Текст книги "Диана"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

У кардинала продолжали собираться по пятницам. Монсеньер Тамбурини чувствовал себя обязанным давать время от времени герцогине какое-нибудь удовлетворение за крупные суммы, которые она отдала на революционную пропаганду далматского духовенства. Время от времени, с большими промежутками, в палаццо на Лунгаре появлялся какой-нибудь худой бродячий монах; со своими развевающимися рукавами, при скудном свете лампы в середине необыкновенно высокого, по стенам окутанного мраком зала, он имел фантастический вид, когда с широкими жестами повторял одну из своих проповедей. Она была невероятно фанатична, мистична и кровожадна. Он уверял, что держал ее открыто, с амвона наполненной народом деревенской церкви, и кардинал, благосклонно слушавший, говорил себе, что власти, которые оставили бы на свободе такого откровенного оратора, должны были бы быть сумасшедшими. Кукуру, перегнувшись вперед, опиралась руками о колени и со стуком закрывала рот. Бла тихо мечтала, а монсеньер Тамбурини надзирал за представлением, как строгий режиссер, не двигаясь и не поощряя. На следующий день только он и герцогиня еще помнили о мимолетном явлении. Если ничего другого не было, давали говорить Павицу; он рассказывал о своем политическом клубе.

С тех пор, как вместе с управлением кассой у него была отнята и возможность благородно питать свое душевное страдание, он становился все жирнее и меланхоличнее. Его жир происходил от скверных кухмистерских, прогорклых, как его меланхолия, а его подавленная ненависть к госпоже увеличилась на всю сумму долгов, которые теперь угнетали его. Трибун бесцельно бродил по бульварам и кафе, как преждевременно отставленный оперный певец, с обвязанной шеей, ворчливый и не совсем опрятный. В дни, когда у него не было надежды проявить себя перед каким-нибудь слушателем, он проходил мимо всего, даже мимо своего умывального стола; он чувствовал отвращение к отправлениям будничной жизни, завершением которой не была больше трибуна. – Что вы хотите, мне нужен успех, – вздыхал Павиц, читая во взгляде какого-нибудь знакомого удивление по поводу своего падения.

И этот успех, который не давался ему в ярком свете общественной жизни, радовал его на задворках. Это было в погребе нового здания, далеко за городом, где собирались несколько беглых земляков, ремесленники, носильщики и разносчики. Они два раза в неделю смывали с рук пот от тяжелой работы, на которую осуждала их чужбина, и протягивали их к своему апостолу, и вместе с руками – души, переполненные жалостью к самим себе, тоской и жаждой возмездия, освобождения, господства, пиршеств мести, В этом погребе, примыкавшем к катакомбам и почти принадлежавшем к ним, среди искаженных теней бедняг, теней, которые коптящими глиняными лампами отбрасывались на сочащиеся сыростью стены, – здесь, в этой заговорщической атмосфере первых христиан Павиц опять был героем. Спрятавшись здесь, он отдавался безудержным чувствам и с распростертыми руками в сотый раз умирал, хрипя на несуществующем кресте, который все видели. Затем он снова выходил на свет, с красными пятнами на лице, зловеще возбужденный и расположенный к неуклюжим шуткам, словно тайный пьяница, уже почти не помнивший, что когда-то умел величественно наслаждаться вакханалиями под голубым небом.

В пятницу он рассказывал:

– Как эти люди любят меня! Ах! Ничто не согревает так жизни, как любовь народа. Я могу сказать, что для них я полубог.

«Плачевный полубог», – подумала Бла. Кукуру просто фыркнула.

– И я знаю каждого из них по имени, знаю его происхождение в историю! Всех их преследуют исключительно за их убеждения, как и меня, как вас самих, герцогиня. Один из них украл.

– В угоду мне? – спросила она.

– Следуя своему идеалу. Понятие о собственности несвойственно простым душам. И когда должна была вспыхнуть революция, он подумал, что час наступил, и… украл. Другой приносит с собой куклу в генеральской форме, посаженную на шест. Он быстро вращает ее вокруг шеста и прежде, чем успеешь оглянуться, он всаживает нож ей в сердце. Он с трогательной серьезностью отдает все свое свободное время на то, чтобы упражняться в верности этого удара. Когда-нибудь он убьет короля Николая…

Вин и Кукуру взвизгнула.

