Текст книги "Нексус"

Автор книги: Генри Валентайн Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– В бедной моей головке все перепуталось, – сказала Стася, подливая себе бренди. – Твой отец говорит о живописи, сестра – о музыке, а мать – о погоде. И никто толком ни в чем не разбирается. Как если бы грибы собрались на полянке потолковать… Должно быть, занятную прогулку ты совершил по кладбищу. Я бы с ума сошла.

– Вэл – другой. Он такие вещи переносит спокойно, – сказала Мона.

– Интересно почему? – спросила Стася. – Потому что он писатель? И материалист?

– Возможно, – ответил я. – Возможно, чтобы обрести крупицу истинного знания, надо основательно изваляться в дерьме.

– Это не для меня, – заявила Стася. – Я себя лучше чувствую в Гринич-Виллидж, хоть и там много фальшивого. И все же там можно проветрить мозги.

Неожиданно заговорила Мона. У нее родилась идея.

– Почему бы нам не отправиться в Европу?

– А правда, почему? – поддержала ее Стася.

– Это можно устроить, – продолжала Мона.

– Вполне, – сказала Стася. – Я могу достать деньги на дорогу.

– А на что мы будем там жить? – Мне хотелось это знать.

– Живем же здесь, – отмахнулась Мона. – Это просто.

– А на каком языке станем объясняться?

– Все знают английский, Вэл. Сейчас множество американцев живет в Европе. И преимущественно во Франции.

– Ты хочешь сказать, что мы будем паразитировать на них?

– Этого я не говорила. Я имела в виду, что, если мы решим ехать, всегда можно как-то выкрутиться.

– Мы можем работать манекенщицами, – сказала Стася. – По крайней мере – Мона. У меня слишком много волос.

– А мне что прикажете делать?

– Писать! Ничего другого ты не умеешь, – заявила Мона.

– Хотел бы я, чтобы ты оказалась права, – сказал я, встал и зашагал по комнате.

– Что тебя беспокоит? – хором спросили женщины.

– Европа! Мысль о ней для меня – как крючок с наживкой. Но я не такой прожектер, как вы. Конечно, мне хочется поехать. Во мне все дрожит, когда я слышу о такой возможности. Еще бы!Новые горизонты! Но на что жить? Мы не знаем французского, не очень расторопны… Что мы умеем? Тянуть с других деньги? Да и то не очень умело.

– Ты слишком серьезен, – упрекнула меня Мона. – Включи воображение.

– Надо воспользоваться этим шансом, – сказала Стася. – Вспомни Гогена.

– Или Лафкадио Хирна [48]  [48] Хирн, Лафкадио (1850-1904) – американский писатель и журналист, побывал во многих уголках мира, в которых развивается действие его экзотических романов.


[Закрыть]! – прибавила Мона.

– Или Джека Лондона! – заключила Стася. – Надо действовать, а не ждать, когда все сложится наилучшим образом.

– Понимаю, понимаю, – пробормотал я и сел, обхватив руками голову.

Вдруг Стася воскликнула:

– Придумала!… Сначала поедем мы с Моной, а когда все устроится, вызовем тебя. Что ты об этом думаешь?

Я только хмыкнул, потому что слушал вполуха: ведь я не следовал за женщинами, а опережал их. В мыслях я уже шагал по европейским улицам, болтал с прохожими, сидел в переполненном кафе под открытым небом, потягивая вино. Здесь я мог находиться в одиночестве и не тяготиться им. Здесь были другой воздух, другие люди. Даже деревья и цветы были другими. А я мучительно жаждал перемен! Мне хотелось свободно выражать мои мысли, хотелось чтобы меня понимали и принимали. Европа представлялась мне землей истинного братства. Приютом художников, бродяг, мечтателей. Правда, Гогену там жилось несладко, а Ван Гогу – и того хуже. А ведь были еще тысячи тех, о которых мы никогда ничего не узнаем, которые сгинули там, пропали, так ничего и не добившись…

Я тяжело поднялся со стула. Одна только перспектива поездки в Европу измотала меня больше, чем утомительные часы, проведенные в лоне родительской семьи.

«Я еще попаду туда», – пообещал я себе, ложась спать. «Если они смогли, смогу и я». (Когда я говорил «они», то имел в виду всех – и тех, кого там ждала слава, и тех, кого постигла неудача.) «В конце концов, даже птицы добираются туда».

