Текст книги "Самолет подбит над целью"

Автор книги: Генрих Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Внезапно машина резко замедлила движение и, хотя мотор ревел на полных оборотах, остановилась, буксуя в глубоком наносе снега.

Враги насторожились. Перебивая друг друга, они начали что-то советовать шоферу. Машина дернулась назад, потом вперед, и мотор заглох.

Вновь послышался металлический скрежет стартера и вновь зарычал двигатель, но "опель-капитан" продолжал буксовать на месте.

Гитлеровцы нехотя выбрались из автомобиля и принялись толкать его сзади.

"Бежать, сейчас же бежать". Долаберидзе вплотную придвинулся к открытой дверце и хотел было ползком скатиться в снег. Но вновь взревел мотор, машина медленно двинулась вперед, немцы впрыгнули на ходу, оттолкнув Долаберидзе на середину сиденья. Они не поняли намерения летчика. "Дурак, мямля, – проклинал себя Долаберидзе за медлительность, – упустить такой момент". Он долго еще не мог успокоиться. А гитлеровцы продолжали болтать между собой, изредка посматривая вперед на освещенную фарами дорогу.

Вскоре из темноты вырос шлагбаум и часовой остановил машину. Увидев в кабине немецких офицеров, он вытянул вперед руку и, прокричав "хайль", проворно побежал к шлагбауму.

Словно колодезный журавль, со скрипом поднялась перекладина, открыв путь в темноту ночи. Машина тронулась. Вскоре по сторонам обозначились очертания каких-то строений.

Подкатив к небольшому дому, "опель-капитан" резко затормозил, Долаберидзе подтолкнули к дверце, высадили и повели в хату, возле дверей которой прохаживался часовой.

Еще на допросе комендант отобрал у Долаберидзе часы, и теперь летчик смутно представлял себе время.

Его ввели в караульное помещение. На двухэтажных нарах в зеленых шинелях вповалку спали гитлеровские солдаты. Из-за длинного деревянного стола навстречу вошедшим поднялся бодрствующий караульный. На нем была железная каска, на перетянувшем шинель ремне висел большой нож в черном металлическом футляре. Опухший с лица фашист, освещенный тусклым светом керосиновой лампы, моргал испуганными заспанными глазами.

Разглядев офицерские погоны на немецких летчиках, он проворно кинулся к нарам и растолкал одного из спящих. Тот нехотя поднялся, уселся на краю, потянулся, зевнул, показав ровный ряд металлических зубов, и наконец открыл маленькие заплывшие глазки.

Вдруг его благодушное лицо дернулось, он вскочил и, вытянувшись в неестественной позе, замер, словно натянутая струна.

Очевидно, это был начальник караула, так как гитлеровцы, сопровождавшие Долаберидзе, начали ему что-то объяснять, поминутно кивая на пленного. Затем, похлопав Долаберидзе по плечу, немецкие летчики удалились.

Начальник караула указал пальцем свободное место на нижних нарах и, объяснив жестами, что пленный может лечь спать, полез на свое прежнее ложе. Через несколько минут уже слышался его громкий с присвистом храп.

Долаберидзе прилег на нары и глубоко вздохнул.

Бодрствующий караульный, не выпуская из рук автомата, сел за стол и злобно поглядывал на пленного советского летчика.

"Куда меня привезли? Что будет дальше?" – мучительно думал Долаберидзе. Спать не хотелось. По-прежнему на лице пощипывали ссадины. Растянувшись на нарах, сквозь прикрытые веки он стал пристально наблюдать за сидящим у стола гитлеровцем. Мысль о побеге не выходила из головы.

Прошло около часа. Караульного начал одолевать сон. Он поставил на стол приклад автомата, крепко сжал дуло и, опустив подбородок на руки, затуманенным взором посматривал на спящих. Время от времени веки его смыкались, и тогда, прилагая неимоверные усилия, он пытался вновь открыть их. Иногда это удавалось, но чаще голова его начинала медленно клониться книзу, неожиданно он вздрагивал, морщил лоб и оторопело смотрел на пленного.

Прикинувшись спящим, Долаберидзе внимательно разглядывал комнату. Против нар у стены стояла пирамида с автоматами. Возле нее в углу несколько пустых патронных ящиков. На одном из них лежали автоматные диски.

