Текст книги "Диана"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

IV

Жители Палестрины бежали вниз, на старую дорогу, соединяющую их горный город с Римом. Им не терпелось уже издали увидеть кардинала. Наконец-то он должен был принять управление этой подгородной епархией, которую отдал ему новый папа. Он носил немецкое имя, которого никто не мог запомнить.

Неуклюже подкатила черная карета; в садах, поднимавшихся по откосу, ее приветствовали венки; платки развевались ей навстречу. Окруженная народом, кричавшим «ура», она с трудом поднялась по крутой платановой аллее и с грохотом въехала на разукрашенную площадь. Загремели пушечные выстрелы; из кареты вышел еще довольно молодой человек. Где была его красная шапочка и алые полосы на его одежде? Община разочарованно молчала, но она ждала фейерверка, концерта и лото, – поэтому она примирялась с тем, что вместо кардинала явился только его викарий, монсиньор Тамбурини.

Они проводили его по узким улицам со ступеньками наверх, к капуцинам, у которых он переночевал. На следующее утро он посетил женский монастырь, сопровождаемый оглушительной музыкой, следовавшей за ним по пятам. Настоятельница приняла его в прохладном дворе, где с арабских колонок свешивались полураспустившиеся розы. После приветствия она открыла садовую калитку и пригласила викария в виноградник. Под тяжелой синевой августовского неба виноградные листья клали свои колеблющиеся тени по узкой отвесной скале. У края дорожки, где стена круто обрывалась, стоял мраморный стол, и за ним сидела какая-то дама, обратив лицо к открывавшемуся перед ней виду. Справа, окруженный волнами синих вершин, вздымался Соракт. Прямо перед ней, вдоль горизонта, чуть заметно восходили клубы серого тумана: Албанские и Вольские горы. В расселине между ними сверкала белая полоска моря. Смуглая Кампанья, лихорадочно горя, раскинулась в своей летней пустынности до самого горизонта.

Викарий с любопытством шепнул:

– Кто это там у вас, какая-то дама?

– Из-за нее, – ответила настоятельница, – я и привела вас сюда, монсиньор. Она свалилась к нам в дом, однажды вечером, точно с неба, и не уходит. Что нам делать?

– Она платит?

– Очень хорошо.

– Как ее зовут?

– Она назвала какое-то имя, которое потом сама забыла. Я готова поклясться, что это не ее имя.

Монсиньор Тамбурини улыбнулся.

– Роман? Как вам везет, преподобная мать! Она получает письма?

– Один раз у ворот очутился какой-то человек из Рима; он принес пакет с бельем. Я перерыла его, в нем были деньги, но писем не было. Все это очень таинственно и почти страшно.

– Увидим, – с важностью сказал викарий. Он подобрал свою сутану, так что стали видны фиолетовые чулки, и большими шагами, громко откашливаясь, перешел виноградник. Чужестранка обернулась и ответила на его поклон. Он представился и спросил:

– Не правда ли, сударыня, вид этой страны приковывает нас на недели?

Дама ответила:

– Здесь очень красиво, но я здесь не ради этого. Я герцогиня Асси.

Он вздрогнул.

– Я почти угадал это! – запинаясь, ответил он. – Ведь вашу светлость знают все по иллюстрированным журналам.

Не спуская с нее глаз, он думал: «Настоятельница, трусливая дурочка, была, значит, права, у нас происходят необыкновенные события». Он овладел собой.

– Какая странная встреча! Здесь, вдали от мира, в монастырском саду, я встречаю благородную женщину, героиню и мученицу, на величественную борьбу которой за священное дело мы все смотрели со страхом, затаив дыхание…

Он говорил звучным голосом, размахивая огромными руками. У него был низкий, разделенный прядью волос лоб, короткий, прямой нос и сильно развитая нижняя часть лица римлянина; он стоял перед ней, прямодушный и плотный, крепко упершись ногами в землю; но из-под тяжелых век испытующе глядели черные, бегающие глазки. Герцогиня улыбнулась.