В мыслях я представлял себя новоявленным Моисеем, выводящим свой народ из пустыни. Остановить течение событий, направить его вспять, начать новый исход, на этот раз – к истокам! Очистить бескрайнюю пустыню, зовущуюся Америкой, освободить ее от бледнолицых братьев, остановить бессмысленную возню и суету… вернуть континент индейцам – вот это будет победа! Европа застынет, пораженная таким зрелищем. Они что, посходили все с ума, раз покидают край, полный молочных рек с кисельными берегами? Так что же все-таки такое Америка? Мечта? Да! – возоплю я. И никудышная, как оказалось. Давайте начнем все сначала. Воздвигнем новые храмы, сольем наши голоса в единый хор, сложим песни о жизни, а не о смерти. Давайте двигаться согласно, как волны, плечо к плечу, делать только то, что жизненно необходимо, строить то, что удержится в веках, творить только для радости. Давайте вновь научимся молиться, но на этот раз будем делать это без лицемерия – с чистым сердцем и открытой душой. И пусть мысли о будущем не станут обращать нас в рабов. И пусть каждый день будет значительным. Распахнем наши сердца и двери наших домов! Хватит с нас разных сплавов! Только чистый благородный металл! Обретем вновь вождей и иерархов, мастеровых, поэтов, ювелиров, государственных людей, ученых, бродяг и мошенников. Вместо парадов – маскарады. Фестивали, процессии, кампании. Беседа ради удовольствия говорить, работа ради любви к работе, честь ради самой чести…

Слово «честь» привело меня в сознание. Оно сработало, как будильник. Ничтожная, забившаяся в порку мышь вдруг заговорила о чести! Я накрылся с головой одеялом и, засыпая, видел себя с маленьким американским флажком в правой руке. Помахивая им, я отчетливо видел родные звездочки и полоски. Я гордо держал флажок, требуя работы. Разве я не имею права на работу, будучи полноценным американским гражданином, сыном уважаемых родителей, страстным поклонником радио, хулиганствующим демократом, преданным идее прогресса, разделяющим расовые предрассудки своей нации и безоглядно верящим в успех? Размахивая флажком, я шел вперед, туда, где меня ждала работа, а с губ рвалось обещание воспитать из моих детей еще более верных американцев, вырастить из них морских свинок – если это пойдет на пользу нашей славной республике! Дайте мне ружье и покажите мишень! Я докажу, какой я патриот. Америка – та, что для американцев, – иди вперед! Свобода или смерть! (А есть разница?) Одна нация, нерушимая, et cetera, et cetera. Зрение идеальное, честолюбие безграничное, прошлое безупречное, энергия кипучая, будущее безоблачное. Никаких болезней, зависимостей, комплексов, пороков. Готов работать как ломовая лошадь, стоять в строю, салютовать флагу – американскому флагу – и даже доносить на врага. Все, чего я прошу, мистер, – это дать мне шанс.

– Слишком поздно, – звучит голос из темноты!

– Поздно? Но почему?

А вот потому! Знай, что перед тобой 25 595 493 человека, все как один впавшие в оцепенение каталептики и все на сто процентов сработаны из чистой стали; каждая кандидатура одобрена Советом по здравоохранению, Обществом христианского милосердия, Дочерьми американской революции [49]  [49] Женская общественная организация, объединяющая потомков участников Войны за независимость. Основана в 1890 г.


[Закрыть] и ку-клукс-кланом.

– Дайте мне ружье, – умоляю я. – Дайте ружье, и я разнесу себе череп! Такой позор!

Позор действительно непереносимый. Хуже того, это самое настоящее узаконенное дерьмо.

– Пошли вы к черту! – визжу я. – Я знаю свои права.

7

Мысль о том, что женщины могут оставить меня, как ненужную вещь, и отправиться вдвоем путешествовать по Европе, не давала мне покоя, она грызла меня, и я становился еще более раздражительным, чем обычно, а иногда просто впадал в ярость. То я поднимался утром и выходил из дома с решимостью сегодня же найти работу и наконец-то стать на ноги, то сидел весь день в четырех стенах и трудился над пьесой. Когда мы собирались ночами за «столом откровений», я старательно записывал то, что говорили женщины.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивали они.