– Разве король Николай все время вертится вокруг шеста?

Павиц сказал не смущаясь:

– Это юноша с чистым сердцем, с полными души голубыми глазами; он еще никогда не касался женщины.

Дамы смотрели на него, развеселившись и, с легким отвращением; они сами не знали, – к нему или к его юноше. За их спинами молча корчился кардинал.

– Какой честный, негодующий патриотизм во всех их поступках и в каждом движении сердца! Несчастная Далмация, как вы знаете, так разорена своими тиранами, что у нее имеются только бумажные деньги. В справедливом гневе на это один из моих поклонников назвал свою новорожденную дочурку Папирией.

– Конечно, на эту мысль навел его я, – прибавил он, увидя, что произвел впечатление. Он с болезненной жадностью впивал интерес, выражавшийся на лицах, не замечая его насмешливого характера. И он торопливо рассказывал анекдот за анекдотом, боясь, что его прервут.

– Все молятся на вашу светлость! – воскликнул он, так как герцогиня казалась ему невнимательной, и, отчаянным усилием преодолев себя, прибавил:

– Пожалуй, еще больше, чем на меня! Образ герцогини Асси для этих бедняг, страдающих за нее, принадлежит уже к легендарному миру. Они думают, что она сидит где-то в Риме, заточенная в башню. Ее черные волосы свешиваются из решетчатого окна до самой земли. Когда папа проходит мимо, то плюет на них.

– О! – произнесла Бла, восхищенная почти до испуга. Лилиан быстро обратила свое бледное лицо к герцогине, на свежем личике ее младшей сестры впервые появилось что-то вроде задумчивости, а мать с глупым видом таращила глаза. Сан-Бакко, раздосадованный всей этой бесполезной болтовней, ходил взад и вперед несколько в стороне; он вдруг остановился и заметил:

– Наконец-то вы сказали нечто прекрасное.

– Эту картину можно было бы вырезать на камне, – сказал кардинал. – Она очень любопытна. Я расскажу об этом его святейшеству.

– Я хотела бы видеть этих людей, – неожиданно сказала герцогиня.

– Павиц, от кого у вас эта… легенда? Надеюсь, не от вашего чистого юноши?

– От этого, с шестом и… без женщин? – спросила Бла.

– Нет, от двух крестьян, – ответил Павиц. – Они дома избили до крови жандарма. Они бежали за море – как мы, и они жаждут упасть к ногам вашей светлости.

У Тамбурини имелись свои соображения против слишком близкого соприкосновения герцогини с ее приверженцами.

– Что же останется от сказки о башне, если вы покажетесь им среди белого дня в уютной комнате?

– Это могло бы произойти на улице и ночью, – сказала Бла, влюбленная во все романтическое. Кукуру хихикала, задыхаясь от злости.

– Конечно, темной ночью! У-у! И в таком месте, где нет полиции. Знатная дама крадется к двум подозрительным индивидуумам. Все трое в масках и рассказывают друг другу страшные истории. Вдали кого-то убивают, сверкает молния. Ведь так бывает в театре, правда?

– Герцогиня, я буду сопровождать вас! – воскликнул Сан-Бакко.

«Я колеблюсь? – думала она. – Неужели я боюсь?»

Она сказала вслух:

– Именно так, княгиня. Ваше видение превратится в действительность. Для этого надо немного. Я пойду одна на это свидание, благодарю вас, маркиз! Где мы найдем уединенное, по возможности темное место? В окрестностях Тибра, я думаю; может быть, у Арки Менял. Доктор, пошлите мне этих людей.

– Герцогиня… – пролепетал Павиц. Кукуру во второй раз утратила способность понимания.

– Не делай этого! – тихо просила Бла.

Сан-Бако настойчиво повторил:

– Герцогиня, я буду сопровождать вас.

