много толков о Никодеме. Имя его обросло легендой, но никто не знал ни тогдашних его намерений, ни дальнейшей судьбы. Появление его здесь, в степях, во главе скифского отряда, вызвало смятение умов. Каждый спешил хоть мельком взглянуть на чудесного милетянина. Когда же узнали, что он привез известие о судьбе Дария, это сопровождалось возгласами и рукоплесканиями. Не успел Мильтиад переправить его к себе на триэру, как уже весь флот знал, что царского войска больше не существует, а сам Дарий едва ли успеет избежать плена.

Греки обнимались, поздравляли друг друга с освобождением от варварского гнета. Стали сбивать с моста крылатые царские знамена и бросать в воду. Известие, что Никодем, пожертвовав своими богатствами, проник в степи и там боролся в скифских рядах против угнетателя отчизны, сделалось поводом для новых ликований. Крикам «Слава великому Никодему!» – не было конца. Корабль Мильтиада не мог вместить всех желавших посмотреть на него. Туда прибыли тираны, триэрархи, видные люди. Один Гистиэй не пошел.

– И ты не побоялся с горстью скифов приблизиться к нам – верным слугам царя царей – твоим врагам? – спросил Мильтиад.

– Верных слуг имеют только сильные цари. Ваш же повелитель ныне – ничтожнейшая из тварей, обитающих в степи. Он еще жив, но уже обречен и не сегодня-завтра, преследуемый скифами, прибежит сюда с кучкой своих приспешников. Тогда выяснится, удалось ли ему окончательно превратить вас в рабов или в вас живет еще гордость и достоинство эллинов? От вас зависит, успеет ли вчерашний повелитель перейти Истр или останется добычей скифов? Хотите ли, тираны; стать независимыми властителями ваших городов и земель? Ваш жребий в ваших руках! Будьте достойны великого мига, ниспосланного богами! Снимите мост!..

В войске шли возбужденные толки. Люди собирались кучками и готовы были начать разборку моста. Но тираны пребывали в смущении. Ошеломляющее известие застало их врасплох. Один Мильтиад всей душой откликнулся на призыв к освобождению, он превозносил труды, доблесть, благородное сердце Никодема, его святое горение за Элладу и уговаривал тиранов согласиться на предложение своего великого друга.

Но Гистиэй, неослабно следивший за всем, что происходило, тайно, по одному, собрал к себе тиранов, за исключением Мильтиада и тех, что ему сочувствовали. Он удалил с триэры рабов и стражу, завел тиранов в самый глухой угол трюма и там, в полутьме, почти топотом произнес свою речь:

– Скажите мне, вожди, кто из разумных людей прорубает дно лодки, на которой плывет? Кто у колесницы, на которой он едет, сокрушает колеса, засыпает колодец из которого пьет? Или вы думаете, что ваша власть зиждется на подлой бессмысленной черни, умеющей только реветь, подобно стаду ослов? Не думаете ли также, что опорой вашей являются евпатриды, взнузданные вами, ненавидящие вас и ждущие случая, чтобы вонзить нож из-за угла либо изгнать вас из родного города, как они изгнали Гиппия из Афин? Нет, вожди, кто знает цену власти, кто ее выстрадал, добыл потом и кровью, бессонными ночами, кто рисковал собственной жизнью и жизнью своих близких, тот не может не понять что, кроме царя, у нас нет опоры. Жизнь Дария в наших руках, но если мы дадим ему погибнуть, нам незачем возвращаться в свои города: там с нами сделают то же, что мы сделаем здесь с царем. Итак, выбирайте: поддадитесь ли на уговоры демагога, сеявшего всю жизнь смуту и достойного быть убитым, как собака, или внемлете голосу разума и упрочите вашу власть, сохранив ее для потомства?

Тираны были подавлены.

– Что нам делать, Гистиэй? Весь флот, от триэрархов до последнего стрелка, приветствует Никодема. Люди ждут от нас смелого шага и, если мы не решимся, они, помимо нас, разберут мост. У нас нет выхода.

– Да, – согласился Гистиэй, – нам трудно противиться этому, но мы и не будем, мы сами начнем разбирать мост… Только бы удалить скифов и усыпить бдительность трижды проклятого Никодема.