– Чтобы поймать вас на вранье, – мог ответить я. А мог и иначе: – Кое-что подойдет для пьесы.

Мои слова добавляли перцу в их разговоры. Они старались сбить меня с толку. Иногда стилизовали беседу под Стриндберга, иногда – под Максуэлла Боденхейма [50]  [50] Боденхейм, Максуэлл (1893-1954) – американский поэт, прозаик, драматург, представитель американского авангарда.


[Закрыть]. И окончательный сумбур вносил я, зачитывая разные будоражащие воображение отрывки из записной книжки, которую я теперь всегда брал с собой, отправляясь в странствования по Гринич-Виллидж. Иногда это был обрывок беседы (записанный со стенографической точностью), который я подслушал где-нибудь около кафе или ночного клуба, иногда точная хроника событий, разыгрывавшихся в тамошних забегаловках. В эти репортажи я частенько вставлял подслушанные или выдуманные отзывы о моих дамах. Чаще всего вымышленные, но очень похожие на правду, что волновало женщин, и поэтому они иногда говорили лишнее, выбалтывая то, что происходило на самом деле, а я только того и ждал.

Теряя самоконтроль, женщины путались, противоречили друг другу и рассказывали вещи, которые я не должен был знать. Наконец я, притворившись, что ушел с головой в работу над пьесой, попросил их писать под мою диктовку, сказав, что решил начать с последнего действия – так удобнее. На самом деле я хотел показать им, как может обернуться этот menage a troi[51]  [51] Любовный треугольник (фр.).


[Закрыть]. Этот план требовал от меня хорошей актерской игры и быстрой реакции.

Стася согласилась записывать за мной, а Моне предлагалось слушать и делать замечания.

Изображая драматурга, я для пущей важности расхаживал по комнате, беспрерывно курил, время от времени делал большой глоток спиртного прямо из бутылки, постоянно жестикулировал, как кинорежиссер, изображал действие в лицах, показывал и их тоже, чем доводил женщин до истерики, особенно когда разыгрывал псевдолюбовные сцены, в которых давал понять, что они только притворяются, что любят друг друга. Я мог неожиданно остановиться и задать вопрос, достаточно ли естественна сцепа, нет ли в ней фальши и натяжки и тому подобное. Иногда, напротив, они прерывали меня, чтобы сделать замечания по поводу какого-то характера или неточности в диалоге; перебивая друг друга, они предлагали мне свои варианты, а я ловил в их словах новые намеки, версии, предположения; все мы говорили одновременно, кто во что горазд, никто ни за кем не записывал, и потому, когда, обессиленные, мы замолкали, то не могли вспомнить, кто что говорил и в какой последовательности. По мере того как мы продвигались вперед, я постепенно вводил в диктуемый текст все больше жизненной правды, больше реальности, хитроумно воссоздавал сцены, при которых никогда не присутствовал, и несказанно поражал женщин, произнося вслух их закулисные признания и описывая тайные встречи. Эти случайные попадания смущали и сбивали женщин до такой степени, что они начинали подозревать одна другую в предательстве. Или обвиняли меня в том, что я шпионю за ними и подслушиваю у дверей. А иногда недоуменно переглядывались, не помня, говорили или нет то, что я им приписывал. И все же, несмотря на то что женщинам претила моя интерпретация поступков, их возбуждала эта игра, они жаждали продолжения и словно видели себя на сцене, где разыгрывалась их жизнь. Кто бы мог устоять против такого соблазна?

До крайности возбудив любопытство женщин, я сознательно замолкал, притворившись, что у меня разболелась голова или истощилось воображение, а то и вообще заявлял, что проклятая пьеса никуда не годится и жаль тратить на нее время – надо переключаться на что-то другое. Такая перспектива приводила их в отчаяние. Чтобы задобрить меня и заставить продолжать работу, они возвращались домой, нагруженные вкусной едой и напитками. Не скупились даже на гаванские сигары.

Мы возобновляли работу, но вскоре я придумывал для женщин новую пытку, объявив, например, что со мной случилось нечто необычайное и я должен обдумать это в первую очередь. А однажды торжественно возвестил, что диктовка пьесы откладывается, потому что я нашел работу билетера. Женщины были вне себя от ярости. Через несколько дней я сообщил им, что сменил работу и теперь буду лифтером. Этот вариант вызвал у них глубокое отвращение.

