Текст книги "Путешествие от Мюнхена до Генуи"
Автор книги: Генрих Гейне
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
ГЛАВА XXIII
Пестрая сила новых впечатлений окружала меня в Триенте обаянием лишь сумеречным и смутным, подобно сказочному трепету; в Вероне же она охватила меня словно лихорадочным сном, полным ярких красок, резко очерченных форм, призрачных трубных звуков и отдаленного гула оружия. Тут попадались обветшалые дворцы, глядевшие на меня так пристально, словно хотели доверить мне какую-то старинную тайну, словно они робели днем перед напором человеческого потока и просили меня вернуться к ним ночью. И все-таки, несмотря на шум толпы и на неистовое солнце, лившее свои красные лучи, не одна старая потемневшая башня успела бросить мне несколько многозначительных слов; кое-где подслушал я и шепот разбитых колонн, а когда я всходил по невысокой лестнице, ведущей на Piazza de'Signori[73]73
Площадь Господ (ит.).
[Закрыть], камни поведали мне ужасную, кровавую историю, и я прочитал на углу слова: Scala Mazzanti[74]74
Лестница Убитых (ит.).
[Закрыть].
Верона, древний, всемирно прославленный город, расположенный по обоим берегам Эча, служил всегда как бы первой стоянкой на пути германских кочевых народов, покидавших свои холодные северные леса и переходивших Альпы, чтобы насладиться золотым солнечным сиянием прелестной Италии. Одни тянулись дальше, к югу, другие находили и это место достаточно приятным и располагались здесь с уютом, как на родине, облекаясь в шелковые домашние одеяния и мирно проводя время среди цветов и кипарисов, пока новые пришельцы, еще не успевшие снять с себя стальных одеяний, не являлись с севера и не вытесняли их; эта история часто повторялась и получила у историков название переселения народов. Теперь, когда бродишь по Вероне и ее окрестностям, всюду находишь причудливые следы той эпохи, так же как и следы более раннего и более позднего времени. Память о римлянах воскрешают в особенности амфитеатр и триумфальные ворота; о Теодорихе-Дитрихе Бернском[75]75
Теодорих (Дитрих Бернский) – король остготов, с 489 г. – властелин Италии, герой многочисленных германских сказаний. Резиденция его была в Вероне (Берн).
[Закрыть], которого еще поют и славят в своих легендах немцы, напоминают сказочные развалины нескольких византийских доготических зданий; какие-то фантастически дикие обломки напоминают о короле Альбоине[76]76
Альбоин – основатель царства лангобардов, завоевал Верону в 572 г.
[Закрыть] и его свирепых лангобардах; овеянные легендами памятники говорят о Карле Великом, паладины которого изваяны у дверей собора с той франкской грубостью, какая их, несомненно, отличала в жизни, – и когда глядишь на все это, начинает казаться, что весь город – большой постоялый двор народов; и как посетители гостиницы имеют обыкновение писать свои имена на стенах и окнах, так и здесь каждый народ оставил следы своего пребывания, часто, правда, в не слишком удобочитаемой форме, ибо многие немецкие племена не умели еще писать и должны были довольствоваться тем, что разрушали что-нибудь на память о себе; этого, чем, было вполне достаточно, так как развалины говорят яснее затейливых письмен. Варвары, вступившие ныне в старую гостиницу[77]77
Варвары, вступившие ныне в старую гостиницу… – австрийцы.
[Закрыть], не замедлят оставить такие же памятники своего милого пребывания, ибо им недостает скульпторов и поэтов, чтобы удержаться в памяти человечества при помощи более мягких приемов.
Я пробыл в Вероне только один день, непрестанно удивляясь никогда не виданному, вглядываясь то в старинные здания, то в людей, кишевших среди них с таинственной стремительностью, то, наконец, в божественно голубое небо, заключавшее все это как бы в драгоценную раму и создававшее из всего целую картину. Странное, однако, чувство, когда сам составляешь частицу картины, которую сейчас рассматривал, когда тебе время от времени улыбаются на этой картине фигуры, особенно женские, что испытал я с приятностью на Piazza delle Erbe[78]78
Площади Трав (ит.).