– Идите, герцогиня, – потребовала Лилиан Кукуру, – и идите одна! Я тоже пошла бы совершенно одна!

Лилиан вскочила, она страстно мечтала о ночи, опасности и конце. Быть тем человеком, которого убивают вдали при свете молнии, – она сочла бы это счастьем. Тамбурини был ей в тягость более обыкновенного. Наступала весна, и кровь бурлила в нем. Трагически настроенная в грозовом воздухе сирокко, Лилиан ощущала, как гнетущую тяжесть, низость, совершаемую ее матерью по отношению к герцогине, и нецеломудренность собственной жизни. Ее терзала зависть при виде Бла, которая могла с чистой совестью протягивать руку этой женщине. Ее рука дрожала, и, если бы герцогиня схватила ее, быть может, Лилиан, освобожденная от сковавшей ее судороги, рыдая от благодарности, вне себя, сделала бы множество тягостных признаний.

Но герцогиня быстро простилась.

Несколько дней спустя, она ехала на свое необыкновенное свидание. Пробило час, было темно, шел дождь. Она вышла из экипажа на Пиацца Бокка делла Верита, у берега реки. Тибр катил свои мутные, медленные волны под единственным сводом сломанного моста, словно под затонувшей триумфальной аркой. Герцогиня спустилась по трем ступенькам вниз; площадь была обширна и пуста, заброшена и плохо освещена. Она решительно перешла ее; площадь лежала со своим журчащим фонтаном странно глухая, точно изгнанная из жизни, со своим особенным воздухом, заглушавшим шаги. Здания таинственно окружали ее, словно сказки ночи. Почему храм Весты мерцал, такой стройный и тихий? Низкая, точно устроенная для старых карликов, церковь стояла подле своей длинной, старческой колокольни. Дом Риенци пыжился, причудливо разукрашенный. У его порога что-то прошмыгнуло. Это Павиц побежал к одному из своих собратьев; прозвучал его зов. Перед порталом церкви, возвышаясь над ее крышей, стоял Тамбурини; он бросал взгляды по направлению к языческому храму, где между растрескавшимися колоннами прогуливались Кукуру с Лилиан, Бла и Винон.

– Мои весталки! Весталки, жрецы и трибуны, я могу воскресить здесь все и все населить. Только триумфальную арку я должна еще немного оставить под водой.

Она очутилась на другой стороне и не оглянулась. Она быстро вошла в пустынную Виа де Черки. Опять три ступеньки вниз, затем она остановилась под Аркой Менял и испугалась. Мгновенно, ничем не предупредив о своем появлении, пред ней выросли две фигуры.

«Первый театральный эффект, – подумала она. – Он удался. Они оба черны и прячут головы под своими шкурами. На мне широкий плащ, маску я забыла».

Оба человека без звука, жадно вытянув головы, вглядывались в глубокую тень, которая скрывала от них женщину. Фонарь на стене бросал четыре луча света на их четыре глаза; они искали, робко вспыхивая и светясь, подобно звериным глазам. Вдруг они нашли; и два странных существа очутились на земле, прильнув губами к пыли.

– Встаньте, – сказала она и, так как они не шевелились, нетерпеливо повторила: – Встаньте и отвечайте! Вы избили до крови жандарма?

– Матушка, мы любим тебя, – заявил один.

– А ты? – спросила она другого.

Он пролепетал:

– Матушка, мы любим тебя.

Первый дико топнул ногой и ударил себя кулаком в грудь; под шкурой что-то зазвенело.

– Если бы все твои враги попали под наши приклады!

– А ты?

Второй не сказал ничего. Он был одной из тех строгих статуй в эпических полях ее сна, молодой пастух с черными локонами на низком, бледном лбу, с руками, скрещенными над посохом, неподвижный среди движущегося круга овец и коз. Она подумала: «Животное с прекрасными формами, я охотно сочту его за полубога. Другой ведет себя более по-человечески, но я никогда не грезила о нем». Он был землистого цвета с крепкими костями, редкой бородой и обезьяньими жестами. Он размахивал длинными, узловатыми руками.