Однажды утром я проснулся с твердым намерением найти наконец работу, настоящую работу. Я не представлял себе точно, какой она будет, знал только, что это должно быть нечто стоящее, важное. Бреясь, я принял решение нанести визит главе фирмы однотипных розничных магазинов и попроситься в штат. О прошлых своих занятиях умолчу, буду упирать на то, что я писатель, человек свободной профессии, жаждущий найти применение своим способностям. Много путешествовал, устал от бесконечной перемены мест, хотел бы обрести наконец пристанище, связать судьбу с перспективной компанией вроде их фирмы. (Тогда «цепочки» фирменных магазинов только создавались.) Если мне дадут шанс… Здесь я намеревался дать полную волю воображению.

Одеваясь, я оттачивал речь, которую намеревался произнести перед мистером У.Х. Хиггинботамом, президентом фирмы «Хобсон и Холбейн». (И молился, чтобы он не оказался глухим.)

Замешкавшись, я вышел позже, чем собирался, но отправился в путь, полный оптимистических предчувствий, бодрый и одетый с иголочки. Я прихватил с собой кейс Стаси, не поинтересовавшись его содержимым. Главное – выглядеть по-деловому.

Был очень холодный день, а путь предстоял неблизкий: контора фирмы располагалась недалеко от Гованус-Кэнел, в большом розничном магазине. Выйдя из троллейбуса, я перешел на бег. В подъезд я входил с пунцовыми щеками, изо рта валил пар. Пересекая темноватый вестибюль, я обратил внимание на громадное объявление, гласившее: «Бюро по найму работает до 9.30». Было уже одиннадцать. Лифтер заметил проявленный мной интерес к объявлению и не спускал с меня глаз. Когда я подошел к лифту, Он кивнул в сторону доски объявлений и спросил:

– А это читали?

– Мне не нужна работа, – ответил я. – У меня встреча с секретарем мистера Хиггинботама.

Лифтер посмотрел на меня с сомнением, но ничего не сказал. Он закрыл дверцу, и лифт медленно пополз вверх.

– Восьмой, пожалуйста.

– Я знаю. А что у вас за дело?

Лифт еле тащился, он визжал и постанывал, как рожающая свинья. Казалось, машина сознательно не торопится.

Лифтер смотрел на меня, ожидая ответа. «Ну что ему неймется? – спрашивал я себя. – Может, я ему просто не нравлюсь?»

– В двух словах не объяснить, – начал я, но, остановленный его грозным взглядом, замолчал, с трудом заставив себя не дрогнуть. – Да, – начал я речь снова, – довольно трудно в двух словах…

– Хватит! – заорал лифтер, остановив лифт между этажами. – Еще одно слово… – И он поднял руку, как бы говоря – «и я задушу вас!»

Не сомневаясь, что имею дело с психом, я молчал.

– Вы слишком много говорите, – сказал лифтер и возобновил движение лифта.

Я молча стоял, глядя прямо перед собой. На восьмом этаже лифт остановился, дверца открылась, и я пулей выскочил из кабины, словно мне дали коленом под зад.

К счастью, нужная дверь была прямо перед лифтом. Взявшись за ручку, я спиной чувствовал, как лифтер буравит меня взглядом. Появилось нехорошее предчувствие, что он собирается дождаться того момента, когда меня выбросят из кабинета, как куль с мукой. Я открыл дверь и решительно вошел. Передо мной стояла, улыбаясь, девушка.

– Мне нужно повидать мистера Хиггинботама, – сказал я. К этому времени я растерял все слова из своей потрясающей речи, а мысли бестолково путались в голове.

К моему глубокому изумлению, девушка не задала мне никаких вопросов, а только подняла телефонную трубку и тихо произнесла несколько слов. Положив трубку на рычаг, она произнесла нежнейшим голосом:

– Секретарь мистера Хиггинботама примет вас через минуту.

Вскоре появился секретарь – мужчина средних лет, приятной наружности, вежливый и любезный. Назвав свое имя, я последовал за ним к его столу, стоявшему в конце длинной комнаты, где сидело много других сотрудников. Усевшись за большой полированный стол, на котором почти ничего не было, Он жестом указал мне на стул напротив, приглашая сесть, что я и сделал, почувствовав минутное облегчение.

