Текст книги "Вечный день"

Автор книги: Георг Гейм

Вечный день

Берлин I ^{1}

 
Из темных складов вскатывались смоленые
Бочки [1]1
  Из темных складов вскатывались смоленые / Бочки… —Одной из особенностей поэтики Гейма является введение в текст слова-лейтмотива (Thema-Wort), которое затем возникает на протяжении всего стихотворения, зачастую проявляясь во второстепенных значениях других слов. В первом сонете Гейма такое слово-лейтмотив – бочка, традиционный символ бесцельности существования, замкнутости, стеснения, но так же и солярный символ. В немецком оригинале образ бочки снова появляется в последнем терцете в слове treiben, одно из значений которого – «набивать обручи на бочки».


[Закрыть]в пустые баржи. Буксир
За буксиром тянули их, и грива дыма
Оседала сажей на масляную волну.
 
 
Два парохода, и оба с музыкою,
Ломали трубы о выгибы мостов.
Дым, сажа и вонь ложились на сточную
Воду [2]2
  …ложились на сточную / Воду… – В оригинале «…lag auf den schmutzigen Wogen». Существенной чертой творческой манеры Гейма была травестия или пародирование традиционных и классических поэтических образов и метафор. Так, слово Wogen(«волна») в немецком поэтическом обращении часто употреблялось, например, с эпитетом schäumend(«пенная»).


[Закрыть]из дубилен для бурых шкур.
 
 
По всем мостам, под которыми буксирчик
Волочил нас, сигнал откликался на сигнал,
Нарастая, как в барабанных пустотах.
 
 
Мы отцепились и медленно по каналу
Потянулись к парку. [3]3
  Мы отцепились и медленно по каналу / Потянулись к парку. – В оригинале – «к садам» («an Gärten»). Образ сада был чрезвычайно важен для немецкоязычной поэзии рубежа XIX–XX вв., где он наделен положительными значениями. В «Вечном дне» Гейм, в основном, следует за этой традицией. Кроме того, в контексте «Вечного дня» книги, упоминание о саде отсылает к центральному разделу книги, предполагаемое название которого было «Hortus» ( лат.«Сад»).


[Закрыть]Над ночной идиллией
На дымной трубе высился фонарь.
 

Берлин II ^{2}

 
Мы лежали на кромке, в белой пыли,
Высоко над улицей. Внизу, в теснине, —
Несметные людские потоки и толпы,
А вдали, на закате, – исполинский Город. [4]4
  А вдали, на закате, – исполинский Город. – В оригинале «Weltstadt» – так экспрессионисты (и Гейм) называют «демонические» большие индустриальные города, которые ассоциировались у них, в первую очередь с Вавилоном, «матерью блудницам и мерзостям земным» (Откр 17, 5), а так же Содомом и Гоморрой.


[Закрыть]
 
 
Набитые людом, утыканные флажками,
Повозки протискивались меж пеших.
Омнибусы, набитые до самых крыш,
Автомобили с воем и бензиновой вонью —
 
 
Все текли в каменный океан. [5]5
  Все текли в каменный океан. – В оригинале: «Dem Riesensteinmeer zu» («К огромному каменному морю»). В 1910 году вышла одна из первых немецкоязычных антологий городской поэзии под названием «В каменном море» («Im steinernen Meer»). Она открывалась гимническим стихотворением поэта-натуралиста Юлиуса Харта (1859–1930) «Берлин» (!), написанным в 1897 г.


[Закрыть]
А по долгим берегам безлистые, голые
Деревья чеканились филигранью ветвей.
 
 
Круглое солнце свисало с неба,
Красными стрелами бил закат,
И дремотным светом кружились головы.
 

Дачный праздник ^{3}

 
Пестрыми гроздьями на длинных проводах
Поразвесились лампочки над клумбочками,
Над зелеными заборами, и с высоких столбов
Светятся сквозь листья электрические бобы.
 
 
На узеньких дорожках – жужжащий говор.
Гремят барабаны, дудят жестяные
Трубы, взлетают первые ракеты,
А потом рассыпаются в серебряный дождь.
 
 
Под троицыным деревом [6]6
  Троицыно дерево– украшенная венками и лентами деревянная мачта во время праздника весны.


[Закрыть]пара за парой
Топчутся по кругу, пилит скрипач [7]7
  …пилит скрипач… – Эта строка в немецком оригинале – «Zu eines Geigers hölzernem Gestreich» (т. е. «под деревянный инструмент скрипача») – вызывает ассоциации с образом смерти, которую на средневековых гравюрах часто изображали в виде скелета, играющего на скрипке.


[Закрыть]
А дети смотрят, разинув рты.
 
 
В синем вечере дальние облачки —
Как будто дельфины с розовыми гребнями, [8]8
  Как будто дельфины с розовыми гребнями… – В христианской традиции дельфин является аллегорией Спасения. Дельфин символизировал Христа. Сравнение облаков со спящим дельфином может быть намеком на то, что Бог равнодушен ко всему происходящему на земле.