"Если караульный заснет, можно тихо подняться, взять автомат и бежать..." – прикинул летчик. Часовой на улице не пугал его.

Еще до войны Долаберидзе начал заниматься тяжелой атлетикой. Не раз завоевывал он первенство родного города по штанге. Сейчас, думая о часовом, он напряг мышцы и почувствовал, как налились, напружинились они, перекатываясь под рубашкой.

Вот вновь слиплись веки караульного, голова опять медленно навалилась на руки, гитлеровец вздрогнул, но уже не открывая глаз, приподнял голову, чтобы еще удобнее щекой прильнуть к руке.

Долаберидзе насторожился. Прошла минута, вторая. Долаберидзе сосчитал до ста пятидесяти... Немец не просыпался. Летчик осторожно начал сползать с нар. Не отрывая взгляда от дремлющего немца, он подтянулся к. самом у краю, тихо опустил ноги на пол. Прежде чем подняться, повернул голову и посмотрел на лежащих рядом. Все крепко спали. Долаберидзе опять перевел взгляд на караульного и медленно, боясь скрипнуть досками, начал подниматься. Он уже почти сел, когда голова караульного соскользнула с рук и опустилась. Железная каска не удержалась и, ударившись о стол, с оглушительным звоном загремела на пол.

С верхних и нижних нар повскакивали гитлеровцы. Толкая друг друга, они ринулись к пирамиде с оружием.

Долаберидзе не лег, а, скорее, упал навзничь на свое место и закрыл глаза. Через секунду, приоткрыв веки, он увидел вытянувшегося по стойке "смирно" караульного и распекавшего его начальника караула. Сквозь шум и гомон до слуха Долаберидзе доносились лишь обрывки фраз. Кто-то поднял с пола упавшую каску и, набросив ее на голову провинившемуся, ударил по ней ладонью. Немцы гоготали, словно стадо потревоженных гусей.

Больше гитлеровцы не ложились спать, и весь остаток ночи Долаберидзе молча пролежал на нарах, обдумывая свое положение.

Глава седьмая

Прошло часа два с тех пор, как Георгий Карлов остался один на чердаке сарая. Кругом была тишина, лишь изредка снизу доносились вздохи коров, мирно жующих сено. Но вот он ясно услышал скрип отворяемой двери. Снег захрустел под чьими-то легкими шагами. Слабый свет фонаря проник на чердак. В сарай с ведром воды вошла Надежда Ивановна. Она забралась наверх к Георгию.

– Ну, как вы тут устроились? Не замерзли? – спросила она, доставая из кармана шубы маленький сверток.

– Нет. Ничего. Только пить хочется.

– Нате, кушайте, – Надежда Ивановна протянула ему сверток, – здесь хлеб и кусочек сала.

– Спасибо большое. – Карлов развернул тряпицу и с жадностью принялся есть.

– В чем бы вам воды принести?

– Тут у меня посудина осталась из-под молока. Наберите, пожалуйста, Георгий протянул женщине банку. – А это вам, – он вложил другую банку в ее руку, – тут сгущенное молоко.

– Что вы, что вы, самому пригодится.

– Нет нет, не отказывайтесь, обидите меня.

– Ну, хорошо. Мы с Лизанькой сладкий чай, наверное год не пили. Теперь попробуем. Спасибо.

Надежда Ивановна принесла Карлову воды, напоила коров и вышла из сарая. По скрипу двери Георгий понял, что она зашла в дом. Он улегся поудобней, накрылся сеном и вскоре задремал, спрятав лицо в пушистый мех воротника.

...Проснулся он, когда уже проступили серыми полосками щели сарая. За ночь боль немного утихла. Георгий осторожно поднялся, боясь потревожить рану.

Вскоре он услышал, как хлопнула дверь. В сарай вошел Пузанок.

– То сделай, это сделай. И так с темна до темна спину не разгибаю. А ему все мало, – озлобленно шептал он, – Ишь, хлебом попрекать вздумал, клоп ненасытный. Так бы всю кровь и высосал, иуда проклятый.

Карлов понял, что тирады относятся к хозяину. Он подошел к самому краю настила: – Здравствуй, Пузанок!

Парень поднял голову и приветливо, улыбнулся:

– Здравствуйте. Как спалось? Не замерзли?