[Закрыть]. Это и есть Овощной рынок, а на нем – изобилие причудливейших обликов, женщины и девушки, томные и большеглазые, милые приветливые тела, обольстительно желтые, наивно грязные, созданные скорее для ночи, чем для дня. Белые или черные покрывала, которые носят на голове горожанки, так хитро перекинуты были через грудь, что больше подчеркивали красоту форм, нежели скрывали их. Служанки носят шиньоны, приколотые одною или несколькими золотыми стрелами или иной раз серебряной булавкой с наконечником в форме желудя. На крестьянках по большей части были маленькие тарелкообразные соломенные шляпки с кокетливыми цветами, прикрывавшие голову только с одного боку. Мужской наряд меньше отличается от нашего, и только громадные черные бакенбарды, пышно распускавшиеся над галстуком, бросились мне в глаза, и здесь я впервые обратил внимание на эту моду.
Но если пристально вглядишься в этих людей, мужчин и женщин, то в лицах и во всем существе их откроешь следы цивилизации, которая отличается от нашей тем, что она ведет начало не от средневекового варварства, а от римской эпохи, причем она никогда не была вполне искоренена и только видоизменялась сообразно с характером разных хозяев страны. Цивилизация этих людей не отмечена такой бьющей в глаза свежестью полировки, как у нас, где дубовые стволы только вчера обтесаны и все пахнет еще лаком. Кажется, что эта человеческая толпа на Piazza delle Erbe на протяжении веков постепенно меняла только одежду и обороты речи, нравы же и самый дух ее мало изменились. Здания, окружающие эту площадь, по-видимому, не могли так легко угнаться за временем; от этого, однако, вид их не менее привлекателен, и он удивительно трогает душу. Здесь расположены высокие дворцы в венецианско-ломбардском стиле, с бесчисленными балконами и веселыми фресками; посредине возвышается единственный памятник – колонна, рядом с ней фонтан и каменная статуя святой; виднеется затейливо расписанный красной и белой краской Подеста[79]79
Подеста – градоправитель, в данном случае подразумевается его дворец.
[Закрыть], гордо высящийся за величественными стрельчатыми воротами там замечаешь опять старую четырехугольную колокольню с полуразрушенным циферблатом и часовою стрелкою, так что похоже на то, будто время само решило покончить с собою, – над всею площадью веет то же романтическое очарование, которое так радостно сквозит в фантастических творениях Людовико Ариосто или Людовико Тика[80]80
Ариосто Людовико (1474–1533) – итальянский поэт, автор поэмы «Неистовый Роланд»; Людовико Тик – Людвиг Тик (1773–1853), видный немецкий романтик, часто обращавшийся в своих произведениях к итальянскому колориту.
[Закрыть].
Близ площади находится дом, который считают дворцом Капулетти[81]81
…дом, который считают дворцом Капулетти… – Капулетти и Монтекки – враждующие семьи из трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта». Действие трагедии, как и старинной итальянской новеллы, легшей в ее основу, разыгрывается в Вероне.
[Закрыть], потому что над внутренним двором его высечена из камня шляпа. Теперь это грязный кабак для извозчиков и кучеров, и в качестве трактирной вывески над ним висит красная жестяная шляпа, вся продырявленная. В церкви неподалеку показывают и часовню, где, согласно преданию, помолвлена была несчастная влюбленная пара. Поэт любит посещать такие места, хотя бы он сам и смеялся над легковерием своего сердца. Я застал в этой часовне одинокую женщину, жалкое, поблекшее существо; после долгих коленопреклонений и молитв она со вздохом встала, удивленно посмотрела на меня безмолвным болезненным взглядом и, наконец, вышла, шатаясь, словно у нее были переломаны кости.
Невдалеке от Piazza delle Erbe находятся и гробницы Скалигеров. Они так же поразительно великолепны, как и сам этот гордый род, и жаль, что они расположены в тесном углу, где должны как бы жаться друг к другу, чтобы занять как можно меньшее пространство, и где даже для наблюдателя не остается места, чтобы рассмотреть их как следует. Похоже на то, будто здесь символически представлена историческая участь этого рода; он занимает столь же малый уголок в общеитальянской истории, но этот уголок заполнен блеском подвигов, величием чувств и высокомерной пышностью. В своих памятниках они такие же, как в истории, – гордые, железные рыцари на железных конях, и всех величественнее Кангранде – дядя – и Мастино – племянник.