[Закрыть]
Одиноко застывшие в темном море.
 

Поезда ^{4}

 
Клубы дыма, розовые, как весна,
Быстрые выдохи из черных бронхов
Паровозов, опускаются на могучую
Реку, гремящую ледоходом.
 
 
Зимний день, оседающий над простором,
Далеко просвечен их огненным золотом
Над снежной гладью, за которой в сумерках
Красное солнце окунается за леса.
 
 
Поезда грохочут по верстам, по насыпям,
Режущим лес полосами дня.
Дым их встает, как пламя,
 
 
Разевая клюв под восточным ветром,
И шумит к закату, как мощный гриф,
Широкогрудый, золотоперый.
 

Берлин III ^{5}

 
Дымовые трубы меж землей и небом
Взваливают и держат свой зимний груз —
Сумрачную палату о черном куполе,
Чей нижний край – как золотая ступень.
 
 
Вдали, где Город иссякает в отливе
Голых деревьев, домишек, сараев, заборов,
И по мерзлым рельсам, пыжась и тужась,
Только тащится длинный товарняк, —
 
 
Там дыбится плитами погост для бедных,
И покойники смотрят из своей дыры
На красный закат, крепкий, как вино.
 
 
Сидя под стеною, плечо к плечу,
Они вяжут из сажи на голые черепа
Колпаки для старой битвенной Марсельезы. [9]9
  Колпаки для старой битвенной Марсельезы. – Марсельеза – песня, сочиненная в 1792 г. во времена Французской революции Руже де Лилем и принесенная в Париж марсельскими волонтерами; национальный гимн Франции. Во времена Гейма среди рабочих Германии была популярна так называемая «Рабочая Марсельеза» Якоба Аудорфа, начинавшаяся словами «Вперед, кто уважает право и свободу!» («Wohlan, wer Recht und Freiheit achtet!»).
  Фригийские колпаки красного цвета носили не только французские революционеры, но и корибанты, жрецы богини Кибелы, покровительницы городов.


[Закрыть]
 

Голод ^{6}

 
Он вбирается в пса и распяливает
Его красные десны. Синий
Язык наружу. Пес катается в пыли,
Из песка выгрызая сохлые травки.
 
 
Его глотка – как разинутые ворота,
Сквозь них по капле всачивается жар
И жжет желудок. А потом ледяная
Рука ему сдавливает огненный пищевод.
 
 
Он бредет сквозь дым. Солнце – пятно,
Печная пасть. Зеленый полумесяц
Пляшет перед взглядом. А вот – исчез.
 
 
Осталась черная дыра леденящего
Холода. Он падает, и он еще чувствует
Железный ужас, стискивающий гортань.
 

Арестанты I ^{7}

 
По дороге, по рытвинам, дробный шаг —
Колонна арестантов марш-марш домой,
Через мерзлое поле, в огромный гроб,
Как бойня, углами в серую муть.
 
 
Ветер свищет. Буря поет.
Они гонят кучку жухлой листвы.
Стража – позади. У пояса звяк —
Железные ключи на железном кольце.
 
 
Широкие ворота разеваются до небес
И опять смыкаются. Ржавчина дня
Изъедает запад. В мутной синеве
Дрожит звезда – колотит мороз.
 
 
У дороги два дерева в полумгле, [10]10
  У дороги два дерева в полумгле… – В немецком оригинале заключительная строфа сонета отсылает к одному из писем Винсента Ван Гога, в котором художник описывал деревья в окрестности Сен-Реми: «Первое дерево – это гигантский ствол, в который ударила молния, расколов его на две части; боковой побег все еще торчит вверх, выпуская поток темнозеленых иголок. Это мрачный великан, побежденный герой, – его можно рассматривать как живое существо» ( Van Gogh. V.Briefe. В., 1911).


[Закрыть]
Скрюченные и вздутые два ствола.
И на лбу у калеки, черный и кривой,
Крепчает рог и тянется ввысь.
 

Арестанты II ^{8}

 
Шагают по двору в узком кругу.
Шарят глазами холодное пространство.
Взгляд ищет поля, взгляд ищет дерева
И отскакивает от голых и белых стен.
 
 
Круг за кругом черные следы,
Как будто мельничное вращается колесо. [11]11
  Как будто мельничное вращается колесо. – В большинстве стихотворений Гейма образ мельницы является метафорой однообразия и бессмысленности жизни, находящейся во власти могущественных и неодолимых сил. (Так же как и сравнение арестантов с животными в заключительной строфе сонета.)


[Закрыть]
И как монашеское темя —
Середина двора – голая и белая.
 
 
Дождь моросит на короткие куртки.
Серые стены уходят ввысь:
Маленькие окошки, ящичные заслонки,
Как черные соты в пчелином улье.
 
 
Конец. Их гонят, как овец под стрижку,
Серая спина за серой спиной,
В стойла. А во двор доносится с лестниц
Тупой перестук деревянных башмаков.
 

Бог города ^{9}

 
Он расселся на всех домах квартала.
Черные ветры овевают его чело.
Ярым взором он всматривается вдаль,
Где в полях разбрелись дома окраин.
 