– Под такой печкой трудно замерзнуть. – Георгий повел вниз змейку молнии на комбинезоне и, подмигнув Пузанку, показал меховую толщу подкладки.

– Вот это да...

Парень был заворожен таким обилием меха и восхищенно смотрел на летчика. Потом засуетился, начал срывать со стены сбрую, хомут, вожжи.

– А я вот лошадь запрячь пришел. Хозяин за Маныч собирается, к сыну. Сын у него там старшим полицаем служит, – как бы между прочим объяснил Пузанок. Георгий насторожился.

– Что же ты раньше не говорил, что у хозяина сын полицай?

– А вы не спрашивали раньше-то, – ответил парень и вывел лошадь на улицу.

"В самое логово предателя попал, – подумал Георгий. – Неужели хозяин знает, что я здесь прячусь?.. Нет, не может быть. – Георгий вспомнил, с какой неподдельной радостью встретила, его Надежда Ивановна. – Даже актриса не в состоянии так играть. А если что – постреляю предателей, сам застрелюсь, а живым не дамся".

Со двора доносились ворчание и ругательства Пузанка, запрягавшего лошадь. Потом он зашел в сарай, молча взял большую охапку сена и отнес в сани.

Георгий услышал повелительный голос. Хозяин перечислял Пузанку, что без него надо сделать: пекся о скоте, о хозяйстве. Через некоторое время заскрипели полозья.

– Вечером попозже вернусь, – уже отъехав, крикнул хозяин.

Вскоре пришла Надежда Ивановна. Глаза ее радостно блестели.

– Вот мы и одни остались. Как провели ночь?

– Ночь-то ничего. Да не нравится мне, что сын вашего хозяина в полиции служит.

– А вы думаете мне это нравится? Но вы не беспокойтесь, он сюда всего один раз приезжал, и то месяца два назад.

– А почему хозяин именно сегодня к нему поехал? – допытывался Георгий.

– Да вы что? Неужели мне не верите?

– Верить-то верю, а все-таки. Почему именно сегодня? – он пристально смотрел на нее.

Минуту оба не опускали глаз. В его хмуром взгляде сквозило недоверие. Она, казалось, говорила: "Глупый, неужели не чувствуешь, как рада я этой встрече".

Хозяин уже несколько дней собирался к сыну, на станцию Пролетарскую,спокойно пояснила Надежда Ивановна. – Жена его там гостит, он ее привезти должен. Но последние дни стояли большие морозы. А со вчерашнего вечера начало теплеть, вот он и поехал сегодня. Не бойтесь, милый, не думайте об этом, – ласково убеждала она. – Никто вас не выдаст. Все будет хорошо. Сейчас принесу вам поесть и схожу к одной знакомой – ленинградке. Выведаю, может, у нее от мужа что-нибудь из одежды осталось.

Чувство благодарности и облегчения захлестнуло Карлова.

– Спасибо, Надежда Ивановна, – глухо сказал он,– Спасибо!

От знакомой Надежда Ивановна вернулась с пустыми руками.

– Тоже, как и я, все выменяла на молоко и на хлеб, – сказала она со вздохом, присаживаясь возле Карлова. – Где же добыть? Взять у хозяина? Он спохватится. Из дома выгонит...

– А у Пузанка ничего нет? – спросил Карлов.

– Что вы, весь его гардероб на нем... Неожиданно в голове летчика созрел дерзкий план.

– А что, если... если ночью зайти в дом с автоматом и потребовать у хозяина старую одежду?

Надежда Ивановна на минуту задумалась.

– Конечно, с перепугу хозяин все вам отдаст, но... когда вы уйдете, наверняка побежит к старосте. А тот вышлет погоню. Староста из-за сына его побаивается.

– Так я свяжу его да запру, а сам на лошадь – и ищи ветра в поле. За ночь-то я далеко отмахаю.

– Рискованно, – с сомнением проговорила Надежда Ивановна.

– Но ведь другого выхода нет... Пусть так будет.

– Только вы уж тогда и нас свяжите. Я вам веревок наготовлю.

– Можно к вам наверх? – послышался тихий голос Пузанка.

– Можно, Пузанок, лезь сюда, – разрешил Георгий и добавил, обращаясь к Надежде Ивановне: – А Пузанок пусть лошадь не распрягает, когда хозяин вернется.