– Вы больше не должны этого делать, – приказала она. – Слышите? Вы должны ждать дня, когда я дам вам знать. Что пользы, что вы изобьете какого-нибудь беднягу, который не хуже вас самих?

– Ты ошибаешься, матушка. Тимко был собака и твой враг.

– Вот как? Ты прав.

Она подумала: «Я не должна впадать в старую ошибку, которая столько стоила мне в первый раз, тогда, когда я спросила, виноват ли убийца в своем поступке. Изгнание должно было бы сделать меня более благоразумной. Королевский жандарм в родном селе моих Двух друзей – собака и мой личный враг. Я ненавижу его».

– Расскажите, – сказала она, – что вы сделали для меня.

– Матушка, ради тебя мы сделались разбойниками и спустились с гор.

– Вы были очень несчастны?

– Это была свободная жизнь, на нашем красном воскресном кафтане вместо пуговиц были одни талеры; по дороге за границу мы должны были отдать их все.

– Это хорошо, что вам так славно жилось.

– Это было отлично! Скольким я распорол животы, когда мы спустились с гор! Дворы, которые мы подожгли, наверное, дымятся и до сих пор. Коровы, которых мы увели в горы, теперь, наверное, убежали. Мы не могли съесть всех:

Красавец заметил:

– Это нас очень огорчает.

– Так вы должны были бежать? – спросила она.

Землистый ответил:

– Собака Тимко, которого мы избили, натравил на нас других собак. Они разлучили нас с товарищами, и те погибли, бедняги: Тогда мы сели в лодку. Буря забросила нас далеко от родины, и мы, бедные, тоже чуть не погибли. Мы нищие, матушка, будь доброй, помоги нам!

Она бросила им золотые монеты. Они упали одна за другой, сверкнув в тени арки, точно пламя, языки которого метнулись вверх, до самых глаз этих странных существ. Они повалились на землю, катаясь один на другом, с зловещими шутками, звоном ножей и хриплыми звуками. Безобразный казался сильнее, но красивый боролся бесцеремоннее и захватил большую долю.

«Полубог, – думала герцогиня, – пока он остается статуей. Он показывает лишь изредка, что живет, и притом, как животное».

Они сосчитали оба свою добычу, молча и смиренно. Тибр клокотал. Издали донесся свист, три коротких ноты; он повторился. Наверху, по улице Цирка, вдруг пробежало несколько неясных фигур. Герцогиня пыталась смеяться; она слегка дрожала.

– Все в порядке. Теперь кого-то убивают. В реку его! Как душно, я едва дышу!

Наверху, в черной высоте, несколько раз подряд сверкнула молния, красная и грозная.

– И это было предвидено! Впрочем, – эти разбойники, говорящие о распарывании животов, точно о глотке воды, со мной ведут себя очень почтительно. Может быть, даже еще больше? Скоро они кончат считать? Надеюсь, у меня хватит храбрости. – Она резко спросила:

– Значит, вы хотите за меня пойти на войну?

– Мы любим тебя, матушка, мы умрем за тебя. Дай еще золота! На водку, матушка!

Она дала, нетерпеливая и разочарованная.

– Бояться нечего; речь идет все только о деньгах.

Наконец, отуманенные счастьем, почти размягченные им, они пришли в восторженное состояние.

– Как ты прекрасна, матушка!

– Как ты велика, твоя голова исчезает в башне, в которой ты заточена. Мы знали, что это башня. Сначала это было похоже на арку, но теперь мы видим, что это башня. Заметь это себе, Лациз, мы скажем это дома.

Красавец хрюкнул. Он грубо выкрикнул:

– Матушка, где твои волосы?

Другой подхватил:

– Твои волосы! Дай их, – где они?

Она почувствовала, что теряет самообладание, и подумала о зверях, которые видят, как бледнеет их укротитель.

– Теперь идите домой, – приказала она и сейчас же прибавила, неувереннее и слабее: – Вы идете?

Оба дикаря ползали на коленях, шаря и пыхтя.

– Да, да. Мы все придем освободить тебя. Но дай свои волосы.

Они протягивали руки, но не осмеливались проникнуть под арку. Без стены и решетки она была для них замкнута магической линией.