 
Красным брюхом он лоснится в закате.
Вкруг, пав ниц, ему молятся города.
Несчетные колокольни
Темным морем плещут в Ваалов слух. [12]12
  Темным морем плещут в Ваалов слух. – Ваал – в западносемитской мифологии одно из наиболее употребимых прозвищ богов отдельных городов. Наибольшим распространением пользовался культ Баала – бога бури, грома и молний. Известны изображения Баала в виде быка или воина, восседающего на облаке и поражающего землю молнией-копьем. В эпоху эллинизма отождествлялся с Зевсом.


[Закрыть]
 
 
Пляскою корибантов [13]13
  Пляскою корибантов… – Корибанты в греческой мифологии спутники и служители великой матери богов Реи-Кибелы, фригийской богини плодородия. Культ Кибелы носил экстатический характер: богиня требовала от своих служителей полного подчинения ей, забвения себя в экстазе. Зачастую жрецы Кибелы наносили друг другу кровавые раны или оскопляли себя во имя богини, уходя из мира обыденной жизни. Позже Кибела стала почитаться как защитница городов (изображалась в венце со стенными зубчиками) и покровительница их благосостояния. Корибанты – одна из излюбленных метафор Ф. Ницше, которой он обозначает людей толпы.


[Закрыть]
Музыка миллионов грохочет в улицах.
Дым из труб, облака над фабриками
Синим ладаном всплывают к его ноздрям.
 
 
Буря беснуется в его глазницах.
Темный вечер съела черная ночь.
Волосы от ярости встали дыбом,
И с каждого коршуном взметается гроза. [14]14
  И с каждого коршуном взметается гроза. – Во многих религиях птицей бога выступает орел. Он сопровождает, к примеру Зевса. У Данте орел – это птица Христа, он символизирует Вознесение. Гейм заменяет орла коршуном – поедателем падали.


[Закрыть]
 
 
Кулаки у него – мясничьи.
Он трясет ими тьму, и море огней
Разливается по улицам, [15]15
  …море огней / Разливается по улицам… – Реминисценция на Апокалипсис (ср. падение Вавилона: Откр 18); мотив, который особенно часто встречается в стихотворениях Артюра Рембо.


[Закрыть]жаркой гарью
Выедая дома до запоздалой зари.
 

Окраина ^{10}

 
В трущобе, в переулочном мусоре,
Где большая луна протискивается в вонь,
С низменного неба свисая, точно
Исполинский череп, белый и мертвый, —
 
 
Там сидят они теплой летней ночью,
Выкарабкавшиеся из подземных нор,
В отребьях, расползающихся по швам,
Из которых пухнет водяночное тело.
 
 
Беззубый рот пережевывает десны,
Черными обрубками вздымаются руки.
Сумасшедший на корточках гнусавит песню.
У старика на темени белеет проказа.
 
 
Дети с переломанными руками и ногами
Скачут, как блохи, на костылях
И ковыляют, один другого громче
У чужого прохожего клянча грош.
 
 
Из харчевни воняет рыбой.
Нищие злобно смотрят на кучи костей.
Они кормят потрохами слепца,
А он отплевывается на черную рубаху.
 
 
Старики утоляют своих старух
В канавах под мутным фонарным светом.
Тощие младенцы в трухлявых люльках
Пищат вперебой, ищут ссохшуюся грудь.
 
 
Слепой шарманщик на широкой черной подстилке
Ручкою накручивает «Карманьолу», [16]16
  " Карманьола" – песня и танец времен Французской революции.


[Закрыть]
А хромой с перевязанною ногою пляшет,
Сухо прищелкивая ложечками в руке.
 
 
Из глубоких дыр ползут самые дряхлые,
На лбах – фонарики, как у горняков:
Хилые бродяги,
Рука на посохе – кожа да кости.
 
 
Ночь светлеет. Колокола колоколен
Звонят ко всенощной нищенским грехам.
Отпирают двери. В темном проеме —
Бесполые головы, морщинистые от снов.
 
 
Над крутой лестницей хозяйское знамя —
Мертвая голова и скрещенные берцы.
Заглянешь – увидишь: спят, где повязал их
И переломал их адский аркан. [17]17
  Аркан– в алхимии – волшебный элексир.


[Закрыть]
 
 
В городских воротах, напыжив брюхо,
Карлик стоит, красуясь во всем красном,
И смотрит в зеленый небесный колокол,
Где неслышно мчится за метеором метеор. [18]18
  Где неслышно мчится за метеором метеор. – В мае 1910 г. в небе наблюдалась комета Галлея. Строчка, возможно, является аллюзией на это событие.


[Закрыть]
 

Демоны городов ^{11}

 
Они бродят в ночах городов,
Черным выгибом гнущихся под их шагом,
Их моряцкая вкруг лица борода —
Тучи, черные копотью и дымом.
 
 
В толчее домов их длинные тени
Взмахом гасят шеренги фонарей,
Тяжкой мглой наплывают на асфальты,
Медленно вымаривают за домом дом.
 
