Текст книги "Шлиман. "Мечта о Трое""

Автор книги: Генрих Штоль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава третья.Буря и свет

Вижу я, милый, что ты не худой человек, не ничтожный,

Если тебе, молодому такому, сопутствуют боги.

«Одиссея», III. 375

Едва вступив на корабль, Шлиман спросил капитана, в чем состоят его обязанности каютного юнги. Но капитан только махнул рукой. Или, может быть, Вендт тайком уплатил за переезд?

Золотыми буквами запечатлено 28 ноября 1841 года в его уме и сердце. Да, теперь окончательно и бесповоротно пришел конец всем его невзгодам. Ныне он перешагнул рубеж, отделяющий его от лучшего будущего. За океаном ему обеспечено не только место: более того, в полупустом деревянном сундучке поверх двух рубашек, трех пар чулок и толстой, еще только начатой записной книжки лежат различные рекомендательные письма. Их раздобыл для него в Гамбурге добрый дядюшка Вендт – как Генрих напоследок должен был назвать его и охотно назвал...

Шлиман преисполнен самой солнечной радости, и ему жаль, что вид неба так не вяжется с его настроением. Хмурые и серые тучи, кажется, нависли над самой Эльбой. К счастью, дует попутный ветер, и подхваченный отливом бриг с тугими парусами плывет к выходу в море.

Корабль столь мал, что за три минуты можно обойти все его помещения. Команда состоит из восемнадцати человек. Капитана, старшего штурмана и младшего штурмана, кока и кухонного юнгу распознать не трудно. А остальные, вероятно, все матросы. Пассажиров, помимо него, на борту только двое – столяр с сыном. Они спокойно сидят в каюте и доедают взятый из дому хлеб с салом.

Ветер внезапно меняет направление и теперь с такой силой устремляется навстречу кораблю, что не помогает вызванное отливом течение. На целых три дня корабль застревает на Эльбе, под Бланкенезе. Остается только ждать, когда опять переменится ветер. Наконец первого декабря он начинает дуть с нужной стороны и быстро выносит корабль в открытое море. Едва показываются красные утесы Гельголанда, как ветер снова меняется. Теперь западный ветер настолько силен, что маленькое судно, вынужденное постоянно лавировать, почти не движется вперед, тем более что и ветер все крепчает и крепчает.

Девять дней подряд бушует штормовой ветер. Через палубу то и дело перекатываются волны. Матросы день и ночь откачивают воду и только сменяют друг друга для короткого отдыха.

В каюте все выглядит так, будто и там до изнеможения неистовствовала буря. Столяр с сыном если не скатываются с коек, то обессиленные лежат с зелеными лицами. Шлиман победил начинавшуюся морскую болезнь строгим голоданием и теперь опять время от времени грызет галету. Он привязал себя к скамье и зубрит испанский учебник. Урывками, когда позволяют условия, он пишет сестрам письмо – разобрать его почти невозможно –  и в драматическом тоне повествует о своих приключениях на море.

Одиннадцатого штормовой ветер меняет направление и начинает дуть с севера. Корабль движется теперь почти все время только с одним брамселем. Его все больше относит к югу, хотя штурман твердо держит курс на северо-запад. Матросы озабоченно смотрят вслед стаям чаек. Плохое предзнаменование. В полдень ударяет мороз. «Шесть градусов», – сообщает кто-то. Ветер, дующий со страшной силой, несет снег. Глухо ухают насосы.

В рано наступивших сумерках буря перерастает в ураган. Пронзительно ревет в снастях ветер. Корабль, словно перышко, бросает с волны на волну.

Когда часы столяра показывают шесть, вдруг среди бешеного рева раздается похожий на выстрел треск. Брамсель лопнул, а едва успели поднять запасные паруса, как и их разорвало в клочья.

Столяр кое-как пытается подбодрить плачущего сына, хотя сам и думает, что и впрямь пришла пора готовиться к смерти. Собака, заползшая в каюту, воет, задрав морду.

Кухонный юнга, принесший галеты и горячий чай, подаст их, всхлипывая.