Парень забрался на сеновал и присел на корточки возле летчика. Надежда Ивановна рассказала ему о плане Карлова. По наивным моргающим глазам Пузанка трудно было понять, как он это воспринял. Прошло немало времени, пока он заговорил, растягивая слова:

– Да ладно. Чего уж тут. Только лошадь усталая придет. Далеко ли ускачете? Может, на завтра энто дело отложим? – И вдруг оживился: – Завтра я вас мигом за Маныч доставлю.

– Ну вы тут решайте вместе, а я выйду посмотрю, чтобы не зашел кто случайно. – Надежда Ивановна спустилась по лестнице .вниз.

– А ты, Пузанок, не думаешь к своим пробираться? – Карлов пристально вглядывался в небритое лицо парня.

– Да где уж мне. Вот коли придут русские, тогда опять пойду воевать.

– Сам-то ты разве не русский?

– Почему же не русский? Русский я. А что?

– Удивляюсь вот я, как это ты от слова "наши" отвык. Парень исподлобья посмотрел на летчика.

– Ты когда-нибудь слышал, Пузанок, про нашествие Чингизхана на Русь? Слышал про татарское иго? – спросил Георгий.

Парень замотал головой.

– Ханы уводили в рабство женщин, детей, грабили и жгли города, села. Так же, как сейчас гитлеровцы делают. Триста лет стонала тогда земля русская. Но поднялся народ наш, собрал силу несметную и погнал ханов со своей земли. Вот и теперь, если все до одного поднимутся, если не будут такие, как ты, окруженцы, – с презрением произнес Георгий это слово, отсиживаться по хуторам и станицам да гнуть спину за кусок хлеба, покатится тогда фашист за Дон, за Днепр, а там и Висла, и Эльба не за горами. Вот так-то, Пузанок. Стыдно тебе должно быть?

Приоткрыв рот, парень внимательно слушал. Его глаза потеплели, в них появилась мысль. Вместо тупого безразличия Георгий увидел что-то человеческое.

– Правда ваша, пора к своим подаваться, – произнес он, отвернувшись. Только с ребятами поговорить надо. Нас , ведь четверо в энтой станице перебиваются. Вместях сподручнее.

– Долго-то не задерживайся!

– Нет. Вот вас провожу и соберемся. Ребята меня слухают. А Степан, тот сам уходить уговаривался, – сообщил Пузанок.

Вдруг до их ушей докатился громовой гул далекого взрыва.

Пузанок вздрогнул, вскочил на ноги и повернул голову туда, откуда донесся взбудораживший тишину удар.

Георгий был потрясен, когда вновь увидел глаза парня. Расширенные, зрачки бегали по сторонам. Казалось, Пузанок искал место, куда можно прыгнуть, спрятаться от звуков, напоминающих грохот боя. В неудержимом паническом страхе он закрыл руками лицо.

А когда опустил руки, в его взгляде уже не было ничего человеческого. Потухшие, опустошенные глаза затравленного существа смотрели на летчика.

"...Да, храбрость не рождается вместе с человеком, – подумал Георгий. – Нужна воля, чтобы победить трусость".

Карлов вспомнил свои первые боевые полеты, вспомнил, как, увидев загоревшийся самолет товарища, сумел побороть испуг и пошел в атаку на зенитные батареи.

– Ты что испугался, Пузанок? Окружение вспомнил?

– Да нет, я так, – стыдливо ответил парень.

– К своим-то не раздумал идти? Пузанок промолчал.

– Не забудь, лошадь не распрягай, когда хозяин вернется, – напомнил ему Георгий.

– Ладно, сделаю.

Пузанок ушел. Долго тянулось время. За день Карлов до мелочей продумал свой план. Когда наступили сумерки, Надежда Ивановна опять принесла ему поесть.

– Ну как, все приготовили? – спросил он у нее.

– По-моему, все. Веревок на пятерых хватит. У печки повесила черную шубу из овчины. Как зайдете, сразу направо будет. Под шубой валенки поставила. А вот шапку у хозяина придется отобрать.

– Вот и прекрасно!

– А что вы, Георгий Сергеевич, с Пузанком сделали?! Как будто подменили парня – веселый такой стал, весь вечер шутит, смеется.

– Вот как? Это хорошо. Значит, душа у него от тяжести избавилась... Ну, давайте попрощаемся, Надежда Ивановна. Не знаю, как и благодарить вас, – Георгий крепко пожал руку женщины.