 
Одной ногой – среди площади,
Коленом – о колокольню,
Они высятся, посвистывая в свирели [19]19
  Они высятся, посвистывая в свирели… – По греческой легенде, свирель изобрел козлоногий Пан, спутник Диониса. Вид Пана наводит на людей беспричинный страх. Христианская традиция причисляет его к бесовскому миру. Пан – частый персонаж в стихотворениях Бодлера и Рембо.


[Закрыть]
В тучах, хлещущих кромешным дождем.
 
 
А вкруг ног их завивается ритурнель [20]20
  Ритурнель– инструментальный эпизод, повторяющийся припев, исполняющийся в начале и конце каждой строфы песни.


[Закрыть]
Черной музыки городского моря:
Великий заупокой,
Глухо и звонко встягиваясь в темень.
 
 
Они сходят к реке, которая,
Как распластанная и черная змея,
С желтыми фонарными пятнами
На хребте, ускользает в гнетущий мрак.
 
 
Нагибаясь над парапетом,
Тянут руки в роящуюся толпу,
Как лемуры, [21]21
  Лемуры– в римской мифологии вредоносные тени, призраки мертвецов, не получивших должного погребения, преступно убитых, злодеев и т. п., бродящие по ночам и насылающие на людей безумие. В последнем акте второй части гётевского «Фауста» лемуры роют могилу для ослепшего Фауста.


[Закрыть]сквозь гниль болота
Прорывающие стоки канав.
 
 
Вот один встает. Черной маской
Он прикрыл белый месяц. [22]22
  Черной маской / Он прикрыл белый месяц. – Затмившаяся луна – знак, возвещающий в Библии о конце света и втором пришествии Христа (ср. Мф 24, 29: «Солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются»). Этот образ будет постоянно возникать у Гейма (особенно в стихах 1911 г.).


[Закрыть]Ночь,
Как свинец, оседая из сумрака,
Втискивает город во мрак, как в щель.
 
 
Плечи города трещат. Взламывается
Крыша, красный вскидывается огонь.
И они, топырясь на острой кровле,
По-кошачьи визжат в глухую твердь.
 
 
В комнате, набитой сумраками,
Роженица в родах вопит с одра.
Ее брюхо, как гора, над подушками, —
А вокруг нее – дьяволы, головами в потолок.
 
 
Ее пальцы вцепились в койку.
В ее крике – комната ходуном.
Прорывается плод,
Раздирая чрево надвое красной раной.
 
 
Над ней сдвинулись дьяволы, [23]23
  Роженица в родах вопит с одра… // Над ней сдвинулись дьяволы… – Ср. с соответствующим местом в Откровении (12, 1–6).


[Закрыть]как жирафы.
У младенца нет головы.
Мать хватает его, вглядывается, откидывается,
Жабьей лапой спину морозит страх. [24]24
  Жабьей лапой спину морозит страх. – Еще одна реминисценция на Откровение св. Иоанна Богослова в этом стихотворении. В обличьи жаб выступают демоны Апокалипсиса: «И видел я выходящих из уст дракона […] трех духов нечистых, подобных жабам» (Откр 16, 13).


[Закрыть]
 
 
Только демоны растут выше, выше,
Сонный рог их красным вспарывает небеса,
А вокруг копыт их, огнем повитых, —
Тряс и грохот по недрам городов.
 

Слепой ^{12}

 
Его выталкивают за калитку.
Там он не мешает своим нытьем.
«Смотри себе в небо!» Вокруг – никого,
Он стоит и шарит глазами в небе,
 
 
Мертвыми глазами. "Где оно, где
Небо? Где оно, синее? Синее,
Что ты такое? Мягкое и твердое,
Вот оно, в руке, а цветного – нет.
 
 
Ни красного моря. Ни золотого
Поля под полднем, ни вспыхнувшего огня,
Ни граненого самоцвета,
Ни струящихся волос через гребень.
 
 
Ни разу звезд, ни разу леса, ни разу
Весны и роз. В гробовой ночи
И багровом мраке – вечное для глаз моих
Полное жутью говение и пост".
 
 
Его белая голова над тощей шеей —
Как купа лилий. В иссохшей глотке
Круглым комом катается кадык.
Глаза прорезаются из узких щелок,
 
 
Как белые пуговицы. Мертвым не страшен
Самый яркий полдневный луч.
Небо отражается в погасшем взгляде
И утопает в блеклом свинце.
 

Утопленница ^{13}

 
Мачты высятся у серой стены,
Как выжженный лес на рассвете,
Черные, как шлак. Мертвая вода
Глядит на брошенные гнилые склады.
 
 
Глухим плеском возвращается прилив
Мимо набережной. Ночные помои
Бледною плевою плывут по воде
И трутся о борт парохода в доке.
 
 
Объедки, обрывки, грязь, дерьмо
Жижей рвутся сквозь набережные трубы.
А за ними – белое бальное платье,
Голая шея и лицо, как свинец.
 