– Героиня – едва ли. Мученица – не знаю. Во всяком случае не особенно храбрая, раз я спряталась здесь. Но, поверьте мне, монсиньор, скука придает мне мужество. Перед тем, как вы пришли, я зевнула пять раз, и едва я увидела вас, я решила открыть вам, кто я.

– Вы боялись.

– Совершенно верно. Что меня выдадут.

Он не мог себе представить, чего она боялась. Значит, она считает себя преследуемой? Совершенно напрасно! Правители ее страны, несомненно, очень рады, что избавились от нее. С тех пор там почти тихо, разве она этого не знает? Он открыл рот, чтобы сказать ей это, но промолчал и покачал головой. Если она боится, зачем он будет успокаивать ее? Из страха другого человека всегда можно извлечь пользу. Он сказал сочным, полным убеждения голосом:

– Ваша светлость, я понимаю это.

Он подумал и оживился.

– Теперешнее разбойничье правительство Италии всегда готово на всякое позорное деяние. Тиранам вашей родины достаточно только выразить в Риме желание, и вас, герцогиня, выдадут без сожаления.

– Вы думаете?

– Сомнений тут не может быть. Пока вы одиноки и беззащитны, хочу я сказать.

– Кто же может защитить меня?

– Это может только…

– Кто?

– Церковь!

– Церковь?

Он дал ей подумать.

– Почему нет, – наконец, заявила она.

– Доверьтесь церкви, герцогиня! Церковь в состоянии сделать больше, чем вы подозреваете. То, что без нее не удалось, может быть… может быть, удалось бы с ее помощью!

Она не обратила внимания на его затушеванный намек.

– И я могла бы тогда свободно жить в Риме? – спросила она.

– Свободно и спокойно, я ручаюсь за это.

– Ну, тогда – пожалуй. И скорее, монсиньор, скорее! Вы видите, я скучаю.

– Тотчас же, герцогиня. Сегодня вечером, по окончании здешнего празднества, я увезу вашу светлость в своей карете.

Он простился с важностью духовного лица. Оркестр ждал его. Под звуки марша он отправился в собор и отслужил там обедню. Вечером, когда с городской площади к серо-голубому звездному небу взлетели ракеты, его карета остановилась у калитки монастырского сада. Она приоткрылась, герцогиня села в экипаж. Она подала руку присевшей настоятельнице; желтоватое, как слоновая кость, лицо старухи выглядывало из ее белого чепца. Через маленькие отверстия в голом готическом фасаде глядели усталые глаза юных монахинь.

Викарий со своей неожиданной спутницей проехал по боковой дороге в Кампанью. Лошади бежали; в одиннадцать часов они были у ворот, вскоре после этого на Монте Челио. Там стоял домик одного прелата, неожиданно командированного на восток. Он был весь меблирован и отдавался в наем. Герцогиня переночевала в нем. Утром она решила остаться здесь.

Домик стоял на хребте наиболее заброшенного из римских холмов, в глубине запущенного сада. Перед ним, на обнесенной изъеденными стенами немощеной площадке, на самом солнце стояла navicella, поросший мхом, потрескавшийся бассейн в форме корабля. Он грезил о днях, когда рыцари ордена тринитариев со звоном вступали на порог своего дома. Над запертой дверью еще возвышалась эмблема ордена, белый и черный рабы, которые, стоя по правую и левую руку от благословляющего Христа, свидетельствовали о своем освобождении. Фасад высоко поднимался над осевшими стенами. Изредка раздавался шум шагов. Со стороны монастыря святых Иоанна и Павла иногда под аркой императора Долабеллы шаркали сандалии какого-нибудь монаха.

Сбоку под выступающей крышей белой виллы герцогини шла галерея с колоннами. Оттуда были видны, в раме двух кипарисов, склонявшихся друг к другу у решетки ее сада, Колизей и развалины форума.

Внутри каблуки стучали по красным плитам. Некоторые комнаты были оклеены темными обоями, некоторые выбелены. Мебель своими формами и размещением располагала к размышлению и молитве. Что-то тихое и немного затхлое носилось по всем комнатам, точно невидимая паутина; это было похоже на воспоминание о старых, книгах о черных, осторожно скользящих одеждах и застарелом запахе ладана. Герцогиня подумала о monsieur Анри, своем насмешливом учителе.