Хозяин вернулся поздно. Еще с саней крикнул вышедшему встречать его Пузанку:

– Завтра пораньше собирайся за сеном. Русские близко. Может, скоро придут – от сена-то нашего шиш останется.

"Идут наши, идут, – радостно забилось сердце летчика. – Эх, скорее бы добраться до них!"

Хозяин прошел в дом.

– Шкуру ему спасать надо, а он все о сене своем печется, – пробурчал Пузанок, как только зашел в сарай.

– Как там на улице, никого нет? – спросил у него Георгий.

– Вроде пусто, идите.

Георгий взял автомат, нащупал лестницу и спустился вниз. На улице было темно и безветренно. В тусклом пучке света, проникающем из окна дама, плавно опускались крупные хлопья снега.

– Идите, а я тут останусь, покараулю, – Пузанок показал на ступеньки. – Там налево дверь в комнату.

Карлов поднялся на высокое крыльцо и, повесив автомат на шею, потянул ручку. Дверь открылась. Перед ним были темные сени, слева-узенькая светлая полоска от неплотно прикрытой двери.

– Пузанок, ты? – услышал он голос хозяина.

Георгий распахнул дверь, вошел в комнату.

Хозяин сидел за столом и держал в руке большой ломоть хлеба. В длинных, висящих почти до подбородка усах путались крошки. При виде летчика его густые рыжеватые брови прыгнули вверх, образовав на лбу .множество складок. На какое-то мгновение он так и остался сидеть с полуоткрытым ртом.

Потом с трудом проглотил хлеб и спросил:

– Ты откуда такой взялся, сокол ясный? Теперь он пристально разглядывал летчика. Глаза превратились в узкие щелки.

– С неба свалился! – громко произнес Георгий. – Решил проведать, как поживаете.

Из-за печки вышла жена хозяина, не успевшая еще снять с головы серый шерстяной платок, а из другой комнаты – Надежда Ивановна. Лицо одной исказилось от страха, она поднесла к губам растопыренные, согнутые пальцы, другая напряженно наблюдала за Карловым.

Георгий покосился на печь, увидел висевшую на гвозде шубу и на полу под ней большие серые валенки.

– Вот что, хозяин. Зашел я к тебе ненадолго, не бойся. Хочу поменять у тебя меховой комбинезон и унты на шубу да на валенки. Как мыслишь – стоит?

– Стоит-то стоит, да куда с этим сунешься, заберут ведь сразу, – как бы прикидывая, медленно протянул хозяин и почесал затылок. "На ловца и зверь бежит", – подумал он.

Дело в том, что, побывав у сына, хозяин узнал о тяжелом положении немцев на берегу Волги. Сын рассказал ему, что уже идет эвакуация тыловых учреждений, что по железной дороге проходит много санитарных поездов, набитых ранеными. Старик понял – на днях немцев выметут из этих мест. Сын намеревался уйти с ними.

Всю обратную дорогу старик мучительно думал, как он будет оправдываться перед Советской властью за то, что сын служил в полиции, за то, что сам он жил в дружбе с гитлеровцами.

"А коли спрятать, спасти этого летчика? Показать свою преданность русским? Конечно, так и сделаю", – мигом решил он, и лицо его засияло приветливой улыбкой.

– Что же ты стоишь? Проходи, садись, коли зашел, – пригласил хозяин. Только в гости-то с оружием не ходят, – кивнул он на автомат и тут же спросил: – Как там, далеко ли наши? Скоро придут-то?

– А ты что, заждался? – усмехнулся Георгий и, всматриваясь в старика, стремился уловить его ускользающий взгляд. "Хитрый, предаст", – подумал летчик. – Дня через три-четыре будут здесь, – обманул он.

Хозяин неестественно оживился:

– Вот это хорошо! На это время можешь у меня спрятаться, не выдам. У меня тут живет один окруженец, не жалуется. Да вот с Ленинграда эвакуирована, – хозяин, ища поддержки, обернулся к Надежде Ивановне.

– Шубу-то с валенками давай пока, – сказал Георгий.

– Да ты садись, раздевайся. А шуба... вон она, у печки висит, да и валенки как раз около. Небось хороши будут?

Карлов пододвинул к двери табурет, снял унты и начал стягивать комбинезон. Автомат он предусмотрительно поставил к стене рядом с дверью.