Лицо Гистиэя исказилось при упоминании ненавистного имени и он не мог продолжать речь от охватившей его злобы.

II

Над Истром долго не смолкали восторженные крики, когда милетский тиран отдал приказ начать уничтожение моста. Он приказал также всё имущество и оружие снести на корабли, загнать рабов в трюмы и готовиться к отплытию. Весть о предстоящем возвращении домой встречена была еще более шумно.

К Гистиэю пришел Мильтиад и приветствовал за принятое решение. Он сказал, что Никодем восхищен его поступком и хочет примириться и возобновить дружбу.

– Теперь не время, – хмуро отвечал Гистиэй. – Никодем слишком долго враждовал со мной, чтобы мы могли так легко подать друг другу руки. Пусть сначала совершится задуманное… Если он хочет, чтобы всё шло хорошо, он должен отослать своих скифов к их царю с известием о нашем отъезде и о снятии моста. Он должен также сказать, что, решившись на такой поступок, мы ждем от скифов быстроты. Нам теперь нельзя, чтобы Дарий вернулся…

Никодем поспешил исполнить. Отослав скифов, он возвратился на триэру к Мильтиаду и предался беседе и мечтам об отчизне. Мильтиад смотрел на него, как на чудо. Ему казалось невозможным, чтобы одному человеку выпало на долю совершить так много и так благополучно. Он знал, что боги завистливы и не прощают смертным громких дел. За всякий великий подвиг неизбежна расплата. Никодему же удалось невозможное. Сверх того, богам угодно, чтобы он вернулся в Элладу и увидел родной Милет. Что помешает ему отплыть на любом из кораблей после того, как здесь, на берегу Истра, он увидит пленение того, кто именовал себя царем царей?

Но Никодем отклонил все похвалы.

– Из всего необыкновенного, что ты видишь в моем приключении, я готов признать только одно: жребий быть свидетелем крушения невиданной тирании, выпавший мне – единственному из эллинов. В остальном нет ни тени моей заслуги. Я был дитя, когда, отправляясь к скифам, думал осчастливить их своим эллинским разумом и принести им победу. В этой стране всё совершается не разумно, не по-нашему, зато всё отмечено высшим разумом. Воля отдельных людей там бессильна, там хаос, но в нем же начало непонятного нам и неведомого порядка. Я был умнее каждого отдельного скифа, но вся скифская земля явила образ такой мудрости и духа, которых в нашем эллинском мире нет. Я счастлив, что моей поездкой туда руководила не эллинская рассудительность, а скифское безумие. Даром потерял богатства, потерпел неудачу в стремлении руководить варварами, но возвращаюсь счастливый и довольный. Я видел единственное и незабываемое – искусство побеждать, не сражаясь. И еще счастлив тем, что мое присутствие вселяло у скифов веру в свое дело.

До позднего вечера стучали молотки, скрипели блоки, суда отходили на середину реки и там со спущенными веслами ждали сигнала к отплытию. Возле моста остались только триэры Гистиэя. Рабы его суетились над разборкой.

Когда густая тьма спустилась на Истр, Гистиэй послал за Никодемом, чтобы поместить его на одном из своих судов, стоявших у самого моста. Оттуда он сможет видеть всё, что произойдет.

Огни потушили, так что на палубе, куда доставили Никодема, едва можно было различать людей и ближайшие предметы. Ни моста, ни берега, ни башен, ни даже самой воды не было видно. Никодем спросил про Гистиэя и ему сказали, что тиран находится на одном из судов поблизости.

– Я много виноват перед вашим господином. Я был слеп, заблуждался и только теперь увидел всё его величие. Но скажите ему, что в дружбе Никодем более постоянен, чем во вражде.

Дул ветер, шумел Истр.

Никодема вдруг охватило страстное желание, чтобы то, что должно произойти, совершилось сейчас. Боялся, что ненависть его иссякнет. Неужели он останется спокойным и не найдет силы для долгожданного торжества, когда на берегу появится тот, со следами страха и отчаяния на лице при виде крушения своей последней надежды?