– Это, наверное, последний чай, – лепечет он.

Ночью капитан и младший штурман приходят в каюту. Они расстилают на столе карту, водят по ней пальцами, переглядываются строго и многозначительно. Вдруг старший штурмам распахивает дверь, вместе с ним в каюту врывается поток пенистой ледяной воды.

– Впереди свет!

– Спустить якоря! – орет капитан и выскакивает из каюты.

Скрипят и звенят цепи. На какую-то долю секунды корабль прерывает свой бешеный бег. Раздается треск, едва различимый среди неистовства волн и ветра – оба якоря обрываются.

Корабль, как на крыльях, несется вперед. Шлиман, сохраняя душевное равновесие, продолжает письмо сестрам. Ему ли волноваться? Он ведь плывет теперь навстречу великому своему счастью! Значит, с ним не может приключиться ничего дурного!

Около полуночи капитан распахивает дверь.

– Вы что, с ума сошли, лежите здесь? Медлить больше нельзя! Все наверх!

В этот момент страшный удар сотрясает корпус корабля. Со звоном вылетают стекла, и вода алчно устремляется в каюту. Шлиман вслед за столяром и его сыном едва успевает выскочить наверх – босиком, в рубашке и нижних штанах.

Огромная волна, как зверь, набрасывается на него, катит от борта к борту, ударяет о что-то твердое и оставляет лежать. Цепляясь пальцами рук и ног за доски палубы, он подтягивается к поднявшемуся правому борту и привязывает себя там концом каната. Когда волны не покрывают его с головой и когда смертельный страх на мгновение выпускает его из своих когтей, он вспоминает: прежде в Фюрстенберге он иногда желал, чтобы пришла смерть и избавила бы его от всех невзгод. Теперь она рядом, эта смерть, и сидит, ухмыляясь, на обломке мачты. Ах, как все-таки прекрасна жизнь!

Не переставая, сам по себе, резко и надрывно звонит корабельный колокол. Бриг начинает тонуть. Все забрались на уцелевшие еще мачты. Да, это верное решение. Ничего не видя от соленой воды и снега, Шлиман коченеющими пальцами развязывает канат, чтобы лезть к людям на мачте, когда какой-то огромный невидимый кулак ударяет по днищу корабля. Водоворот увлекает все и вся в бездну.

Шлиману удается вынырнуть. Какое-то время он из последних сил держится на воде. Куда плыть? Ночь непроглядно темна. Вдруг его руки натыкаются на какой-то деревянный предмет. Бочка. Он цепляется за нее, и его куда-то несет течением. Вдруг он слышит голос. Генрих кричит громко, изо всей мочи. Вот перед ним является какая-то тень, но это не волна, вот руки, они втаскивают его в лодку.

– Кто это?

– Маленький мекленбуржец.

И опять руки, твердые руки, огромные, как лопаты.

– Да ты, парень, почти голый. Давай-ка сюда. – Его закутывают в одеяло, изнутри почти сухое, во всяком случае не обледеневшее, и он тесно прижимается к другому дрожащему телу.

Без руля и без весел несется по морю маленькая лодка. Когда рассветает, можно сосчитать: людей в лодке девять, только девять. И девять часов носит лодку, пока волны прибоя не подхватывают ее и не разбивают, швырнув на отмель.

По другую сторону отмели виден пологий берег. Что это за страна? И есть ли там люди? Есть. Они заметили потерпевших кораблекрушение и спешат их подобрать. Капитан, семеро матросов и Генрих Шлиман стоят или лежат на берегу, их закутывают в теплые одеяла и отпаивают горячим чаем, так как путь до деревни долог. В это время один из матросов видит, что набегающие волны гонят какой-то предмет. Он показывает на него людям, которые спасли их, и те веслом вытаскивают его на берег. Это маленький сундучок Генриха. Люди потеряли все, кроме жизни. Только у него одного морс не пожелало ничего отнять, только ему одному возвратило все его скудные пожитки – рубашки, чулки, записную книжку, столь важные для него рекомендательные письма и начатое послание сестрам! И в этом Шлиман, счастливчик-горемыка, видит еще один знак того, что теперь в его жизни начался период подъема и он должен довериться этой приливной волне, даже если у него выбиты передние зубы, даже если глубокие раны покрывают лицо и тело, даже если ноги так распухли, что он не может ни идти, ни стоять и его приходится нести.