 
Труп переворачивается. Вздувается
Платье, как белый корабль под ветром.
Мертвые глаза вперяются слепо
В небо, в розовые облака. [25]25
  Мертвые глаза вперяются слепо / В небо, в розовые облака. – Взгляд, обращенный вверх, в небо, является одним из ведущих мотивов не только в «Вечном дне», но и во всей поэзии Гейма. Этот образ отсылает к апокалиптическому полотну Мартина Бранденбурга (1870–1919) «Люди под облаком» («Die Menschen unter der Wolke»), выставлявшемуся в 1901 г. на третьей выставке Берлинского Сецессиона (оригинал картины не сохранился). На картине изображена толпа людей, стоящих под кроваво-красным предзакатным небом; на переднем плане картины выделяется фигура юноши, взгляд которого обращен к небу. Гейм признавался в своем дневнике, что «Люди под облаком» – это «одна из немногих картин, которые он никогда не сможет забыть» (Ibid. S. 131).


[Закрыть]
 
 
По лиловой воде – мелкая рябь:
Водяные крысы забираются седоками
На белый корабль. И он гордо плывет,
Весь в серых головах и черных спинах.
 
 
Покойница весело течет в потоке
Под плетью ветра и волн. Горой
Взбухает и опадает брюхо,
Звуча под укусами, как гулкий грот.
 
 
По реке – в море. А там с обломков
Крушенья приветствует ее Нептун,
И она опускается в зеленую глубь —
Уснуть в объятьях мясистого спрута.
 

Спящий в лесу ^{14}

 
Он спит с утра. Солнце сквозь тучи
Красным тронуло красную рану.
Роса на листьях. Весь лес – как мертвый.
Птичка на ветке вскрикивает во сне.
 
 
Покойник спит, забывшись, забытый,
Овеваем лесом. Черви, вгрызаясь
В полый его череп, поют свою песню,
И она ему снится звенящей музыкой.
 
 
Как это сладко – спать, отстрадавши
Сон, распасться на свет и прах,
Больше не быть, от всего отсечься,
Уплыть, как вздох ночной тишины,
 
 
В царство спящих. В преисподнее братство
Мертвых. В высокие их дворцы,
Чьи отраженья колышет море,
В их застолья, в их праздники без конца,
 
 
Где темное пламя встает в светильниках,
Где звонким золотом – струны лир,
А в высоких окнах – морские волны
И зеленые луга, выцветающие вдаль.
 
 
Он улыбается полым черепом.
Он спит, как бог, осиленный сладким сном.
Черви набухают в открытых ранах
И, сытые, тащатся через красный лоб.
 
 
Мотылек слетает в овраг. [26]26
  Мотылек слетает в овраг. – В немецком просторечье мотыльков называют «птицами смерти». В европейском фольклоре мотылек – это традиционный символ смерти и воскрешения. У греков мотылек считался воплощением души, отделившейся от мертвого тела. Это так же символ влечения к истине (см. примеч. к стихотворению «Вы, души мертвых»…).


[Закрыть]На самый
Лепесток цветка. И устало клонится
К ране, как к чаше, [27]27
  К ране, как к чаше… – Возможно, намек на Грааль, чашу, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа. В стихотворении «Спящий в лесу» вообще бросается в глаза обилие лексики, традиционно связанной со страданиями Христа: «рана» («Wunde»), «страдания» («Leiden»), «чаша» («Kelch»); в шестом же катрене герой прямо называется «Богом» («Er schläft, ein Gott…»).


[Закрыть]полной крови,
Где бархатною розою темнеет жар.
 

И ты мертва? ^{15}

 
И ты мертва? Твоя грудь такая высокая,
И только тень обметает тебя, скользя
В темный сумрак от тяжкого занавеса,
Хлопающего складками на ночном ветру.
 
 
Какая синева на горле, стонавшем
Рвущимся стоном под давящей рукой,
Вмятый след удушья,
Последнее украшение, уносимое в гроб.
 
 
Светятся, мерцая, белые груди,
Молча за ними запрокинулась голова
С выпавшим из волос серебряным гребнем.
И это тебя обнимал я столько раз?
 
 
И это я, обезумев горькой страстью,
Возле тебя находил покой,
Окунался в тебя, как в жаркое море,
Пил твои груди, как пьют вино?
 
 
И это я, опаленный яростью,
Как адский факел дикого божества,
Обвивал твою шею с радостью
Хмельной, как с ненавистью хмельной?
 
 
И это было не сон пустой?
Я так спокоен, ни похоти, ни страсти,
Дальние вздрагивают колокола,
И тихо так, как бывает в церкви.
 
 
Как все странно и как все чуждо!
Где ты теперь? Ответа нет.
Нагое тело твое – как лед,
В синем свете подпотолочной лампы.
 
 
Как все немо, и почему?
Мне страшно, когда она так безмолвна.
Хотя бы капельку крови!
Чем убаюкано ее лицо?
 
 
Лучше выйти. – И он выходит.
Ночной ветер, вскинувши на покойнице
Волосы, замер. Они взвеялись вслед,
Как черное пламя, гаснущее в буре.
 