ГЛАВА XXIV
О веронском амфитеатре говорили многие; там довольно места для размышлений, и нет таких размышлений, которые не вместились бы в круг этого знаменитого сооружения. Выстроено оно именно в том строго деловитом стиле, красота которого определяется совершенной прочностью, и, подобно всем общественным римским зданиям, свидетельствует о духе, являющем не что иное, как дух самого Рима. А Рим? Найдется ли человек настолько невежественно-здоровый, чтобы сердце его не затрепетало втайне при этом имени и чтобы ум его не испытал обычного в таком случае традиционного потрясения? Что касается меня, то, признаюсь, я почувствовал больше тревоги, чем радости, при мысли, что скоро буду бродить по земле древнего Рима. «Ведь древний Рим теперь мертв, – успокаивал я мою трепетную душу, – и тебе выпала отрадная участь обозревать, не подвергаясь опасности, его прекрасные останки». Но вслед за тем опять возникали во мне фальстафовскме страхи[82]82
Фальстафовские страхи. – Шекспир. Генрих IV (I, V, 4). Фальстаф притворяется убитым из страха, что лежащий рядом Перси, убитый по-настоящему, тоже притворяется.
[Закрыть]: что, если он не совсем еще мертв, а только притворяется и восстанет вновь, – ведь это было бы ужасно!
Когда я посетил амфитеатр, там разыгрывали комедию: посредине арены, на маленькой деревянной эстраде, ставили итальянский фарс, и зрители сидели под открытым небом, частью на низеньких стульях, частью на высоких каменных скамьях старого амфитеатра. Сидел здесь и я и смотрел на шуточные схватки Бригеллы и Тартальи на том самом месте, где сидели когда-то римляне, созерцая своих гладиаторов и травлю зверей. Небо надо мною, эта голубая хрустальная чаша, было то же, что и над ними. Понемногу смеркалось, загорались звезды, Труффальдино смеялся, Смеральдина сокрушалась[83]83
Труффальдино, Смеральдина – персонажи итальянской народной комедии.
[Закрыть], наконец явился Панталоне и соединил их руки. Публика зааплодировала и в полном восторге разошлась. Вся игра не стоила ни одной капли крови. Но это и была только игра. А римские игры не были играми. Те люди никак не могли удовольствоваться одной только видимостью, им для этого недоставало детской душевной ясности, а та серьезность, которая им была свойственна, в своем чистейшем и самом кровавом виде проявлялась в их играх. Они не были великими людьми, но благодаря своему положению были выше других земных существ, ибо им опорой служил Рим. Стоило им сойти с семи холмов[84]84
Стоило им сойти с семи холмов… – На семи холмах расположен Рим.
[Закрыть], и они превращались в мелкоту. Отсюда и та мелкость, с которой мы сталкиваемся в их частной жизни. Геркуланум и Помпея[85]85
Геркуланум и Помпея – древнеримские города, засыпанные извержением Везувия в 79 г. до н. э. Раскопки их были начаты с середины XVIII в.
[Закрыть], эти палимпсесты природы[86]86
Палимпсест – пергамент, на котором по старому, замазанному или стертому, тексту написан новый.