Позже, в чистеньких деревенских домиках с низкими потолками, потерпевшие кораблекрушение узнают, что их бриг погиб на Айландской банке и что они находятся на севере Голландии, на острове Тессел. После полудня, когда они немного отдохнули, их доставили в главный поселок острова, где двое консулов встретили их очень приветливо.

Что теперь будет? Консулы высказывают готовность отправить спасенных обратно в Гамбург.

– Нет, – восклицает Шлиман, – Я не хочу обратно. В Германии я не видел ничего, кроме горя. Это не случайно, что я выброшен на берег в Голландии. Я хочу в Амстердам!

– Хорошо, – отвечают консулы, несколько озадаченные страстностью его слов, избытком чувства н, как им кажется, суеверия. – Есть у вас в Амстердаме друзья?

– Я не знаю там пи души.

– Бога ради, молодой человек, чего же в таком случае вы ищете в Амстердаме?

– Работы, господин консул.

– Вы владеете иностранными языками?

– Ни одним.

– Как? Не знаете даже голландского?

– Ни слова. Но понимать-то я буду, думается мне, вполне хорошо. Голландский очень похож на наш диалект.

Консулы переглядываются и качают головами. Этот молодой человек, видно, во время кораблекрушения получил не только телесные повреждения.

– Раз вы из Мекленбурга, то вам следовало бы обратиться в Амстердаме к мекленбургскому консулу, господину Кваку. Не исключено, что он сможет вам помочь. Но не питайте иллюзий и взвесьте все, дорогой друг.

– Если я не получу места, то завербуюсь в Амстердаме в солдаты и поеду в Батавию. Скажу вам только одно: все что угодно, лишь бы не возвращаться в Германию.

– Воля ваша! – Той становится ледяным. – Мы дадим вам два гульдена. Вы можете уже завтра отправиться на корабле в Амстердам. Плавание, – продолжает он с улыбкой, – на этот раз не представляет опасности, придется только пересечь Зюдерзее.

– Благодарю вас, господин консул. У меня еще одна просьба: дайте мне бумагу, чернила и перо, чтобы я мог известить своих близких о моем счастливом спасении.

– Не желаете ли вы написать и господину Вендту? – спрашивает капитан. – А то вдруг он нам не поверит, что вы уподобились пророку Ионе. Я с удовольствием доставлю письмо.

Закончив письмо к сестрам, Шлиман кратко сообщает Вендту, что, к сожалению, из затеи с Ла-Гуайрой ничего пока не выйдет. Он намерен найти работу в Амстердаме, прожить в Голландии шесть лет, чтобы приобрести необходимые знания и кое-какие деньги, а затем через Яву отправиться в Японию. Почему он пишет именно о Японии, он не знает и сам, может быть, потому, что это самое экзотическое, что приходит ему в голову. Одно он знает твердо: ему с его жаждой деятельности скоро станет тесно в Европе.

Однако опять не все идет так, как он задумал.

Теперь ветер стал дуть с юга, и маленькое суденышко три дня ползет до Амстердама. Переезд превращается в муку: хотя на Тесселе потерпевшему кораблекрушение и подарили старые штаны, лишнего сюртука ни у кого не нашлось, а пробыть в середине декабря три дня на Зюдерзее без сюртука – дело не шуточное!

В Амстердаме он прежде всего идет к мекленбургскому консулу. Там его ждет небольшой приятный сюрприз: в письме консулов с Тесселя, которое он доставил, находится несколько гульденов, часть суммы, собранной жителями острова в помощь пострадавшим. Сюда еще прибавляется гульден, который Шлиман, ожидая отправки, собрал, прося милостыню, в Эикхёйзене. Теперь еще господин Квак дарит ему целых два гульдена и вполне еще приличный сюртук. Где Шлиману найти работу, консул тоже не знает, он может только порекомендовать ему очень дешевую, но хорошую гостиницу госпожи Граальман.