Хозяин внимательно разглядывал орден Красной Звезды и два кубика в петлицах на гимнастерке летчика. "Командира, орденоносца спасу. Обязательно должны оправдать".

– А ты, мил человек, подтвердишь, когда наши придут, что я тебя от немцев прятал? – спросил он.

Георгию все стало ясно. "Мной спасаешься? Убить тебя мало, шкура продажная, – подумал он. – Ну да ладно, наши скоро придут, разберутся".

– Как же, доберусь до своих и сразу же сообщу командованию, кто меня выручил. У нас за спасение людей даже ордена дают.

– И чего тебе так торопиться? Еще поймают. Прячься у меня в сарае. Кормить буду, – пообещал хозяин. – До меня никто не сунется, а немчуры проклятой нету поблизости. – Он нарочито зло выругал оккупантов.

– Да нет уж, пойду, – отозвался Георгий, надевая на себя старую, заплатанную шубу. – Мне бы шапку еще...

– Мать, дай-ка ему мой треух, – крикнул хозяин.

– Вы меня на лошади через Маныч перевезите, а дальше я сам добираться буду.

– Лошадь-то вся в мыле, я ведь только приехал, – принялся объяснять хозяин. – Пересиди хотя до завтрашней ночи на сеновале, завтра тебя мой парень отвезет.

Карлов задумался. Действительно, на уставшей лошади далеко не уедешь...

По разговорам хозяина с Пузанком он понял, что мужик этот из тех кулаков, которые больше жизни дорожат своей собственностью. "Это мое", самодовольно говорят такие, окидывая жадным взглядом скошенную траву. "Это моя", – говорят они, похлопывая по спине упитанную лошадь или корову.

"Он не бросит свое хозяйство, не уйдет с немцами. А потому наверняка будет стараться спасти меня, советского летчика, – решил Георгий. – Пережду в сарае до завтра".

– А как твоя фамилия, давай запишу. Сообщу командованию, кто мне помог, – Георгий достал из кармана гимнастерки клочок бумаги и карандаш.

Хозяин торопливо, но четко назвал себя. Его жена принесла помятую шапку и протянула ее летчику. Георгий надел шапку на голову.

– Да ты неужто сейчас и уходишь? – разочарованно спросил хозяин, вставая из-за стола, – закусил бы у нас.

– Хорошо. Останусь. Только я в сарай уйду. Здесь опасно, зайти кто-нибудь может.

– Надежда Ивановна, – засуетился хозяин, – проводи летчика, накорми. Да смотри не сболтни кому, – погрозил он ей пальцем. – И Пузанку скажи, чтоб молчал...

Надежда Ивановна, молча слушавшая весь разговор, поднялась с табуретки и, накинув на плечи тулуп, вышла на улицу вместе с Георгием.

Когда они очутились в сарае, Надежда Ивановна сказала:

– Напуган хозяин, что скоро наши придут. Мне кажется, он и впрямь хочет помочь вам.

– Да, я тоже так думаю, – согласился Георгий.

Пузанок быстро распряг лошадь и вместе с Надеждой Ивановной ушел в дом. Георгий сидел в темноте, прислушиваясь к каждому шороху на улице. Откуда-то изнутри поднималось и росло чувство тревоги. "Что, если это лишь уловка? Вдруг ночью хозяин выдаст меня полицаям?"

Спать он не мог. На память прикинул расстояние до предполагаемой линии фронта, Высчитал, сколько ночей придется ему пробираться к своим.

"А вдруг не дойду? – закралось в голову. – Нет, живым не дамся". Он тут же подумал о документах. "Партийный билет, удостоверение личности, орден... Надо спрятать".

В прошлом году, когда Карлов с летчиками ездил в тыл получать новые самолеты, его соседом по купе был майор – работник контрразведки. Почти всю дорогу майор рассказывал о том, как ловко используют фашисты документы убитых или взятых в плен советских граждан.

– Даже наши партийные билеты у них настоящие, – припомнилось Карлову, – только фотографию другую наклеивают, да так мастерски, что и придраться не к чему. Документ-то наш, а предъявитель... того – с начинкой. И под светлым именем погибшего черные дела совершаются.