Он остановился, стараясь услышать что-нибудь в степи, но ветер и волны заглушали все звуки. Уносился мыслью в непроглядную тьму, где шли скифские орды, настигая надменного беглеца. Никодем тревожился: он знал, что скифы идут тем же окольным путем, которым шел он сам. Они не допускают мысли, будто Дарий сможет отступить по лишенной растительности дороге, вытоптанной его полчищами в дни своего гордого нашествия на степь. Между тем, Никодем догадывался, что он бежит именно этой голой песчаной дорогой.

– Но всё равно ты не уйдешь от кары!

Потом пришла мысль, что погоня еще далеко и что этой ночью ничего не произойдет. Он сел, завернулся в плащ и всё возбуждение улеглось, сменившись усталостью. Под плеск воды, под неуловимый голос тьмы впал в то дремотное состояние, при котором собственные мысли трудно отличить от чужой речи. Кто-то долго говорил на непонятном языке, потом раздались всхлипывания, плач и он узнал, что плачет глинистый берег реки, потом надо всем простерлась безмолвная, всеобъемлющая пустота. Не помнил как долго просидел, только внезапно охватившая тревога заставила вскочить с места. Попрежнему стояла тьма, свистел ветер, но Никодему показалось, что во тьме что-то происходит. Слух, как прежде, ничего не улавливал. Только шумел Истр. Надрывно, тоскливо шумел… Это всё моя мятущаяся душа – подумал он, заворачиваясь снова в плащ.

В это время ясно долетел голос с берега. Он крикнул раз и другой. Никодем застыл, как статуя. Прошло несколько томительных мгновений и снова крик, на этот раз нескольких голосов. С кораблей им что-то ответили. Тогда донеслось несколько звонких слов, от которых у Никодема задрожали руки. На берегу стоял Дарий.

Прежде чем он смог овладеть собой, раздался звук трубы, подававшей сигнал к отплытию. На кораблях застучали барабаны, загремели цепями и веслами. Каждое судно теперь было занято самим собой. А на мосту забегали факелы, прикрытые глиняными сосудами, и в их скудном свете, падавшем вниз на настил, Никодем увидел, что мост весь цел, разобрана лишь небольшая часть его у самого берега. Сюда с топотом бежала толпа рабов, на которую сыпались яростные бичи надсмотрщиков.

Никодем задохся от гнева. Эти бездельники обманули Гистиэя и, воспользовавшись наступлением вечера, прекратили разборку!

– Так их! Так их! – кричал он в такт ударам бичей.

Рабы засуетились с такой муравьиной поспешностью, так учащенно застучали молотками, что Никодем не разобрал сначала, что они делают. Был уверен, что продолжают разборку моста. Но скоро увидел переброшенные на берег бревна и поспешно настилаемые доски.

– Измена! Гистиэя обманули! Гистиэй! Гистиэй! Сквозь свист ветра долетел голос самого Гистиэя:

– Да живет царь царей!

Грубые руки схватили Никодема за плечи и над ухом кто-то прохрипел:

– Ты пойман! Ты пленник Гистиэя!

Он оттолкнул невидимого врага, схватился за меч, но множество других рук вцепились со всех сторон.

Кружась в отчаянной схватке, слышал торопливый топот по мосту, видел там время от времени скудные пятна света, мелькавшие в них верблюжьи и конские ноги, края одежд.

Дарий переходил Истр.

Как только мрак фракийского берега поглотил жалкую кучку людей, пугливо сидевших на верблюжьих горбах, – взвились высокие столбы огня. Мост и деревянные башни на берегу запылали, озаряя степь, волнующийся Истр и отходящие суда.

– Свобода! Свобода! – кричали на кораблях.

– Да живет царь царей! Да сгинут его враги! – отвечал Гистиэй, заглушаемый ревом пожара и ветра.

В красном зареве выступили бесчисленные полчища скифов. Передовые всадники летучими мышами устремились на огонь. Не доходя до предмостных башен, дико разбросавших космы пламени, они сбились в кучу вокруг воткнутых в землю копий.

На их торчащих остриях висело распятое тело Никодема.