Дни летят так же быстро, как тают деньги. Служащие вербовочного бюро, набирающие солдат для колониальных войск, только смеются, когда тощий юнец предлагает им свои услуги. На уморительной мешанине из нижненемецких и голландских слов он им отчаянно доказывает, что здоров, совершенно здоров. Осенью он носил еще по две пары шерстяного белья, а поверх телогрейку и все же день и ночь кашлял и харкал кровью. А теперь, после водного лечения, купаний и кораблекрушения, он обладает на редкость крепким здоровьем! Но они смеются, дают ему согреться чашечкой чаю и выпроваживают за дверь, на декабрьский холод.

Деньги тают так же быстро, как летят дни. Завтра опять рождество. В прошлом году он еще сидел у елки с Хюкштедтом и старой госпожой Хольц. А что он будет делать в это рождество? Стоять на улице и просить у прохожих милостыню? Нет, только не это! То, что единственный раз было в Энкхёйзене, не должно повториться никогда в жизни. Но что же делать? Даже госпожа Граальман при всем своем радушии и доброжелательстве уже бросает на него весьма критические взгляды, когда он после тщетных поисков работы устало взбирается по крутой лестнице в свою каморку на чердаке.

С первого же дия пребывания в Амстердаме он отказался от обедов, с воскресенья – и от ужинов. За комнату, слава богу, уплачено до следующей недели. Долго ли он протянет, если будет съедать за день лишь черствую булочку и выпивать чашку чаю? Сегодня, во всяком случае, уже четвертый день, и чувствует он себя, в сущности, вполне хорошо. У него странное ощущение, будто ему стоит лишь раскинуть руки, чтобы полететь, а мысли такие ясные и четкие, как никогда прежде.

Вода в канале замерзла лишь по краям, она течёт черная, как расплавленная смола. Завтра ее совсем затянет льдом: ночь обещает быть очень морозной. Хорошо, если бы она была уже позади. Не потому, чтобы быстрее наступило рождество, а потому, что в его каморке замерзает даже вода для умывания. Да и перина очень жидкая. А какой замечательной была его постель на мансарде в Анкерсхагене! Тихо потрескивала печка, и даже воробьям, прятавшимся в плюще с наружной стороны дома, было тепло.

Но еще чудесней было, когда он болел. Можно было делать все, что хотелось, рассматривать книги с картинками, вырезать фигурки из старых журналов. Мать приносила дольки яблока, посыпанные сахаром, а если у него был жар, то ему разрешалось класть под горящую щеку бирюзовый шелковый платок матери. Как хорошо болеть, когда рядом мама! Если бы опять заболеть, выкинуть из головы все заботы и не думать, а только лежать и болеть.

– Добрый день, сударыня, – бормочет он и хочет побыстрей проскользнуть мимо хозяйки, которая сидит рядом с лестницей за сверкающей стойкой.

– Добрый вечер! – бросает она и поднимает глаза от толстой конторской книги. – Что с вами? На кого вы похожи? Боже мой, вы ведь совсем замерзли без пальто, в одном тонком сюртуке. Уж не больны ли вы?

«Болен... Опять все то же».

– Болен? Не знаю.

– Идите-ка сперва на минутку к печке и отогрейтесь. Вот, захватите с собой, – она наливает ему рюмку джина. – Старое можжевеловое все еще лучшее из лекарств!

Он берет рюмку, пьет, горло н желудок обжигает так, словно он проглотил расплавленное железо.

– Подойдите, возьмите еще одну, ведь там, где одна, там и другая.

Шлиман, пересекая комнату, идет к хозяйке, в голове от крепкого напитка легкий приятный туман. «Хорошо бы заболеть, – преследует его навязчивая мысль, – ну, а если не заболеть, то хотя бы представиться больным». Негромкий стон срывается с его уст, и он падает на пол, но так, что рюмка остается целой.

– Боже праведный! – Госпожа Граальман с трудом вылезает из кресла. – Встаньте же, господин Шлиман! Что с вами?