[Закрыть], где теперь из-под земли выкапывают старые каменные тексты, являют глазам путешественников частную жизнь римлян, протекавшую в маленьких домиках с крохотными комнатушками, которые составляют такой резкий контраст с колоссальными постройками как выражением общественной жизни, с театрами, водопроводами, колодцами, дорогами, мостами, развалины которых и до сих пор вызывают изумление. Но в том-то все и дело: подобно тому как греки велики идеей искусства, евреи – идеей единого всесвятого бога, так римляне велики идеей их вечного Рима, велики повсюду, где они, воодушевленные этой идеей, сражались, писали и строили. Чем более разрастался Рим, тем более расширялась эта идея, отдельные единицы терялись в ней, великие люди, еще возвышающиеся над другими, держатся только ею, и ничтожество малых становится благодаря ей еще заметнее. Потому-то римляне были одновременно героями и в то же время величайшими сатириками, героями – когда они действовали, думая о Риме, и сатириками – когда они думали о Риме, осуждая действия соотечественников. Даже и крупнейшая личность должна была казаться ничтожной, когда к ней применялась идея такого необъятного масштаба, как идея Рима, и становилась жертвой сатиры. Тацит – самый жестокий мастер сатиры именно потому, что он глубже других чувствовал величие Рима и ничтожество людей. Он чувствует себя в своей стихии всякий раз, когда может сообщить, что передавали на форуме злые языки о какой-нибудь низости императора; он злобно счастлив, когда может рассказать о скандале с каким-нибудь сенатором, например, о неудачной лести.
Я долго еще разгуливал по верхним скамьям амфитеатра, погруженный в мысли о прошлом. Так как все здания наиболее ясно при вечернем свете проявляют свойства живущего в них духа, то и эти стены рассказали мне на своем отрывочном, лапидарном языке[87]87
Игра слов: ляпис – по-латыни «камень»; лапидарный язык – язык камня.
[Закрыть] о вещах, исполненных глубокой значительности, они поведали мне о муках древнего Рима, и мне казалось, что я вижу, как бродят эти белые тени, внизу подо мною, в темном цирке. Казалось, я вижу Гракхов[88]88
Тиберий Гракх (ум. в 133 г. до н. э.) – народный трибун, предложил проект изъятия излишков земель у крупных землевладельцев в пользу бедных крестьян, за что был убит заговорщиками. Дело Тиберия Гракха безуспешно пытался продолжить его брат Гай. После Великой французской революции имена Гракхов надолго укрепились в общественном сознании как символ борьбы за свободу и демократию.
[Закрыть] и их вдохновенные глаза мучеников. «Тиберий Семпроний, – воскликнул я, – я вместе с тобой подам мой голос за аграрный закон!» Увидел я и Цезаря, он шел рука об руку с Марком Брутом. «Вы помирились?» – вскричал я. «Мы оба считали себя правыми, – засмеялся Цезарь, – я не знал, что существует еще один римлянин, и считал себя вправе упрятать Рим в карман, а так как сын мой Марк оказался таким же римлянином, то он счел себя вправе убить меня за это». Позади их обоих скользил Тиберий Нерон, с расплывающимися ногами и неопределенным выражением лица. Видел я и женщин, бродивших там, и среди них Агриппину, с этим прекрасным лицом, властолюбивым и вызывающим странное сострадание, как лицо древней мраморной статуи, в чертах которой словно окаменела скорбь[89]89
Брут Марк Юний (85–42 гг до н э) – один из убийц Цезаря, Агриппина – мать римского императора Тиберия Нерона, уничтоженная сыном с помощью наемных убийц
[Закрыть]. «Кого ищешь ты, дочь Германика?» Уже я слышал ее жалобы – но вдруг раздался глухой звон молитвенного колокола и отвратительный барабанный бой вечерней зори. Гордые духи Рима исчезли, и я снова очутился в христианско-австрийской современности.
ГЛАВА XXV
Когда стемнеет, высший свет Вероны прогуливается по площади Ла-Бра или восседает там на маленьких стульчиках перед кофейнями, наслаждаясь шербетом, вечерней прохладой и музыкой. Там хорошо посидеть; мечтательное сердце убаюкивается сладостными звуками и само звучит им в лад. Порою, когда загремят трубы, оно внезапно очнется от упоительной дремоты и вторит всему оркестру. Солнечная бодрость пронизывает душу, пышным цветом распускаются чувства и воспоминания, раскрывая глубокие черные глаза, и поверх всего, точно облака, проплывают мысли, гордые, медлительные, вечные.
