Текст книги "Шлиман. "Мечта о Трое""

Автор книги: Генрих Штоль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Книга вторая. ОДИССЕЙ ТЕРПИТ КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

Быть может, Кронид-промыслчтель

Даст нам уйти и спастись от опасности, нам здесь грозящей.

«Одиссея», XII, 215

Глава первая.В поисках счастья

Держать же тебя против воли

Здесь не посмеет никто: прогневили бы Зевса мы этим.

«Одиссея», VII. 315

Когда Генрих Шлиман бредет по улицам Малхина, из одного окна, распахнутого ради последних теплых лучей осеннего солнца, до него доносится чуть дребезжащий, глуховатый голос поющей женщины. Шлиман не интересуется ни пением, ни вообще музыкой, но случаю угодно, чтобы именно здесь под окном услышал он слова песни: «Там, где нет тебя, там и счастье».

Идя дальше, он качает головой. Это не так! Ведь если не найдешь счастье в одном месте, надо отправиться за ним в другое. Сидеть сложа руки и ждать, пока счастье само придет, разумеется, нельзя.

От Фюрстенберга до Ростока, его ближайшей цели, добрых двадцать миль. Он хочет сперва пожить здесь некоторое время. Во-первых, он должен уладить с отцом вопрос о своей части оставшегося после матери наследства. Во-вторых, ему не хватает знания бухгалтерии, а в Ростоке есть человек, который за умеренную плату обучает бухгалтерии.

Уже издали видны семь башен старого ганзейского города, возвышающиеся над равнинными землями долины Варновы. Может быть, счастье именно там, его лишь нужно найти и удержать. Поначалу казалось, что надежды его оправдаются: стоило только Генриху спросить о работе в широко известной торговой фирме «Занитер и Вебер», как ему тут же предложили остаться, ибо рекомендательные письма Хюкштедта столь же теплы, сколь прекрасен и его аттестат. Теперь Генриху есть чем платить за курс бухгалтерии. Да и совсем иное дело, когда он может пойти к отцу как приказчик компании «Занитер и Вебер», а не как человек без места, ищущий работы.

Правда, первое же посещение Гельсдорфа, лежащего по ту сторону гавани, не оправдывает его надежд. Отец принимает его недоверчиво, как старый хитрый крестьянин, опасающийся, что его надуют. В разговоре он всячески избегает вопроса о наследстве.

Отец предпочитает ругать консисторию н жалкие отступные деньги – хотя еще несколько лет назад он хвастался тем, что сумел их добиться, – или поносит глупых жителей Гольсдорфа, которые не сумели понять огромных преимуществ его лавки, и он вынужден был ее закрыть. Потом он сетует на отсталость Ростока и на плохой урожай.

– Да, ты ведь еще не видел двух своих братьев! – Отцу перевалило за шестьдесят, но он вскакивает, словно мальчик, распахивает дверь и кричит: – Фикен, принеси ребят!

– Не реви, как бык под ножом у мясника, – несется в ответ на отменном северном диалекте. И вот появляется она, жена его отца, в рваном замызганном переднике поверх платья с оборками нз переливающегося красного шелка. На грязных руках массивные золотые браслеты. Она держит двух младенцев, одного двух лет, другого – нескольких месяцев.

– Ах, Генрих! – восклицает она; узнав его, опускает на пол детей и идет ему навстречу.

– Поздоровайся со своей матерью и братьями,– говорит отец елейным голосом.

– Моя мать покоится на кладбище в Анкерсхагене, – тихо отвечает Генрих и приветливо нагибается к детям, чтобы не видеть протянутой руки Фикен.

Старик Шлнман кусает губы и начинает разыгрывать с Фикен шумную, с обильными поцелуями сцену счастливой семейной жизни, но это, правда, продолжается недолго и быстро переходит в ссору.

Вскоре Генрих поднимается. Единственное, что предложили сыну, которого не видели много лет, это сесть.