– Мистер Хиггинботам в настоящее время находится в Африке. Он будет отсутствовать несколько месяцев.

– Понятно, – сказал я, решив про себя, что это неплохой выход: буду напирать на то, что никому, кроме мистера Хиггинботама, рассказать о своем деле не могу. Но потом я подумал, что будет умнее попробовать немного задержаться: не исключено, что лифтер рассчитывает на мое скорое возвращение.

– Он охотится, – прибавил секретарь, присматриваясь ко мне и, видимо, прикидывая, как лучше поступить: поскорее от меня отделаться или же прощупать получше. Держался он по-прежнему любезно и, очевидно, ждал, что я открою ему цель визита.

– Понятно, – повторил я. – Очень жаль. Что ж, подожду его возвращения…

– Это вовсе не обязательно – если, конечно, у вас не личное дело. А так, даже будь он здесь, вам все равно пришлось бы сначала изложить причину визита мне. Мистер Хиггинботам – очень занятой человек, и эта фирма – только одна из его компаний. Уверяю вас, что отнесусь к вашему делу с надлежащей серьезностью.

Секретарь замолчал. Теперь был мой ход.

– Видите ли, сэр, – проговорил я нерешительно, хотя чувствовал себя несколько увереннее, – довольно непросто изложить цель моего посещения.

– Простите, – вставил он, – можно узнать, какую фирму вы представляете?

Он подался вперед, как будто ждал, что я протяну визитку.

– Я представляю сам себя… мистер Ларраби, так, кажется? Я писатель… свободный художник. Надеюсь, вас это не смущает?

– Вовсе нет!

(Думай же, думай! Выдай нечто неожиданное!)

– Может быть, вы хотите предложить свои услуги в рекламе? Но мы…

– Нет! – возразил я. – Ни в коем случае! Прекрасно понимаю, что у вас много своих специалистов в этой области. – Я слабо улыбнулся. – Нет, речь идет о вещах более общего плана… можно сказать, экспериментальных.

Тут я выдержал паузу, чувствуя себя как птица, парящая над одним и тем же местом в сомнении, стоит ли сюда садиться. Мистер Ларраби так и застыл, подавшись вперед и навострив уши, чтобы не пропустить ничего важного.

– Дело обстоит следующим образом, – возобновил я речь, не имея ни малейшего понятия, что произнесу в следующий момент. – Благодаря моей профессии я вступаю в контакт с самыми разными людьми, знакомлюсь с разными точками зрения. Иногда во время моих скитаний у меня рождаются собственные идеи… Думаю, вам понятно, что идеи писателей прагматикам подчас кажутся химерами. Но только до тех пор, пока их правоту не подтвердит сама жизнь.

– Совершенно с вами согласен, – сказал мистер Ларраби, и его лицо выразило полную готовность воспринять любую мою идею, сколь бы химерической она ни казалась.

Больше тянуть было нельзя. «Бери быка за рога!» – приказал я себе. Но какого быка? И за какие рога?

К счастью, в этот момент из соседнего офиса вышел мужчина с пачкой писем в руках.

– Прошу меня извинить, но я вынужден вас прервать: эти бумаги необходимо срочно подписать, – сказал он.

Взяв письма, мистер Ларраби представил меня мужчине.

– Мистер Миллер, писатель. У него есть предложение к мистеру Хиггинботаму.

Мы обменялись рукопожатием, а мистер Ларраби склонился над письмами.

– Видите ли, сэр, – заговорил мужчина (фамилия его была, кажется, Маколифф), – мы не так часто встречаем здесь писателей. – Достав портсигар, он предложил мне сигарету «Бенсон и Хеджис».

– Спасибо, – поблагодарил я, взяв сигарету и позволив поднести огонек.

– Не возражаете, если мы немного поболтаем? – спросил мужчина. – Кто знает, когда еще увидишь живого писателя!

После недолгого обмена любезностями он задал мне вопрос:

– Вы пишете книги или, быть может, вы журналист?

Я скромно ответил, что занимаюсь всем понемногу.

– Понятно, – сказал Маколифф. – И романы тоже пишете?

Пауза. Было видно, что ему хотелось бы этого.

Я кивнул.