Я бродил далеко за полночь по улицам Вероны, постепенно пустевшим и удивительно гулким. При свете полумесяца обрисовывались здания с их статуями, и мраморные лики, бледные и скорбные, порой бросали на меня взгляд. Я торопливо прошел мимо гробниц Скалигеров[90]90
Скалигеры – династия, правившая в Вероне в XIII–XIV вв.; Мастино I – основатель династии; Кангранде – один из наиболее удачливых правителей из Скалигеров, правил с 1311 по 1329 г., его племянник Мастино II (1329–1351) втянул Верону в безуспешную войну с Флоренцией, Венецией и Миланом.
[Закрыть]: мне показалось, что Кангранде[91]91
Кангранде – оказывал покровительство Данте, изгнанному в 1302 г из Флоренции
[Закрыть], со свойственною ему по отношению к поэтам любезностью, хочет сойти с коня и сопровождать меня. «Оставайся, сиди, – крикнул я ему, – мне не нужно тебя, мое сердце – лучший чичероне, и оно повсюду рассказывает мне об историях, случившихся в домах, рассказывает точно, во всех подробностях, вплоть до имен и годов!»
Когда я подошел к римской Триумфальной арке, оттуда выскользнул черный монах, и вдалеке раздалось ворчливое немецкое: «Кто идет?» – «Свои», – пропищал чей-то самодовольный дискант.
Но какой женщине принадлежал голос, так зловеще и сладостно проникший мне в душу, когда я поднимался по Scala Mazzanti? Словно песня рвалась из груди умирающего соловья, полная предсмертной нежности и как бы молящая о помощи; каменные дома своим эхом повторили ее. На этом месте Антонио делла Скала[92]92
Антонио делла Скала – последний из династии Скалигеров
[Закрыть] убил своего брата Бартоломее, когда тот шел к возлюбленной. Сердце говорило мне, что она все еще сидит в своей комнате, ждет возлюбленного и поет, лишь бы заглушить страшное предчувствие. Но вскоре песня и голос показались мне такими знакомыми; я уже и прежде слышал эти бархатные, страстные, истекающие кровью звуки; они охватили меня, словно нежные, полные мольбы воспоминания. «Глупое сердце, – сказал я сам себе, – разве ты не знаешь песню о больном мавританском короле, которую так часто пела покойная Мария? А самый голос – разве ты забыл голос покойной Марии?»
Протяжные звуки преследовали меня по всем улицам вплоть до гостиницы «Due Torre»[93]93
«Две башни» (ит.).
[Закрыть], вплоть до моей спальни, вплоть до сновидений, – и я опять увидел мою бесценную усопшую, увидел ее прекрасной и недвижной; сторожившая гроб старуха опять удалилась, искоса бросив загадочный взгляд; ночная фиалка благоухала; я опять поцеловал милые уста, и дорогая покойница медленно поднялась, чтобы возвратить мне поцелуй.
ГЛАВА XXVI
Ты знаешь эту песню? Вся Италия изображена в ней, но изображена в томящих тонах страсти. В «Итальянском путешествии» Гете воспел ее несколько подробнее, а Гете пишет всегда, имея оригинал перед глазами, и можно вполне положиться на верность контуров и красок. Потому-то я и нахожу уместным сослаться здесь, раз и навсегда, на «Итальянское путешествие» Гете – тем более, что до Вероны он ехал тем же путем, через Тироль. Я уже прежде говорил об этой книге, еще не будучи знаком с ее предметом, и нахожу, что мои суждения, основанные на предчувствии, вполне подтверждаются. В книге этой мы повсюду видим реальное понимание вещей и спокойствие самой природы. Гете держит перед нею зеркало, или – лучше сказать – он сам зеркало природы. Природа пожелала узнать, как она выглядит, и создала Гете. Он умеет отражать даже мысли ее, ее намерения, и пылкому гетеанцу нельзя поставить в упрек – особенно в жаркие летние дни – то обстоятельство, что он, изумясь тождеству отражений и оригиналов, приписывает зеркалу творческую силу, способность создавать такие же оригиналы. Некий господин Эккерман[95]95
Эккерман Иоганн Петер (1792–1854) – автор восторженной, хотя местами наивной книги о Гете, вышедшей в 1823 г. Позже, в 1836 г., издал ставшую знаменитой книгу «Разговоры с Гете»
[Закрыть] написал как-то книгу о Гете, где совершенно серьезно уверяет, что, если бы господь бог при сотворении мира сказал Гете: «Дорогой Гете, я, слава богу, покончил теперь со всем, кроме птиц и деревьев, и ты сделал бы мне большое одолжение, если бы согласился создать за меня эту мелочь», – то Гете, не хуже самого господа бога, сотворил бы этих птиц и эти деревья, в духе полного соответствия со всем мирозданием, а именно – птиц создал бы пернатыми, а деревья зелеными.