– Так не забудь, пожалуйста, приготовить деньги, мою долю материнского наследства. Я еще не знаю, как долго останусь у «Занитер и Вебер». Возможно, что я скоро перейду на работу в Гамбург.

Когда он возвращался по плотине в город, то был уже совершенно уверен, что скоро покинет Росток, хотя работа в Гамбурге и являлась чистейшей выдумкой. Если бы он здесь остался, то не мог бы вообще не поддерживать никаких отношений с живущими в Гельсдорфе – отец есть отец, – а это было бы невыносимо.

В начале сентября Генрих, наконец, достиг своей цели. Курс бухгалтерии, на изучение которого у других уходил год или полтора, он освоил в несколько раз быстрее. Да и обошлось это ему дешевле: он не стал покупать линованных бухгалтерских книг, а приобрел дешевые нелинованные и ночами, отрывая время у сна, разлиновал все девять книг. Теперь можно двигаться дальше. Следующая цель Гамбург – в крупнейшем торговом городе Германии счастье найдешь скорее всего!

Но прежде чем отправиться в путь, ему необходимо еще раз сходить в Гельсдорф; доля материнского наследства все-таки небольшой, но солидный фундамент, на котором можно построить новую жизнь. Уже издали до его слуха доносятся ругательства. Соседи больше не обращают на это внимания. Лишь несколько ребятишек стоят, ковыряя в носу, у забора и слушают с великим удовольствием ругань, которая прекращается так же неожиданно, как и началась.

Когда Генрих входит в комнату, отец и Фикен, растрепанные, сидят на диване и целуются.

Как только Фикен закрывает за собой дверь, Генрих энергично требует от отца своей доли наследства. Отец пытается отложить расчеты. Ему, говорит он, Гельсдорф надоел, весной он хочет уехать. Переговоры уже ведутся, он намерен приобрести небольшую усадьбу в Западной Пруссии. Если бы не это, он безо всякого купил бы старшему сыну большую лавку где угодно: в Ростоке, Пенцлине или еще где-нибудь. Что? Ему этого совсем не нужно? О, каков гордец!

Он хочет получить только материнское наследство? Ну, ладно! – старик со вздохом встает и достает бумагу, изготовленную вскоре после первого прихода сына.

Сумму надлежит разделить между семью наследниками, значит на каждого приходится по сто семнадцать талеров. Генрих поражен: о таких деньгах он и не мечтал! Все начинается куда лучше, чем он предполагал. Но тут отец развертывает второй лист, густо испещренный цифрами.

– Это расходы, которые я понес в связи с твоим образованием, – говорит он кротко и мягко. – Одежда, деньги за обучение в школе, плата за пансион господину придворному музыканту, взносы за ученье господам Хольцу и Хюкштедту. Ты мне обошелся очень дорого, сын мой. Людвиг стоил намного дешевле, не говоря уже о сестрах. Впрочем, идя тебе навстречу, я вычел из общей суммы треть стоимости твоей постели – ее ведь ты не возьмешь с собой в дорогу. У тебя, таким образом остается двадцать девять талеров. Надеюсь, ты не промотаешь этот маленький капитал, а будешь обращаться с ним бережливо и не посрамишь память твоей дорогой, незабвенной матери.

Генрих не промолвил ни слова. Он кладет деньги в кошелек и уходит. Он уверен: даже если старик проживет и сто лет, больше они никогда не увидятся.

Владея капиталом в неполных тридцать талеров, нельзя, как предполагалось, ехать в Гамбург в почтовой карете. Надо идти пешком. Сумка со старыми штанами, несколькими рубашками и чулками не очень тяжела, и расстояние в тридцать миль можно покрыть за десять дней.

Однажды ранним утром, совершая свой марш, он проходит через Нойбуков. Некоторое время он стоит в тени величественной колокольни и смотрит на низкую соломенную крышу пасторского дома, где родился и провел первые полтора года своей жизни, пока их семья не переехала в Анкерсхаген. Потом он быстро идет дальше. Ему нельзя терять ни минуты – ведь в Гамбурге его ждут счастье, деньги, уважение, почет, обеспеченное будущее. Однако небольшую передышку он все же должен сделать. Он намерен провести день в Калькхорсте, там, где после первого горя он опять почувствовал себя радостным и счастливым.