– Я напишу ему, куда попала.

Она дала знать Павицу. Он тотчас же явился и привел с собой Сан-Бакко. Борец за свободу торжественно подошел к ней; его сюртук был застегнут снизу и открыт сверху. Он сказал, сверкая глазами:

– Приветствую вас в изгнании, герцогиня!

– Благодарю вас, маркиз! – ответила она, слегка пародируя его трагический тон.

Павиц выступил вперед.

– Ваша светлость сделали важный шаг, когда, не спрашивая совета друзей, покинули свой приют.

Она пожала плечами.

– Милый доктор, неужели вы воображали, что я окончу свою жизнь в монастыре?

– Мы надеялись, что у вас хватит терпения еще на некоторое время. Для вас работали.

– Мы работали для вас, – повторил Сан-Бакко.

Герцогиня сказала:

– Хорошо. Так будем работать вместе! И будем при этом развлекаться. Рим производит на меня почти безумно веселое впечатление.

Она указала в окно на унылую площадку. Павиц ломал руки.

– Я заклинаю вас, герцогиня, не выходите из дому! При первом же появлении вас арестуют!

– Арестуют? Ах, господа, вы еще не знаете, каким могущественным покровительством я пользуюсь.

– Вы… покровительством? – с заметным разочарованием спросил Павиц.

– Покровительством нашей святой матери, церкви.

Она улыбнулась и перекрестилась. Павиц поспешно сделал тоже, мысленно молясь, чтобы ей был прощен грех ее насмешки.

– Что ж вы молчите?

Сан-Бакко взволнованно шагал по комнате. Он воскликнул фальцетом:

– Я чту церковь, как христианин, как демократ и как дворянин. Но там, где начинается ее деятельность, кончается деятельность солдата. В моем представлении, герцогиня, священник появляется только у смертного одра героя!

– Маркиз, вы совершенно правы, за исключением одной мелочи: я – не герой.

Она подошла к нему и посмотрела ему в глаза.

– Вы цените меня слишком высоко, мой милый, – я слаба. Скука сделала меня слабой. Мне встретился сильный, ловкий священник, викарий кардинала графа Бурнсгеймба, и я последовала за ним сюда. Что вы хотите, маркиз – мне всего двадцать пять лет! Не следует требовать от меня слишком многого. У меня есть друзья в Риме, которые утешат меня в моем несчастьи. Монсиньор Тамбурини говорит, что принцесса Летиция здесь. Я знаю ее со времен Парижа и думаю навестить ее. По-вашему, октябрьские охоты на лисиц должны состояться без меня?

Сан-Бакко покачал головой.

– Вы хотите показаться фривольной, герцогиня! Среди легкомысленных празднеств в Заре в вас было историческое величие… да, да, историческое величие! А теперь, под тяжестью возвышенной судьбы, вы кокетничаете поверхностностью. Вы любите причудливость, герцогиня, – и это идет вам.

– Но вам тонкие рассуждения совсем не идут. Пожалуйста!

Она подала ему руку.

– Я должна сделать массу покупок. Вы видите, как здесь неуютно. Поедемте со мной. Не правда ли, вы подарите мне несколько часов?

Он пробормотал:

– Несколько часов? Я весь принадлежу вам.

Он нагнулся к ее руке. Его рыжая бородка тряслась.

За ними стоял Павиц, смущенный, с горьким вкусом во рту. Герцогиня обернулась.

– А вы, доктор, примирились?

Павиц пролепетал:

– Разве я не слуга ваш? Герцогиня, я ваш слуга, что бы ни случилось. Я представлял себе это иначе. Вы в опасности, вы боялись, я хотел прикрыть вас своей грудью…

Она сделала гримасу, и он окончательно смутился.

– Я тоже боялся, это правда… Но довольно об этом, теперь вас защищают более сильные руки. Я с моей простой славянской душой всегда был верующим сыном церкви.

– Тогда, значит, все в порядке. Я слышу карету кардинала. Пойдемте.

Она надела шляпу.

– Камеристка, которую мне прислали, смыслит немного. Это камеристка изгнания.