Отвечать нельзя. Можно только закатывать глаза и глухо стонать.

– Ужасно! – восклицает госпожа Граальман и кладет на лоб Шлиману свою пухлую розовую руку, унизанную сверкающими фальшивыми перстнями.– Вы меня слышите? – Он чуть кивает. – Вот видите, я ведь сразу сказала, что вы нездоровы. Но только не волнуйтесь. Матушка Граальман позаботится обо всем. Больного постояльца я, конечно, не могу держать в своем доме. Кто за вами будет ухаживать? На служанок положиться нельзя. Вам нужно в больницу. Сию же минуту! Подождите, я позову Грети, она вас проводит.

В воздухе кружат одинокие снежинки, когда они сворачивают с улицы на улицу и пересекают площади. «Ведь я совсем не болен, – проносится у Шлимана в голове, – я ведь только притворяюсь больным. Лишь бы врач этого не заметил!»

Но врач па самом деле этого не заметил или сделал вид, что не заметил.

– Одеваться пока не надо, – говорит ои и тут же отводит глаза от изможденного, покрытого синяками тела юноши. – Вы останетесь у нас. Сколько дней вы ничего не ели?

– Четыре, господин доктор.

– Не больше?

– Прежде я всегда что-нибудь ел.

– Представляю себе это «что-нибудь»! А когда в последний раз питались вы регулярно и в достаточном количестве?

– Приблизительно в сентябре или августе.

Врач кивает.

– Так примерно я и предполагал. Ну, посмотрим, не поставим ли мы вас снова на ноги.

И вот Генрих Шлиман лежит в зале. Вдоль стен стоят кровати, больше ста, из каждой смотрят на него любопытные глаза. В обоих концах зала печи испускают приятное тепло. Постель с мягкой периной кажется раем. Приходит пожилая женщина в огромном иссиня-белом чепце и приносит чашку бульона.

– Через час будет ужин, – говорит она. – Доктор сказал, что сегодня вам нельзя много есть, да и завтра нужно быть весьма осторожным. Есть вы должны понемногу, но чаще. Потом вам будут Давать двойную порцию.

Когда больной, который не был болен, откинулся на подушки, в глазах его блестели слезы. Вот это рождество! Честно говоря, он добился этого обманным путем, он, по сути дела, лгал, но врач узаконил его ложь: он может быть больным.

Несколько недель он вправе быть больным. От осмотра к осмотру лицо врача постепенно утрачивает выражение озабоченности, и однажды он говорит:

– Мы помогли вам выкарабкаться. Думаю, что через несколько дней можно будет вас выписать. Но следите за тем, чтобы не свалиться снова. Нет ничего дороже здоровья, и к нему нельзя относиться легкомысленно.

– Конечно, господин доктор, – послушно отвечает Шлиман и возвращается в палату. «Я бы рад следить, – думает он, – но это, к сожалению, зависит не от меня одного».

На следующий день его разбудили. У его постели стоит совершенно незнакомый ему молодой человек.

– Вы господин Генрих Шлиман из Мекленбурга?

– Да. Что вам угодно?

– Меня направила сюда госпожа Граальман. Господин консул Квак послал меня к вам домой, так как нам из Гамбурга прибыла для вас почта. Пожалуйста, вот письмо. Вам уже можно читать самому? А то я охотно прочту его вам.

– Большое спасибо! Я совершенно здоров, и меня завтра или послезавтра выпишут.

Незнакомый почерк. От кого же письмо? Он сломал печать. От маклера Вендта! Конечно, он получил весть о кораблекрушении. Может быть, он даст хороший совет? Буквы, хотя и написаны четко, сливаются у него в глазах. Разве это возможно? Или он теперь на самом деле серьезно заболел и бредит? Нет, здесь действительно написано: Вендт получил письмо Шлимана как раз в тот момент, когда сидел с друзьями за рождественским столом, и прочел его вслух. Тогда друзья провели сбор денег: собранные двести сорок гульденов отправлены с той же почтой консулу Кваку, где он и может их получить. Одновременно Вендт написал генеральному консулу Пруссии в Амстердаме Гепнеру, своему доброму знакомому, и просит Шлимана, как только он сможет, нанести тому визит. Да и вообще для него, Вендта, величайшее счастье в жизни – быть полезным сыну Луизы Бюргер.