Когда он появляется в доме пастора – до этого он долго сидел у придорожной канавы, неподалеку от деревни, и с нетерпением ждал почтовой кареты из Висмара, чтобы показалось, будто он в ней приехал, – радости нет конца.

Об отце ни слова. Говорят только о будущем. У дядюшки все в наилучшем виде. Его двести пятьдесят моргенов пшеницы принесли богатый урожай, дети тоже все здоровы. Адольф не живет дома, он получил уже степень лиценциата и готовится стать доктором юриспруденции, а Эрнст изучает теологию. Юлиус не может так преуспевать в занятиях и учится на переплетчика, а Петер в Висмаре обучается столярному делу. Но остальные еще здесь, и они, чтобы воскресить былое, водят почти забытого ими двоюродного брата по дому и усадьбе.

Малыши затерялись где-то среди огромных лип, Генрих и Софи остались наедине. Они сидят в беседке у пруда и молча наблюдают, как отрываются от ветвей каштанов пожелтевшие листья, медленно кружась, падают в воду и, словно сотни сказочных лодок, плавают по пруду. Генрих переводит взгляд на сидящую рядом девушку. Как Софи похорошела! Как грациозны ее движения, как блестят ее глаза, как восхитительно заливает румянец ее щеки, когда она чувствует на себе пристальный взгляд двоюродного брата. Как внимает она ему, когда он вслух предается мечтам о будущем! Но она мягко высвобождает свою руку – он, увлекшись рассказом о своих планах, схватил ее и жмет. Когда же они поднимаются – отведенное на пребывание в Калькхорсте время приходит к концу – и он хочет взять ее под руку, то она, снова покраснев, отстраняется. Софи не хочет даже проводить его до почтовой кареты. Делать этого не полагается! Она идет с ним лишь после того, как родители, улыбаясь, велят ей его проводить.

У кладбища, под липами, где останавливается карета, темно, и там она не очень противится, когда двоюродный брат обнимает ее и целует. Грохоча по булыжнику, карета выезжает из деревни.

– Вы до Гамбурга, молодой человек? – спрашивает кондуктор.

– Нет, только до Ниенхагена.

Кондуктор с удивлением берет у него деньги: ведь четверть часа можно идти и пешком. Нет, в Калькхорсте не должны знать, что он проедет только до ближайшей остановки, а дальше пойдет пешком.

Глава вторая.Там, где нет тебя...

С радостным духом он ветру свой парус подставил и поплыл.

Сидя на крепком плоту, искусной рукою все время

Правил рулем он...

«Одиссея», V. 269

Когда Генрих пришел в Хайдкруг, пригород Гамбурге, он едва держался на ногах. Волей-неволей придется ему сделать еще одну остановку на ночлег, прежде чем он вступит на землю обетованную, где все-все изменится к лучшему.

Он спал глубоким сном без сновидений, пока солнце его не разбудило. Один прыжок – и он у окна. Там, где вечером горели тысячи огней, а небо было залито их отсветом, простирается город. Туман осеннего утра не рассеялся еще только над лугами, подступающими к городу с юга. Видно далеко вокруг. Столь величественного зрелища он не представлял себе даже в самых смелых мечтах. Словно мачты, высятся над морем домов золотисто-зеленые шпили башен и блестят в лучах утреннего солнца, а рядом поддерживаемые колоннами купола, островерхие крыши. Можно смотреть и смотреть... Лишь когда поблизости раздается громкий бой курантов, Шлиман замечает, что больше часа простоял раздетым у окна. Он быстро натягивает платье. Ему нельзя терять ни мгновения! Он должен наверстать шесть бесплодных, потерянных лет. Прежде чем выйти из дому, он еще раз пересчитывает свою наличность. Несмотря на всю его бережливость, поездка поглотила почти десять талеров. Невеселый итог, но зато как богат ждущий его город и как быстро положит он к его стопам свое богатство.