Сан-Бакко искал по всем комнатам ее зонтик. Затем они сели в экипаж. Перед дверьми одного из магазинов, где они ждали свою даму, гарибальдиец сказал трибуну:

– Я восхищаюсь этой женщиной, потому что она разочаровала меня. Я пришел и думал, что мне придется проповедывать благоразумие. Она могла быть ожесточена, не правда ли, или детски растеряна, или возмущена. Нет, ничего подобного, она шутит. Она обладает могучей легкостью тех, кто верит в свое дело! Это великая женщина!

Павиц проворчал.

– Великая, гм, великая, – я не отрицаю. Существует пассивное величие. Некоторые умирают весело. Какого-нибудь аристократа, который дал себя гильотинировать, потому что любовная история удержала его от своевременного перехода через границу, я считаю смешной фигурой уже потому, что он никому не нужен.

– Милостивый государь! Вы забываете, кому вы это говорите!

Сан-Бакко гордо выпрямился. Но Павиц спокойно возразил:

– Вас, маркиз, я глубоко уважаю, вы борец за свободу.

И человек с двумя душами, которого звали Сан-Бакко, не знал, что ответить. Павиц продолжал:

– Тот же, с жизнью которого связано великое дело, слишком драгоценен; он не имеет права умереть в угоду какой-нибудь химере, хотя бы она носила самое звучное имя. Должен ли был я, так много значащий для своего народа, смотреть как льется на баррикадах кровь? Должен ли был я дать себя заколоть вместо какого-то крестьянина?

Сан-Бакко не понял, он молчал, а Павиц про себя упорно развивал все ту же мысль. Она владела им днем и ночью. Едва очнувшись от сна, он начинал излагать герцогине – как-будто она стояла подле него – причины, на основании которых пожертвовать жизнью, как она потребовала, было бы бессмысленно и гибельно. Он сидел в постели и убеждал ее с мужеством, которого не находил перед ее лицом, громогласно, с сильными жестами и под конец совершенно ожесточенный. Он ставил ей в укор свои бессонные ночи, свое изгнание и свою разбитую жизнь, даже смерть своего ребенка. В своем раздражении он часто верил, что она потребовала ребенка вместо него самого.

– И после стольких жертв!..

Он не доканчивал мысли, но чувство говорило ему, что за все эти жертвы она должна была бы отдаться ему. И никогда уже она не сделает этого, он знал это! В тот час, когда он мог располагать ею, совершенно беспомощной, он отвез ее в серый горный город, в монастырь. Он преувеличивал опасность ей и себе самому. Одиночество, отрезвление и страх должны были совершить свою работу над ее душой, сделать ее смиренной, кроткой и сострадательной. И вот она выскользнула из его рук – эта пестрая птица, сидевшая на ветке высоко над ним и щебетавшая, непобедимо свободная и высокомерная. Павиц отчаялся. Что он мог сделать еще, чтобы вычеркнуть из ее памяти тот час, когда он не умер.

Он ходил и искал.

По окончании своих покупок, герцогиня сказала:

– Завтра вечером мы увидимся у кардинала. Вы приглашены, господа.

В назначенный час Сан-Бакко и Павиц встретились в Лунгаре, на тихой улице, которая тянется между двумя рядами дворцов по ту сторону Тибра. Они вместе поднялись по широкой, отлогой лестнице в доме князя церкви. За одетым в черное слугой, который, благочестиво склонив голову, шел перед ними с канделябром в руке, они прошли ряд зал с запертыми ставнями. Огни свечей кое-где прорезывали мрак и открывали обрывки плафонной живописи: большие, холодные тела, рассчитанные позы и аккуратные складки, застывшие в безжизненной пышности; мелькало поблекшее золото на далеко расставленных друг от друга стульях, с которых падали парчевые лоскутья. Затем перед посетителями открылось несколько меньших покоев, заставленных стеклянными шкапами, на которых стояли чучела птиц с изгибающимися шеями, взъерошенными перьями и разинутыми клювами; в сумраке они казались какими-то причудливыми существами. В библиотеке встал из-за письменного стола молодой аббат, поклонился и вернулся к своим занятиям.