– Иногда даже детективы. Но основные мои жанры – книги о путешествиях и научно-популярная литература.

Маколифф резко выпрямился:

– Книги о путешествиях? Я отдал бы все на свете, чтобы хоть годик попутешествовать, увидеть мир. Таити! Вот где хотелось бы побывать! Вы там были?

– Кстати, был, – ответил я. – Но недолго. Всего несколько недель. Я тогда возвращался с Каролинских островов.

– С Каролинских островов? – Маколифф был потрясен. – Простите мою нескромность, но с какой целью вы туда отправились?

– Поездка, к сожалению, оказалась почти бесполезной.

Я поведал Маколиффу, как меня уговорили присоединиться к археологической экспедиции. Не в качестве полноправного участника, разумеется. Просто во главе экспедиции стоял мой старый друг, школьный товарищ, он-то и убедил меня поехать с ним. Я мог распоряжаться своим временем, как мне того хотелось. Получится книга – прекрасно, нет – что ж…

– Понимаю, понимаю… И что дальше?

– Спустя несколько недель все мы подхватили какую-то страшную заразу. Оставшееся время я провалялся в больнице.

Телефон мистера Ларраби резко ворвался в нашу беседу.

– Простите, – сказал мистер Ларраби и поднял трубку.

Все время, что он беседовал об импорте чая, мы молчали. Закончив разговор, мистер Ларраби встал из-за стола, вручил Маколиффу подписанную корреспонденцию и быстро проговорил:

– Ну а теперь, мистер Миллер, перейдем к вашему плану…

Я привстал, чтобы пожать на прощание руку Маколиффу, затем снова сел и, не долго думая, продолжил представление. Но на этот раз я твердо решил говорить правду. Только правду, ничего, кроме правды, а там – да поможет мне Бог!

Я старался как можно более кратко поведать о моих земных похождениях и испытаниях и все же понимал, что бессовестно злоупотребляю временем и любезностью мистера Ларраби. Но он так внимательно слушал, выпятив по-лягушачьи от напряжения глаза, что я не мог остановиться. Офис опустел: клерки ушли на ленч. Я прервал свой монолог и поинтересовался у мистера Ларраби, не отрываю ли его от ленча. Тот только отмахнулся.

– Продолжайте, – попросил он. – Я весь внимание.

Теперь, подойдя в своем рассказе к настоящему времени, я решился-таки открыться мистеру Ларраби. И вернись нежданно-негаданно раньше срока из Африки мистер Хиггинботам, даже он не смог бы остановить меня.

– Мне нет оправданий – я зря отнимаю у вас время, – начал я. – Нет у меня никакого плана, никакого предложения. Однако я пришел к вам вовсе не для того, чтобы просто валять дурака. Бывают моменты, когда мы не имеем права подавлять свои порывы. Пусть вам это покажется странным… после всего, что я рассказал о своей жизни… но не сомневайтесь: для такого, как я, должно быть место в мире производства. Обычно, когда кто-то хочет войти в новый мир, он претендует на место внизу. Я же хочу прийти сразу наверх. Мне слишком хорошо известно дно – я его исследовал вдоль и поперек и знаю: оттуда пути наверх нет. Поверьте, мистер Ларраби, доведись мне беседовать с мистером Хиггинботамом, я сказал бы ему то же самое. У меня нет ни малейших сомнений, что я смогу принести пользу вашей компании, но вот в каком качестве? На этот вопрос я не отвечу. Я могу вам предложить только свое воображение и свою энергию, которые поистине неистощимы. Сама по себе работа не имеет такого уж большого значения, она только средство для решения одной наболевшей проблемы личного свойства, которая чрезвычайно важна для меня. Однако я могу с головой уйти в новую деятельность – особенно если там надо шевелить мозгами. Я вам кратко рассказал о своей пестрой карьере – ведь не зря меня бросало туда-сюда. Была же в этом какая-то цель. Я не из тех, кто ведет бессмысленное существование, и меня нельзя назвать непостоянным. Иногда я веду себя несколько по-донкихотски, могу подчас поступить необдуманно, но я прирожденный работяга. И лучше всего мне работается, когда я как следует впрягусь. Поймите, мистер Ларраби, тот, кто создаст для меня здесь рабочее место, никогда не пожалеет. У вас огромная организация, где один винтик цепляется за другой. Как один из винтиков хорошо отлаженной машины я вам явно не пригожусь. Но зачем меня делать винтиком? Почему не доверить роль вдохновителя машины? Пусть сегодня у меня нет никакого плана, в чем я только что признался, но это отнюдь не означает, что его не будет и завтра. Поверьте, мне очень важно, чтобы именно сейчас кто-нибудь поверил в меня. Я еще никогда никого не подводил, даю вам слово. Естественно, я не жду, что вы сразу предложите мне место, но, надеюсь, вы дадите мне шанс доказать: все, что я здесь говорил, – не пустые слова.