После битвы ^{16}

 
В майских всходах лежат труп к трупу,
Лежат на цветах, на зеленой меже.
Брошенные ружья, колеса без спиц,
Опрокинутые железные лафеты.
 
 
Лужи дышат запахом крови.
То в красном, то в черном бурая колея.
Белое вздувается брюхо лошади,
Четыре копыта вскинувшей в зарю.
 
 
В холодном ветре замерзают стоны
Умирающих, а из восточных врат
Мерцает бледный зеленоватый свет —
Узкая завязь беглой Авроры. [28]28
  Аврора– в римской мифологии богиня утренней зари.


[Закрыть]
 

Дерево ^{17}

 
Возле канавы у края луга
Стоит дуб, исковерканный и старый,
В дуплах от молний, изгрызен бурей,
Черный терн и крапива у корней.
 
 
Душным вечером собирается гроза —
Он высится, синий, неколеблемый ветром.
Тщетные молнии, бесшумно вспыхивая
В небе, сплетают ему венец.
 
 
Ласточки стаями мчатся понизу, [29]29
  Ласточки стаями мчатся понизу… – В мифологии ласточка часто являет собой символ опасности, она связана со смертью, с потусторонним миром.


[Закрыть]
А поверху сброд летучих мышей [30]30
  А поверху сброд летучих мышей… – В античные времена считалось, что летучие мыши – это души умерших.


[Закрыть]
Кружится над голым, выжженном молнией,
Суком, отросшим, как виселичный глаголь.
 
 
О чем ты думаешь, дуб, [31]31
  О чем ты думаешь, дуб… – Немецкий философ А. Шопенгауэр в своем основополагающем труде «Мир как воля и представление» (1843), высоко ценимом Геймом, утверждал, что растения обладают «смутным сознанием».


[Закрыть]в вечерний
Час грозы? О том, как жнецы,
Отложив серпы, отдыхают в полдень
В тени, и по кругу ходит бутыль?
 
 
Или о том, как они когда-то
Повесили человека на твоем суку —
Стиснулась удавка, вывихнулись ноги,
И синий язык торчал изо рта? [32]32
  Стиснулась удавка, вывихнулись ноги, / И синий язык торчал изо рта? – Вывалившийся изо рта язык мертвеца становится символом невозможности выразить мысль в слове уже в литературе немецкого барокко, например в драмах А. Грифиуса (см. «Карденио и Целинда»: «Черный язык больного, испустившего дух, вываливается наружу неоформившимся словом» («Denn zehlt der schwartze Zung dess abgelebten Kranken / Vil ungestalte Wort in stetem schwermen her», «Cardenio und Celinde»)).


[Закрыть]
 
 
И висел он лето и зиму
В переплясе на ледяном ветру,
Словно ржавый колокольный язык,
Ударяясь в оловянное небо.
 

Луи Капет ^{18} [33]33
  Луи Капет(1755–1793) – под этим династическим именем был судим и казнен французский король Людовик XVI, свергнутый в августе 1792 г. и казненный по приговору Конвента. На место казни король был привезен в закрытой повозке; жители Парижа, пришедшие посмотреть на исполнение смертного приговора, были оттеснены оттуда солдатами и молча наблюдали за происходящим. Перед смертью Людовик пытался обратиться к народу, но его заглушили барабанной дробью. Казнь короля, какой ее изображает в своем стихотворении Гейм, больше напоминает казнь Марии Антуанетты.


[Закрыть]

 
Стук барабанов вкруг эшафота.
Эшафот крыт черным, как гроб.
На нем машина. Доски разомкнуты,
Чтобы вдвинуть шею. Вверху – острие.
 
 
Все крыши в зеваках. Красные флаги.
Выкрикивают цены за места у окон.
Зима, но люди в поту.
Ждут и ворчат, стискиваясь теснее.
 
 
Издали шум. Все ближе. Толпа ревет.
С повозки сходит Капет, забросанный
Грязью, с растрепанной головой.
 
 
Его подтаскивают. Его вытягивают.
Голова в отверстии. Просвистела сталь.
И шея из доски отплевывается кровью.
 

Маренго ^{19} [34]34
  Маренго– селение в Ломбардии у которого 14 июня 1800 г., во время войны против второй антифранцузской коалиции, армия Наполеона Бонапарта разбила австрийские войска и заняла Северную Италию. В марте 1910 г. Гейм написал цикл из шести сонетов «Mont St. John», в которых обращался к образу Наполеона и упоминал о сражении при Маренго.
  В "Вечном дне" «Маренго», в котором альпийская природа изображается незадолго до начала сражения, следует за стихотворением "После битвы". Такой порядок, по-видимому, нужен поэту для того, чтобы подчеркнуть одну из идей стихов второй части сборника: история движется по кругу.


[Закрыть]

 
Черно-белые Альпы, [35]35
  Черно-белые Альпы… – Известно, что на самом деле в день сражения при Маренго, Альпы не были видны из-за сильного тумана.