В словах этих есть правда, и я даже держусь того мнения, что Гете в некоторых случаях лучше бы справился с делом, чем сам господь бог, и что, например, он более правильно создал бы господина Эккермана – сделал бы его пернатым и зеленым. Право, природа совершила ошибку, не украсив голову господина Эккермана зелеными перьями, и Гете пытался исправить этот недостаток, выписав ему из Йены докторскую шляпу[96]96
выписав ему из Иены докторскую шляпу – В 1825 г Йенский университет предоставил Гете право выбрать двух молодых людей докторами наук Гете выбрал Эккермана и своего литературного секретаря Римана. Гейне относился к Эккерману неприязненно, подозревая, что тот предвзято отзывается о нем в разговорах с Гете
[Закрыть], которую собственноручно надел ему на голову.
После «Итальянского путешествия» можно рекомендовать «Италию» г-жи Морган[97]97
«Италия» – книга английской писательницы леди Морган (1786–1859) была опубликована в 1821 г в Лондоне
[Закрыть] и «Коринну» г-жи Сталь. Недостаток в таланте, который мог бы сделать этих дам совсем незаметными рядом с Гете, они возмещают мужественным настроением, которого Гете недостает. Ведь г-жа Морган говорила совсем по-мужски, своими речами она вселяла скорпионов в сердца наглых наемников, и смелы и сладостны были трели этого порхающего соловья свободы. Точно так же г-жа Сталь – и это известно всякому – была любезной маркитанткой в стане либералов и смело обходила ряды борцов со своим бочонком энтузиазма, подкрепляя усталых, и сражалась вместе с ними лучше, чем лучшие из них.
Что касается вообще описаний итальянских путешествий, то В. Мюллер уже довольно давно дал в «Гермесе»[98]98
«Гермес» – ежегодный альманах «Обзор литературы об Италии» Вильгельма Мюллера напечатан в выпусках 1820 и 1821 гг., Мориц Карл Филипп – опубликовал «Путешествие немца по Италии» в 1792–1793 гг. (в 3-х томах), Бартельс – автор «Писем о Калабрии и Сицилии» (1787–1792, в 3-х томах), Займе Иоганн Готфрид (1763–1810) – немецкий писатель-демократ, автор трехтомной книги «Прогулка в Сиракузы» (1803), Арндт – опубликовал в 1801 г книгу путевых заметок об Италии, Мейер Фридрих Иоганн Лоренц – автор «Повествования об Италии» (1792), Бенковитц – автор «Путешествия из Глогау в Сорренто» (1803–1805), в 3-х томах, Рефуэс Филипп Иозеф (1779–1843) – немецкий литератор, прожил в Италии с 1801 по 1805 г, опубликовал восемь томов сочинений об итальянской жизни (1807–1810), он был немецким поэтом – О Вильгельме Мюллере Его книга «Рим, римляне и римлянки» вышла в 1820 г (в 2-х томах), Кефалидес Август Вильгельм – автор «Путешествия в Италию и в Сицилию» (1818), Лесман Даниэль – автор книги «Цизальпийские страницы» (1822), «Путешествие по Италии» – издано в 1826 г.
[Закрыть] их обозрение. Число им – легион. Среди более ранних немецких писателей выделяются в этой области по уму и своеобразию: Мориц, Архенгольц, Бартельс, славный Зойме, Арндт, Мейер, Бенковитц и Рефуэс. Новейшие мне менее известны, и лишь немногие из них доставили мне удовольствие и принесли пользу. В числе таких сочинений я назову «Рим, римляне и римлянки» безвременно скончавшегося В. Мюллера, – ах! он был немецким поэтом! – затем «Путешествие» Кефалидеса, несколько сухое; далее «Цизальпинские страницы» Лесмана, несколько водянистые, и, наконец, «Путешествие по Италии, начиная с 1822 года, Фридриха Тирша, Людв. Шорна, Эдуарда Гергардта и Лео фон Кленце». Пока вышла в свет только первая часть этой книги, содержащая преимущественно записи моего благородного дорогого Тирша, гуманный дух которого сквозит в каждой строке.