Герцогиня овладела собой. Она гневно и с силой воскликнула:

– Сию минуту уходите!

Они встали, посмотрели друг на друга покорно и печально и скользнули в сторону. Один обернулся:

– Хорошо, матушка, мы слушаемся тебя.

И они медленно погрузились во мрак.

Она смотрела вслед им. Вдруг, не размышляя, она сказала:

– Вернитесь!

Она решительным движением распустила волосы. Она держала их в руках, они выскальзывали из них, тяжелые и длинные. Вдруг она вспомнила Кукуру. «Это заключительный эффект, – подумала она. – Что за комедия!».

В следующее мгновение она сказала: – И все-таки! – и бросила странным существам свои черные косы, как раньше свое золото. Они уцепились за них губами и зубами. Герцогиня смотрела на них, побледнев, откинув назад голову, точно с высоты башни, с которой, по верованиям этих существ, свешивались ее волосы.

– Теперь идите!

Ее голос едва проник в отуманенные парами чувственности головы. Она почувствовала себя побежденной этой сценой, которой не обдумала. Она вглядывалась в темноту, растерянная и почти слепая от внезапного страха. Она была близка к тому, чтобы позвать на помощь. – Почему? – спросила она и созналась себе: – Потому, что мне стыдно. – При этом она чувствовала, что не хотела бы быть лишенной этой странной торжественности.

Она топнула ногой:

– Идите!

Они зашатались, испугались и исчезли. Она ждала, отвернувшись, пока останется одна. Наконец, она почти бегом, поправляя по дороге волосы, достигла своей кареты. Она бросилась в угол и закрыла глаза, полная диких образов, от которых у нее кружилась голова. Спустя некоторое время ее палец нашел в углу века слезу.

У кардинала она рассказала все, холодно и наглядно. При этом все происшедшее отлилось для нее в определенную форму; она дополнила его черточками, которых ему недоставало. Эти черточки были жестоки, и герцогиня, рассказывая о них, улыбалась еще сдержаннее. Когда она созналась, что дала им свои волосы, ее бросило в жар. Она быстро прибавила, что дикари зубами вырвали у нее большие пряди. Так как они в то же время от яростного пыла кусали себе руки, по волосам у нее текла кровь. Ее голос звучал совершенно равнодушно. Бла на миг почувствовала сомнение в ней, Кукуру было не по себе.

Дома в своем винограднике, над душистой тишиной весеннего сада, она дрожала при воспоминании об этой ночи.

– Кто были эти странные существа? Люди и друзья, нашедшие дорогу ко мне и не имевшие другого значения, чем другие люди и другие друзья?

– О, нет, то, что я видела тогда, было частицей моей души, незаметно отделившейся от меня, красной, теплой и бьющейся. Перед моими глазами она двигалась и играла в чудесную игру, в маскарад, пугающий и чарующий.

Она остановилась и улыбнулась себе самой.

– Это я должна была сказать им в среду! Но ты всегда останешься девочкой на утесе в море, – всю твою жизнь, маленькая Виоланта. С monsieur Henri ты издеваешься над богом и мировой историей, а потом ложишься на берегу своего озера и грезишь с папоротниками и ящерицами.

Ей не мешали грезить.

В вечер после ее удивительного рассказа монсеньер Тамбурини оставался у кардинала дольше обыкновенного. Его преосвященство был возбужден и заинтересован; он приблизил несколько монет к свету лампады с тремя подсвечниками и смотрел поверх их.

– Обществом, которое мы себе создали для наших сред, я очень доволен. То, что мы только что слышали опять, было в высшей степени замечательно и любопытно. Но теперь скажите мне, сын мой, какую цель вы преследуете этими столь милыми собраниями. Я сознаюсь, что я еще совершенно не интересовался тем, для чего вы собственно ведете политику с прекрасной герцогиней. Для меня, – вы знаете, как я скромен, – очень важны прекрасные, старые монеты, которые она мне дарит. Но вы, человек, так любящий все реальное…

– Ваше преосвященство, вся эта история – случайность, и моя заслуга ограничивается тем, что я не оставил ее неиспользованной. Я нашел герцогиню Асси в монастырском саду в Палестрине…

– Точно цветочек! И вы сорвали его для меня!