Наконец, они попали в кабинет хозяина. Сан-Бакко, который был знаком с ним, представил ему Павица; после этого хозяин представил их обоих четырем дамам, сидевшим вокруг герцогини Асси: очень толстой и необыкновенно живой старухе, княгине Кукуру, ее двум красивым белокурым дочерям и еще молодой женщине, графине Бла. Монсиньор Тамбурини, в качестве верного долгу адъютанта, стоял за стулом кардинала. Граф Бурнсгеймб, маленький, худой и слегка сгорбленный старик, в черной с красной каймой одежде и с красной шапочкой на редких белых волосах, сидел в высоком красном кожаном кресле. Его белая худая рука, еще не скрюченная и полная жизни, покоилась на желтой мраморной доске рабочего стола. На нем среди груды книг возвышалась римская лампада – три бронзовых клюва на длинной ножке. Она освещала снизу сдержанную тонкую улыбку кардинала. Он обратил свое узкое бледное лицо к дамам и холодным, медлительным голосом пригласил своих гостей последовать за ним в галерею.

Тамбурини отодвинул кулису в стене, и они вошли в длинную, очень широкую галерею с тремя стеклянными дверьми, выходившую в сад. Тесный и огороженный со всех сторон, он лепился на высоте первого этажа по откосу Яникульского холма. Розовая пыль, оставленная солнцем, еще лежала на тесовой квадратной изгороди, окаймлявшей два треугольных бассейна, на низких перилах которых играли два тритона и два фавна.

В каждом конце галереи находилась запертая дверь, закрытая как бы падающей волнами занавесью из зеленого мрамора. Из могучих каменных волн выступали две белые нагие фигуры, с одной стороны юноша, с другой девушка. Они улыбались, приложив к губам палец. Их разделяла вся длина галереи; они робко вытягивали вперед ногу, как будто хотели пойти навстречу друг другу по сверкающему мозаичному полу, на котором синие павлины, обвитые венками роз, распускали золотистые хвосты. Вместо них по галерее заковыляла княгиня Кукуру. Когда она была на ногах, она представляла необыкновенное зрелище. Ее парализованные колени вызывали в ней нетерпение, она стремилась обогнать их, загребая руками и страстно топая костылем. Почти падая под тяжестью своего жира, она так сгибалась наперед, что нижняя часть ее спины возвышалась над плечами. Благодаря этому, платье сзади поднималось и открывало распухшие ноги старухи. С ее египетского профиля с плоским, падающим на верхнюю губу носом глядел озабоченный глаз упустившей добычу хищной птицы. Она отставала от общества и жадным, приманивающим голосом кричала попеременно «Лилиан!» и «Винон!», но с яростью отказывалась от помощи своих дочерей.

Задыхающаяся и багрово-красная, она, наконец, упала в кресло, у открытой двери в сад. Кардинал собственноручно придвинул второе кресло для герцогини. Княгиня Кукуру воскликнула:

– Занимайте смело все место, герцогиня! Вам нужно освежиться, вы хрупки. Мне-то вообще не нужен воздух, я обладаю здоровьем и силой! Мне шестьдесят четыре года, слышите, шестьдесят четыре, и я доживу до ста! С его помощью!

Она подняла глаза кверху и, перекрестившись, пробормотала что-то непонятное.

– Да, да, Антон, – обратилась она еще громче к кардиналу. – Вы, конечно, очень рады, что залучили ее к себе!

И она роговой ручкой своей палки сильно хлопнула герцогиню по руке. Кардинал сказал:

– Наслаждайтесь вечерней прохладой, милая дочь, здесь, у Яникула, она не вредна, и утешьтесь, если это возможно, в горечи изгнания!

– Папперлапапп! – произнесла княгиня Кукуру, – друг, что вы болтаете об изгнании! Женщина молода, она может действовать и жить, жить, жить! Деньги у нее есть, она сама не знает, сколько, а деньги, друг Антон, это главное!

Монсеньер Тамбурини сочно подтвердил: «Да, это так!».

Графиня Бла осведомилась:

– Ваша светлость, вы очень огорчены своей неудачей?