ГЛАВА XXVII
Ты знаешь край? Цветут лимоны в нем
И апельсин в листве горит огнем.
Там с неба веет кроткий ветерок,
Тих скорбный мирт и гордый лавр высок.
Ты знаешь край?
Туда с тобой Хотела б я теперь, любимый мой!
Но не езди туда в начале августа, когда днем тебя жарит солнце, ночью поедают блохи. Также не советую тебе, любезный читатель, отправляться из Вероны в Милан в почтовой карете.
Я ехал в обществе шести бандитов в тяжеловесной «кароцце», которая была так заботливо прикрыта со всех сторон от слишком густой пыли, что я почти не заметил красот местности. Только два раза по пути до Брешии мой сосед приподнял кожаную занавеску, чтобы сплюнуть. В первый раз я не увидел ничего, кроме нескольких вспотевших елок, которые, казалось, сильно страдали в своих зеленых зимних одеяниях от томящей солнечной жары; в другой раз я увидел кусочек дивно прозрачного голубого озера, в котором отражались солнце и тощий гренадер. Этот последний, австрийский Нарцисс, с детской радостью дивился тому, как отражение в точности повторяло его движения, когда он брал ружье на караул, на плечо или на прицел.
О самой Брешии я мало могу сказать, так как воспользовался своим пребыванием в этом городе лишь для хорошего «пранцо». Нельзя поставить в упрек бедному путешественнику, что он стремится утолить голод физический раньше духовного. Но все же у меня хватило добросовестности – прежде чем снова сесть в карету, порасспросить о Брешии у «камерьере»[99]99
Лакея (ит.).
[Закрыть] я узнал, между прочим, что в городе сорок тысяч жителей, одна ратуша, двадцать одна кофейня, двадцать католических церквей, один сумасшедший дом, одна синагога, один зверинец, одна тюрьма, одна больница, один столь же хороший театр и одна виселица для воров, крадущих на сумму меньше ста тысяч талеров.
Около полуночи я прибыл в Милан и остановился у господина Рейхмана, немца, устроившего свою гостиницу на чисто немецкий лад. Это лучшая гостиница в Италии, заявили мне знакомые, которых я там встретил и которые весьма дурно отзывались об итальянских содержателях гостиниц и о блохах. Я только и слышал от них что возмутительные истории об итальянских мошенничествах; особенно же расточал проклятия сэр Вильям, уверяя, что, если Европа – мозг мира, то Италия – воровской орган этого мозга. Бедному баронету пришлось заплатить за скудный завтрак в «Локанда Кроче Бианка» в Падуе не более не менее как двенадцать франков, а в Виченце с него потребовал на водку человек, поднявший перчатку, которую он обронил, садясь в карету. Кузен его Том утверждал, что все итальянцы мошенники, с тою лишь разницею, что они не воруют. Если бы он был привлекательнее на вид, то мог бы также заметить, что все итальянки – мошенницы. Третьим в этом союзе оказался некий мистер Лайвер, которого я покинул в Брайтоне молодым теленком и нашел теперь в Милане сущим boeuf a la mode[100]100
Мясное блюдо – рагу из говядины со шпиком и морковью; буквально: бык по моде (фр.).
[Закрыть]. Он был одет как истый денди, и я никогда не видел человека, который превзошел бы его способностью изображать своею фигурой одни лишь острые углы. Когда он засовывал большие пальцы в проймы жилета, то кисти и остальные пальцы образовывали углы; даже пасть его разинута была в виде четырехугольника. К этому надо прибавить угловатую голову, узкую сзади, заостренную кверху, с низким лбом и очень длинным подбородком. Среди английских знакомых, которых я опять увидел в Милане, была и толстая тетка мистера Лайвера; подобно жировой лавине спустилась она с высот Альп в обществе двух белых как снег, холодных как снег снежных гусенят – мисс Полли и мисс Молли.