Карлов вытащил из кармана свой партийный билет, документы, письма, завернул их в носовой платок и на ощупь втиснул за балку под соломенную крышу. Затем отвинтил орден, сорвал петлицы и спрятал их туда же.

Прошло много времени. Георгий уже собирался укрыться сеном и спать, когда до слуха донесся тихий скрип двери. Летчик насторожился. В сарай вбежала Надежда Ивановна.

– Георгий Сергеевич, – прошептала она еще с лестницы. – Вам уходить надо. Хозяин утром заявит о вас старосте. Я через стенку слышала, он жене говорил, – она перевела дыхание. – Он боится, что вас по пути к нашим поймают и могут опознать его лошадь или шубу. Говорит: "Увидят, что я помог, расстреляют еще до прихода русских". Хозяйка уговаривала, чтоб он сейчас же пошел заявить, он было собрался, а потом раздумал, сказал: ."Поздно уже, утром пораньше схожу". Теперь они уже спят. – И Надежда Ивановна добавила решительно: – Уходите. Лошадь не нужно брать, а то, пока Пузанок встанет и запряжет хозяин может проснуться. Идите лучше пешком.

Георгий, казалось, слышал, как часто билось ее сердце. Он взял автомат и быстро слез с чердака. Женщина что-то опустила в карман его шубы. Просунув туда руку, он нащупал ту самую банку сгущенного молока, которую он подарил Надежде Ивановне.

Он обернулся, хотел что-то сказать, но только молча поцеловал ее огрубевшую руку.

– До скорой встречи. Ждите, – Георгий вышел из сарая и исчез в темноте.

Этот день Долаберидзе тоже запомнил на всю жизнь. Было еще темно, когда он услышал рев прогреваемых авиационных моторов и понял, что находится на вражеском аэродроме.

С рассветом над караульным помещением зарокотали взлетающие самолеты. От рассекающих воздух винтов дребезжали стекла в оконных рамах, вибрирующей дрожью трясло пирамиду с автоматами.

Неожиданно хлопнула входная дверь. Морозный воздух ворвался в комнату. На пороге появился высокий, худощавый гитлеровец. На его руке висел стек.

Прозвучала отрывистая непонятная команда. Все караульные повскакивали с нар и оторопело вытянулись по стойке "смирно". .

Не поднимаясь, Долаберидзе повернул голову в сторону вошедшего.

Увидев продолжавшего лежать Долаберидзе, гитлеровец побагровел. В одно мгновение он очутился рядом с летчиком.

– Ауф штейн! Рюски собак... Вставайт. Шнелль! – Он с размаху стеганул пленного стеком. – Почему не вставай, если здесь немецки генераль?

Долаберидзе молчал. На какой-то миг у него появилось желание размахнуться и нокаутировать чванливого вояку. Он уже опустил руку, которой только что придерживал горящее от удара плечо. Но генерал отошел к двери и, показав стеком на пленного, что-то сказал начальнику караула, затем повернулся и вышел из хаты.

Не сразу дошел до Григория смысл этих слов. Лишь когда двое конвойных торопливо вытолкнули его на улицу и повели по наезженной дороге к белому двухэтажному зданию, он понял, что идет к генералу,

Дорога тянулась по краю аэродрома, на котором было много транспортных "юнкерсов". Большинство самолетов стояло как-то неестественно. Присмотревшись, Долаберидзе понял, что они разбиты. Несколько тракторов волоком стаскивали исковерканные машины в дальний угол летного поля, где уже громоздилась довольно большая свалка покореженных и обгоревших фюзеляжей и крыльев.

Припоминая детали вчерашнего удара, Долаберидзе узнал аэродром Сальск. Как и остальные летчики группы Бахтина, он не предполагал, какой большой урон нанесли они фашистской авиации. Только теперь понял он это. С любопытством разглядывая аэродром, Долаберидзе замедлил шаг, но удар в спину заставил его идти быстрее.

Пленного подвели к белому зданию и проводили на второй этаж. Один из конвойных робко вошел в обтянутую кожей дверь и, тотчас же выйдя, жестом пригласил летчика следовать за собой. Долаберидзе шагнул в большой просторный кабинет. За окном, как на ладони, раскинулся аэродром. На дальних стоянках Долаберидзе увидел еще больше разбитых самолетов.

Перехватив взгляд пленного, генерал зло рявкнул. Конвойный, сорвавшись с места, бросился задергивать на окнах длинные коричневые шторы.