Два дня спустя при содействии Гепнера Шлиман поступает на службу в контору небольшой торговой фирмы Квина с окладом в тридцать шесть гульденов в месяц. Предчувствие его не обмануло: свет, который засиял во время гибели корабля, возвестил ему, что на смену нужде и прозябанию придет новая жизнь. Начало положено. Теперь задача в том, чтобы не дать счастью ускользнуть. А это можно сделать только собственным трудом!

Тридцать шесть гульденов в месяц – это тот фундамент, на котором все теперь будет строиться. Первым делом надо уехать от приветливой госпожи Граальман: жилье это, несмотря на его дешевизну, все-таки слишком обременительно для нового бюджета.

Шлиман снимает комнатку в мансарде, которая стоит только восемь гульденов в месяц. Летом там, правда, будет похуже, чем в теплице, а теперь на стенах иней. Но дешевизна комнаты имеет решающее значение. Хозяйка ставит его в известность, что живущий по соседству кузнец может дать ему на время печку: заплатив пять гульденов, он будет пользоваться ею целую зиму. Превосходно. Это следует иметь в виду на будущий год. Ведь не платить же пять гульденов теперь, когда из зимних месяцев два уже прошли?

Возвращаясь по вечерам с работы, он любуется витринами лавок. Но ни в одну из них не заходит. Нигде ничего не покупает. Его завтрак состоит из жидкой кашицы, которую он сам себе варит из простой ржаной муки. Это, правда, не лакомство, во зато обходится дешево и вдобавок очень питательно. Самый дешевый обед в трактире стоит одиннадцать центов, или на немецкие деньги шестнадцать пфеннигов, то есть не слишком много. Ради чего он проявляет такую бережливость, прямо граничащую со скопидомством? На тридцать шесть гульденов в месяц, понятно, не пороскошествуешь, но все-таки можно жить лучше, чем он живет. Ради чего? Ради того, чтобы иметь возможность откладывать каждый месяц половину жалованья. Эти деньги и пригоршня гульденов – щедрый гамбургский подарок– фонд, предназначенный для платы за учение.

Разве не должен он работой удержать счастье? Разве не должен стать достойным Минны? Вот он и начал тотчас же делать сбережения, чтобы с их помощью получить образование. Ибо, по сути дела, изученная им в Ростоке бухгалтерия – это единственное, что он знает. Теперь он прежде всего изучает как следует немецкий, язык – ведь в Фюрстенберге и Ростоке, так же как в Анкерсхагене и в школьную пору, он говорил почти исключительно на диалекте, затем каллиграфию и голландский язык. Потом очередь доходит и до первого настоящего иностранного языка, до английского, – он необходим каждому молодому коммерсанту, мечтающему о карьере.

Учить язык так, как учат его другие, Шлиман не может. Он не может, беря по нескольку уроков в неделю, год или два сидеть над одним языком. Он сгорает от нетерпения. У него слишком мало времени. Надо экономить не только деньги ради образования, надо экономить и время, чтобы приобрести побольше разнообразных знаний!

Поэтому необходимо найти новый метод изучения языка – «метод Шлимана». После первых неуверенных шагов и недолгого блуждания ощупью он находит такой метод. Надо очень много читать вслух на иностранном языке, чтобы научиться не только произносить слова с правильной интонацией, но и постоянно их слышать. Упражнения в переводе, имеющие своей целью лишь усвоение грамматических правил, совершенно не нужны. Вместо них – вольные сочинения на какую-нибудь интересную тему или же вымышленный диалог. Эти сочинения проверяются учителем, который должен давать урок ежедневно. Вечером исправленное сочинение Шлиман заучивает наизусть, а на следующий день читает на память преподавателю, а тот исправляет его ошибки в произношении. Вот и все. Так за пять-шесть месяцев можно овладеть любым языком. Этот метод представляется его изобретателю непревзойденным. Шлиман ручается за его действенность и недоумевает, если кто-либо из друзей, следуя ему, не может добиться успеха.