Генрих, живший только в деревне и маленьких городках, задыхаясь, несется по Гамбургу, одному из крупнейших городов мира, на людных улицах которого далекие континенты выставляют напоказ свои сокровища. Дома в предместье святого Георга кажутся ему дворцами, роскошны кареты и экипажи, щеголеватых лошадей в серебряной сбруе он видел разве что у штрелицкого герцога. Каким деревенски убогим и потертым выглядит его единственный костюм по сравнению с матовым блеском тяжелых сукон, шуршанием шелка и вызывающей пышностью бархата! Не князь ли это едет там, что так снисходительно и в то же время учтиво приподнимает блестящий цилиндр? Нет, это гамбургский купец. Запомни-ка, Генрих, эту картину. Рано или поздно, но и ты тоже будешь так ехать по улицам этого города, который хочет быть завоеванным лишь тобой!

Все сильнее становится сутолока, все выше дома, все богаче витрины. До третьего этажа доходят сверкающие вывески магазинов. О, какой красивый звон!.. Он удивленно задирает голову и стоит, пока нетерпеливые прохожие грубо не отталкивают его с дороги. А это? Да это, вероятно, Бинненальстер. Здесь святая святых той сокровищницы, которая зовется Гамбургом. Здесь сверкает золото, здесь играют бриллианты. Парусные лодки и лодки с веслами бороздят чуть колышущуюся водную поверхность. На одной из лодок играет музыка. Да, кто достаточно богат, тот, конечно, может и в разгар рабочего дня оставить свою контору, чтобы поразвлечься с приятелями.

Но кто не богат – еще не богат,– не имеет права терять ни минуты драгоценного, безвозвратно уходящего времени. Он, Генрих, должен сейчас же найти себе жилье, сейчас же найти лавку, пока маленькую и скромную, не требующую больших знаний, которых у него еще нет, – лавку, где он получит работу.

Риск—благородное дело! Счастье ждет его действительно в Гамбурге. Или, точнее, под Гамбургом, в Альтоне. Он там находит работу. Пятьдесят талеров в год, конечно, немного, даже говоря точнее, на десять талеров меньше, чем предлагал ему лавочник из Гранзее. Но жизнь в Гранзее была бы прозябанием, расслабляющим и губительным. А работа в Гамбурге, напротив, только трамплин. Следующая должность, может быть, будет приносить ему сто талеров в год, а еще следующая – двести и так далее, пока он не разбогатеет настолько, чтобы позвать к себе Минну. И только когда Минна приедет, можно будет вместе с ней осуществить вторую мечту детства. Кузина Софи? Целуя ее, не думал ли он, что целует Минну?

Но счастье продолжается недолго. Каждый раз, когда молодой приказчик тащит мешок в лавку, поднимает ящик или катит бочку, во рту он ощущает противный сладковатый вкус крови. Хозяин не желает держать у себя больного человека. Шлимана увольняют.

Он находит новую службу в Гамбурге, поблизости от Хмелевого рынка. Но та же история повторяется до тех пор, пока не разносится молва об истинной причине его столь частых увольнений, н его больше вообще не берут на работу.

Он ведет отчаянную борьбу с болезнью, встает еще до рассвета в надежде поправиться от прогулок на свежем воздухе, каждый день весь октябрь и почти весь ноябрь купается ради закалки в ледяной воде Альстера или Эльбы. Но болезнь и не думает отступать.

Кашель, кровохаркание, головокружение, обильный пот, повышенная температура. И никакой работы. Несмотря на строжайшую экономию и недоедание, все деньги, доставшиеся ему от матери, истрачены до последнего талера.