– Я взял ее с собой – сначала только из расчета, потому что герцогиня Асси всегда может пригодиться церкви. Я думал об обращении слишком мирской женщины, об ее большом состоянии, а также об интересной и полезной связи с управляющим ее делами, бароном Рущуком…

– Большое светило среди вас, практичных людей, не правда ли?

– Необыкновенно выдающийся человек. Столько денег. Столько денег!.. К сожалению, обращение герцогини невозможно; я принужден был убедиться в этом. Эта язычница недоступна благодати. К тому же ее поместья конфискованы. Я сознаюсь, что вначале это предубедило меня против нее.

– Я понимаю вас, сын мой.

– Но потом я понял, что именно конфискация ее поместий открывает перед нами самые утешительные перспективы, а именно – вернуть ей их и быть вознагражденными за это.

– Вернуть их ей? Вы должны объяснить мне этот кунстштюк. Я не обладаю достаточной гениальностью, чтобы изобрести его самому, но это меня до некоторой степени интересует.

– Очень просто. Далматское правительство разгневано революционной пропагандой, которая велась именем герцогини Асси. Мы начнем с правительством переговоры о подавлении мятежей. Все сведется к цепе, которую оно предложит нам. После успокоения страны правительство должно будет вернуть имущество Асси, оставить конфискацию в силе будет невозможно ни в каком случае. Герцогиня имеет слишком могущественные связи, ее кредит при дворах больше кредита короля Николая. Она получит все обратно и, конечно, выкажет себя благодарной по отношению к нам.

– Вознаграждение с двух сторон! Вы сильнее, чем я думал, Тамбурини. Я только хотел бы еще знать, я нахожу это очень любопытным, как вы думаете устроить, чтобы мятежи прекратились.

– Но мне кажется… раз мы их поднимаем, мы можем и прекратить их.

– Это… Признаюсь, это превышает мою способность предвидения. Итак, возбуждаются восстания; далматские епископы, церковь, – скажем: мы…

– Конечно, скажем: мы.

– Мы возбуждаем в той стране восстание, затем идем к властям и говорим: дайте нам денег, и это прекратится. Хорошо придумано, сын мой. И даже, если это не удастся, все же это в высшей степени остроумная штука.

Кардинал уже вернулся к своим древностям. Но его занимал еще один вопрос.

– Как называют такую остроумную игру? Не вымогательством ли? Мне кажется, что именно так.

И он взял в руку лупу. Тамбурини искренно возмутился.

– Вернуть несчастной изгнаннице ее земные блага – задача, вполне достойная церкви.

– И получить за это вознаграждение.

– Это не безнравственно.

– Я ничего и не говорю, милый сын мой.

Кукуру также мало интересовалась грезами герцогини. Винон должна была разложить свои письменные принадлежности и аккуратно написать отчет далматскому посланнику о ночном свидании под Аркой Менял.

– Непременно по-французски, моя Винон. Это язык дипломатов.

– Но, maman, если мы не так хорошо напишем по-французски, они дадут, может быть, еще меньше.

– Еще меньше! Негодяи! Хорошо правительство, дающее бедной старой женщине за ее тяжелую работу такое ничтожное вознаграждение! Мы могли бы вышивать на магазины и зарабатывали бы столько же.

На начатое писание быстро набросили рукоделье: в комнату вошла Лилиан.

– Не трудитесь, – сказала она. – Я знала заранее, что вы сегодня будете опять заниматься своим грязным ремеслом.

– Грязным ремеслом? Винон, она сказала: грязном ремеслом? А тратить деньги, которых нет, это более чистое ремесло, моя доченька? Посмотрите-ка на эту надменную, чистую девственницу. Эту зиму она заказала четыре костюма для гулянья и не заплатила ни за один!

– Я живу в хлеву, и, если бы надо было, я питалась бы только сыром. Но я должна на Корсо лежать на шелковых подушках и не могу носить на улице одно платье целый месяц. Я не могу этого, я дама.