Генерал зажег лампу на письменном столе и, медленно переставляя ноги, направился к летчику. На его гладко выутюженном френче поблескивал железный крест с дубовыми листьями. Запястье правой руки опоясывал тоненький ремешок, на котором висел все тот же стек.

Долаберидзе увидел, как сузились синие глаза генерала, как нависли над ними густые белесые брови. Григорию показалось, что седые, подстриженные ежиком волосы гитлеровца начали шевелиться. На склеротическом лбу вздулась вена.

– Кто ти есть? – сдерживая ярость, выдавил генерал.

– Габуния, – назвал Долаберидзе первую попавшуюся фамилию.

– Коммунист? Молчание.

– С какой база ти леталь?

И на этот вопрос Долаберидзе не ответил. На какую-то долю секунды он прикрыл веки и тут же ощутил страшный удар в челюсть. В глазах поплыли оранжевые круги. Падая навзничь, ударился головой об пол и потерял сознание.

Словно во сне поплыл родной дом. Мать приложила на лоб холодный компресс и заботливой нежной рукой гладит ему волосы. С влажной тряпки течет вода, заливает рот, нос, мешает дышать. "Не надо, мама", – хочет сказать Долаберидзе, но слов не слышно. Усилием воли он заставляет себя открыть глаза и... видит на стене большой портрет Гитлера.

На лицо вновь полилась вода. Долаберидзе разглядел над собой графин. Он замотал головой, почувствовал, как гитлеровцы подняли его на ноги. В ушах стоял звон.

Долаберидзе с ненавистью посмотрел на портрет улыбающегося Гитлера. Пальцы невольно сжались в кулак. Злоба захватила дыхание.

– Будешь сказать? – гаркнул генерал. Долаберидзе молчал.

Фашист подошел к окну, отдернул штору и, кивнув в окно, спросил:

– Это ты леталь здесь? Откуда прибыль твой часть?

Долаберидзе взглянул в окно, отыскал глазами большую свалку исковерканных "юнкерсов" и улыбнулся. Он тут же почувствовал боль в рассченной губе, ощутил на языке сладковатый привкус крови.

– Будешь сказать? – донесся до его сознания истошный крик.

Григорий замотал головой. И опять сильнейший удар оглушил его. Стек со свистом рассекал воздух.

Когда летчик пришел в себя, генерала уже не было в кабинете. Из разбитого носа по усам текла кровь. Долаберидзе с трудом поднялся на ноги. В отяжелевшей голове метался шум. Два гитлеровца с автоматами стояли рядом.

Вдруг резко открылась дверь и в кабинет опять вбежал генерал.

– Ти будешь сказать?

Долаберидзе сжал кулаки, стиснул зубы. "Если подойдет, убью", – решил он, глядя на озверевшего фашиста. Когда генерал оказался в двух шагах, Долаберидзе бросился вперед. Он успел уже замахнуться, но тут же его схватили.

Пока конвоиры держали пленного, генерал в неистовстве стегал его стеком по голове. Потом он забросил стек в угол кабинета, что-то крикнул конвойным и выбежал за дверь.

Избитого летчика отвели обратно, в караульное помещение. До обеда его никто не трогал. Потом ему дали маленький кусок хлеба и стакан воды. Есть он не стал.

Лежа на нарах, Долаберидзе наблюдал за караульными. Они принесли откуда-то пять стульев, старое мягкое кресло и, разломав их,, начали топить большую русскую печь. Вскоре от жары в помещении стало трудно дышать. Немцы, установив строгую очередность, по два-три человека раздевались и, словно обезьяны, охотились за насекомыми в своем белье.

Долаберидзе неспроста вспомнил обезьян. Еще до войны бывал он в обезьяньем питомнике в Сухуми и нечто подобное ему приходилось там наблюдать. Только обезьяны делали это молча, а гитлеровцы гоготали и, соревнуясь между собой, показывали друг другу пойманную вошь. Долаберидзе передернуло от омерзения. Он закрыл глаза и вскоре задремал. Проспал он недолго. Проснулся, когда хлопнула дверь и в караульном помещении воцарилась тишина. Вошедший офицер что-то долго объяснял начальнику караула. Тот понимающе кивал головой, потом приказал одеться двум гитлеровцам и поднял пленного.