Тут оц вспоминает, что тетушка Артемизия хотя и на склоне лет, но нашла-таки себе мужа и живет в Гамбурге. Адрес ему прислала Элизе. И вот Генрих однажды вечером идет в Бармбек, в тот район, где живет больше мекленбуржцев, чем в ином городе Мекленбурга. На пустынной лестнице пахнет табаком, пеленками и капустой. В полутьме ощупью поднимается он по выбитым ступеням на пятый этаж и стучит. Приоткрывается дверь, запертая на цепочку.

– А, так это ты, Генрих, – равнодушно говорит тетушка. – Что тебе надо?

– Приветствовать тебя, раз я в Гамбурге.

– Хорошо, я отворю. – Но прежде она, шаркая туфлями, возвращается в комнату и там с кем-то шепчется.

Новый дядюшка встречает гостя недоверчиво и сдержанно. Он не считает нужным побеседовать для начала о погоде, а сразу жалуется на плохие времена: он, печатник, едва зарабатывает на кусок хлеба. Генрих понимает. На вопрос, где он работает, отвечает уклончиво и, с трудом высидев четверть часа, откланивается.

Теперь остается только одно. Домовладелец, видя, что его жилец болен и не имеет работы, а задолженность составляет уже несколько талеров, требует денег. Генрих пишет письмо. Нет, не отцу, о котором не может думать без содрогания. Не дяде в Калькхорст, который не должен утратить веры в фортуну племянника. Не господину Хюкштедту в Фюрстенберг – по той же причине. Он пишет дяде в Випперов, тому, у кого Элизе нашла пристанище еще до смерти матери и чью зажиточность и радушие она часто хвалила в письмах. Он просит прислать ему к началу ноября десять талеров и обязуется возвратить их не позднее рождества.

Дни были наполнены лихорадочным ожиданием, пока не пришли ответ и деньги. Но что это был за ответ! Элизе писала будто бы от имени дяди, писала язвительно и зло о громких, но пустых обещаниях, несбыточных планах, о «воздушных замках» – вспоминала и многие другие выражения, обычные в их местности. Впрочем, добрый и милый дядюшка вовсе и не рассчитывает на возвращение долга, но он был бы очень признателен, если бы впредь его не обременяли подобными просьбами.

Генрих то плачет от обиды, то задыхается от возмущения. В первую минуту он хочет тут же отправить деньги обратно – они жгут ему руки. Но вот уже в дверь стучит домовладелец, который заметил выходившего почтальона. И Генрих оставляет деньги: большую часть он сразу же отдает хозяину. Тот мгновенно вновь превращается из угрюмого нуждающегося человека в любезного приятеля. Одно несомненно: лучше умереть с голоду, чем брать взаймы!

С раннего утра до поздней ночи Шлиман на ногах. Город огромен, в нем трудится бесчисленное множество людей, но для бедного, тощего, как жердь, юноши с резкими красными пятнами на щеках у него работы нет.

Однажды перед полуднем он опять слоняется по пристани. Не раз удавалось ему здесь заработать несколько шиллингов. Может, и сегодня ему что-нибудь перепадет?

С большого корабля под датским флагом спускается осанистый мужчина в расстегнутой меховой шубе и блестящем цилиндре, чуть сдвинутом на затылок. Он идет неторопливой походкой процветающего коммерсанта и собирается уже свернуть за угол, когда взгляд его падает на человека, бредущего навстречу. Какое-то мгновение он пребывает в изумлении, стоит, провожает его глазами, потом нагоняет и обращается к нему.

– Прошу прощения, – говорит он и вежливо приподнимает цилиндр. – Вы случайно не из Мекленбурга?

– Да. А разве это по мне видно?

– Тогда вы, возможно, и сын Луизы Бюргер?

– Вы знали мою мать?

– Конечно, еще как! Господи, как я рад, юный мой друг! Вы который из сыновей – Генрих или Людвиг?

– Я Генрих Шлиман.

– Мир велик, а наш Гамбург еще больше, и все же мы повстречались с вами здесь на улице! Меня зовут Вендт. Может быть, ваша мама когда-нибудь говорила вам обо мне?

– Конечно, и не раз. Но она знала только, что вы уехали за границу.