– Она дама! Ты слышишь, Винон? А заботится она о том, чтобы ее милый платил портнихе? А когда ее мать говорит ей, что нам нужно в нашей семье второго мужчину для портнихи и кондитера, тогда она почти забывается и становится непочтительна к своей старой матери.

– Ты опять о Рафаэле Календере! О господи, выдумай что-нибудь новое. Это скучно, даже позор может стать скучным.

Лилиан бросилась на диван; он слабо закряхтел.

– Господин Рафаэль Календер, что она имеет против него? Винон, доченька, ты можешь понять, почему она его не хочет? Господин Календер, иностранец из Берлина, богач. Он приехал, чтобы делать здесь дела, потому что римляне для этого слишком глупы. Теперь он открывает огромное варьете, приличное, куда могут ходить и семейные люди. Это здесь еще никому не приходило в голову – зарабатывать деньги приличием. Какой умный человек!

– Еврей с лысиной, доходящий мне до груди. Он и священник будут чередоваться, и один будет отпускать мне грехи, которые я буду совершать с другими.

– Вот она уже шутит! Она еще образумится!

– О, да, maman, будь спокойна, в конце концов я образумлюсь, как всегда. Ты еще толкнешь меня на самые грязные вещи. У тебя есть для этого такой простой секрет: ты повторяешь их мне сотни раз. В первый раз я считаю их совершенно невозможными, сохраняю хорошее настроение и смеюсь. В пятидесятый раз я плачу, я хочу броситься в Тибр – из отвращения. А в сотый я делаю, что ты хочешь – из отвращения.

Винон посмеивалась про себя. Вдруг она подняла глаза, ее брови, более темные, чем волосы, были плотно сдвинуты. Внимательно и вызывающе смотрела она на сестру. Она сказала:

– Да, Лилиан, такова ты.

И она взялась за свое писание.

Бла охотно грезила бы с подругой; но ее возлюбленный занимал каждое ее мгновение. Он часто бывал в плохом настроении.

– Я проигрываю, проигрываю, проигрываю. Это не всегда было так.

– Почему же это теперь так, мой Орфео?

– Кто-то приносит мне несчастье.

– Как же бедная герцогиня может теперь вредить тебе! Как только ты ее видишь, ты берешься за свои роговые брелоки и вытягиваешь по направлению к ней два пальца. Что же она может сделать тебе?

– Ничего. Это вовсе не она, это другая.

– Кто же?

– Ты сама. Ты слишком любишь меня, это приносит несчастье.

– О небо!

Она была так поражена, что потеряла способность говорить. Так ее любовь стоила ему жертв! По крайней мере он так думал.

– Как глубоко я виновата перед ним!

Она продала свои скромные драгоценности. Когда однажды она не получила денег, которых ждала, ею на мгновение овладела слабость и возмущение против того тяжелого, что выпало на ее долю. Пизелли взял сумму, в которой нуждался, из герцогской кассы.

– Разве мы педанты? – заявил он. – Ты должна была сделать это прежде, чем отдать свои бедные ожерелья. Разве не само собой разумеется, что ты можешь молча взять у твоей подруги ссуду? Тогда ваша дружба не очень многого стоит.

Ей не понадобилось говорить об этом герцогине. На следующий день деньги были возвращены; Пизелли выиграл. Он стал выигрывать постоянно. Ежедневно брал он деньги из шкатулки и ежедневно приносил домой сумму втрое большую. Он был всегда необыкновенно милостив и величественно весел. Она дрожала перед будущим и любила его. Это было время прекрасной гармонии. Орфео подарил ей великолепные брильянты, каких у нее никогда не было.

– Вот тебе обратно твои драгоценности. Я не мог бы перенести, чтобы ты ради меня терпела какие-нибудь лишения.

Она тайком продала их и выручку присоединила к далматскому агитационному фонду. Она пережила тяжелые четверть часа, когда созналась себе, что это искупление.

– Ты больше никогда не проигрываешь, – сказала она. – Теперь ты не будешь утверждать, что моя любовь приносит тебе несчастье.