[Закрыть]холодная земля,
Воет южный ветер. Под облаками
Серое поле. Исполинский страх
Сдавливает день. Дыхание природы
 
 
Стиснуто в кулаке. Под мертвою тишиной
Внизу – Ломбардия. Ни травки, ни деревца.
Тростник в пустоте не дрожит под ветром.
Ни единая птица не мелькнет над землей.
 
 
Далеко внизу выгибаются мосты,
Ползут обозы. Слышно, как глухо
Всплеснула вода. И снова безмолвен
 
 
Грозящий день. Вот белый всклуб —
Первая граната. И вот встает
Буря нового прериаля. [36]36
  И вот встает / Буря нового прериаля. – Прериаль – девятый месяц французского республиканского календаря (20–21 мая – 18–19 июня). Сражение же у Маренго произошло не 2, как утверждает Гейм, а 25 прериаля.


[Закрыть]
 

Робеспьер ^{20}

 
Он словно блеет. Глаза его таращатся
В тележную солому. Пена у рта.
Он глотками всасывает ее сквозь щеку. [37]37
  Пена у рта. / Он глотками всасывает ее сквозь щеку. – Во время ареста, 26 июня 1784 г., жандарм Мерда выстрелом из ружья раздробил Робеспьеру челюсть.


[Закрыть]
Босая нога свесилась через край.
 
 
На каждом ухабе – встряска,
Цепь на руках звенит, как бубенец.
Слышно, как хохотом заливаются дети,
Которых матери поднимают над толпой.
 
 
Ему щекочут пятку – он не чувствует.
Телега встала. Он смотрит и видит
На площади перед улицей – черный эшафот.
 
 
На пепельном лбу проступают капли.
Страшной гримасой перекосился рот.
Сейчас он крикнет. Но не слышно ни звука.
 

Стикс I ^{21}

 
Серое небо, не троганное ветром.
Ядовитой мглою вспухает дол.
Бледный свет, как из мертвой глазницы,
Освещает царствие мертвецов.
 
 
Грозный рев Флегетона, [38]38
  Стикс(Плач-река) и Флегетон(Пирифлегетон, огонь-река) – в греческой мифологии – реки, окружающие Царство мертвых.


[Закрыть]
Как тысяча Ниагар.
Расщелины исходят криками,
За которыми – огненный самум.
 
 
Раскаленные добела,
Они в потоке – как камни в пламени,
И тела их трескаются от жара,
Словно глыбы первозданного льда.
 
 
Верхом друг на друге, голые, дикие,
Вздувшись похотью, вспенясь яростью,
Они сливаются в адский хор
От подножья до гребня крутой плотины.
 
 
Жирного старика оседлала голая
Женщина, волосы в черном вихре,
Распахнуты груди и распахнут пах
Вызовом своре похотливых грешников.
 
 
Хор взвывает сладострастной болью.
Эхо катится за багровый порог.
Исполинский негр
Принимает черной грудью белое тело.
 
 
Несчетные взоры следят любовную
Борьбу, хмелея от жажды. Рев
Провожает сплетшихся в струе огня,
Подобно богам на их порфирных ложах.
 

II

 
Устав от вечной сонности небес,
От паутины, словно плющ, обвившей
Курносых толстощеких херувимов,
От тихого елейного покоя,
От нищих, разленившихся под стенкой,
От табака из пасторских раскуров,
От Троицы, которая заснула
На канапе под пенье старых дев,
От этой всей лечебницы для бедных —
Мы сами обрекли себя проклятью
И сами выбрали себе вот этот
Пустынный остров, как корабль вверх килем,
Чтобы всю вечность до конца концов
Чудовищным потоком любоваться.
 

Тучи ^{22}

 
Вы – души мертвых. Вас ведет душеводец [39]39
  Душеводец(Психопомп) – бог Гермес, низводивший души умерших в загробный Аид (Орк, Царство мертвых).


[Закрыть]
К ладье безлицых, осевшей по край.
Ваш крик – в бушеваньи бури
И в струях хлещущего дождя.
 
 
За походным знаменем Смерти
Колесница вскинула штандарт и герб.
До ужаса белые полковые стяги
В обод небосвода тычутся бахромой.
 
 
Близятся чернецы, прикрыв ладонями
Заупокойные свечи, за шагом шаг.
На мертвых плечах плывут гнилые гробы,
А в гробах навытяжку сидящие мертвецы.
 
 
Идут утонувшие, идут нерожденные,
Идут удавленники с синевой вкруг шей,
И умершие от голода в дальнем море,
И опухшие бубонами черной смерти.
 
 
В череде покойников – малые дети,
Бегут бегом. Хромые спешат вперед,
Слепые посохами ворошат дорогу,
Кричащие – вслед за немым вождем.
 
 
Как мятутся листья под пастью ветра,
Как несутся совы в черном полете,
Так накатывается многоногое чудище,
Красное от факелов, пересвет в пересвет.
 