– Не знаю, – смеясь, объявила герцогиня, – я до сих пор еще не исследовала себя хорошенько. В данный момент мне это безразлично, сад дышит такой прохладой.

Бла кивнула головой и замолчала. Павиц, который до сих пор не произнес ни слова, теперь заговорил. Мучительная жажда мести, которая теперь иногда вытесняла его желание лежать у ног герцогини Асси, вдруг бросилась ему в голову. Его лоб покраснел, он сказал страдальческим тоном, избегая взгляда герцогини:

– Печальное известие. Я не могу дольше молчать. Поместьям Асси в Далмации грозит конфискация. Государство собирается захватить их. В эту минуту это уже, может быть, совершилось.

Кардинал спокойно спросил:

– Вы уже знаете это?

– Вот письмо моего агента.

Павиц отступил, удовлетворенный и все же раздираемый страданием.

Кардинал прочел и подал бумагу герцогине. Затем ее схватила Кукуру. Она подвергла ее исследованию и, убедившись в ее достоверности, разразилась смехом. Она усиливала шум своей палкой, которой непрерывно стучала о пол. Затем глаза старой дамы увлажнились, и она сильно закашлялась, слегка взвизгивая время от времени. Монсиньор Тамбурини смерил герцогиню сбоку недоверчивым и негодующим взглядом, как ставшего неплатежеспособным клиента. Герцогиня вдруг спросила:

– Государство… конфискует мои поместья? Это значит, что Николай отбирает их у меня?

Павиц мрачно ответил:

– Да.

– Ах, Николай… и Фридерика и… Фили, – сказала она про себя. Услышанное вызвало в ней глубочайшее изумление. Оно не доходило до ее сознания, как несчастье, постигшее ее; не думая о последствиях, она видела перед глазами только самый факт. Король Николай в порыве отеческого недовольства подписал важный акт; Фридерика стояла подле него, колкая и решительная, Фили – совершенно пьяный. Бедные люди, чтобы нанести удар противнику, они не нашли ничего лучшего, как украсть у него деньги! Это могло бы придти в голову и Рущуку! Вдруг она услышала у самого уха голос графини Бла:

– Не правда ли, ваша светлость, в этом есть что-то смешное?

– Что-то… Откуда вы знаете?

Она в изумлении подняла глаза.

– Совершенно верно, я нахожу то же самое. Но скажите, откуда вы знаете?

– По портретам далматских правителей. В них есть что-то такое строго, – как бы сказать, строго-буржуазное. Они должны быть необыкновенно нравственными, и, конечно, то, что они теперь совершают по отношению к вам, ваша светлость, они делают неохотно. Король Николай, – как вы могли разгневать его? Он такой почтенный.

– Почтенный, это настоящее слово для него! – воскликнула герцогиня с подергивающимся лицом. Обе молодые женщины одновременно расхохотались. Они невольно протянули друг другу руки. Бла пробормотала: «Конечно, это буржуа…» и пододвинула свой низкий табурет. Она села перед герцогиней почти у ее ног.

Сан-Бакко, сильно взволнованный новостью, бегал взад и вперед по галерее. Размахивая руками, он возбужденно говорил с самим собой; иногда вырывалось какое-нибудь громкое Слово. Наконец, он прорвался. Так, значит, беззаконие этих гнусных тиранов уже не удовлетворяется порабощением народа, они дерзают нарушать права старых родов на их родовые поместья.

– Тысячелетняя фамильная собственность, – кто имеет право оспаривать ее у меня? Никакое государство и никакой король – только бог!

После этого изречения революционер, сокрушавший по эту и по ту сторону океана все наследственные права, обвел слушателей грозным взглядом.

– Неизвестно откуда явившийся монарх, пришедший в страну с дорожным мешком в руке! Даже не завоеватель! Но я уничтожу его! Я дознаюсь, насколько Кобурги моложе, чем Асси! И я сообщу это газетам!