– Она приносила бы, если бы могла. Но что-то другое действует против этого, – таинственно объяснил он. – И притом гораздо более сильное.

– Что же, мой Орфео?

Она спрашивала тихо. Ее сладко и тревожно волновало заглядывать в глубину его причудливой души. Там все было полно чудес.

Он заставил себя просить. Наконец, он открыл ей:

– Мы не педанты. Но это факт, что ставка, на которую я играю, принадлежит не нам. И собственница ничего не знает об этом! Это крайне важно, ты можешь мне верить или нет. Я часто знакомился в игорных домах с людьми, относительно которых я был уверен – даже когда я не знал этого, – что они играют на чужие деньги. Ты понимаешь: маменькины сынки, взломавшие письменный стол отца, или банкиры, рисковавшие вкладом клиента. Ну…

Он с достоинством остановился перед лакированными ширмами и поучающе поднял указательный палец.

– Ну, эти негодяи выигрывали всегда, – всегда без исключения.

Вдруг он заметил, что она закрыла глаза и густо покраснела. Бесчестие стояло перед ней, и у нее не было мужества посмотреть ему в лицо. Пизелли искренно расхохотался и обнял ее.

– Разве я проворовавшийся банкир? Маленькая дурочка! Пока у меня нет ордена, ты можешь быть спокойна.

Она отважилась на просьбу.

– Ты, по крайней мере, должен был бы быть экономнее. Ты так легкомыслен, мой бедный возлюбленный.

– Я зарабатываю, не правда ли? Кто зарабатывает, имеет право тратить.

Он сидел на Корсо перед богатыми кафе, положив ногу на ногу и легко и изящно наклонив торс в позе человека, вытаскивающего занозу. Его окружала толпа элегантных мужчин и дам, и он угощал всех. Он был счастлив и не отказывал себе ни в каком капризе. Две сестры из Англии, разъезжавшие по континенту в поисках приключений и слишком дорогие для иного миллионера – Пизелли не отказал себе и в них. На следующий день он дал своей подруге подробный отчет, к невыгоде островитянок.

– Попадаешься на их желтые гривы, долговязые фигуры и на их английский язык. Как мы, мужчины, глупы!

Каждый раз, как он заставлял ее ждать, она пользовалась этим, как предлогом, чтобы провести ночь за работой. Он приходил на рассвете, шатаясь и икая, но прекрасный, как мрамор. Она укладывала его, брала его голову к себе на колени и нежно и благоговейно охраняла сон бога. Свет лампы становился желтым и угасал. Солнце пестрило исписанные листы, покрывавшие стол. Бла, измученная и озабоченная, высчитывала, сколько она получит за труд этих долгих, лихорадочных часов. Пизелли потягивался и вскакивал, отлично выспавшись. В его карманах позвякивали деньги, выигранные за ночь; он весело восклицал:

– Какой весенний день! Сегодня мне опять везет!

Павиц съел за счет Пизелли не один хороший завтрак, но он ел его, затерявшись в толпе гостей, как безымянный прихлебатель. На вопрос о толстом господине в поношенном костюме и грязной рубашке Пизелли заявлял, что забыл его фамилию. Павиц был углублен в свое горе, он не замечал, что молодые франты, задев его, вытирали рукав носовым платком, или что какая-нибудь важная барышня, отец которой чистил водосточные трубы, с гримасой отвращения махала у него под носом букетом ландышей.

Однажды вечером он находился в обществе парижской девы Бланш де Кокелико. Рафаэль Календер пригласил ее в свое варьете, почитатели давали ей ужин. На площадке отлогой лестницы, ведшей в обеденный зал, возвышалось зеркало, чудесно отшлифованное, в резной раме, окруженной гирляндой порхающих ангелов. Свет свечей и все краски горели в этом зеркале ярче, чем в действительности. Оно было словно обитель блаженства, которая широко открывалась, сияя и маня: в него нельзя было не заглянуть. Каждый, кто проходил мимо, замедлял шаги и подавлял улыбку удовлетворения, потому, что зеркало показывало ему только то, что он любил в себе.