 
Музыканты барабанят по черепам,
И как белые паруса под ветром,
Так вздуваются и вьются их белые саваны.
Они вливаются в изгнанничий хор.
 
 
В его муках всей силою вскипает песня,
Пред которой сквозь ребра мерцают сердца.
Идет ватага с гнилыми голосами,
И над нею в вылинявшее небо – крест.
 
 
Внесли Распятого —
И бурей вздыбился мертвый люд.
Взбухшие ужасом стенания без края
Гремят из морей и брюхатых туч.
 
 
Потемнело в седых просторах. Налетела
Смерть, распахнувши крылья.
Настала ночь, но тучи за тучами
Шли и шли в бездонные гробы Орка.
 

Склеп ^{23}

 
В огромном смертном склепе
Как тихо спят они в полых гробницах,
И смерть глядит на немые короба
Пустыми глазницами черномраморных статуй.
 
 
Они замкнуты в смерти с незапамятных времен.
Их плащи – в пыли и паутине.
Воздух затхл. Они позабыты.
Время течет неподвижным током.
 
 
Воздух тяжек от высохшего елея,
Бывшего ладана и сгнивших цветов.
В трещинах саркофагов мерцают, выцветши,
Гробовые наряды, начиная тлеть.
 
 
Из щели свисает тоненькая детская
Ручка, белая и холодная, как воск.
Бальзамированная, она вцепилась
В бархат, когда-то стягивавший цветы.
 
 
Маленькое окошко в темном потолке
Желтеет светом зимнего вечера
И узкой полоской сквозь белесую пыль
Ложится на серый гробничный камень.
 
 
Ветер разбивает оконце, рвет
Из рук покойников тощие веночки
И метет их понизу высоких стен
В вечную тень их сумрачного приюта.
 

Мертвецкий край I ^{24}

 
Зимнее утро запоздало брезжит,
Желтым тюрбаном приподымаясь над
Тощими тополями, на бегу друг за другом
Черной полосою рассекшими ему лоб.
 
 
Шумит прибрежный камыш. Это ветер
Продувает просвет для начала дня.
А в поле буря, как солдат на страже,
Зорю бьет в тугой барабан.
 
 
Костлявый кулак раскачивает колокол.
По улице Смерть шагает, как матрос,
Желтыми лошадиными зубами
Закусив остаток седой бороды.
 
 
Старая покойница, вздувши брюхо,
Качает маленький детский труп,
А он к себе тянет, точно резиновую,
Дряблую грудь без капли молока.
 
 
Двое обезглавленных, [40]40
  Двое обезглавленных… – Возможно, намек на героев стихотворений «Луи Капет» и «Робеспьер» (ср. тот же мотив в сонете «Берлин I»).


[Закрыть]головы подмышкой,
Выбрались из цепей под каменной плитой.
В ледяном рассвете промерзшие
Разрубы шей – как красное стекло.
 
 
Светлое утро, голубой день,
И желтой розой,
Пахучей розой над полем и кустарником,
В мечтательном воздухе колышется солнце.
 
 
Старый череп вылетает из склепа —
Огненно-рыжий хохол и борода,
Которую ловит и в воздухе под челюстью
Оранжевым шарфом свивает ветер.
 
 
Улыбаясь, разинула черный рот
Полая пещера. Трупы оседают
И друг за другом ныряют в глотку,
А их прихлопывает немая плита.
 

II

 
Смерзлись веки, заткнулись уши
Пылью лет. Ваш удел – покой.
Редко-редко стучится вольным стуком
В вашу мертвую вечность приблудный сон.
 
 
В вашем небе, белом, как снег,
Утоптанном в камень поступью времени,
Над вашим памятником, ставшим руиной,
Вырастает лилия, оплакивая вас.
 
 
В мартовском ливне оттает сон.
Большая луна, чадящая с востока,
Глубоко заглянет в пустые глазницы,
Где толстый и белый копошится червь.
 
 
Вы спите, вы спите, убаюканные флейтою
Одиночества, песнею про мертвый мир,
А над вами чертит большая птица
Черный полет в желтый закат.
 
 
Выгнулся мост золотого дня
Вдаль и звенит исполинской лирой.
Тополя шуршат черным трауром
Вдоль пути, над которым бескрайний вечер.
 
 
Жидкое серебро заливает мир,
Зажигая дальние окоемы,
И сумрак встает, как черный пожар,
Справа и слева от небесной дороги.
 
 
Мертвая дубрава, за лавром лавр,
Клонится ветром, как зеленое пламя.
Они вырастают до самой тверди,
Где блещет крыльями бледная звезда.
 
 
Упыри уселись, как большие гуси,
На большой колоннаде, дрожа от стужи.
Они оттачивают железные когти
И железные клювы о ржавый крест.
 
 
Плющ приветно увивает ворота.
Пестрые цветы кивают со стен.
Смерть распахивает двери. Робко выходят
Костяки, вертя свои головы в руках.
 
 
Смерть встает на гроб и трубит в трубу.
Черепа из земли вылетают тучей,
Как из мертвецкого сундука,
С бородами, поросшими зелеными мхами.