Meдальон с изображением Гелиoca

«Клад Приама»

Софья Шлиман в «уборе Елены»

Генрих Шлиман (ок. 1874 г.)

Конечно, этот метод допускает разумные отступления и дополнения. Когда Шлиман каждое воскресенье дважды посещает в Амстердаме английскую церковь, он делает это вовсе не потому, что в нем вдруг проснулась набожность. У него совершенно другие побуждения. В церкви звучит превосходная английская речь, с чистейшим оксфордским произношением. И, слушая проповедь, Шлиман, этот немолящийся богомолец, тихонько повторяет каждое слово.

Время, оказывается, можно экономить еще легче, чем деньги! Теперь даже незначительность своих обязанностей в фирме Квина он воспринимает как особое везенье. Работа его не требует ни напряжения мысли, ни особой сосредоточенности. Он должен целый день делать одно и то же: колесить по городу, предъявлять векселя к погашению и взыскивать по ним деньги, получать и сдавать почту.

Сколько драгоценного времени вдобавок к тридцати шести гульденам жалованья дарит ему эта не требующая ума, чисто механическая работа! Если идешь не по самой оживленной улице, то можешь себе преспокойно на ходу читать и учить наизусть, даже в дождь и снег. А если погода слишком плоха или людей и экипажей чересчур много, то можешь, на худой конец, повторять выученное и пересказывать прочитанное. Как это здорово, что большинство купцов тешат свое тщеславие, заставляя посыльного ждать! На почте же вообще ждать приходится всегда. Каждая минута, как и каждый грош, служит делу дальнейшего образования.

Овладев в первый же месяц основами английского языка, можно сделать следующий шаг. У любого старьевщика можно купить за бесценок подержанные английские книги. Шлиман приобретает знаменитого «Векфильдского викария» и не менее известного «Айвенго». Благодаря своему методу он вскоре ввергает своих учителей, мистера Томпсона и мистера Тейлора, в крайнее изумление: он читает им ежедневно наизусть по двадцать страниц английской прозы, которые выучивает ночью и во время работы. Не проходит и года, как учителя говорят ему: «Вам нет больше смысла брать уроки. Вы владеете английским языком так же, как и мы».

Многие бы теперь почили на лаврах или по крайней мере устроили бы перерыв, чтобы отдохнуть и насладиться достигнутым. Но Генрих Шлиман, закончив изучать английский язык, в тот же день принимается за французский. Метод, оправдавший себя,остается прежним. Он приобретает у старьевщика слезливый роман «Поль и Виргиния» и не менее сентиментальные «Приключения Телемака» Фенелона. Но для Шлимана литературные достоинства книг более чем безразличны – его интересует только язык. И лишь мимоходом радуется он тому, что «Телемак» хоть в какой-то степени приближает его к некогда столь любимой и желанной, но теперь почти забытой им античности.

«Сколько веревочке ни виться, а концу быть». Сколько бы рассыльный Шлиман ни ходил по улицам и конторам Амстердама, уткнувшись носом в книгу, и он в конце концов попадает в беду. В один прекрасный день его вызывает к себе господин Квин.

«Он похож на громовержца Зевса», – промелькнуло в голове Шлимана, когда он скользнул взглядом по нахмуренному челу принципала.

– Скажите-ка, Шлиман, – разражается буря, – на что вы, собственно, надеетесь? Я всегда смотрел сквозь пальцы на ваше поведение, хотя мне постоянно сообщали, что вас везде оттесняют в сторону рассыльные других фирм, лучше, чем вы, сознающие свой долг. Мы не для того взяли вас на службу, чтобы вы ради собственного развлечения читали книги про индейцев. Но все предупреждения вы пропускаете мимо ушей. Я проявил по отношению к вам поистине ангельское терпение, но то, что вчерашние, особо срочные письма во Франкфурт и Лондон не были отправлены, – это последняя капля, переполнившая чашу моего терпения! Вы позволили захлопнуть почтовое окошечко перед вашим носом, потому что уткнули этот самый нос в какой-то идиотский любовный роман. Таких рассыльных, Шлиман, нам не надо. Вам лучше поискать себе работу в библиотеке!