– Мы выросли, играя вместе, ведь мы с Луизой жили по соседству. Я корабельный маклер и, право, пожаловаться на жизнь не могу. А как поживает ваша матушка? Здорова и бодра?

– Моя мать умерла. Более десяти лет тому назад. Она скончалась в марте 1831 года.

Красное лицо маклера внезапно побледнело.

– Боже мой, боже мой, —тихо повторяет он. Потом бросает быстрый испытующий взгляд на сына подруги своего детства. – Идемте-ка со мной. Здесь так мерзко дует со всех сторон ветер, что ничего: не стоит схватить премиленькое воспаление легких. Пойдемте в мою контору. Это недалеко. Там вы мне все и расскажете.

Когда они приходят в приятно натопленную контору, Вендт первым долгом посылает писца в трактир напротив и велит принести завтрак—отбивные и ветчина, холодное копченое мясо и маринованный угорь, портер и бордо. В глазах Генриха удивление и жадность, у него отчаянно сосет под ложечкой, но он держит себя в руках и не набрасывается на еду, чтобы не показать, насколько он голоден.

Когда беседа, прерванная едой, возобновляется, разговор среди прочего касается и того, что гость из-за плохого здоровья никак не может найти работу и хотел бы уехать, чтобы попытать счастья на чужбине. Вендт понимающе кивает. Он принадлежит к числу тех немногих людей, которым можно все рассказать, даже то, о чем обычно не говорят из гордости и стыда. Вендт обещает подумать.

– Приходите ко мне послезавтра, в это же время. Может быть, я тогда уже смогу что-нибудь посоветовать и чем-нибудь помочь вам. Не опаздывайте, я буду ждать вас к завтраку.

Генрих благодарит и откланивается. Но еще задолго до возвращения в свою каморку он вынужден искать укромное местечко, чтобы нагнуться над канавой: столь обильной пищи желудок его больше не выносит.

В назначенный день маклер и в самом деле предлагает ему работу. Превосходное место в Ла-Гуайре, именно то, что соответствует способностям Генриха,– там он не просто получит возможность быстро выдвинуться, но наверняка выдвинется и добьется независимости, как только изучит страну и ее народ.

– Ла-Гуайра находится в Венесуэле. Не очень далеко от экватора, но климат, говорят, здоровый, и он непременно поправит ваши легкие. Ла-Гуайра лежит в нескольких милях от Каракаса, столицы Венесуэлы, и служит, так сказать, ей портом. В моем предложении есть, правда, одна загвоздка. У фирмы были всякого рода неприятности, и поэтому она не оплачивает переезд. Но это можно уладить. Двадцать восьмого туда отправляется приписанный к Гамбургу бриг «Доротея». Я переговорил уже с капитаном. Он возьмет вас с собой, если вы согласитесь исполнять во время плавания обязанности каютного юнги.

Генрих вне себя от счастья и не знает, как благодарить маклера. Тот устроил ему вдобавок несколько хорошо оплачиваемых работ по переписке, и поэтому Генрих может уехать из Гамбурга без долгов, не посвящая своего нового покровителя в то, насколько отчаянным было его положение. Даже десять талеров, некогда полученных из Випперова, отсылает он туда двадцать седьмого ноября.

Когда двадцать восьмого он поднимается на палубу брига, его ждет досадная неожиданность: одеяла для него нет, а плыть в разгар зимы без одеяла через Атлантический океан, разумеется, нельзя. Новоиспеченный каютный юнга, недолго думая, выменивает у старьевщика свой единственный сюртук на шерстяное одеяло. Да и зачем ему сюртук? Тропический климат Венесуэлы сделает смешным и лишним сюртук из Мекленбурга, а если во время плавания похолодает, он сможет и днем кутаться в одеяло.

Последние деньги, что у него оставались, он отдал старьевщику за книгу, не имеющую ни начала, ни конца. Но тем не менее это очень полезная книга: учебник испанского языка. Плавание продлится достаточно долго. Прежде чем он прибудет на место, он должен бегло говорить по-испански.