Я сказал все, что хотел. Вставая, я протянул руку мистеру Ларраби.

– Вы были очень добры.

– Подождите, – остановил меня мистер Ларраби. – Позвольте и мне высказаться.

Некоторое время он молча смотрел в окно, потом повернулся ко мне.

– Уверяю вас, вряд ли у одного человека из десяти тысяч хватило бы смелости или куража, чтобы заявиться ко мне с таким предложением. Даже не знаю, восхищаться вами или… Вот что… я ничего не решаю, могу только обещать, что не забуду вашей просьбы. Конечно, все откладывается до приезда мистера Хиггинботама. Только он может создать для вас новое место…

Немного поколебавшись, он продолжил свою речь.

– Но вот что я вам хочу сказать. Не смею утверждать, что я много знаю о писателях и литературе, но сдается мне, что только писатель мог говорить со мной так, как вы. Только у исключительной личности хватит смелости открыться человеку, занимающему мое положение. Я в долгу перед вами: с вашей помощью я почувствовал себя значительнее и лучше, чем привык ощущать. Возможно, вы действительно находитесь в таком отчаянном положении, как утверждаете, но в находчивости вам не откажешь. Такой человек не пропадет. Я вас так просто не забуду. Как бы все ни сложилось, надеюсь, вы и впредь будете видеть во мне друга. Но боюсь, через неделю вы и думать забудете о нашей беседе.

Я покраснел как рак. Встретить такое отношение было для меня приятнее, чем получить место в «Хобсон и Холбейн».

– Можно попросить вас об одном одолжении? – спросил я. – Вы меня очень обяжете, если согласитесь проводить до лифта.

– Что, возникли проблемы с Джимом?

– Выходит, он недружелюбен не только со мной?

Мистер Ларраби взял меня под руку.

– Его нельзя подпускать к лифту. Он совершенно непредсказуем. Но шеф не хочет расставаться с ним. Он ветеран войны и его дальний родственник. И еще угроза для окружающих.

Мистер Ларраби нажал кнопку, и лифт медленно поплыл вверх. Джим, как назвал мистер Ларраби маньяка, явно удивился, увидев нас вместе. На прощание мистер Ларраби еще раз пожал мне руку и произнес напутственные слова, явно предназначенные для ушей Джима:

– Будете в наших краях – непременно заходите. Может быть, в следующий раз нам удастся пообедать вместе. О деле не беспокойтесь, сегодня же напишу мистеру Хиггинботаму. Думаю, ваше предложение его заинтересует. До свидания!

– До свидания! – отозвался я. – И большое спасибо.

Лифт возобновил свое усталое движение – на этот раз вниз. Я неподвижно смотрел прямо вперед, изобразив на лице глубокую задумчивость. Однако в голове у меня вертелась только одна мысль: когда он взорвется? Интуитивно я чувствовал, что лифтер еще сильнее ненавидит меня – из-за того, что я его перехитрил. Я держался начеку, мучительно соображая, как себя вести… смогу ли вообще себя как-то вести?… если этот маньяк вдруг остановит лифт и набросится на меня? Но тот держался тише воды, ниже травы. Лифт остановился, дверца отъехала в сторону, и я вышел наружу… ни дать ни взять Пиноккио на негнущихся ногах.

В вестибюле никого не было. Я направился к выходу. Джим остался на своем посту у лифта. Вид у него был невозмутимый, словно ничего не произошло. Первоклассный актер – ничего не скажешь! На полпути к двери я остановился и, повинуясь внезапному порыву, повернул к лифту. По загадочному выражению лица Джима мне стало ясно, что он ждал такого поворота событий. По мере моего приближения его лицо становилось все более непроницаемым. Лифтер будто окаменел – или то была западня?