Горячность Сан-Бакко напомнила Павицу счастливые дни. Ему чудилось, что со всех сторон опять стекается народ; он окружал его, шумно дыша, и Павиц уже чувствовал под ногами доски какой-нибудь бочки с вином. Его глаза засверкали, руки начали дрожать, и он заговорил. Он держал одну из своих больших речей: к этому никто не был подготовлен. Дамы испугались, кардинал равнодушно рассматривал этот новый человеческий тип. Монсиньор Тамбурини утратил на мгновение решительность своих суждений под напором этого красноречия и старался уяснить себе, чего оно может стоить при подходящих условиях.

Герцогиня рассеянно смотрела в сторону; она слишком часто бывала на репетициях в театрах. Мало-помалу она стала разглядывать своих новых знакомых. Бла, скептически изучавшая смену выражений на лице трибуна, производила впечатление элегантной женщины без будущего, тонкой и доброй. Прекрасные, женственные черты ее лица выражали ум. Винон Кукуру, темная блондинка, хихикала в свой носовой платок. Со своим тупым носиком и ямочками она казалась избалованным ребенком, не знающим горя. Но ее сестра Лилиан, – та, казалось, пережила все и была сломлена жизнью. Волосы у Лилиан были темно-рыжие, с фиолетовыми бликами. Она держала опущенными тусклые глаза, кончик ее носа начинал краснеть, руки уныло лежали на коленях, как бессильные моллюски. Чужому взору девушка представлялась совершенно белой и холодной от умерших скорбей, забытых в ее груди, точно трупы. Она позволяла видеть эти трупы каждому. Никакое общество не было достаточно важным, чтобы стоило что-нибудь скрывать от него.

Висевшие за спиной дам, за Тамбурини и Сан-Бакко, на длинной стене галереи старые картины были такими же неблагодарными слушателями Павица, как и общество на балконе. Молодой человек с зачесанными на виски и лоб волосами и неодинаковыми глазами с задумчивой нежностью глядел вдаль, вытянув голову над высоким, жестким плоенным воротником. Миловидная, богато одетая девочка, пускала мыльные пузыри над столом, на котором лежали ее карманные часы. Ее попугай с криком улетал, ее собака бросалась к столу. Видно было, что шпиц будет еще проделывать всякие штуки, а птица – кричать, когда часы малютки уже остановятся и радужная пена ее десяти лет лопнет. Рядом с ней мрачная, как смерть, красавица с волнистыми волосами, вся в аграфах и развевающейся вуали держала в руках решето. Ее жирный, заостренный на конце палец, указывал на дырявую утварь, как на жизнь, в которой все напрасно и бесплодно. Юдифь, стройная дева, высоко поднимала бледное лицо под украшенными драгоценными камнями волосами и не глядела на свои сильные руки, в которых сверкал меч и истекала кровью голова.

Павиц делал судорожные усилия, чтобы поддержать в себе иллюзию, что его окружают почитатели. Мало-помалу его красноречие потонуло в общем равнодушии. Он заикался, хватался за влажный лоб и, наконец, замолчал, пристыженный и несчастный. Старая княгиня все время таращила на него глаза, открыв рот. Едва он замолчал, она закрыла рот и заговорила о чем-то другом.

Двое слуг с выбритыми, ласковыми губами тихо разносили прохладительные. Герцогиня и Бла взяли снежные трубочки; кардинал положил кусочек сахару в воду со льдом; Сан-Бакко и Павиц подлили в нее рому; Кукуру пила чистый ром; ее дочь Винон ела ванильное мороженое. Монсеньер Тамбурини приготовил оранжад, причем фруктовый сок капал ему на пальцы, и предложил его печальной Лилиан. Она небрежно протянула руку; он отвел стакан и с искривленным ртом и грацией плохо укрощенного зверя попросил:

– Сначала улыбнитесь!

Она повернулась к нему спиной, но встретила взгляд матери и вздрогнула. Она опять обернулась к Тамбурини, улыбнулась ему с таким видом, как будто могла сделать и это, и выпила напиток разом, как будто решившись принять яд.

Кукуру наложила себе полную тарелку мармеладу. Она крикнула лакею: «La bouche». Резким движением она так сильно перегнулась в сторону, как будто хотела засунуть голову под стул; потом с треском вынула изо рта челюсти и положила их в подставленную чашку.