Не обвиняй меня в англомании, любезный читатель, если я в этой книге часто говорю об англичанах; они слишком многочисленны сейчас в Италии, чтобы можно было не замечать их; они целыми полчищами кочуют по этой стране, располагаются во всех гостиницах, бегают повсюду, осматривая все, и трудно представить себе в Италии лимонное дерево без обнюхивающей его англичанки или же картинную галерею без толпы англичан, которые с путеводителями в руках носятся поверяя, все ли указанные в книге достопримечательности налицо. Когда видишь, как этот светловолосый и краснощекий народ, расфранченный и преисполненный любопытства, перебирается через Альпы и тянется по всей Италии в блестящих каретах, с пестрыми лакеями, ржущими скаковыми лошадьми, камеристками, закутанными в зеленые вуали, и прочими дорогими принадлежностями, кажется, будто присутствуешь при некоем элегантном переселении народов. Да и в самом деле, сын Альбиона, хоть он и носит чистое белье и платит за все наличными, все же представляется цивилизованным варваром в сравнении с итальянцем, который являет скорее переходящую в варварство цивилизацию. Первый обнаруживает в характере сдержанность грубости, второй – распущенную утонченность. А бледные итальянские лица, с этими страдальческими белками глаз, с болезненно нежными губами – как они глубоко аристократичны по сравнению с деревянными британскими физиономиями и их плебейски румяным здоровьем! Ведь итальянский народ внутренне болен, а больные, право, аристократичнее здоровых; ведь только больной человек становится человеком, у его тела есть история страданий, оно одухотворено. Мне думается даже, что путем страдания и животные могли бы стать людьми; я видел однажды умирающую собаку: она в своих предсмертных муках смотрела на меня почти как человек.
Выражение страдания заметнее всего на лицах итальянцев, когда говоришь с ними о несчастии их родины, а к этому в Милане представляется много поводов. В груди итальянцев – это самая болезненная рана, и они вздрагивают, если даже осторожно прикоснуться к ней. В таких случаях они как-то по особенному поводят плечом – движение, наполняющее нас чувством необычайного сострадания. Один из моих англичан считал итальянцев равнодушными к политике на том основании, что они, казалось, безразлично слушали, как мы, иностранцы, толкуем о католической эмансипации и о турецкой войне[101]101
о турецкой войне – При Наварине объединенные силы русского, английского и французского флота разбили турецко-египетскую эскадру (1827 г.), русские войска взяли Эрзерум и вышли к Адрианополю (1829 г.).
[Закрыть]; он был настолько несправедлив, что насмешливо высказал это в разговоре с одним бледным итальянцем, у которого была черная как смоль борода. Накануне вечером мы присутствовали на представлении новой оперы в «La Scala» и наблюдали картину неистовства, обычную в этих случаях. «Вы, итальянцы, – обратился британец к бледному человеку, – умерли, кажется, для всего, кроме музыки, и только она еще может воодушевлять вас». – «Вы несправедливы, – ответил бледный человек и повел плечом. – Ах! – прибавил он со вздохом, – Италия элегически грезит среди своих развалин; если время от времени она вдруг пробуждается при звуках какой-нибудь песни и бурно срывается с места, то воодушевление это вызвано не самою песней, а скорее воспоминаниями и чувствами, разбуженными песней. Италия всегда хранит их в сердце, а тут они с силою вырываются наружу, – и в этом-то смысл дикого шума, который вы слышали в «La Scala».
Быть может, признание это дает некоторый ключ к разгадке того энтузиазма, который вызывают по ту сторону Альп оперы Россини и Мейербера. Если мне когда-либо приходилось созерцать неистовство человеческое, так это на представлении «Crociato in Egitto»[102]102
«Распятого в Египте» (ит.). «Crociato in Egitto» – опера композитора Мейербера (1824).
[Закрыть], где музыка переходила внезапно от мягких тонов грусти к скорбному ликованию. Такое неистовство именуется в Италии furore.