– За что вы меня ненавидите? – спросил я, глядя на него в упор.

– Никого я не ненавижу, – последовал неожиданный ответ. На его лице двигались только губы – даже зрачки застыли.

– Извините, – сказал я и собрался уходить.

– Я вас не ненавижу, – произнес он, внезапно оживая. – Мне вас жаль. Вам меня не одурачить. Это еще никому не удавалось.

Меня обуял ужас.

– О чем… вы? – проговорил я запинаясь.

– Нечего притворяться, – сказал Джим. – Прекрасно вы все понимаете.

У меня по спине забегали мурашки. Я был потрясен не меньше, чем если бы он представился ясновидящим и сказал, что может читать мои мысли как открытую книгу.

– Ну и что? – спросил я, сам поражаясь своему бесстыдству.

– Ступайте домой и приведите мозги в порядок – вот что!

Я был потрясен. Но то, что последовало дальше, было, если употребить определение мистера Ларраби, поистине «непредсказуемым».

В состоянии, близком к прострации, смотрел я, как лифтер закатал рукав, открыв моему взору уродливый шрам, а затем проделал то же самое с одной штаниной – там было шрамов побольше. Когда он расстегнул рубашку и обнажил грудь, я чуть не потерял сознание.

– Вот что мне пришлось пережить, чтобы поумнеть, – сказал он. – Ступайте домой и подумайте хорошенько. Идите же, а то поколочу!

Ему не пришлось повторять дважды. Я тут же повернул к двери, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Кто-то входил с улицы. Станет он меня бить при свидетелях или нет? Я шел, стараясь не убыстрять шаг, но ближе к двери все же сделал рывок.

Уф! На улице я бросил на тротуар кейс и закурил, обливаясь холодным потом. Что делать? Бежать отсюда опрометью, поджав хвост – постыдно. А возвращаться – равносильно самоубийству. Кем бы Джим ни был – ветераном войны или обыкновенным психом, я не сомневался, что свое обещание он сдержит. Самое главное – он меня раскусил. Мысль об этом сводила меня с ума.

Я пошел прочь, бормоча что-то себе под нос. А он прав. Кто я, как не лодырь, врун, трепло и ни на что не годный сукин сын? Никогда в жизни никто так не унижал меня. Пожалуй, стоит написать мистеру Ларраби письмо и признаться, что человек, чья речь произвела на него такое сильное впечатление, всего лишь лживый, бесчестный и бездарный тип. От отвращения к себе я весь пошел красными пятнами. Если бы тогда из земли выполз червяк и повторил слова Джима, я, наверное, склонил бы перед ним стыдливо голову и промямлил нечто вроде: «Вы абсолютно правы, мистер Червяк. Мне остается только распластаться на земле подле вас и отныне ползать в грязи».

Я наспех перекусил в Бороу-Холл, взяв кофе и сандвич, а потом, не отдавая себе отчета, направился в «Звезду» – старомодный кафешантан, знавший лучшие дни. Представление уже шло, но это не имело никакого значения: там никогда ничего не менялось – те же шутки и те же задницы. Входя в зал, я вдруг вспомнил, как пришел сюда впервые. Меня пригласили мой школьный товарищ Эл Бергер и его закадычный дружок Фрэнк Скофилд. Нам тогда было лет девятнадцать-двадцать. Особенно запомнилась в тот вечер дружеская теплота, которую излучал Фрэнк Скофилд. До этого я видел его всего два или три раза. Фрэнку я казался необыкновенным человеком. Он любил меня слушать, ловил каждое мое слово. Практически все, что я говорил, приводило его в восхищение. Сам Фрэнк далеко не блистал умом, но душа у него была чистое золото. Грузный великан, он уже тогда весил почти триста фунтов, пил, как извозчик, и не выпускал изо рта сигару. Он был очень смешлив, и, когда хохотал, живот его трясся, как желе. «Почему бы тебе не жить вместе с нами? – спрашивал он меня. – Мы бы заботились о тебе. Мне даже смотреть на тебя приятно». Простые слова, но сказанные от души. Ни один из моих тогдашних дружков не был так искренен и дружелюбен. Червь сомнения еще не смутил его разум. Он был невинен, нежен и бесконечно щедр.