– Вам нужны зубы для еды, а мне только для разговоров. Жую я небом, – с усилием завыла она голосом, который вдруг стал глухим и старушечьим. Он прокатился по галерее, благородные очертания которой были созданы для тонких, вдумчивых речей людей духа.

Кардинал беседовал с герцогиней о монетах и камеях. Он велел принести ящики и показывал ей некоторые экземпляры.

– Я никак не мог узнать, откуда вот эта. На одной стороне изображена виноградная кисть, а на другой под буквами иота и сигма амфора.

Она воскликнула, пораженная:

– Я ее знаю! Она с Лиссы, моего прекрасного острова. Я напишу епископу; вы позволите мне, ваше преосвященство, предложить вам еще несколько?

– В состоянии ли вы еще сделать это? – спросила Кукуру. – Ведь ваши земли отняты у вас.

– Вы правы, я совсем забыла об этом.

Она подумала.

– Ну, епископ пришлет мне монеты из любезности, – улыбаясь, сказала она.

– Нет, нет, оставьте это лучше!

Старуха была недовольна. Она опять вставила свои зубы и заговорила ясно.

– Друг Антон слишком много занимается такими глупостями, не поддерживайте его в этом. Он думает только о том, куда бы выбросить свои деньги, и у него ничего не остается для энергичных предприятий, от которых богатеют целые семьи. Если у нас есть деньги, то есть и обязанности!

Кардинал тихо вставил:

– Все в свое время, милый друг.

Он больше не обращал внимания на старую даму, искавшую подтверждения своего мнения у монсиньора Тамбурини. Он подул на покрытый резьбой камень и нежно провел по нему пальцем. Она насмешливо крикнула:

– Как он чистит его! Как он влюблен в этот вздор! Друг Антон, вы всегда были бабой!

Тамбурини опять обратился к Лилиан.

– Спойте что-нибудь, – сказал он, и под сладкой оболочкой, в которую он облек эту просьбу, смутно чувствовалось что-то грубое, как будто угроза господина и владельца. Она отвернулась, не взглянув на него. Мать резко крикнула:

– Ты слышишь, Лилиан, тебя просят спеть. Для чего ты берешь дорогие уроки?

Девушка беспомощно взглянула на герцогиню.

Та попросила:

– Сделайте мне удовольствие, княжна Лилиан.

Она тотчас же встала и медленно направилась к концу галереи. Там она остановилась и спела что-то. Ее не было ясно видно. Ее голос боязливо носился по галерее, точно придушенный сумраком. Сверкающая фигура мраморного мальчика за ее спиной прикладывала палец ко рту. Ей похлопали, и она вернулась на свое место, усталая и без следа оживления на щеках и в глазах.

Близилась полночь; герцогиня простилась. Ее ждала карета кардинала: она пожаловалась на длинную дорогу, и графиня Бла предложила ей сопровождать ее.

Обе женщины проехали Лунгару. На углу Борго на заднем плане мелькнули колонны св. Центра. Перед кабачками при свете садовых подсвечников сидел народ и пил вино. Некоторые с громкими криками играли в морру.

– У бедной Лилиан вид жертвы, которой нет спасения, – заметила герцогиня.

Бла объяснила:

– Жертва материнской политики. Кукуру потеряла свое состояние. Она необыкновенно деловита и дает векселя под будущее своих дочерей; но слишком крупные векселя, ей ничего не останется. Вы ничего не слышали о покойном князе?

– Кое-что. Говорят, что он растратил все, что у него было, на актрис.

– К нему несправедливы, он давал деньги так же охотно актерам. Он был горячим поклонником открытой сцепы, и где бы в Неаполе или вообще в королевстве подобное учреждение ни боролось с трудностями, он являлся на помощь. В более поздние годы он сам разъезжал с труппой. Он сидел каждый вечер во фраке и черном парике, чопорный и глубоко серьезный, среди шумной публики самого низшего пошиба. В заключение он поднимался на сцену и кланялся. Актеры были его детьми, он женил их и давал им приданое, мирил ревнивых мужей и жен и выслушивал их любовные исповеди. Его семья не имела ничего еще при его жизни. Княгиня уже сорок лет любовница графа Бурнсгеймба.