– Простите, господин Квин, – отвечает Шлиман без тени смущения или раскаяния, совсем не так, как ему следовало бы отвечать, если бы он попытался в последний раз пробудить в купце жалость и вернуть себе его расположение, – вы заблуждаетесь. Читаю я не книги про индейцев и не любовные романы. Я, напротив, трачу все свободное время на то, чтобы учить английский к французский. Обязанность погашать векселя и отправлять почту вы можете возложить на любого честного человека. Вы же нуждаетесь в том, чего не найдешь на каждом перекрестке, – в людях со знанием языков. Прошу вас, устройте мне испытание. Я говорю теперь на четырех языках: немецком, голландском, английском и французском.

Хозяин молчит и сердито барабанит пальцами по столу. Шлиман торопливо продолжает:

Если я плохо исполнял свой долг, то очень сожалею и прошу у вас прощения. Но вы, конечно, понимаете, что человеку, говорящему на четырех языки, не льстит обязанность носить письма с почты и на почту. Он может принести фирме больше пользы. Итак, я прошу вас о соответствующем повышении по службе.

Вы фантазер, Шлиман, да к тому же еще и наглец, сердито отвечает Квин. – Я объявляю вам об  увольнении, а вы требуете повышения. Запомните одно, молодой человек: из того, кто не смог стать надежным рассыльным, толкового корреспондента тоже не выйдет. Вы, Шлиман, требуете продвижения по службе – хорошо, я продвигаю вас! Продвигаю на улицу! В конце месяца вы можете уходить!

Шлиман вздрагивает. Может быть, покорными мольбами и обещаниями ему удастся еще раз отвратить беду. Может быть, хозяин только этого к ждет? Но, зная себе цену, он молча отвешивает поклон и с гордо поднятой головой выходит из конторы.

Последующие дни Шлиман проводит в поисках работы в других торговых домах Амстердама к в писании писем. Ему не удается найти сразу что-нибудь подходящее, и он занимается изучением итальянского, испанского и португальского. Так как теперь в его распоряжении все двадцать четыре часа и он вдобавок уже владеет основами романских языков, то на каждый из этих языков у него уходит не больше шести недель.

Когда он, отложив в сторону книги, обдумывает, каким языком ему теперь целесообразнее всего заняться, одно за другим приходят два письма от друзей. Первого он знал еще со школьной скамьи, а со вторым познакомился в Гамбурге. По странному совпадению оба они, посылая ему свои рекомендательные письма, предназначали их для большой экспортно-импортной фирмы «Шредер и К ^{». С этими письмами отправляется он в большой дом, лежащий на Гееренграхт. После долгого ожидания его принимает один из владельцев фирмы.}

– Нам, собственно, – говорит тот, – в настоящий момент не нужны новые служащие. Но чтобы не огорчать наших партнеров по торговле, мы можем взять вас вначале на испытательный срок. Из писем явствует также, что вы, помимо немецкого и голландского, владеете английским к французским.

– Кроме того, итальянским, испанским и португальским.

Шредер удивленно поднимает глаза. Даже в таком важнейшем центре торговли, как Амстердам, не очень-то часто встречаешь людей, способных вести корреспонденцию на семи языках. С некоторым сомнением смотрит он на очень худого, бледного, невзрачного на вид молодого человека, выдающего себя за полиглота.

– Сколько вам лет?

– Двадцать два.

Коммерсант откинулся на спинку своего кожаного кресла и раздумывает.

– Ну хорошо, мы дадим вам возможность проявить себя и проверим ваши знания. Вы не похожи на человека, который хочет меня обмануть. Итак, сначала трехмесячный испытательный срок. В этом случае ваш оклад будет составлять сорок восемь гульденов в месяц. Если вы согласны, то можете с первого марта приступать к работе.